Никита Сергеевич Хрущев. Воспоминания (книга 1)

---------------------------------------------------------------
Книга 1
Москва, Информационно-издательская компания "Московские Новости", 1999
ISBN5-900036-03-0 (KH.1)
ISBN 5-900036-04-9
Оригинал этого документа расположен на сайте "Общий Текст" (TextShare)
OCR: Проект "Общий Текст"("TextShare"), http://textshare.da.ru
---------------------------------------------------------------

ПРОЛОГ

Ко мне давно обращаются мои товарищи и спрашивают (и не только
спрашивают, но и рекомендуют) собираюсь ли я писать свои воспоминания,
потому что я и вообще мое поколение жили в очень интересное время:
революция. Гражданская война и все, что связано с переходом от капитализма к
социализму, развитием и укреплением социализма. Это целая эпоха. Мне выпало
на долю принимать активное участие в политической борьбе с первых дней моего
вступления в партию. Я все время занимал какие-то выборные должности. Войны,
Гражданская и Отечественная, внутренние события широко освещены в печати. Но
есть и "белые пятна", которые многим непонятны. Да и мне они были долгое
время непонятными. После смерти Сталина, когда мы получили возможность
приобщиться к тем архивным материалам, которые нам были неизвестны, многое
предстало в ином свете. Раньше было только слепое доверие, которое мы питали
к Сталину, и поэтому все, что делалось под его руководством, освещалось как
необходимое и единственно правильное. Когда же мы сами начали несколько
критически мыслить, то стали проверять факты, насколько это возможно, по
архивным данным.
Многие люди, которые со мной встречаются, спрашивают, пишу ли я свои
воспоминания о периоде, в котором я живу. Все мне доказывают, да я и сам
понимаю, что это очень ответственный и важный период истории, и поэтому люди
хотели бы знать о нем от человека, непосредственно жившего в это время и
занимавшего высокое положение, которое выпало на мою долю. Я хотел бы, чтобы
будущее поколение получило возможность самому оценивать явления, которые
протекали в период, в который я жил. Этот период очень ответственен и велик
величием дел, которые совершались партией по перестройке промышленности,
\12\ сельского хозяйства, культуры и управления государством. Одновременно с
этим много было сделано такого, что мешало нашему развитию, и если бы это не
было допущено, то достижения были бы еще более грандиозными.
Я понимаю заботу моих товарищей, настоятельно рекомендовавших мне
взяться за перо. Пройдет время, и буквально каждое слово людей, живших в
наше время, станет "на вес золота". Тем более тех людей, кому выпала доля
близко стоять у руля, который направлял весь огромный корабль на перестройку
общественно-политической жизни нашей страны и тем самым оказывал огромное
влияние на мировое развитие. Однако я должен буду работать, не пользуясь
фактически архивным материалом. Это слишком сложно, да и в моем положении
сейчас, вероятно, невозможно.
Я хочу быть очень правдивым и буду ссылаться на факты так, чтобы
будущее поколение (а я пишу для него) могло их проверить. Я буду указывать
источники, к которым надо прибегнуть, чтобы более детально узнать, проверить
и понять факты. По вопросам, которые я считаю особенно интересными для
будущего поколения, факты были записаны протокольно. С ними можно будет
детально ознакомиться. Сейчас эти архивные материалы недоступны, но они
станут достоянием всех. Да и сейчас я считаю, что большинство материалов не
являются закрытыми.
Я хотел бы высказать свое мнение по ряду вопросов, зная по опыту, как
будущее наше поколение будет охотиться за каждым словом об этом важнейшем и
ответственнейшем периоде, в котором мы жили, творили и создали мощное
государство. Это делалось нашими усилиями, усилиями народа, партии и
руководителей того времени, которые были организаторами масс. Мне повезло: я
тоже был в их числе, в разное время и на разных этапах, от самого маленького
звена нашей партии - первичной партийной организации и вплоть до высшего
руководящего органа - ЦК партии, его Политбюро и Президиума, постов
Председателя Совета Министров и первого секретаря Центрального Комитета. Мне
приходилось присутствовать при решении многих вопросов, быть участником
претворения в жизнь принятых решений, участником событий этого
ответственного периода. Считаю поэтому своим долгом высказать свое мнение.
Заранее знаю, что нет такого мнения, которое бы всех удовлетворяло, да
я и не преследую этой цели. Но хотел бы, чтобы среди тех мнений, которые
будут в той или иной форме записаны и останутся как наследство для будущих
поколений, и мое \13\ мнение было известно. Такие мнения были по отдельным
вопросам и общими, и разными. Это естественно. Ничего противоречивого тут
нет. Да, собственно, так и в дальнейшем будет. Истина рождается в спорах.
Даже в одной партии, стоящей на одной, принципиальной марксистско-ленинской
позиции, у людей могут быть разные понимания, разные оттенки при решении
того или другого вопроса. Живя во время, которое требует гибкого подхода к
решению тех или иных вопросов, я знаю, что возникнут разные точки зрения и,
возможно, даже противоположные, но это меня не смущает.
Я полагаюсь на тех людей, которые будут как бы судьями. Судить же будет
народ, который станет знакомиться с этими материалами и делать свои выводы.
Не думаю, что то, что я скажу, - обязательно истина. Нет, истину будет
находить каждый, сопоставляя разные точки зрения по тому или другому вопросу
в то или другое время. Только этого я и хочу. Глуп тот, кто хотел бы все
подстричь под одну гребенку, а все, что не подходит под нее, все это
объявить ересью, глупостью, а может быть, даже преступлением. Пусть судит
сама история, пусть судит народ.
Поэтому заранее прошу извинить за то неправильное, что читатель может
найти в моих записях. Это моя точка зрения, я так сейчас смотрю, так
понимаю, так и пишу. Не хочу приспосабливаться и поэтому не хочу умалчивать,
не хочу замазывать, не хочу приглаживать, не хочу лакировать нашу
действительность. Она не требует этой лакировки, потому что она сама по себе
грандиозна. Ведь мне посчастливилось жить в такое переломное время, когда
старый, сложившийся уклад жизни на буржуазно-помещичьей основе мы сломали,
сбросили его и строим новую жизнь на основе новых и теории, и практики.
Теория без практики - это мертвая теория. Нам пришлось на основе самой
прогрессивной, марксистско-ленинской теории прокладывать путь практике. Это
очень сложно, поэтому тот период не исключает ошибок и промахов, вольных или
невольных. Как говорится, да простят нас потомки, учитывая, что это был
первый опыт. Поэтому он единственный, а уж второй - какое-то его повторение.
Пусть и судят нас с учетом условий, в которых мы жили и творили. Мы
поработали и только потом начали заниматься воспоминаниями, чтобы не
упустить того хорошего, что в нашей истории создано нами, партией, рабочим
классом и трудовым крестьянством, и не повторить тех ошибок и, я бы сказал,
преступлений, которые были совершены якобы во имя партии и якобы для партии.
Сейчас ясно, что это было злоупотребление властью. \14\ Причина
происхождения этого злоупотребления освещалась в докладах на XX съезде
партии и повторно в какой-то степени на XXII съезде партии. Я считаю, что
все, что было по этому поводу сказано, было правильным. Я и сейчас стою на
этих же позициях и именно с них буду рассказывать об ответственном времени
кануна Великой Отечественной войны и военного периода и потом
последовательно стану излагать ход событий, насколько у меня хватит сил,
так, как я его видел, понимал и оцениваю сейчас.
С чего же начать? Думаю, что надо начинать с фигуры Сталина. Почему?
Потом, дальше (если мне удастся довести дело до конца) это будет ясно. А
если тут же дать в какой-то степени объяснение, то можно сказать, что до
смерти Сталина мы считали, что все, что делалось при его жизни, было
безупречно правильным и единственно возможным для того, чтобы выжила
революция, чтобы она укрепилась и развивалась. Правда, в последний период
жизни Сталина, до XIX съезда партии и особенно сразу же после него, у нас,
людей из его близкого окружения (имею в виду себя, Булганина, Маленкова и в
какой-то мере Берию), зародились уже какие-то сомнения. Проверить их мы
тогда не имели возможности. Только после смерти Сталина, и то не сразу, у
нас хватило партийного и гражданского мужества открыть занавес и заглянуть
за кулисы истории. Тогда я и узнал некоторые факты, которые хочу осветить.

Часть 1. НАЧАЛО ПУТИ

НЕМНОГО О СЕБЕ

В детстве я сначала жил в деревне и полюбил крестьянский быт. Но в
основном детские годы я провел на рудниках с отцом, который работал на
угольных копях. Особенно в моей памяти сохранилась его работа на шахте
Успенской, в четырех верстах южнее Юзовки{1}. Сам я трудился в юности на
машиностроительном заводе, потом на руднике, потом служил в Красной Армии.
В нашей деревне Калиновка, Курской губернии, хозяйства были небольшими,
скорее маленькими. У крестьян не было техники, только соха и плужок. Правда,
соха встречалась уже редко. Одноконный плужок был рассчитан на слабую
крестьянскую лошадь. Плуг, позволяющий пахать глубоко, крестьянская лошадь
не потянула бы. Как правило, крестьянин пахал землю плужком в упряжке одной
лошадью, в одну лошадиную силу. Минеральных удобрений совсем не было, даже
понятия о них не имели.
На моей родине главным образом производились пшеница на продажу и овес
для соседнего конного завода. Там был прекрасный конный завод. Хозяйство
велось на очень высоком уровне, хотя тракторов у помещиков в то время не
было. Пахали глубоко, навоза вносили много. Видимо, у них имелся
селекционный семенной материал, хороший, отборный, поэтому урожай получали
по тому времени для крестьянина совершенно немыслимый: 30-35 центнеров
пшеницы с десятины.
В 1908 году отец и мать нанялись в богатое имение помещика Васильченко.
Я уже был подростком, мне исполнилось четырнадцать лет, и я там работал на
пахоте погонщиком волов. Труд для моего возраста был тяжелым, надо было
поднимать ярмо, запрягая волов в плуг. Это входило в обязанность погонщика,
а не плугаря. \16\ Затем началась работа на шахте и заводах, забастовки,
революция, Гражданская война. Обо всем этом я не буду рассказывать, может
быть, лишь упомяну кое-где по ходу повествования. В начале 1922 года я из
Красной Армии вернулся в Донбасс и по партийной мобилизации выезжал в село,
на проведение посевной кампании. Я ездил в марьинские села, раньше там жили
богато, а в голод после 1921 года люди умирали, были даже случаи людоедства.
Вся наша работа заключалась в том, что мы собирали крестьян и призывали их
сеять хорошо и вовремя, а еще лучше - провести сверхранний сев. То, что мы
говорили, сами очень плохо понимали. Речь моя была довольно примитивной, как
и речи других товарищей. Я ведь никогда по-настоящему не занимался сельским
хозяйством, и все мои познания основывались на том, что я видел в детстве у
своего дедушки в Курской губернии.
В том же 1922 году я пошел учиться на рабфак, проучился три года.
Секретарем уездного комитета партии у нас был Завенягин{2}. Когда я кончал
рабфак, то секретарем окружкома (тогда от уездов перешли к округам) стал уже
Моисеенко{3}.
После окончания рабфака в 1925 году мне не дали возможности поступить в
высшее учебное заведение. Я хотел учиться, получить специальность. Имея
склонность к инженерным вопросам, я мечтал поступить на факультет
машиностроения. Как слесарь я любил свою техническую профессию, любил
машины, но в Юзовке мне сказали:
- Нет! Надо идти на партийную работу, потому что это сейчас главное.
Так я стал секретарем партийного комитета в Петрово-Марьинском уезде,
смешанном по профилю. Это выражалось в том, что собственно Марьинский уезд
был сельскохозяйственным, а угольные копи назывались Петровскими рудниками
(бывшие Карповcкие), в честь Григория Ивановича Петровского{4}, который, еще
будучи депутатом IV Государственной думы, как-то приезжал туда. Я не могу
сказать, выступал ли он, но к выступлению готовился. Меня пригласили на это
собрание рабочих, которое созывалось нелегально. Потом его отменили.
Подробностей я не знаю, поскольку не входил в число организаторов. Мне
просто сказали, что полиция пронюхала о месте собрания, и Григорий Иванович
сообщил, что раз так, то оно не состоится. Я уже шел к месту сбора, а там
специально выставленные люди предупреждали, что собрания не будет. Приехал
же туда Петровский потому, что был избран в Думу от Екатеринославской
губернии, в состав которой входили эти рудники. \17\ Когда я принял дела
первого секретаря укома партии, мне пришлось заниматься всем, включая
сельское хозяйство. Уком располагался в поселке на шахте Трудовская э 5. Она
и сейчас действует. Тогда это была маленькая шахта с поселком, расположенным
в степи, рядом с большим и богатым селом Марьинка. Неподалеку находилось
село Григорьевка, а еще ближе к рудникам - большое село Кременная. Назвался
груздем - полезай в кузов! Раз избрали секретарем укома, я должен был давать
универсальные руководящие указания. Так я стал человеком, облеченным
ответственностью и за состояние сельского хозяйства в уезде, и за добычу
угля рудниками, и за деятельность Красногоровского завода керамических
изделий. В Донбассе это был тогда единственный завод, вырабатывавший
огнеупорный кирпич для облицовки доменных и мартеновских печей. Мои функции
заключались не в обеспечении производства сельскохозяйственных продуктов, а
в выколачивании этих продуктов из крестьянских дворов.
В 1926 году на партийной окружной конференции меня избрали заведующим
орготделом Окружного партийного комитета. Организационная структура была
такой: заведующий орготделом являлся заместителем первого секретаря.
Единственным секретарем в окружкоме был тогда Моисеенко. Позже мы с ним
разошлись, не сработались. Он трагически кончил свою жизнь, будучи
расстрелян в результате произвола 30-х годов. Я убежден, что он был честным
человеком. В окружкоме мы тоже занимались сельским хозяйством. Оно тогда
поднималось как на дрожжах. Стимулятором послужила ленинская политика нэпа,
ставшая двигателем частной инициативы. В результате сельское хозяйство
быстро восстановилось до дореволюционного уровня, а кое в чем его превзошло.
Продуктов в 1925 г. у нас было сколько угодно и по дешевке. После 1922 г. с
его голодом и людоедством теперь настало изобилие продуктов. Сельское
хозяйство поднималось прямо на глазах. Это было просто чудо. В селе Марьинка
в начале весенней кампании 1922 года я проводил собрания и видел, в каком
состоянии находились тогда крестьяне. Они буквально шатались от ветра, не
приходили, а приползали на собрания. Когда же я приехал туда секретарем
укома, их было трудно узнать. Просто чудо, как поднялись люди.
Зажиточным людям дали возможность применять наемную силу. Кулаки этим
воспользовались, они получили в аренду сельскохозяйственные предприятия,
мельницы.
Одним словом, была предоставлена довольно широкая инициатива
экономического порядка, и сельское хозяйство очень \18\ быстро
восстановилось, оно полностью обеспечивало все потребности рынка. Главная
наша задача теперь заключалась в соревновании с частником. Надо было
обеспечить Марьинский кооператив продуктами и добиться того, чтобы он лучше
обслуживал население, больше продавал.
{1}ЮЗОВКА - название, которое носил этот город до 1924 года. В
1924-1961 гг. назывался Сталине, потом -Донецк. Упомянутые ниже в тексте
уезды охватывали в основном западную часть Донбасса. В составе этих районных
организаций РКП(б) преобладали горняки и шахтеры, хотя имелось также немало
металлистов. Шахты Петрово-Марьинского уезда находились преимущественно в
бассейне реки Волчья.
{2}ЗАВЕНЯГИН А.П. (1901-1956) - член КПСС с 1917 г., директор
Магнитогорского металлургического комбината, с 1933 г. первый заместитель
наркома тяжелой промышленности, с 1938 г. начальник строительства и директор
Норильского горно-металлургического комбината, в 1941-1950 гг. заместитель
наркома (министра) внутренних дел, с 1953 г. заместитель министра и с 1955
г. министр среднего машиностроения, одновременно заместитель Председателя
Совета Министров СССР.
{3}МОИСЕЕНКО К.В. - член РСДРП с 1917 года. Один из ответственных
партработников на Украине.
{4}ПЕТРОВСКИЙ Г.И. (1878-1958) - ремесленник, участник революционного
движения с 1897 г., член РСДРП с 1898 г., депутат IV Государственной думы. С
1917 г. нарком внутренних дел Советской России, в 1919 г. председатель
Всеукраинского ревкома, в 1919-1938 гг. председатель Всеукраинского ЦИК, с
1922 г. один из председателей ЦИК СССР, член ЦК партии в 1921-1939 гг. и
кандидат в члены Политбюро ЦК партии в 1926-1939 годах. В 1937-1946 гг.
депутат Верховного Совета СССР, с 1940 г. зам. директора Музея революции
СССР. Позднее пенсионер.

XIV ПАРТКОНФЕРЕНЦИЯ

В апреле 1925 г. открылась XIV партийная конференция. Меня избрали на
нее от Юзовской парторганизации. Во главе ее стоял Моисеенко ("Костян", как
мы его называли), о котором я уже упоминал. Это был студент, не окончивший
медицинского института, прекрасный оратор и хороший организатор. Его отличал
сильный мелкобуржуазный налет, а его связи и окружение были чуть ли не
нэпманскими. Поэтому мы его выставили потом из \19\ секретарей. Это
скандальное дело дошло до ЦК КП(б)Украины, и к нам приезжала комиссия. Она
разбирала наши споры, признала наши доводы основательными, и он был
освобожден от должности секретаря.
А тогда, когда шла конференция, Моисеенко буквально завоевал умы
коммунистов Юзовского округа. По подготовке он был на голову выше других
членов нашего актива. Не помню, сколько тогда от нашей Юзовской организации
было избрано делегатов. Человек восемь, что ли, с решающим голосом и
человека четыре с совещательным, в том числе я. Делегаты тогда избирались
демократично. Я возглавлял Петрово-Марьинскую районную партийную
организацию, а по количеству членов партии она занимала шестое или седьмое
место. На первом месте стоял Юзовский район, потом Макеевский, затем,
кажется, шли Буденновский, шахты Рутченково и т. д., наконец
Петрово-Марьинский. Поэтому меня избрали с совещательным голосом.
Это для меня было большой радостью. Главное - возможность побывать в
Москве, посмотреть столицу, побывать на всесоюзной конференции, послушать и
увидеть вождей. Украинской организации на конференции было отведено
центральное место в зале. (Сейчас там заседает Верховный Совет СССР. А тогда
это, кажется, был Владимирский зал, он не был еще перестроен, имел колонны и
был неудобен для таких больших заседаний. Другого подходящего зала в Кремле
не было, и именно в этом помещении проходили партийные съезды и
конференции.) Слева от нас сидела Московская делегация, а
справа-Ленинградская. Мы занимали центр зала, а в этом центре у Юзовской
делегации были первые места. Вообще пролетарской Донбасской организации
принадлежало боевое положение в партийной организации Украины. Секретарем ЦК
КП(б)Украины являлся тогда Каганович{1}, председателем Совнаркома -
Чубарь{2}, Григорий Иванович Петровский был председателем ВУЦИК, Скрыпник{3}
- членом Политбюро; Шлихтер{4} тоже занимал видное положение в партийной
организации Украины.
На меня работа конференции произвела исключительно сильное впечатление.
Я увидел руководителей государства и партии. Они были тут же, близко. А жили
мы тогда в Каретном ряду, в Доме Советов (так, что ли, он назывался). Жили
довольно просто, нары там были, и мы, как говорится, впокат на них спали. Я
помню, что тогда Постышев{5}, кажется, секретарь Харьковской
парторганизации, приехал с женой и тоже так, в ряду, спал вместе с нами, и
там же, рядом, спала его жена. Это вызывало \20\ шутки в отношении
Постышева. Мы тогда были все молоды. Постышев пользовался уважением в
партийной организации, и моим в том числе.
Я рано вставал и пешком шел в Кремль, чтобы прийти раньше других
делегатов и занять выгодное место. Каждая делегация имела отведенные ей
места, а уж внутри делегации каждый делегат занимал то место, которое было
свободно. Вот мы и хотели сохранить за собой первые места перед трибуной.
Поэтому надо было вставать пораньше и бежать туда без завтрака. Однажды я
вышел и сел на трамвай, не зная маршрутных номеров, а трамвай, оказывается,
не туда шел, куда мне нужно, и он меня завез неизвестно куда. Тогда я
отказался от услуг транспорта и стал ходить пешком. Приходилось рано
вставать и бежать, но зато я приметил путь, как добраться безошибочно в
Кремль с тем, чтобы занять в зале место поближе.
Потом начали делегации фотографироваться. Уже тут, на конференции,
выделялся Сталин. Он был признан первой персоной не только нами, рядовыми
руководителями партийных организаций. Руководитель нашей областной партийной
организации Моисеенко обратился с просьбой к Сталину от Юзовской делегации
сфотографироваться с нами. Нам сказали, что Сталин согласился и что он потом
передаст, когда у него будет такая возможность. Мы ждали. Наконец в одном из
перерывов нам сказали, чтобы мы собрались в Екатерининском зале, там будем
фотографироваться всей делегацией. Мы все, конечно, собрались. Пришел
Сталин. Стали рассаживаться, расселись. Сталин сел, как мы его и просили,
посередине.
Почему я об этом фотографировании вспоминаю? Фотограф возился у своего
аппарата. Это был Петров{6}, крупный специалист своего дела, много лет
работавший в Кремле. Его знали все партийные работники, которые бывали на
съездах и на конференциях. Петров как фотограф начал указывать, как кому
нужно голову повернуть, куда кому смотреть. Вдруг - реплика Сталина:
"Товарищ Петров командовать любит, а у нас командовать нельзя, нельзя
командовать!". Этот инцидент на меня и на моих друзей произвел (мы потом
обменивались мнениями) хорошее впечатление. Нам казалось, что Сталин
действительно является демократичным человеком, что его такое замечание было
не случайным и что эта шутка органично присуща натуре Сталина. Потом, во
время работы конференции, выступление Сталина, его реплики тоже говорили в
его пользу. Я все больше и больше проникался глубоким уважением к этой
личности. \21\
{1}КАГАНОВИЧ Л.М. (1893-1991) - рабочий-кожевник, член РСДРП с 1911 до
1962 года. До 1917 г. участник подпольной ее деятельности как член партийных
комитетов Екатеринослава, Киева, Мелитополя, Юзовки, председатель
нелегального профсоюза кожевников. В 1918-1921 гг. на партийной и советской
работе в Москве, Нижнем Новгороде, Воронеже, Ташкенте. С 1924 г. секретарь
ЦК РКП(б), в 1925-1928 гг. генеральный секретарь ЦК КП(б)Украины, затем
вновь работал в ЦК ВКП(б). В 1930 г. избран первым секретарем МК и МГК
ВКП(б) и членом Политбюро ЦК партии, в 1933 г. заведовал сельхозотделом ЦК
партии, в 1934 г. - транспортным, в 1935-1937 гг. нарком путей сообщения,
затем нарком тяжелой промышленности, в 1938 г. заместитель Председателя
Совнаркома СССР, в 1939-1949 гг. нарком нефтяной и топливной промышленности.
С 1942 г. член Государственного комитета обороны. После Великой
Отечественной войны занимал ряд руководящих партийных и государственных
должностей на Украине, в Совете Министров СССР и союзных министерствах. Член
ЦК партии в 1924-1957 годах. В 1957 г. входил в так называемую Антипартийную
группу внутри ЦК КПСС. В дальнейшем - пенсионер.
{2}ЧУБАРЬ В.Я. (1891-1939) - крестьянин, член РСДРП с 1907 г. С 1911 г.
рабочий, участник трех российских революций, в 1918-1922 гг. сотрудник
ведущих хозяйственных ведомств, с 1923 г. Председатель Совнаркома УССР и
заместитель Председателя Совнаркома СССР. С 1934 г. заместитель председателя
Совета Труда и Обороны СССР, с 1937 г. народный комиссар финансов СССР, с
1938 г. 1-й заместитель Председателя Совнаркома СССР, член ЦК партии с 1922
г., член Политбюро ЦК ВКП(б) с 1935 года. Необоснованно репрессирован,
реабилитирован посмертно.
{3}СКРЫПНИК Н.А. (1872-1933) - служащий, участник революционного
движения с 1897 г., член РСДРП с 1898 г., в 1917-1933 гг. занимал ряд
руководящих государственных постов на Украине, перед кончиной заместитель
Председателя Совнаркома УССР, член ЦК ВКП(б) с 1927 года. Окончил жизнь
самоубийством.
{4}ШЛИХТЕР А.Г. (1868-1940) - рабочий, участник революционного движения
с 1891 г., член РСДРП с 1898 г., участник трех российских революций, с 1917
г. занимал ответственные государственные должности, с 1921 г. - высокие
дипломатические должности, в 1927-1929 гг. нарком земледелия УССР, в
1931-1938 гг. - вице-президент Академии наук УССР, кандидат в члены
Политбюро ЦК КП(б)У в 1926-1937 гг.
{5}ПОСТЫШЕВ П.П. (1887-1939)- рабочий, член РСДРП с 1904 г., участник
трех российских революций, в 1917-1922 гг. занимал ряд военных, партийных и
государственных должностей на Дальнем Востоке, а с 1923 г. - на Украине,
секретарь ЦК и член Политбюро ЦК КП(б)У в 1926-1930 гг., секретарь ЦК ВКП(б)
в 1930-1933 гг., затем 2-й секретарь ЦК КП(б)У, с 1937 г. секретарь
Куйбышевского обкома ВКП(б), в 1934-1938 гг. кандидат в члены Политбюро ЦК
ВКП(б), член ЦК ВКП(б). Необоснованно репрессирован, реабилитирован
посмертно.
{6}ПЕТРОВ Г.Г. (ум. 1962)-один из наиболее популярных правительственных
фотографов той поры. \22\

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НЭПЕ

Скажу несколько слов о нэпе. Я помню то время, когда после разрухи и
голода вдруг ожили города, появились продукты, начали падать цены. Это было,
конечно, отступление. Но оно помогло нам оправиться от последствий
Гражданской войны, набраться сил. В этом проявилась мудрость В.И. Ленина,
когда он в 1921 г. пошел на такой опасный, но неизбежный, необходимый,
смелый, решительный и прозорливый шаг - переход к новой экономической
политике. Новая экономическая политика - это, так сказать, общая
формулировка, а по существу открывалась возможность для оживления частной
собственности и оживления кулака, я уж не говорю о середняке. Поднялся
торговый элемент и даже крепко стал на ноги.
В 1925 г. я столкнулся с нэпманами. Тогда были арендаторы, которые
держали мельницы. Произошел такой анекдотичный случай: арендатором мельницы
оказался человек, который отличился во времена Гражданской войны, был
награжден орденом Красного Знамени...
На тему о нэпе, я помню, бывали частые споры среди партийных
руководящих кадров и в волости, и в уезде. В уезд нас часто вызывали и
обязательно, как говорили тогда (да и сейчас говорят), для накачки за то,
что мало мы продаем хлеба через кооперацию, мало продаем мяса и других
продуктов питания. Я как секретарь райкома почти каждый день ходил на базар
и присматривался. Тогда лозунги были "Учиться торговать!" и "Кто кого?". Мы
через кооперацию должны были победить торговцев и торговлю взять в свои,
государственные руки, но не путем административных мер, а путем лучшей
кооперативной торговли. Мы стремились дешевле продавать, лучше обслуживать,
иметь более качественный товар. Вот рычаги, которыми мы должны были
овладеть.
Бывало, иду по базару, смотрю - наши кооперативные лотки торгуют, и
частник рядом сидит. Мне всегда было больно смотреть, потому что больше
толпилось людей у частных магазинов, а ведь это были рабочие и служащие,
других на руднике не было. Почему так получалось? Мясо у нас было не хуже.
Частник брал за счет лучшей расфасовки, более внимательного отношения. К
тому же хозяйка хочет выбрать, хочет немножко поковыряться, посмотреть то и
другое, пощупать руками, вот торговец ее и обхаживал. Кроме того, частник
уже имел своих постоянных покупателей, которым он давал в кредит, а это
имело большое значение. Кооперативы этого не делали. \23\ Бывало, я, обойдя
базар, сейчас же направлял свои стопы в кооператив, в главный магазин, и там
встречался со своим другом Ваней Косвинским. Он был председателем рабочего
кооператива. Очень хороший товарищ, коммунист, отличился во время
гражданской войны, воевал в тылу у белых, командовал бронепоездом.
Бронепоезд был примитивный, рабочие сами сделали его в своих мастерских.
Вот, помню, как только дверь открываю, он сразу: "Ну, что, идешь опять
ругать?". "Да, иду ругать". - "Я сам уже ходил, сам смотрел. Что я могу
сделать? Мы все делаем, что, казалось бы, нужно, а все-таки больше
привлекают покупателя частные торговцы".
Осенью буквально был уже завал товаров и сельскохозяйственных продуктов
- овощей, арбузов, дынь и птицы. Дело в том, что Петрово-Марьинский район по
тому времени был крайним юго-западным районом промышленной Юзовки. Это был
уже, как говорится, край света угольных шахт. Дальше шахт тогда не было
(теперь они и дальше шагнули, к Днепропетровску). Поэтому там жили
крестьяне. Села были богатые, степные, хорошо обеспеченные землей. Там
имелись села и с греческим населением, очень крупные. Греки были
скотоводами. Они любили и помногу держали овец. Поэтому у них были баранина
и брынза, крестьяне привозили на продажу гусей, уток и индеек. И все это
задешево. Стандарт на цены у нас тогда сохранялся довоенный. До войны фунт
мяса стоил в Юзовке и в окрестностях 15 копеек. 15 копеек стоило мясо и в
1925 г., и в 1926 году. До 1928 г. имелся избыток мяса.
Тут я несколько отклонился от темы, но это отклонение имеет к ней
отношение. В Петрово-Марьинском районе тогда существовали две коммуны.
Особенно хорошо работала коммуна в Максимилиановке, большом красивом селе.
Там была и партийная организация, как тогда называли - ячейка. Председателем
правления коммуны являлся Колос{1}, человек огромного роста, просто великан,
своей комплекцией как бы соответствовавший фамилии. Он давно уже умер, да и
тогда это был человек в летах. Очень порядочный, хороший коммунист, по
профессии портной. Заместителем у него был замечательный крестьянин Емельян
Гомля или, как его тогда называли украинцы, Емелька Гомля. Этот умный
человек обладал исключительным чувством юмора. Бывало, когда он выступал и
критиковал бюрократические налеты советских учреждений, так люди, как
говорится, животы от смеха надрывали. Он часто бывал на партконференциях, на
окружных съездах. Помню, однажды \24\ выступал он и критиковал руководителей
округа за то, что они редко бывают на селе: "Что же вы? Вот мы просим,
просим, чтобы к нам приезжали из округа, но им, видно, плохо село видно,
потому что здесь много дыма (металлургический завод и шахты), и за этим
дымом они нас не видят". И другие тому подобные примеры он приводил.
Их коммуна хорошо жила. А это было не так часто в то время среди
коммунаров. Большинство коммун имело потребительский характер, и жили они за
счет подачек от государства, сами себя не прокармливали. А эта коммуна как
раз жила на собственные средства. Там подобрались хорошие люди и хорошие
организаторы. Они хорошо обрабатывали землю, честно работали. Трактора у них
не было, да и я сам тогда о тракторе только слышал, что он есть на свете, а,
как говорится, в глаза его не видел. Работали тогда главным образом на волах
и лошадях. Обстановка политическая тогда была хорошая. Рабочие понимали
лозунги партии, усвоили их, а ведь это болезненно было - новую экономическую
политику проводить, и они правильно ее понимали.
Сталина же широкая публика, выражаясь языком обывателя, узнала тогда,
когда развернулась жестокая борьба внутри партии, борьба с троцкистской
оппозицией в 1923-1924 годах.* Тогда Сталин и всплыл как организатор, как
Генеральный секретарь Центрального Комитета. Впрочем, тогда особая роль
Сталина слабо воспринималась в широких партийных кругах, я уж и не говорю о
беспартийных. В борьбе того времени особенно выделялся Зиновьев{2},
председатель Исполкома Коминтерна. Коминтерн тогда приобрел большой
авторитет: это была международная коммунистическая организация, которая
держала курс на мировую революцию. Зиновьев возглавил ее, следовательно, он
и являлся как бы главным в этом движении. Бухарин{3} в то время тоже был
очень популярен и очень уважаем. По-моему, уже к тому времени была написана
его книга, которая называлась "Азбука коммунизма". Молодые коммунисты
учились коммунистическому миропониманию прежде всего по этой "Азбуке
коммунизма". Отсюда выросла и популярность Бухарина.
*Здесь и далее автор пользуется терминологией, принятой тогда и
продолжавшей существовать в пору, когда он записывал свои воспоминания.
Лично я Бухарина видел и слышал, еще когда служил в Красной Армии в
1919 году. Тогда наша часть стояла в Курске, и я не знаю, по какой причине,
но в это же время Бухарин с большой \25\ группой коммунистов приехал в
Курск. Он выступал на партийном активе губернии. Я тоже был приглашен как
секретарь партийной ячейки своей воинской части. Там-то я видел и слышал
Бухарина. Бухарин очень всем нравился своим характером, своим демократизмом,
а в то время это имело большое значение (хотя это и сейчас имеет значение).
Да, он очень нравился всем, а меня он буквально очаровал. Потом я встретился
и с товарищами, которые входили в его группу. Это были простые коммунисты из
Москвы, моего же уровня и политического развития. Они тоже говорили о
демократичности Бухарина, и это особенно подкупало тогда. Они говорили, что
он с ними вместе живет в общежитии, в столовой питается с ними из одного
котелка, и прочее. Это имело, конечно, большое значение.
Вспоминается еще такой случай. У меня был приятель Лев Абрамович
Римский. С ним я много лет работал в Донбассе и потом встречался в Москве.
Он был приятелем Тевосяна{4}: они вместе учились в Горной академии, оба
окончили ее и сохраняли дружеские отношения. Он работал в отделе кадров в
Наркомате черной металлургии, а начинал свою деятельность комсомольцем в
Одессе. Потом работал в Киевском губкоме и в Сталине (Юзовка была
переименована и названа именем Сталина).
Мне пришлось с Римским работать, когда после Петрово-Марьинского
района, кажется в 1926 г., я был избран заворгом окружного партийного
комитета. Заворг в те времена, собственно, являлся вторым секретарем
окружного комитета. Секретарем был Моисеенко, тогда имелся лишь один
секретарь. Потом шел заведующий орготделом, который считался заместителем
секретаря окружного комитета. Потом шел заведующий агитпропом. В мое время
заведовал агитпропом Сергеев{5}. Я не помню его настоящую фамилию, он был
еврей. Это был замечательный коммунист, преданный делу партии, и хороший
работник. К сожалению, он, как и многие тысячи ему подобных, погиб во время
террора, который ввел в партии Сталин. Римский же был начальником окружной
партийной школы. Я не помню, в каком году, в 1926-м, а может быть, в 1927-м,
слушатели партийной школы{6} поехали в Москву во время зимнего перерыва в
занятиях набраться ума-разума, посмотреть столицу, познакомиться с ее
достопримечательностями. Это - естественное желание всех людей Советского
Союза, да и не только Советского Союза, побывать в Москве.
Римский, как он потом рассказывал, решил позвонить Сталину и попросить,
чтобы тот принял их делегацию. Думаю, что, \26\ наверное, не весь состав
партийной школы туда ездил, а какая-то группа, но большая, видимо, человек
60. Впрочем, это не столь важно для данного вопроса. Римский рассказывал: "Я
позвонил по телефону, меня соединили со Сталиным (это на меня произвело
впечатление -доступность Сталина), и я попросил, чтобы он принял меня вместе
со слушателями партийной школы. Сталин согласился и сказал, что Римскому
передадут (он записал адрес), когда он сможет это сделать. Вот позвонили, и
они поехали в Кремль (тогда, до 1937 г. Кремль еще был доступен людям), они
прошли туда через Никольские ворота. Я сейчас не помню, какими вопросами
заинтересовался Сталин. А привожу этот эпизод потому, что мне запомнилось
характерное высказывание Сталина, которое мне импонировало и на меня
произвело сильное впечатление".
Далее Римский рассказывал, как он обратился к Сталину: "Товарищ Сталин,
мы вот с бывшей Юзовки. Сейчас Юзовка переименована и носит Ваше имя.
Поэтому мы хотели, чтобы Вы письмо написали юзовским, Сталинским рабочим.
Это произвело бы хорошее впечатление на население Сталинского округа".
Сталин ему так ответил: "Я не помещик, а рабочие завода не мои крепостные. Я
им писать не буду и не люблю, когда это делают другие". Лев Абрамович
Римский был сугубо партийный человек, исключительной чистоты и честности.
Коммунистическая щепетильность до мелочей пронизывала его сознание, все его
поведение, деятельность и всю его жизнь. Вот почему он был приятно поражен
случившимся. Приехав домой, он рассказал все в окружном комитете партии, и
это стало достоянием всей округи. Такая фраза Сталина произвела очень
сильное впечатление. Этот случай говорил о демократичности, доступности и
правильном понимании Сталиным своего места.
Помню еще и такой эпизод, относящийся тоже к тем временам. Тогда
разгорелась острая борьба с троцкистами, а потом с зиновьевцами. Я все время
находился на партийной работе, заведовал орготделом в окружном комитете,
участвовал в работе XIV партийной конференции и XIV партийного съезда, XV
партийной конференции и XV партийного съезда. По годам я не сделал сейчас
выборок, да это и не столь существенно: я ведь говорю не об этом, а о
личности Сталина. Тогда практиковались заседания Политбюро с ведением
стенограммы. Все стенографировалось, и эти стенограммы рассылались партийным
организациям. До района, по-моему, они тоже доходили, там привлекался
партактив, и их зачитывали. И вот, помню, читали мы одну стенограмму. Читали
\27\ усердно, хотели разобраться в сути споров и определить свое отношение к
ним.
Кажется, Сталин спорил не то с Троцким{7}, не то с Зиновьевым. А я
запомнил его выражение, которое мне понравилось: что-то Сталин доказывал, те
с ним не соглашались и не уступали, дискуссия была очень острой, и Сталин,
когда они с ним не согласились, выразился так: "Ну, что же вы? Я все сделаю,
чтобы сохранить единство партии, чтобы обеспечить ее монолитность. Это
необходимо для победы. Но раз вы так себя ведете. Бог с вами". На это его
выражение я и обратил внимание. Конечно, я религиозным человеком ни тогда,
ни даже в раннем своем возрасте уже не был и, конечно, это выражение не
характеризовало Сталина как религиозного человека, хотя он и учился в
духовной семинарии. Оно значило: что же я с вами сделать могу, зла я не
желаю. Бог с вами, одумаетесь и сами поймете ошибочность своей позиции.
Такая терпимость мне понравилась, в моем понимании это говорило в пользу
Сталина.
Позднее, когда я узнал Сталина, то вспомнил об этом и понял, что это -
его ловкость, его иезуитство. Он играл на чувствах людей, желая показать
свою терпимость, свою волю к единству партии и если не уважение, так хотя бы
терпимость к мнениям других членов коллектива, в котором он работал. Это был
обман, это был расчет, он хотел забросить удочку, грубо говоря, и на крючок
ловить людей, которые искренне хотели правильно его понимать. И я в том
числе тоже явился жертвой сталинской уловки.
{1}КОЛОС Г.А. - член РСДРП с 1917 года. Активный участник крестьянского
движения на Украине.
{2}ЗИНОВЬЕВ Г.Е. (Радомысльский) (1883 - 1936) - член Коммунистической
партии с 1901 г., активный участник революционного движения, с декабря 1917
г. председатель Петроградского совета, в 1919 - 1926 гг. председатель
Исполкома Коминтерна, член ЦК партии в 1907 - 1927 гг., член Политбюро ЦК в
1921 -1926 гг., член ВЦИК и ЦИК СССР. Необоснованно репрессирован.
{3}БУХАРИН Н.И. (1888 - 1938) - сын учителя, член РСДРП с 1906 г., один
из сподвижников В.И.Ленина, с 1917 г. (и до 1934 г.) член ЦК партии, в 1918
- 1929 гг. редактор газеты "Правда", один из лидеров Октябрьского
вооруженного восстания в Москве, с 1919 г. кандидат в члены Политбюро и в
1924 - 1929 гг. член Политбюро ЦК партии, член ЦК партии в 1917 - 1934 гг. с
1926 г. один из лидеров Коммунистического Интернационала, с 1929 г.
академик, далее неоднократно преследовался по партийной и государственной
линии, с 1929 г. член президиума ВСНХ, с 1932 г. член коллегии
Наркомтяжпрома, с 1934 г. ответственный редактор газеты "Известия", с 1935
г. член ЦИК СССР \28\ и Конституционной комиссии СССР. Автор многочисленных
трудов по экономике, социологии, политике, литературоведению, теории науки и
пр. Необоснованно репрессирован, реабилитирован посмертно.
{4}ТЕВОСЯН И.О. (1902 - 1958) - сын портного, член РКП(б) с 1918 г.,
участник Гражданской войны в Советской России и Азербайджане, инженер, в
дальнейшем занимал ответственные инженерные и административные должности, с
1936 г. первый заместитель наркома оборонной промышленности, в 1939 - 1940
гг. нарком судостроения, в 1940 - 1953 гг. нарком (министр) черной
металлургии СССР, с 1949 г. заместитель Председателя Совета Министров СССР,
с 1956 г. посол в Японии, член ЦК ВКП(б) с 1939 года.
{5}СЕРГЕЕВ К.М, - член РСДРП с 1917 г., в дальнейшем занимал ряд
партийных должностей.
{6}Партийные школы составляли одно из звеньев системы партийного
просвещения, предназначенной для повышения образовательного уровня,
теоретической подготовки, служебной квалификации членов ВКП(б) в рамках
обязательной политической учебы. В 1920-е годы эта система включала в себя
серию ступенек от начальных школ политграмоты до коммунистических
университетов. Окружная партшкола была средним звеном данной системы.
{7}ТРОЦКИЙ Л.Д. (Бронштейн) (1879 - 1940) - участник
социал-демократического движения с 1897 г., с 1903 г. примыкал к
меньшевикам, в 1905 г. председатель Петербургского совета, в 1917 - 1927 гг.
член Коммунистической партии, в 1917 г. председатель Петроградского совета и
один из лидеров Октябрьского вооруженного восстания, затем нарком
иностранных дел РСФСР, в 1918 - 1925 гг. нарком по военным и морским делам и
председатель Реввоенсовета Республики, с 1920 г. нарком путей сообщения,
член ЦК партии в 1917-1927 гг., член Политбюро ЦК в октябре 1917 и
1919-1926гг., член Президиума ВСНХ в 1925 - 1926 гг., член ВЦИК и ЦИК СССР.
Один из организаторов оппозиции. В 1929 г. выслан за границу, в 1932 г.
лишен советского гражданства. В 1938 г. создал IV Интернационал. Убит
агентом НКВД в Мексике.

XV СЪЕЗД ПАРТИИ

На XV партсъезде развернулась очень острая борьба с зиновьевцами.
Ленинградская делегация выступила с письмом в президиум съезда и потребовала
на основе Устава ВКП(б), чтобы от этой делегации выступил содокладчик. Они
выдвинули Зиновьева и хотели, чтобы он сделал содоклад к докладу Сталина. Я
сейчас точно не могу вспомнить, но, по-моему, на XIV съезде партии доклад
делал еще Зиновьев, а Сталин выступал с содокладом по оргвопросу. А на XV
съезде Сталин уже делал доклад. Это было \29\ для нас, делегатов съезда,
вполне понятным, выявились разные точки зрения, разная политика, в ЦК партии
наметились большинство и меньшинство. Поэтому должен делать доклад не
Зиновьев, как было раньше, после смерти Ленина, а Сталин. Помню, когда мы
приехали на съезд, уже, как говорится, воробьи обо всем чирикали, и довольно
громко был слышен в народе глас, даже и для обывателей, что в партии
наметился глубокий раскол.
Мы и во время XV съезда тоже разместились в Каретном ряду, в Третьем
Доме Советов. Нам сказали, что к нам приедет Яковлев{1} и проинформирует нас
по вопросам, которые наметились в партии и которые будут подняты и обнажены
на съезде. Пришел Яков Аркадьевич Яковлев. Он тогда работал в РКИ. Серго
тогда, по-моему, был председателем РКИ, а он - одним из его заместителей.
Это было собрание, на которое мы никого не допускали, кроме членов
украинской делегации. Возглавлял тогда украинскую делегацию Каганович, в ее
руководство входили Петровский, Чубарь, Шлихтер и Скрыпник, основные члены
Политбюро ЦК КП(б)У. Яковлев рассказал, по каким вопросам имеются
разногласия с зиновьевцами и что проблема стоит очень остро. Таким образом,
нас уже как бы подготовили. В этом смысле то было фракционное собрание, но
оно велось с согласия Сталина и, я думаю, по его поручению. Мне неизвестно,
кто знал об этом из других членов Политбюро ЦК ВКП(б).
Когда открылся съезд и только что создали его руководящие органы,
зиновьевцы сейчас же выставили своего содокладчика по докладу от
Центрального Комитета. Так было принято. Потом Сталин сделал доклад.
Зиновьев выступил с содокладом. Мы опять занимали места в центре, справа от
нас находилась Ленинградская делегация, а слева - Московская. С Московской
делегацией мы по всем вопросам контактировали и ополчились против
ленинградской оппозиции, как тогда ее называли. Вот тогда мне и пришлось
встретиться не как с другом, а как с врагом с моим хорошим товарищем,
которого я очень уважал.
Когда я пришел из армии в 1922 г., редактором газеты "Диктатура
труда"{2} в Юзовке был Абрамсон. Я не помню его имени. Тогда он работал в
Ленинграде секретарем одного из райкомов партии. Очень хороший коммунист. И
вот теперь он - зиновьевец, как и все ленинградцы. Из известных в партии
людей к зиновьевцам примыкал, в частности, Бадаев{3}. Он работал тогда в
Ленинграде, и зиновьевцы выставляли его как щит. Для увеличения веса своей
делегации зиновьевцы привлекли и Николаеву{4}. Она тоже была хорошим,
активным членом партии, очень \30\ страстно выступала, будучи хорошим
оратором. Дискуссия эта продолжалась затем по группам и индивидуально, при
личных схватках во время перерывов между заседаниями съезда, в Георгиевском
зале и в коридорах. Одним словом, везде, где встречались двое, уже шла
дискуссия, если эти люди принадлежали к разным лагерям.
Сталин, Бухарин и Рыков{5} выступали за линию ЦК, то есть за линию
Сталина. Это грубовато, но так говорили - вот линия ЦК, а там - линия
оппозиции. Не помню, от какой организации приехала одна делегация, которая
передала в президиум съезда стальную метлу{6}. Председательствовал Рыков.
Рыков взял эту метлу и сказал: "Я передаю эту метлу товарищу Сталину, пусть
он выметает ею наших врагов". Это было воспринято тогда дружными
аплодисментами, смехом, да и сам Рыков при этом улыбался. Уже позднее, когда
Рыков сам стал жертвой этой метлы, я вспомнил эти слова и как они были тогда
сказаны. Тогда, видимо, Рыков доверял Сталину и считал, что эта метла не
будет направлена во вред партии, а будет направлена только против
антипартийных отщепенцев, оппозиции, которая сворачивала с генеральной
линии.
А тогда у нас не было сомнений, что Сталин и те, кто был вокруг него и
поддерживал Сталина, правы. Я и сейчас считаю, что тогда наша идейная борьба
была в основе правильной. При другом характере Сталина эти разногласия,
которые были доведены до такого накала, может быть, не стали бы столь
трагическими и роковыми. Но это я сейчас так говорю, а тогда этих вопросов
не возникало; тогда, как говорится, рассуждали по-дровосецки: лес рубят,
щепки летят. Велась, я бы сказал, беспощадная борьба с оппозицией.
Если оглянуться на путь, пройденный нашей партией и народом, и в свете
этого пройденного пути оценить тогдашнюю роль Сталина, то она на фоне тех
событий и соотношения сил в партии окажется в основе положительной. Я имею в
виду такие оппозиции, как троцкистская, зиновьевская, право-левацкий блок
Сырцова - Ломинадзе{7}. Если же оценивать персонально роль Сталина, то он
резко выделялся: его роль и его деятельность по сплочению партии, по
мобилизации ее сил на преодоление трудностей, восстановление промышленности,
сельского хозяйства, на индустриализацию и строительство Красной Армии были
решающими. Поэтому не случайно Сталин занял ведущее место в партии, и партия
его поддержала. Надо принять во внимание и то, что в первые годы революции
его фамилия была недостаточно популярна среди широких масс и даже в самой
партии. Более \31\ популярными были Зиновьев, Каменев и особенно Бухарин.
Ленин правильно сказал: "Бухарчик- это любимец партии". По "Азбуке
коммунизма", написанной Бухариным, наши кадры учились марксизму-ленинизму.
Популярность его в широких массах была очень большой. Но как организатору
предпочтение все-таки отдавалось Сталину, а Бухарин занимал видное положение
в партии как пропагандист, как агитатор. Он был редактором "Правды", и это
действительно был редактор, который требовался для "Правды". Он явился
организатором пропаганды марксистского учения. Хотя, как Ленин сказал, и сам
он допускал ошибки.
{1}ЯКОВЛЕВ Я.А. (1896-1938)-сын учителя, член РСДРП с 1913 г., участник
борьбы за Советскую власть на Украине, с 1921 г. на ответственной партийной
работе в Москве, с 1926 г. заместитель наркома рабоче-крестьянской
инспекции, в 1929-1934 гг. нарком земледелия СССР и председатель
"Колхозцентра", далее работал в аппарате ЦК ВКП(б), член ЦК партии с 1930
года. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{2}Эта газета выходила в свет с 1918 г. В 1922 г. она являлась органом
Юзовского уездного комитета РКП(б) и уездного исполкома.
{3}БАДАЕВ А.Е. (1883-1951) - крестьянин, член РСДРП с 1904 г., работал
слесарем в Петербурге, депутат IV Государственной думы, с 1913 г.
официальный издатель газеты "Правда", с 1917 года занимал ответственные
должности в продовольственно-снабженческих и кооперативных учреждениях, с
1930 г. председатель Центросоюза и с 1931 г. Московского союза
потребительских обществ, заместитель председателя Моссовета, член ЦИК СССР,
с 1935 г. зам.наркома пищевой промышленности СССР, в 1937-1938 гг, нарком
пищевой промышленности РСФСР, в 1938-1943 гг. председатель Президиума
Верховного Совета РСФСР, затем член коллегии Наркомата (Министерства)
пищевой промышленности СССР, член ЦК ВКП(б) с 1925 года.
{4}НИКОЛАЕВА К.И. (1893-1944)- рабочая, член РСДРП с 1909 г., с 1917 г
одна из руководящих деятельниц советского женского движения, в 1924-1926 гг.
заведующая отделом работниц в ЦК ВКП(б), затем на ответственной партийной
работе на Кавказе, в Москве, Сибири и Иванове, с 1936 г. секретарь ВЦСПС; с
1924 г кандидат в члены и член ЦК ВКП(б), с 1937 г. член Президиума
Верховного Совета СССР.
{5}РЫКОВ А.И. (1881-1938) - член Коммунистической партии с 1898 г.,
активный участник революционного движения, нарком внутренних дел РСФСР с
ноября 1917 г., председатель ВСНХ в 1918-1921 и 1923-1924 гг.,
зам.председателя Совнаркома и СТО с 1921 г., председатель Совнаркома СССР в
1924-1930 гг. и председатель СТО в 1926-1930 гг., нарком почт и телеграфов
(нарком связи) СССР в 1931-1936 гг. Многие годы был членом ЦК партии.
Политбюро и Оргбюро ЦК, ВЦИК и ЦИК СССР. Репрессирован, реабилитирован
посмертно.
{6}Это была делегация от 6 тысяч металлистов Сталинграда.
{7}СЫРЦОВ С.И. (1893-1937) - служащий, член РСДРП с 1913 г., участник
Гражданской войны в Советской России, видный партийный деятель в Донбассе, с
1921 г. работник аппарата ЦК РКП(б) и с 1924 г. редактор журнала \32\
"Коммунистическая революция", с 1926 г. секретарь Сибирского крайкома
ВКП(б), с 1929 г. председатель Совнаркома РСФСР, после 1931 г. - на
различных руководящих административных и партийных постах, кандидат в члены
Политбюро в 1929-1930 годах. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
ЛОМИНАДЗЕ В.В. (1897-1935)-сын учителя, член РСДРП с 1917 г., до 1924
г. находился на ответственных партийных постах, в 1925-1929 гг. видный
работник Коммунистического Интернационала, затем занимал различные партийные
должности, перед репрессированием был секретарем Магнитогорского горкома
ВКП(б), член ЦК партии с 1930 года.

ПЕРЕЕЗД В ХАРЬКОВ

В 1928 г. меня перевели на работу в Харьков. Там тогда размещались
правительство Украины и Центральный Комитет КП(б)У. Я был утвержден
заместителем заведующего орготделом ЦК партии, а заведовал отделом Николай
Несторович Демченко{1}, которого я очень уважал. Он заслуживал этого. Он
тоже погиб безвременно, и погиб от руки Сталина, хотя и был очень предан
генеральной линии партии. Центральному Комитету и лично Сталину.
Почему я был переведен в Харьков? После освобождения по нашему
требованию Моисеенко от поста секретаря к нам приехал секретарем окружного
комитета Строганов{2}. Сам он был из Нижегородской организации, членом
партии числился с 1905 года. Неплохой человек, но довольно-таки
ограниченный. Он не соответствовал тем требованиям, которые предъявлялись к
Сталинской организации, крупной, боевой, промышленной и разносторонней. Тут
и угольная промышленность, и металлургия, и химия, и строительная индустрия,
и сельское хозяйство. Одним словом, Сталине - крупнейший центр, прежде всего
промышленный, но в немалой степени и сельскохозяйственный. А этот человек
оказался мелким. Мы очень любезно его приняли и, так сказать, ощупывали со
всех сторон и обнюхивали как старого большевика. Уже позднее о нем
злословили, что хотя он и старый большевик, но и старая калоша, хотя был он
не так уж стар. Любил он выпивать, и довольно-таки изрядно. Потом он стал
заниматься интриганством. Одним словом, не прижился, и сложилась такая
обстановка, что актив стал его игнорировать и тем самым поставил меня \33\ в
довольно тяжелое положение: я лишь его заместитель, а по всем важнейшим
вопросам идут ко мне и не идут к нему.
Мне это было понятно, но для него это было тяжело, принижало его роль.
Ко мне шли, потому что я вырос в этом районе, отец мой работал на шахте
Успенской, в четырех верстах южнее Юзовки. Я и детство провел там, и юность,
там учился слесарному ремеслу на заводе Боссе{3}. У меня был очень широкий
круг друзей, с которыми я провел детство и юность, работая в шахтах. По тому
времени я неплохо разбирался в вопросах производства - угольной
промышленности, химической, металлургической и строительном деле. Тогда это
было главным. По тем временам руководитель, который не разбирался в добыче
угля или в металлургии, химии и строительстве, считался, грубо говоря,
дураком. Как раз в такое положение попал Строганов, хотя человек он был
неглупый. Он тоже позднее погиб, бедняга, и я очень тогда его жалел, да и
сейчас жалею: он не заслуживал ни ареста, ни расстрела, а был расстрелян.
Меня вызвал в ЦК КП(б)Украины Каганович, первый секретарь ЦК, и
предложил переехать на работу в Харьков, в орготдел ЦК. Он мотивировал это
тем, что в аппарате ЦК очень мало рабочих. Он был прав, там было много
разношерстной публики в смысле рабочего стажа, а тогда придавалось очень
большое значение социальному происхождению работников, занимавших партийные
и советские посты. "Надо нам аппарат орабочить", - сказал он. Я говорю:
"Считаю, что это правильно, но я хотел бы, чтобы это орабочивание было не за
мой счет. Я очень не хотел бы уезжать из Сталине, там я сросся со всей
обстановкой, с людьми. Поэтому мне очень трудно будет, я не знаю новой
обстановки и не смогу, видимо, ужиться в орготделе Центрального Комитета".
Но я знал обстановку. Я же заведовал орготделом в окружкоме и поэтому
бывал в орготделе ЦК КП(б)У на совещаниях; инструктора приезжали к нам для
обследования и прочих дел. Я многих из них знал и был согласен с
Кагановичем, что некоторые люди там не заслуживали доверия, а многие и
уважения, даже если и не было оснований не доверять им. Поэтому я считал,
что меня там встретят плохо. В ЦК КП(б)У ревниво относились к Сталине, да и
парторганизация Сталине тоже знала свое место в партии и поэтому, может
быть, давала некоторый повод к этому: мы, дескать, пролетарии, мы шахтеры,
металлурги, химики, соль Земли, соль партии.
И я попросил тогда, что если мне нужно будет уехать из Сталино (чтобы
дать возможность Строганову развернуться и не \34\ мешать ему сделаться
центральной фигурой, чтобы люди его признавали, шли к нему как к первому
руководителю окружной партийной организации), то просил бы послать меня в
Луганск. Я сейчас не помню фамилию секретаря Луганского окружкома, но он мне
нравился. У меня были с ним очень хорошие отношения, поэтому я с радостью
хотел туда поехать, поэтому и просил послать меня в Луганск. А там я хотел
бы опять пойти работать секретарем районного партийного комитета. Видимо,
там такая работа нашлась бы. Каганович говорит мне: "Если Вы так ставите
вопрос, то у нас в ЦК нет никакой необходимости, чтобы Вы уходили из Юзовки.
Поэтому оставайтесь на месте". Я попрощался, ушел, стал думать и пришел к
выводу, что если Центральный Комитет делает мне такое предложение - работать
заместителем заведующего орготделом ЦК КП(б)У, то это ведь высокий пост и,
видимо, есть веские соображения, которые побудили к тому Кагановича.
Каганович ко мне очень хорошо относился. Мы с ним познакомились
буквально в первые дни Февральской революции. Он тоже работал в Юзовке и
выступал на первом же митинге, который проводили тогда в Юзовке, а я на нем
присутствовал. Я участвовал в митинге как представитель рабочих депутатов
Рутченковских копей на первом совещании в Бахмуте (это был уездный наш
город). Потом вторично, через неделю-две, мы собрались в Юзовке, там же был
Каганович. Он прибыл от Юзовской организации и довольно активно вел себя на
этих совещаниях. Тогда он носил фамилию Кошерович{4}. Я не знал, что он
Каганович, я его знал как Кошеровича. Кагановичу я не только доверял и
уважал его, но, как говорится, и стоял горой за него.
Тогда Каганович еще не был признанным партийным руководителем (я уж и
не говорю о партийном вожде). В ЦК КП(б)У у него были очень сложные
отношения с коллективом. Против него вели борьбу "старики" - Петровский,
Чубарь и другие, не признавала его Екатеринославская группа, где было
сильным влияние Григория Ивановича Петровского. Опорой Кагановича,
собственно, был Донбасс, главным образом Сталине, Луганск и Артемовск
(бывший Бахмут). В Бахмуте Кагановичу доверие оказывалось больше через
Радченко{5}, чем непосредственно. Там был секретарем Никитенко, а он являлся
близким человеком Радченко, Радченко же был председателем Совета профсоюзов
Украины. Сам рабочий, очень авторитетный человек, член партии, кажется, с
1912 г., он тоже безвременно погиб. Хотя сам Радченко был интриганистым
руководителем, но человеком честным, и сомнений в \35\ его преданности делу
партии не могло быть. А его интриганство проявлялось в отношении к
определенным лицам, но не к партии, не к ее генеральной линии.
Итак, после разговора с Кагановичем я, все взвесив, уже сам не хотел
оставаться в Сталине, потому что видел, что у меня могут сложиться плохие
отношения со Строгановым, а я не хотел какой-то борьбы с ним. Его только что
прислали, он не знал пока производства, но мог узнать, это не мотив для
неуважения. Я считал, что лучше мне уйти и пусть он укореняется. Тогда я
сказал Кагановичу, что согласен пойти в орготдел ЦК КП(б)У, но с условием,
чтобы послали меня работать при первой возможности в какой-либо округ, а в
какой, мне было безразлично, хотя желательно, чтобы в промышленный. Я
считал, что сельского хозяйства я все же не знаю, никогда в
сельскохозяйственных районах не работал, а все время был связан с
промышленностью и чувствовал себя здесь в своей тарелке.
Начал работать на новом месте. В Харькове мне не понравилось, как я и
ожидал. Канцелярская работа: через бумаги живого дела не видишь. Это
специфическая работа, а я человек земли, конкретного дела, угля, металла,
химии и в какой-то степени сельского хозяйства. В Сталине сельское хозяйство
не было главным, главным у нас был уголь. Уголь - это хлеб промышленности, и
ему мы уделяли большое внимание. У меня сложились хорошие отношения с
руководством угольной промышленности. Тогда ею руководил Рухимович{6}. Я его
очень уважал. Он тоже безвременно погиб, был расстрелян. У меня были хорошие
отношения и с руководителем Югостали{7} (это, собственно говоря.
Министерство черной металлургии Юга), которая находилась в Харькове.
Возглавлял ее, кажется, Иванов{8}. Я меньше его знал, чем Рухимовича, потому
что Рухимович ни одного совещания угольщиков и хозяйственников не проводил
без меня: он всегда приглашал меня, и я присутствовал от окружного комитета
партии. И вдруг у меня все это оборвалось, и я стал заниматься бумагами, а
это пища не для меня, меня сразу отвернуло от нее. Я раз или два ходил по
этому вопросу к Кагановичу и стал напоминать ему, что он мне обещал помочь
уйти.
{1}ДЕМЧЕНКО Н.Н. (1896 - 1937) - из мещан, член РСДРП с 1916 г.,
занимал ряд партийных и государственных постов в УССР. В 1929 - 1932 гг.
нарком земледелия Украины, с 1932 г. - секретарь Киевского, потом
Харьковского обкомов КП(б)У, в 1936 г. первый заместитель наркома земледелия
СССР, \36\ в 1937 г. нарком зерновых и животноводческих совхозов СССР, член
Политбюро ЦК КП(б)У с 1931 года. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{2}СТРОГАНОВ В.А. (1888 - 1938) - крестьянин, член РСДРП с 1905 года. С
1917 г. на ответственной советской и партийной работе, секретарь
Сталинского, потом Харьковского окружкомов КП(б)У в 1927 - 1930 гг., до 1932
г. второй секретарь ЦК КП(б)У, секретарь Днепропетровского обкома КП(б)У,
член Политбюро ЦК КП(б)У в 1930 - 1933 годах. Репрессирован, реабилитирован
посмертно.
{3}Металлозавод с начальным французским капиталом.
{4}Под псевдонимом Борис КОШЕРОВИЧ он работал на обувной фабрике
"Новороссийского общества", участвуя в деятельности местной большевистской
организации.
{5}РАДЧЕНКО А.Ф. (1887 - 1938) - крестьянин, член РСДРП с 1912 г. После
1917 г. находился на советской и профсоюзной работе. В 1924- 1925 гг.
секретарь Сталинского губкома КП(б)У, в 1925 - 1928 гг. председатель
Всеукраинского совета профсоюзов и член Политбюро ЦК КП(б)У, с 1929 г.
занимал различные партийные должности. Репрессирован, реабилитирован
посмертно.
{6}РУХИМОВИЧ М.Л. (1889-1938)- рабочий, член РСДРП с 1913 года,
активный участник Гражданской войны и борьбы за Советскую власть на Украине.
В 1921 -1922гг. председатель Юзовского губисполкома, в 1923-1925 гг.
управляющий трестом "Донуголь", затем председатель ВСНХ УССР и заместитель
председателя ВСНХ СССР. В 1930 - 1934 гг. нарком путей сообщения РСФСР,
управляющий трестом "Кузбассуголь". Перед репрессированием был наркомом
оборонной промышленности СССР. Реабилитирован посмертно.
{7}Комбинат "ЮГОСТАЛЬ" был создан в 1921 г. как ведущая
государственно-хозяйственная организация металлургических заводов и угольных
шахт Юга страны.
{8}ИВАНОВ С.Н. - член РКП(б) с 1920 г., инженерно-хозяйственный и
партийный работник.

ПЕРЕЕЗД В КИЕВ

Однажды Каганович мне позвонил и говорит: "Вы просили меня перевести
Вас в какой-либо округ на партийную работу. Если Вы не возражаете, то я бы
Вам предложил Киев. Состоялось решение, в Киев идет секретарем окружного
комитета товарищ Демченко, а Демченко просит, чтобы Вас отпустили с ним
заведовать орготделом Киевского окружкома. Если Вы согласны, то можете
буквально сейчас же (это было воскресенье) брать билет и выезжать в Киев.
Там все известно, Демченко знает, и он с удовольствием Вас встретит". \37\
Я, не раздумывая, дал согласие. Киевская организация тогда у нас не
считалась пролетарской, боевой. Шла такая слава, что в Киеве сильна
украинская националистическая тенденция. Так оно действительно и было.
Пролетариат там был слабый, а интеллигенция группировалась вокруг украинской
Академии наук. Возглавлял эту интеллигенцию тогда Грушевский{1}. Там была
сильна и троцкистская организация. Считалось, что там сложно работать,
особенно русским: к ним не особенно хорошее было отношение. Поэтому я
полагал, что, так как националисты считали меня безнадежным русаком, мне
будет там трудно.
Тем не менее я сейчас же приобрел билет и вечером выехал в Киев. Утром
уже был там. Первый раз в жизни попал я в Киев, в этот большой город. До
этого я, собственно говоря, видел, не считая Москвы, Харьков, Екатеринослав
и Мариуполь. Я не называю здесь Бахмут, а Юзовка еще не считалась даже
городом. Киев на меня произвел сильное впечатление. Как только я приехал, то
с чемоданом в руке пошел прямо на берег Днепра. Меня тянуло взглянуть на
Днепр, потому что я много слышал и кое-что читал о нем. Мне хотелось увидеть
эту мощную реку.
Начал я свою партийную и трудовую деятельность в Киеве вместе с
Демченко. Председателем облисполкома был Войцеховский. Он тоже безвременно
погиб, его расстреляли. Это был человек с некоторым налетом украинского
национализма. Раньше он состоял в подпольной социал-демократической
украинской организации, но был честный и уважаемый человек. Мягкий по
характеру, лощеный интеллигент, но приятный человек и старательный работник.
В Киеве он был "на своем месте". Демченко учился на медицинском факультете,
но не окончил его. Член партии с 1916 г., он к рабочим не особенно тяготел,
а больше тянулся к интеллигенции и занимался вопросами Академии наук. Потом
ему от ЦК КП(б)У было поручено заниматься Западной (или, как украинцы
говорили, Захидной) КПУ, то есть Львовщиной, Тарнополем* и прочим. Это была
большая политическая работа, и я считал, что он хорошо ее делал.
*С 1944 г. Тернополь
Вот таким образом я попал в Киев. На меня была взвалена текущая местная
внутренняя работа - рабочие и село. Нужно признаться, что сейчас мне очень
приятно вспоминать о том времени. Мне работалось там хорошо и легко.
Киевляне ко мне относились с большим доверием и, я бы сказал, с уважением.
Имелись и трудности, было много безработных, чего в Донбассе мы не
встречали. \38\ Шел 1928 год, а в Киеве с Красным знаменем ходили по улицам,
демонстрируя, безработные. Мы их потом собрали в старом помещении Киевской
городской думы{2}, там был зал человек на 400 - 500, и там они митинговали.
Имелись там еще и меньшевики, и эсеры, и украинских националистов оставалось
много, сильное было и троцкистское влияние. Троцкисты использовали
трудности, которые имелись в Киеве.
Эти безработные тоже были довольно характерными, потому что безработицы
тогда на Украине вообще-то не было, даже имелся недостаток в рабочих, а вот
там было много безработных, даже коммунистов. Годами ходили они без работы.
Когда я предложил: "Пожалуйста, я вам могу сейчас же работу найти", - они
вроде бы обрадовались. Спрашивают: "Куда?". Я говорю: "В Донбасс". - "Нет,
мы, - говорят, - еще походим". И вот целый год ходят они и еще готовы,
видимо, год-два ходить. Но в Донбасс ехать не хотят: это провинция. Там
шахтеры, а они не приспособлены к такому труду. Меня это возмущало, потому
что я детство там провел и для меня Донбасс, Юзовка - родная стихия, я
скучал по шахтерам, сжился с ними...
Проработал я в Киеве весь 1928 год. В 1929 г. мне уже стукнуло 35 лет.
Это был последний год, когда я мог еще думать о поступлении в высшее учебное
заведение, а я окончил только рабфак, и меня все время тянуло получить
высшее образование. Поэтому я стал добиваться посылки меня на учебу.
{1}ГРУШЕВСКИЙ М.С. (1866-1934)-крупный украинский историк и
литературовед, участник украинского национального движения, в 1917-1918 гг.
председатель Центральной рады, академик АН УССР с 1924 г. и АН СССР с 1929
г., автор многочисленных научных трудов.
{2}Позже там помещался Киевский городской Дом учителя.

В ПРОМАКАДЕМИИ

Тут я встретил сопротивление. К тому времени Каганович уже уехал в
Москву, работать в ЦК, а вместо него был прислан Косиор{1}. В Киеве считали,
что я - близкий к Кагановичу человек (а это так действительно и было) и
поэтому ухожу еще и потому, \39\ что не хочу с Косиором иметь дело, не хочу
с ним работать и поддерживать его. Это было не так. Я Косиора мало знал, но
с уважением относился к нему. Косиор по характеру довольно мягкий, приятный
человек и разумный. Я бы сказал, что в смысле отношений с людьми он стоял
выше, чем Каганович, но как организатор он, конечно, уступал ему. Каганович
- более четкий и более деятельный человек: это действительно буря. Он может
даже наломать дров, но решит задачу, которая ставится Центральным Комитетом.
Он был более пробивной человек, чем Косиор.
Я посчитал необходимым поехать в Харьков и объясниться с Косиором. Я
сказал ему: "Мне уже 35 лет. Я хочу учиться. Поймите меня. Я прошу ЦК КП(б)У
понять и поддержать меня и прошу, чтобы ЦК рекомендовал меня в Промышленную
академию. Я хочу быть металлургом". Косиор с пониманием отнесся к моей
просьбе и согласился. Когда встал вопрос о том, что я ухожу, Демченко очень
огорчился и долго уговаривал меня остаться, хотя и с пониманием относился к
тому, что человек хочет учиться. Вот тогда-то я увидел и почувствовал
истинное отношение людей к себе.
Когда я поставил вопрос об уходе на учебу и попросил отпустить меня, то
даже решение не сразу было принято. После заседания Бюро некоторые товарищи
зашли ко мне и говорят: "Ты действительно хочешь учиться или у тебя, может
быть, с Демченко не выходит? Ты скажи нам открыто". Говорили с намеком, что
поддержат меня, если у меня с Демченко не выходит дело и плохо складываются
отношения. Я отвечал: "Нет, прошу правильно понять меня. У меня с Демченко
наилучшие отношения. С таким человеком, как Демченко, я готов бы работать и
дальше, но хочу учиться". - "Ну тогда другое дело, мы тебя поддержим". И на
следующем заседании было принято нужное решение.
Я уехал в Москву. Там тоже встретил трудности, потому что у меня не
было достаточного руководящего хозяйственного стажа. В Промышленной академии
товарищи говорили, что я не подойду им, и рекомендовали идти на курсы
марксизма-ленинизма при ЦК партии. "А здесь, - говорят, - создано учебное
заведение для управляющих, для директоров". Пришлось мне побеспокоить Лазаря
Моисеевича Кагановича (он был секретарем ЦК) и попросить, чтобы ЦК поддержал
меня. Я добился своего: меня поддержал Каганович, и таким образом я стал
слушателем Промышленной академии.
Поселился я тогда в общежитии на Покровке, в доме э 40. Он и сейчас там
стоит. Не знаю только, что в этом здании находится. По тому времени это было
хорошее общежитие; коридорная система, \40\ отдельные комнаты. Одним словом,
идеальные условия. Учебное здание Промышленной академии помещалось на
Ново-Басманной, это тоже недалеко. Я не пользовался трамваем, ходил пешком
через Земляной вал и прямо через переулок, где был, кажется. Дом старых
большевиков, потом сворачивал на Ново-Басманную налево. Дорога занимала
всего несколько минут: такой ежедневный небольшой моцион.
Начал я учиться. В академии люди были очень разные и по партийности, и
по общей подготовке. Многие окончили сельскую школу и знали только четыре
действия арифметики, а с другой стороны, там были люди, которые имели
среднее образование. А я пришел, окончив рабфак: это считалось - имею
среднее образование. Наша группа была подобрана довольно-таки сильной. Но у
нас имелись один-два таких товарища, которые отставали по математике, и они
нас тянули назад. Народ взрослый, упорный, поэтому не преподаватель
требовал, чтобы человек учился, а человек сам требовал от преподавателя,
чтобы тот его учил. Но на все требуется время. Бывало, не его вызывали к
доске, а он сам идет к ней, мучает преподавателя, потому что ему непонятны
те или другие математические формулы. Мы же сидим и возмущаемся, что и нас
держат, потому что для нас это уже пройденный этап.
Так было и в 1929 году. А когда я пришел в академию осенью 1930 г., то
столкнулся с таким явлением. В академию попало очень много людей, которые,
собственно, не особенно-то хотели учиться, но в силу сложившихся
политических условий вынуждены были оставить хозяйственную, партийную или
профсоюзную деятельность. Вот они и расползались по учебным заведениям.
Промышленная академия стала буквально уютным уголком, где могли отсиживаться
такие люди, потому что стипендия приличная, столовая неплохая и общежитие
хорошее: у каждого - комната, а некоторые маститые хозяйственники имели
возможность получить две комнаты и устроиться там с семьей.
Шефствовал тогда над Промышленной академией Куйбышев{2}, председатель
Госплана. Ну что могло быть выше? Уважаемый и влиятельный человек, который
действительно поддерживал Промышленную академию. То был как раз период
острой борьбы с "правыми". "Правые" развернули свою деятельность: Рыков,
Бухарин, Угланов{3}. Они повели борьбу, и очень сильную. Руководство
партийной ячейкой академии было в руках "правых". Секретарем ячейки был
Хахарев{4}, довольно влиятельный человек, с дореволюционным партстажем,
кажется, с 1906 или 1907 года. Сам \41\ он из Нижнего Новгорода, известный
человек, прошел подполье. Вокруг него группировалась эта, так сказать,
старая гвардия. Но она была пораженной: ведь она выступала против
генеральной линии партии. Она группировалась вокруг Бухарина и поддерживала
его, поддерживала Угланова, поддерживала Рыкова против Сталина и против
Центрального Комитета партии.
Мы пришли с Юга. У нас было довольно большое землячество (донбассовцы,
днепропетровцы, луганчане, артемовчане, харьковчане). Мы стояли на позициях
Центрального Комитета. Завязалась борьба, и я тоже довольно активно втянулся
в эту борьбу. Главным образом меня тогда поддерживал Табаков. Он тоже
позднее безвинно погиб, его расстреляли. По национальности он был еврей,
очень хороший коммунист. Я его узнал, когда он был директором треста, а
потом - объединения по производству керамики для металлургии. В Донбассе
находился Красногоровский завод огнеупоров для облицовки доменных и
мартеновских печей, и Табаков занимался этим делом. У меня с ним установился
хороший контакт, он опирался на Юзовскую организацию, и тут-то в академии мы
сошлись с ним. У нас существовало единое партийное мнение, и другие товарищи
нас поддерживали, например, Аллилуев с Дальнего Востока. Он и сейчас,
кажется, жив, пенсионер. (Этот Аллилуев ничего общего с Аллилуевым, тестем
Сталина, не имеет, просто однофамилец.) Были у нас и другие товарищи, и
довольно-таки большая группа, но все же мы оставались в меньшинстве. Может
показаться, что я отвлекаюсь. Казалось бы, какое это имеет отношение к теме?
Я ведь хотел говорить о Сталине, о его роли. Но это как раз имеет прямое
отношение к теме.
В Промышленной академии развернулась борьба за генеральную линию
Центрального Комитета против "правых" и зиновьевцев, а потом право-левацкого
блока Сырцова -Ломинадзе. В этой борьбе моя роль резко выделялась в том
коллективе, и все это было на виду у Центрального Комитета. Поэтому всплыла
и моя фамилия как активного члена партии, который возглавляет группу
коммунистов и ведет борьбу с углановцами, рыковцами, зиновьевцами и
троцкистами в Промышленной академии. Политическая борьба шла очень острая.
Ведь там большинство составляли члены партии с дореволюционным стажем, и
нужно сказать, что эта группа была очень солидной: в ней имелись влиятельные
люди. Например, помню нашего донбасского товарища Макарова{5}. Он был в
Юзовке директором Юзовского завода, сам же он - нижегородец, член партии с
1905 г., очень \42\ умный и уважаемый человек. Он официально не объявлял,
что он заодно с "правыми", но поддерживал "правых" и против "правых" нигде
даже не заикался. Видимо, он договорился с "правыми", что будет вести себя
несколько скрытно, не выявлять себя сторонником оппозиции. Считалось, что он
вроде бы стоит на позиции генеральной линии партии, а на самом деле он своей
деятельностью способствовал усилению группы Угланова, Бухарина, Рыкова.
Остроту борьбы можно показать на таком примере. Выборы президиума
общего собрания нашей партийной организации заняли однажды целое заседание,
и оно открылось только на следующий день. Помню, как мои товарищи выставляли
мою кандидатуру в президиум, но я раза два или три проваливался и не был
избран. Когда шли выборы в президиум, то все кандидаты должны были выйти на
трибуну и рассказать свою биографию. Кандидат с послереволюционным стажем
члена партии уже был как бы обречен. Вот такая имела место борьба. А уж в
бюро ячейки выбирали вообще особо. Меня несколько раз выдвигали, и моя
кандидатура никак не проходила. В конце концов меня выбрали в Ревизионную
комиссию, правда, потом опять провалили. Вообще тогда часто переизбирали
бюро ячейки, потому что развернулась острая борьба, так что люди менялись.
"Правда" часто выступала против "правых", и, как правило, после каждого
ее выступления созывалось общее партсобрание, а оно уже переизбирало бюро.
Но "правые" так приладились, что, когда Хахареву уже нельзя было оставаться
секретарем партийной организации Промышленной академии, выдвинули Левочкина.
Левочкин, из Брянска, был менее заметной фигурой, но по существу тоже
"правый". Поэтому линия Бюро в поддержку "правых" продолжалась и после
перевыборов. Еще раз состоялось выступление "Правды". Опять прошло очень
бурное собрание, долго выбирали президиум, в конце концов меня избрали в
него, и я стал председателем собрания партийной организации Промышленной
академии, фактически же общего собрания Промакадемии в целом, поскольку там
все были членами ВКП(б). Заседание проходило бурно. Толчком к нему стали
события, о которых я расскажу для характеристики обстановки, которая
сложилась в то время.
Это было в 1930 году. Партия готовилась к своему XVI съезду. На местах
шли отчетные собрания. Опять разгорелась широкая и глубокая дискуссия. Тогда
"правые", чтобы устранить меня от участия в дискуссии перед выборами
делегатов на районную \43\ партийную конференцию, придумали такой ход. Мы,
шефствуя над колхозом имени Сталина в Самарской области, собирали отчисления
на покупку этим колхозом сельскохозяйственного инвентаря. И вот бюро
партийной ячейки решило послать делегатов вручить колхозникам инвентарь.
Конечно, "вручение инвентаря" было условным, потому что мы не возили с собой
машины, а просто знали их цену и сказали, что вот для покупки такого-то
инвентаря (сеялки, комбайны и пр.) собрали такую-то сумму денег и вручаем ее
партийной организации колхоза имени Сталина. Выбрали для поездки делегацию.
Она состояла из двух человек: включили меня и Сашу Здобнова{6}. Здобнов -
тоже слушатель Промышленной академии, с Урала, хороший товарищ. Он тоже,
видимо, погиб потом в "мясорубке" 1937 года.
В дороге я читал брошюру о том, что такое комбайн. Приехали мы, провели
собрание и прожили там несколько дней. Тогда-то и узнал я о действительном
положении на селе. Раньше я себе его практически не представлял, потому что
жили мы в Промышленной академии изолированно и чем дышала деревня не знали.
Приехали мы туда и встретили буквально голод. Люди от недоедания
передвигались, как осенние мухи. Помню общее собрание колхозников, мы
выступали все время с переводчиком, потому что колхоз оказался по составу
населения чувашским, и они все в один голос просили нас, чтобы мы им дали
хлеба, а машины произвели на них мало впечатления: люди буквально голодали,
я такое впервые увидел. Нас поместили к какой-то вдовушке. Она настолько
была бедна, что у нее и хлеба не было. Что мы с собой в дорогу взяли, только
этим и жили, да еще делились с этой вдовушкой.
Закончили мы свои дела, вернулись в Москву, а в это время уже шли
районные партийные конференции в столице. Наша партийная организация тоже
избрала человек 10 или больше - не помню сколько. Состав слушателей
Промышленной академии был велик, норма же представительства была тогда
небольшой, потому что Московская партийная организация по сравнению с
теперешним составом тоже была сравнительно невелика. От Промышленной
академии на районную конференцию были избраны Сталин, Рыков и Бухарин. Не
помню, был ли избран Угланов. Кажется, нет, потому что его кандидатура была
более одиозной. Бухарин же и Рыков были избраны как члены Политбюро. Мы
считали, что "правыми" был сделан обдуманный и ловкий ход, с тем чтобы
провести на конференцию Рыкова и Бухарина именно от нашей организации: они
выступили с предложением, \44\ не объявляя, конечно, что выступают от
"правых", избрать от нашей партийной организации на районную конференцию
вождей партии и назвали такие кандидатуры: Сталин, Рыков, Бухарин. В то
время Бухарин и Рыков еще находились на таком уровне, что их кандидатуры
прямо не отводили, ведь они являлись членами Политбюро. Поэтому выступать,
поддерживая Сталина и отводя Рыкова и Бухарина, было нельзя, да это, видимо,
и не встретило бы тогда поддержки в Политбюро. Были избраны также некоторые
слушатели академии, которые поддерживали "правых".
Мне об этом рассказал Табаков, наиболее близкий мой товарищ, и мы с ним
откровенно обменивались мнениями по всем политическим вопросам. Он был
довольно развитым и подготовленным в политическом отношении человеком.
Поздно вечером раздался звонок. Меня вызывают к телефону. Это было
редкостью, потому что в Москве я ни с кем никакого знакомства не имел.
Подошел я к телефону: "Говорит Мехлис{7}, редактор "Правды". Вы можете ко
мне приехать в редакцию?". Я сказал, что могу. "Тогда сейчас подготовьтесь,
я пришлю свою машину. Срочно приезжайте, у меня есть к вам дело". Отвечаю:
"Хорошо".
Через несколько минут автомашина была уже около общежития Промышленной
академии. Я сел в нее и поехал в "Правду". Это было первое мое знакомство с
Мехлисом. Он зачитал мне письмецо из Промышленной академии, где
рассказывалось о политической махинации, которая была подстроена для
избрания делегации "правых" от партийной организации академии. Все знали,
что в Москве в Промышленной академии учатся в абсолютном большинстве старые
большевики, бывшие директора заводов, фабрик, объединений. Они проходили там
подготовку и переподготовку по повышению своих технических знаний. Мех-лис
зачитал текст и спрашивает: "Вы согласны с содержанием этой
корреспонденции?". Говорю: "Меня тогда там не было". - "Знаю, что вас не
было, но заметка верна?". "Полностью согласен, она отражает
действительность". - "А вы можете ее подписать?". "Как же я могу подписать?
Не я же писал и автора не знаю". "Нет, нет, - говорит, - Ваша фамилия не
будет фигурировать и даже автора не будет. Я верю Вам, я слышал о Вас и
Вашей позиции. Если Вы подпишете, то, значит, в заметке действительно
правдиво отражается обстановка, которая сложилась в партийной организации
Промышленной академии". Я сказал: "Хорошо", и подписал. Он сейчас же на
своей машине отвез меня в общежитие Промышленной академии. \45\ А назавтра
вышла "Правда" с этой корреспонденцией. Это был гром среди ясного неба.
Забурлила Промышленная академия, были сорваны занятия, все партгруппорги
требовали собрания. Секретарь партийной организации Левочкин вынужден был
созвать его.
Партийная ячейка раскололась. Хозяйственники в академии были
аполитичные люди, а некоторые - просто сомнительные лица. Кое-кого из них я
знал: наши были, донецкие. Приходили они ко мне и говорили: "Что ты склоку
заводишь? Что тебе нужно?". Я отвечал: "Слушай, ты же ничего не понимаешь,
это же "правые", куда они тебя тянут?". А они ни черта не понимали, кто
такие "правые" и кто такие "левые".
Это собрание было самым бурным. На нем-то меня и избрали в президиум, и
я стал председателем собрания. Тут и активизировалась группа, которая стояла
на позициях Центрального Комитета и вела борьбу с "правыми", то есть с
руководством нашей организации, так как оно в основном было "правым". Не
помню, сколько времени шло заседание. Закончилось оно тем, что были отозваны
все делегаты, кроме Сталина, - и Рыков, и Бухарин, и представители нашей
партийной организации, после чего избрали новых делегатов, в том числе меня,
на районную партийную конференцию.
Меня избрали (не помню, каким большинством) в бюро и секретарем
партийной организации. Тогда мы развернули активную деятельность по борьбе с
правыми. Шум пошел по Москве, что идет в Промакадемии борьба.
Да, была борьба, острейшая борьба, но мы навели порядок. Партийная
ячейка твердо стала на позиции Центрального Комитета, а это означало
поддержку Сталина, секретаря ЦК и вождя страны.
Через эту мою деятельность в Промакадемии меня, видимо, и узнал Сталин.
Сталину, конечно, импонировало, что наша партийная организация поддерживает
его. Мы тогда так прямо не говорили, а выступали в защиту Генеральной линии
партии. Я и сейчас считаю, что поддержка линии, выразителем которой в то
время являлся Сталин, была правильной.
Как я уже упоминал, Сталин обо мне узнал, именно когда я учился в
Промышленной академии. Тогда как раз прошел разгром московских и горьковских
правых, и они все пошли в Промышленную академию. Поэтому это был как бы
инкубатор правых, рассадник микробов правого толка, правого направления. Там
они занимали довольно прочные позиции. Вот, например, \46\ Пахаров, старый
нижегородец, член партии с 1903 года, кажется. Очень порядочный человек. Я
его знал как директора, потому что он был директором Юзовского завода, когда
я возвратился из Красной Армии. Потом Коршунов. Между прочим, Коршунов был
хорошим приятелем Молотова{8}, и встречался с ним в выходные дни.
Итак, провалилась затея "правого" бюро, отправив меня представителем от
партийной организации академии в колхоз, устранить возможность избрания меня
на районную партконференцию и лишить возможности там выступить. Наоборот,
эта группа потерпела катастрофу, все ее представители были отозваны, а на
Бауманскую районную конференцию избраны сторонники генеральной линии
Центрального Комитета ВКП(б). Это случилось настолько поспешно, что мандаты
на районную конференцию, которые мы получили и распределили между вновь
избранными делегатами, были выписаны еще на прежних делегатов. Я тоже пошел
на конференцию с мандатом, принадлежащим кому-то другому. Стали проверять
документы и говорят, что ведь это же мандат на такого-то человека. Отвечаю:
"Да, выписан на него, а я вот такой-то". Прошло, потому что партийная
организация Бауманского района все уже знала. А инцидент с мандатом, с
которым я пришел на конференцию, кончился шуткой,
В Бауманском райкоме тоже не все занимали достаточно четкую позицию.
Секретарем его являлся Ширин{9}. Я затрудняюсь сейчас сказать, был ли он
"правым" или просто пассивным человеком, недостаточно политически зрелым и
недостаточно политически активным. Когда он приходил к нам в академию, то он
там никаким уважением не пользовался, и ему даже говорить не давали.
Цихон{10} пришел, авторитетный человек, нарком труда, а до того бывший
секретарь Бауманского райкома (позднее он тоже погиб, расстреляли его), и
ему не дали выступить. Он говорил: "Послушайте, я имел дело со строителями,
и даже там больше порядка придерживались, чем у вас, а ведь вы - слушатели
академии". Одним словом, Бауманская организация не была боевой, но и не
считалась оппозиционной, поддерживающей "правых". Мы договорились среди
делегатов, что я должен буду выступить там и изложить нашу позицию, чтобы
никто не считал, что мы выбрали "правых". Добавлю, что когда я выступил, то
конференция встретила меня довольно прохладно. Я уже был избран тогда
секретарем партийной организации академии. Поэтому именно мне пришлось
выступать, чтобы районная партийная конференция знала, что парторганизация
Промышленной \47\ академии твердо стоит на позициях генеральной линии партии
и что избрание "правых" - уловка бывшего партийного руководства академии,
которое сочувствовало "правым", а теперь лишено доверия и переизбрано.
Во время моего выступления раздавались неодобрительные голоса, мол,
знаем мы, дескать. Промышленную академию. Слава о ней шла плохая в смысле ее
партийной линии. Поэтому мне пришлось доказывать, что те делегаты, которые
подали реплику, имеют, конечно, основания не доверять, но что делегация,
которая сейчас присутствует на районной партийной конференции, отражает
другую точку зрения, нежели делегаты, которые были избраны раньше, и что мы
твердо стоим на партийных позициях (за генеральную линию партии, как тогда
обычно заявляли). Партийная конференция нам поверила.
После этого моя фамилия стала еще более известна в Московской партийной
организации и в Центральном Комитете. Это, собственно говоря, и предрешило
мою дальнейшую судьбу как партийного работника. Как я позже узнал, она была
предрешена также и тем, что в Промышленной академии со мной вместе училась
Надя Аллилуева, жена Сталина. Я не знал до моего избрания секретарем, что
она училась с нами. Но она всю эту борьбу наглядно видела и, вероятно,
приходя домой, информировала Сталина. Рассказывала, конечно, и о других. Вот
Воробьев{11}, бравый такой парень из комсомольцев, так он Сталина только что
"Николаем Палкиным" не называл, а вообще-то ругал по-всякому. В нашем
понимании это тогда было преступлением. Мы считали, что это - покушение на
партию. И лишь потом, через десятки лет, поняли, что такая характеристика
была правильной и что такое прозвище очень подошло бы Сталину.
В целом Бауманская конференция проходила очень бурно. На первых ее
заседаниях я не присутствовал, тогда я еще не имел мандата, но потом мне
рассказывали. Выступала Надежда Константиновна Крупская{12}, и ее
выступление партконференция приняла плохо. Ее речи тогда шли не в такт
генеральной линии партии, и многие говорили тогда, особенно в кулуарах, что
осуждают ее выступление. Тогда, конечно, и я тоже стоял на такой позиции. И
у меня, и у других было двойственное чувство: с одной стороны, уважение к
Надежде Константиновне как соратнику и ближайшему к Ленину человеку; с
другой стороны, она выступала, не поддерживая Сталина. Потом-то я уже
по-другому стал оценивать это, главным образом после смерти Сталина, когда я
стал иначе рассматривать и деятельность Сталина, оценивать его как \48\
вождя и как личность. Видимо, Надежда Константиновна была по-своему в те
времена, безусловно, права. Но партийная конференция ее не понимала, не
принимала и осуждала ее выступление.
Так началась моя деятельность партийного работника. Вскоре я был избран
в Бауманский районный партийный комитет. Это произошло в январе 1931 г., а
конференция проходила, по-моему, в июле 1930 года. В то время я познакомился
с Булганиным{13}. Он был в Бауманском районе директором Электрозавода. В
Москве проводилась партийная конференция, и я входил в комиссию, которая
проверяла парторганизацию Электрозавода. Тогда к проверкам привлекали людей,
которые имели большой партстаж (у меня он - с 1918 года), поэтому на всю
Москву не хватало таких людей. Не особенно-то охотно шли мы на это, нас
отрывали от занятий. Сам Булганин не проходил проверку, он находился за
границей, и лишь после того, как он приехал, мы с ним беседовали. Он
произвел на меня тогда очень хорошее впечатление, а потом получил за свою
работу высокую награду - орден Ленина.
Вернусь к Аллилуевой: она была парторгом академической группы. Как-то
приходит она ко мне и говорит: "Я хотела бы с вами согласовать нашу линию,
сейчас партийная группа обсуждает такой-то вопрос, как нам правильно
записать политическую характеристику момента?". Обсуждение было связано с
борьбой с "правыми". Я ответил ей, а сам потом, когда она ушла, думаю: "Она,
придя домой, расскажет Сталину, и что он скажет?". Но на следующий день она
ничего не сказала, а я ее не спрашивал. Видимо, моя оценка оказалась
правильной. Когда я стал встречаться со Сталиным, то сначала ничего не
понимал, почему он упоминал какие-то факты из моей деятельности в
Промышленной академии. Я молчал и не отвечал: не знал, радоваться мне или
ежиться из-за этого. А сам думал: "Откуда он знает?". Потом, смотрю, вроде
он улыбается. Тогда я сообразил: видимо. Надежда Сергеевна подробно
информировала его о жизни нашей партийной организации и о моей роли как ее
секретаря, представив меня в хорошем свете.
Вероятно, Сталин и сказал после этого Кагановичу: "Возьмите Хрущева на
работу в МК". Перспектива работы с Кагановичем мне импонировала, потому что
я к нему относился с большим доверием и уважением. Лишь потом я узнал его
характер, и его грубость сразу вызвала у меня антипатию. Так я был приобщен
к Московской общегородской партийной организации, это была большая честь.
Ведь Московская организация - столичная. Но \49\ никогда я не забуду, как
мне было здесь нелегко. Как-то Каганович спросил меня: "Как вы себя
чувствуете?". Говорю: "Очень плохо". Он удивился: "Почему?". Отвечаю: "Я не
знаю городского хозяйства, а все эти вопросы надо здесь решать". "Какие у
вас с Булганиным отношения?" (Булганин тогда стал председателем Моссовета).
"Формально отношения очень даже хорошие, но я думаю, что он меня не признает
как настоящего руководителя городским хозяйством, а для города это первое
дело". Он говорит: "Вы переоцениваете его и недооцениваете себя. А он к вам
ходит?". "Ходить-то он ходит, согласовывает. Но мне кажется, что он лучше
знает дело и если и приходит ко мне, то просто как к секретарю МК. А вообще
у нас очень хорошие отношения, и я с уважением к нему отношусь".
Позднее, когда мы поработали вместе, я увидел, что Булганин - очень
поверхностный, легковесный человек. Он не влезал глубоко в хозяйство, а в
вопросах политики мог считаться даже аполитичным, никогда не жил бурной
политической жизнью. Я не знал его биографии, хотя мне было известно, что он
работал в железнодорожной ЧК по борьбе с мешочниками, а потом его выдвинули
директором завода. Директором он был, видимо, по тем временам неплохим. Он
ведь имел среднее образование, что тогда было редким явлением. Директорами,
как правило, становились рабочие. Каганович его называл бухгалтером. Верно,
по стилю работы он был бухгалтер.
В то время я считал, что просто придан в поддержку Булганину. Сталин,
бывало, нас всегда вместе вызывал или приглашал на семейные обеды и всегда
шутил: "Приходите обедать, отцы города". Каганович с нами не ходил. Он хоть
и оставался секретарем МК, но, видимо, Сталин уже в этой роли его не
признавал, а считал секретарем ЦК. А мы, "отцы города", представляли Москву.
По существу, так оно и было, потому что Каганович просто физически не имел
возможности заниматься делами столицы, по уши был загружен делами ЦК. Он
работал очень добросовестно: как говорится, ни дня, ни ночи не видел.
{1}КОСИОР С.В. (1889-1939) - рабочий, член РСДРП с 1907 г. После 1917
г. видный партработник, один из организаторов КП(б)У, секретарь ее ЦК с 1920
г.. Сибирского бюро ЦК РКП(б) с 1922 г., далее генеральный секретарь ЦК
КП(б)У до 1938 г., перед репрессированном - заместитель Председателя
Совнаркома СССР и председатель Комиссии советского контроля, член Политбюро
ЦК ВКП(б) с 1930 г., член ЦК партии с 1924 года. Репрессирован,
реабилитирован посмертно. \50\
{2}КУЙБЫШЕВ В.В. (1888-1935) - сын офицера, член РСДРП с 1904 г.,
участник трех российских революций, после 1917 г. видный военно-политический
работник, с 1921 г член Президиума ВСНХ, с 1922 г. секретарь ЦК РКП(б), с
1923 г. нарком рабоче-крестьянской инспекции и заместитель Председателя
Совнаркома СССР и СТО, с 1926 г. председатель ВСНХ, с 1930 г. председатель
Госплана СССР и заместитель, а с 1934 г. - 1-й заместитель Председателя
Совнаркома СССР, в 1934-1935 гг. председатель Комиссии советского контроля,
член ЦК партии в 1922 г. и с 1927 г., в 1923-1926 гг. председатель ЦКК РКИ,
с 1927 г. член Политбюро ЦК ВКП(б).
{3}УГЛАНОВ Н.А. (1886-1937) - член Коммунистической партии с 1907 г.,
активный участник революционного движения и Гражданской войны, секретарь
Петроградского губкома в 1921-1922 гг. и Нижегородского губкома партии в
1922-1924 гг., секретарь ЦК партии в 1924-1929 гг. и Московского областного
и городского комитетов партии в 1924-1928 гг., нарком труда СССР в 1928-1930
гг., член ЦК партии в 1923-1930 гг. и кандидат в члены Политбюро ЦК в
1926-1929 гг, член Оргбюро ЦК в 1924-1929 гг., ВЦИК и ЦИК СССР.
Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{4}ХАХАРЕВ К.Г. - член РСДРП с 1905 г., после 1917 г. активный деятель
Коммунистической партии, занимал ряд ответственных должностей.
{5}МАКАРОВ И.Г.-член РСДРП с 1905 г., директор Юзовского (Сталинского)
завода в 1922-1924 и затем в 1932-1936 годах.
{6}ЗДОБНОВ А.З. - член РКП(б) с 1918 г., затем находился на различных
партийных постах.
{7}МЕХЛИС Л.З. (1889-1953) - служащий, член РКП(б) с 1918 г., занимал
ответственные партийные и советские посты, включая работу в секретариате
И.В. Сталина, с 1930 г. заведовал Отделом печати ЦК ВКП(б) и одновременно
руководил газетой "Правда", в 1937-1941 гг. (с перерывом) начальник Главного
политического управления РККА, в 1941-1942 гг. заместитель наркома обороны
СССР, с 1940 г. заместитель председателя Совнаркома СССР, в 1942-1945 гг
член ряда Военных советов на фронтах Великой Отечественной войны, в
1940-1950 гг. нарком (министр) Государственного контроля СССР; с 1938 г.
член Оргбюро ЦК ВКП(б) и с 1937 г. - Президиума Верховного Совета СССР, член
ЦК ВКП(б) с 1939 года.
{8}МОЛОТОВ В.М. (Скрябин) (1890-1986) - член КПСС с 1906 г., участник
революционного движения, с 1919 г. председатель Нижегородского губисполкома,
секретарь Донецкого губкома РКП(б), в 1921-1930 гг секретарь ЦК партии, в
1930-1941 гг. председатель Совнаркома СССР, в 1942-1957 гг. первый зам.
председателя СНК (Совмина) СССР, в 1941-1945 гг. зам. председателя
Государственного комитета обороны, в 1939-1949 и 1953-1956 гг. нарком
иностранных дел СССР, с 1957 г. посол в Монголии, в 1960-1962 гг. постоянный
представитель СССР при Международном агентстве по атомной энергии, в разные
годы - член ЦК, Оргбюро ЦК и Политбюро ЦК, ВЦИК и ЦИК СССР, депутат
Верховного Совета СССР в 1937-1958 гг. В июне 1957 г. снят с партийных
постов за фракционную деятельность.
{9}ШИРИН А.П.-член РКП(б) с 1919 г., занимал ряд партийных должностей.
{10}ЦИХОН A.M. (1887-1939)-член КПСС с 1906 г., участник революционного
движения, государственный и партийный деятель, в 1928-1930 гг. председатель
ЦК союза строителей, в 1930-1933 гг. нарком труда СССР, член Централь- \51\
ной ревизионной комиссии в 1925-1927 гг. и ЦК партии в 1930-1934 гг., член
ВЦИК и ЦИК СССР. Необоснованно репрессирован, реабилитирован посмертно.
{11}ВОРОБЬЕВ В.Н - член РСДРП с 1917 г., участник и организатор
комсомольского и общемолодежного движения.
{12}КРУПСКАЯ Н.К. (1869-1939) - дочь чиновника, член РСДРП с 1898 г.,
супруга и ближайший соратник В.И. Ленина, активный деятель Коммунистической
партии, организатор женского движения, ответственный работник
политпросвещения и органов народного образования, почетный член АН СССР с
1931 г., автор многочисленных трудов по истории ВКП(б), политработе,
педагогике.
{13}БУЛГАНИН Н.А. (1895-1975)-служащий, член РСДРП с 1917 г., с 1918 г.
сотрудник ВЧК, с 1922 г. работник Высшего совета народного хозяйства СССР, с
1927 г. директор Московского электрозавода, с 1931 г. председатель
Моссовета, с 1937 г. Председатель Совнаркома РСФСР, с 1938 г. заместитель
Председателя Совнаркома СССР, в 1941-1943 гг. член ряда Военных советов в
Действующей армии, с 1944 г. заместитель наркома обороны СССР и член
Государственного комитета обороны, с 1947 г. министр вооруженных сил СССР и
заместитель, с 1953 г. 1-й заместитель Председателя Совета Министров СССР, с
1955 г. до 1958 г. Председатель Совета Министров СССР. В 1947-1958 гг. носил
звание Маршала Советского Союза. В 1957 г. примкнул к так называемый.
Антипартийной группе в ЦК КПСС и в 1958 г. был разжалован в
генерал-полковники, работал до 1960 г. председателем Ставропольского
краевого Совнархоза, потом пенсионер. В 1948-1958 гг. член Политбюро
(Президиума) ЦК партии; член ЦК партии в 1939-1959 годах.

ЛИЧНОЕ ЗНАКОМСТВО СО СТАЛИНЫМ

Посещение домашних обедов у Сталина было особенно приятным, пока была
жива Надежда Сергеевна. Она была принципиальным, партийным человеком и в то
же время чуткой и хлебосольной хозяйкой. Я очень сожалел, когда она умерла.
Накануне ее кончины проходили октябрьские торжества... Шла демонстрация, и я
стоял возле Мавзолея Ленина в группе актива. Аллилуева была рядом со мной,
мы разговаривали. Было прохладно, и Сталин стоял на Мавзолее в шинели (он,
как всегда в ту пору, ходил в шинели). Крючки у него были расстегнуты и полы
распахнулись. Дул ветер, Аллилуева глянула и говорит: "Вот мой не взял шарф,
простудится и опять будет болеть". Все это было очень по-домашнему и никак
не вязалось с вросшими в наше сознание представлениями о Сталине, о вожде.
\52\ Потом кончилась демонстрация, все разошлись. А на следующий день
Каганович собирает секретарей московских райкомов партии и говорит, что
скоропостижно скончалась Надежда Сергеевна. Я тогда подумал: "Как же так? Я
же с ней вчера разговаривал. Цветущая, красивая такая женщина была".
Искренне пожалел: "Ну, что же, всякое бывает, умирают люди...". Через день
или два Каганович опять собирает тот же состав и говорит: "Я передаю
поручение Сталина. Сталин велел сказать, что Аллилуева не умерла, а
застрелилась". Вот и все. Причин, конечно, нам не излагали. Застрелилась, и
все тут. Ее похоронили. Сталин ходил провожать ее на кладбище. По его лицу
было видно, что он очень переживал, оплакивал ее.
Уже после смерти Сталина я узнал причину смерти Надежды Сергеевны. На
это есть документы. А мы спросили Власика{1}, начальника охраны Сталина:
"Какие причины побудили Надежду Сергеевну к самоубийству?". Вот что он
рассказал: "После парада, как всегда, все пошли обедать к Ворошилову{2}. (В
Кремле у него большая квартира была. Я тоже там обедал несколько раз.
Приходил туда узкий круг лиц: командующий парадом, в тот раз, по-моему,
Корк{3}, принимавший парад нарком Ворошилов и некоторые члены Политбюро,
самые близкие к Сталину. Шли туда прямо с Красной площади. Тогда
демонстрации надолго затягивались.) Там они пообедали, выпили, как
полагается и что полагается в таких случаях. Надежды Сергеевны там не было.
Все разъехались, уехал и Сталин. Уехал, но домой не приехал. Было уже
поздно. Надежда Сергеевна стала проявлять беспокойство - где же Сталин?
Начала его искать по телефону. Прежде всего она позвонила на дачу.
Они жили тогда в Зубалове, но не там, где жил последнее время
Микоян{4}, а через овраг. На звонок ответил дежурный. Надежда Сергеевна
спросила: "Где товарищ Сталин?". - "Товарищ Сталин здесь". - "Кто с ним?".
Тот назвал: "С ним жена Гусева". Утром, когда Сталин приехал, жена уже была
мертва. Гусев - это военный, и он тоже присутствовал на обеде у Ворошилова.
Когда Сталин уезжал, он взял жену Гусева с собой. Я Гусеву никогда не видел,
но Микоян говорил, что она очень красивая женщина. Когда Власик рассказывал
эту историю, он так прокомментировал: "Черт его знает. Дурак неопытный этот
дежурный: она спросила, а он так прямо и сказал ей".
Тогда еще ходили глухие сплетни, что Сталин сам убил ее. Были такие
слухи, и я лично их слышал. Видимо, и Сталин об этом знал. Раз слухи ходили,
то, конечно, чекисты записывали \53\ и докладывали. Потом люди говорили, что
Сталин пришел в спальню, где он и обнаружил мертвую Надежду Сергеевну; не
один пришел, а с Ворошиловым. Так ли это было, трудно сказать. Почему это
вдруг в спальню нужно ходить с Ворошиловым? А если человек хочет взять
свидетеля, то, значит, он знал, что ее уже нет? Одним словом, эта сторона
дела до сих пор темна.
Вообще-то я мало знал о семейной жизни Сталина. Судить об этом я могу
только по обедам, где мы бывали, и по отдельным репликам. Случалось, Сталин,
когда он был под хмельком, вспоминал иной раз: "Вот я, бывало, запрусь в
своей спальне, а она стучит и кричит: "Невозможный ты человек. Жить с тобой
невозможно". Он рассказывал также, что, когда маленькая Светланка сердилась,
то повторяла слова матери: "Ты невозможный человек. - И добавляла: - Я на
тебя жаловаться буду". - "Кому же ты жаловаться будешь?". - "Повару". Повар
был у нее самым большим авторитетом.
После смерти Надежды Сергеевны я некоторое время встречал у Сталина
молодую красивую женщину, типичную кавказку. Она старалась нам не
встречаться на пути. Только глаза сверкнут, и сразу она пропадает. Потом мне
сказали, что эта женщина - воспитательница Светланки. Но это продолжалось
недолго, и она исчезла. По некоторым замечаниям Берии{5} я понял, что это
была его протеже. Ну, Берия, тот умел подбирать "воспитательниц".
Аллилуеву же я жалел еще и чисто по-человечески. Славным она была
человеком. Когда она училась в Промакадемии на текстильном факультете,
овладевая специальностью химика по искусственному волокну, то была избрана
партгруппоргом и приходила согласовывать со мной всякие формулировки. Я при
этом всегда как бы оглядывался: вот придет она домой и расскажет Сталину о
моих словах... У Винниченко{6} есть рассказ "Пиня". Этот Пиня был выбран
старостой в тюремной камере, поэтому он за всех принимал решения. Избрали
меня в Промакадемии секретарем парткома, и почувствовал я себя Пиней. Но ни
разу не пожалел, что сказал Надежде Сергеевне то или что-то другое. Да и
скромница она была в жизни. В академию приезжала только на трамвае, уходила
вместе со всеми и никогда не вылезала как "жена большого человека". Есть
старая истина: судьба нередко лишает нас лучших.
Я уже рассказывал, что Сталин часто вспоминал факты моей работы в
академии, а я смотрел и недоумевал: откуда он знает? \54\ Потом понял,
откуда он знает некоторые эпизоды из моей жизни. Видимо, Надежда Сергеевна
информировала его о жизни партийной организации Промышленной академии в то
время, когда я там учился, а потом и возглавлял партийную организацию.
По-видимому, она представляла меня в хорошем свете как политического
деятеля. Поэтому Сталин и узнал меня через нее. А сначала я приписывал свое
выдвижение на партийную работу в Москве Кагановичу, потому что Каганович
меня очень хорошо знал по Украине, где мы с ним были знакомы буквально с
первых же дней Февральской революции. Потом уж я сделал вывод, что, видимо,
мое выдвижение было предпринято не Кагановичем, а скорее всего исходило от
Сталина. Это, конечно, импонировало Кагановичу. Наверное, Надежда Сергеевна
меня, грубо говоря, расхваливала Сталину.
Сталин нравился мне и в быту. Иной раз при встрече в домашней
обстановке я слышал, как он шутил. Шутки у него были для меня довольно
необычными. Я обоготворял его личность и шуток поэтому от него не ждал, так
что любая шутка мне казалась необычной: шутит "человек не от мира сего".
Мне нравилась семья Сталина. У Сталина я встречал старика Аллилуева и
его жену, тоже пожилую женщину. Приглашался туда и Реденс{7} со своей женой,
старшей сестрой Надежды Сергеевны Анной Сергеевной, и ее брат. Он мне тоже
очень нравился - молодой и красивый человек в командирском звании, не то
артиллерист, не то из танковых войск... Это были такие непринужденные
семейные обеды, с шутками и прочим. Сталин на этих обедах был очень
человечным, и мне это импонировало. Я еще больше проникался уважением к
Сталину и как к политическому деятелю, равного которому не было в его
окружении, и как к простому человеку. Но я тогда ошибался. Теперь я вижу,
что не все понимал. Сталин действительно велик, я и сейчас это подтверждаю,
и в своем окружении он был выше всех на много голов. Но он был еще и артист,
и иезуит. Он способен был на игру, чтобы показать себя в определенном
качестве.
Хочу описать еще одну встречу со Сталиным, которая произвела на меня
сильное впечатление. Это произошло, когда я учился в Промакадемии. Первый
выпуск ее слушателей состоялся в 1930 году. Тогда директором у нас был
Каминский{8}, старый большевик, хороший товарищ. Я к нему относился с
уважением. Мы его попросили, чтобы он обратился к Сталину с просьбой принять
представителей партийной организации Промышленной академии в связи с первым
выпуском слушателей. Мы хоте- \55\ ли услышать напутственное слово от
товарища Сталина. У нас был запланирован вечер в Колонном зале Дома союзов,
посвященный выпуску слушателей, и мы просили, чтобы Сталин выступил на этом
торжественном заседании. Нам сообщили, чтобы мы выделили своих
представителей, и Сталин примет человек шесть или семь. В их числе был и я
как секретарь партийной организации. Остальные участники этой встречи уже
окончили Промышленную академию, а я попал именно как представитель партийной
организации.
Пришли к Сталину. Он сейчас же принял нас, и началась беседа. Сталин
развивал такую тему: надо учиться, надо овладевать знаниями, но не
разбрасываться, а знать свое конкретное дело глубоко и в деталях. Нужно,
чтобы из вас получились подготовленные руководители, не вообще какие-то
специалисты по общему руководству делом, а с глубоким знанием именно своего
дела. Тут он привел такой пример: если взять нашего специалиста, русского
инженера, то это специалист очень образованный и всесторонне развитый. Он
может поддерживать разговор на любую тему и в обществе дам, и в своем кругу,
он сведущ в вопросах литературы, искусства и других. Но когда потребуются
его конкретные знания, например, машина остановилась, то он сейчас же пошлет
других людей, которые бы ее исправили. А вот немецкий инженер будет в
обществе более скучен. Но если ему сказать, что остановилась машина, он
снимет пиджак, засучит рукава, возьмет ключ, сам разберет, исправит и пустит
машину. Вот такие люди нужны нам: не с общими широкими знаниями, это тоже
очень хорошо, но, главное, чтобы они знали свою специальность и знали ее
глубоко, умели учить людей.
Нам это понравилось. Я такую точку зрения слышал и раньше, еще когда
учился на рабфаке. Тогда проводилась в жизнь такая идея, что нам, конечно,
нужны и институты, но главным образом нужно побольше техникумов, чтобы иметь
у нас не столько просто образованных людей, знающих ту или другую отрасль,
сколько специалистов, окончивших техникумы, если проще говорить -
ремесленников, которые знали бы дело уже, но зато глубже, чем инженер той же
специальности. У нас тогда и споров не было, мы всецело придерживались такой
точки зрения. Поэтому слова Сталина, при личном знакомстве с ним, произвели
тогда на меня хорошее впечатление: вот человек, который знает суть и
правильно направляет наши умы, нашу энергию на решение коренной задачи
индустриализации страны, подъема промышленности и создания на этой основе
неприступности \56\ границ нашей Родины со стороны капиталистического мира.
На этой же базе основывался и подъем благосостояния народа.
Закончили беседу. Сталин сказал: "Я не смогу быть у вас, а придет к вам
Михаил Иванович Калинин{9}. Он вас поприветствует". Когда завершилась беседа
со Сталиным, мы увидели, что уже началось заседание в Колонном зале и нам
надо туда бежать. Пришли мы из Кремля в Колонный зал, когда доклад уже
кончился. С докладом, по-моему, выступал Каминский. Потом говорили слушатели
и, наконец, выступил Михаил Иванович. Мы все уважали его и внимательно
слушали. Но он говорил как раз обратное тому, о чем только что сказал
Сталин. Правда, он тоже утверждал, что надо учиться, овладевать знаниями и
быть квалифицированными руководителями нашей промышленности: "Вы кадровые
командиры и должны знать не только свою специальность, но должны читать
литературу, должны быть всесторонне развитыми. Надо быть не только знатоками
своей специальности, своих машин и приборов, вы должны быть знатоками нашей
литературы, искусства, истории и прочего". Те, кто был у Сталина,
переглядывались. Ведь мы только что пришли от него, а Калинин по этому
вопросу говорил как раз противоположное услышанному от Сталина. Я был на
стороне Сталина, считая, что он конкретнее ставит задачи, ибо прежде всего
мы должны быть специалистами, мастерами своего дела и не разбрасываться,
иначе мы не будем иметь настоящей цены. Тот, кто глубже знает свой предмет,
более полезен для своей Родины и для дела.
Когда началась моя партийная деятельность в Москве, то в январе 1931 г.
состоялась районная партийная конференция. Тогда районные партконференции
проводились или через шесть месяцев, или через год. На этой-то конференции я
был избран в январе секретарем Бауманского районного партийного комитета, а
Коротченко{10} - председателем районного Совета. Заворгом в райкоме стал
товарищ Трейвас{11}, очень хороший товарищ. Агитмассовым отделом заведовал,
по-моему, товарищ Розов, тоже очень хороший, деятельный человек. Потом еще
Шуров{12}. У него так кончилась карьера: не помню, либо его арестовали, либо
он покончил жизнь самоубийством в Сибири в 1937 году.
Трейвас в 20-е годы был широко известен как комсомольский деятель. Это
был дружок Саши Безыменского{13}. Они вместе являлись активными деятелями
Московской комсомольской организации. Трейвас - очень дельный, хороший и
умный человек. Но меня еще тогда Каганович предупредил, что, мол, у него
имеется \57\ политический изъян: он в свое время, когда шла острая борьба с
троцкистами, подписал так называемую декларацию 93-х комсомольцев в
поддержку Троцкого. Безыменский ее тоже подписал. "Поэтому, - сказал
Каганович, - требуется настороженность, хотя сейчас Трейвас полностью стоит
на партийных позициях, не вызывает никаких сомнений и рекомендуется от
Центрального Комитета заворгом".
Сейчас, когда прошло столько лет, я должен сказать, что Трейвас работал
очень хорошо, преданно, активно. Это был умный человек, и я им был очень
доволен. Но с ним я проработал только полгода, а потом меня избрали
секретарем Краснопресненского райкома партии. Это считалось повышением на
партийной лестнице, потому что Красная Пресня занимала более высокие
политические позиции, чем Бауманский район, ввиду ее славного исторического
прошлого-Декабрьского восстания 1905 года. Краснопресненская парторганизация
была ведущей партийной районной организацией в Москве. Трейвас же остался в
Бауманском районе. А секретарем Бауманского райкома избрали, по-моему,
Марголина{14}.
Трейвас кончил свою жизнь трагично. Он был избран секретарем Калужского
горкома партии и хорошо там работал. Гремел, если так можно сказать, этот
Калужский горком. Но когда началась "мясорубка" 1937 года, то и он не
избежал ее. Я опять встретился с Трейвасом, когда он уже сидел в тюрьме.
Сталин тогда выдвинул идею, что секретари обкомов партии должны ходить в
тюрьмы и проверять правильность действий чекистских органов. Поэтому я тоже
ходил. Помню, Реденс был тогда начальником управления ОГПУ Московской
области. Это тоже интересная фигура. Реденс, бедняга, тоже кончил жизнь
трагически. Он был арестован и расстрелян; несмотря на то, что был женат на
сестре Надежды Сергеевны Аллилуевой, то есть являлся свояком Сталина. Я
много раз встречал Реденса на квартире у Сталина, на семейных обедах, на
которые я тоже приглашался как секретарь Московской партийной организации,
да и Булганин как председатель Моссовета.
Вот с этим-то Реденсом ходили мы и проверяли тюрьмы. Это была ужасная
картина. Помню, зашел я в женское отделение одной тюрьмы. Жарища, дело было
летом, камера переполнена... Реденс предупредил меня, что там можно
встретиться с такой-то и такой-то, там попадаются знакомые. Действительно,
сидела там одна очень активная и умная женщина - Бетти Глан{15}. Она и
сейчас, кажется, еще жива и здорова. Была она вторым по счету директором
\58\ Центрального парка культуры и отдыха имени Горького в Москве. Но она
была не только директором, а фактически одним из его создателей. Я тогда не
бывал на дипломатических приемах, а она как выходец из буржуазной семьи
знала этикет высшего общества, и Литвинов{16} ее всегда туда приглашал, так
что она как бы представляла наше государство на этих приемах. Теперь я
встретил ее в тюрьме. Она была полуголая, как и другие, потому что стояла
жарища. Говорит: "Товарищ Хрущев, ну какой же я враг народа? Я честный
человек, я преданный партии человек". Вышли мы оттуда, зашли в мужское
отделение. Тут я встретил Трейваса. Трейвас тоже говорит мне: "Товарищ
Хрущев, разве я такой сякой?". Я тут же обратился к Реденсу, а он отвечает:
"Товарищ Хрущев, они все так. Они все отрицают. Они просто врут".
Тогда я понял, что наше положение секретарей обкомов очень тяжелое:
фактические материалы следствия находятся в руках чекистов, которые и
формируют мнение: они допрашивают, пишут протоколы дознания, а мы являемся,
собственно говоря, как бы "жертвами" этих чекистских органов и сами начинаем
смотреть их глазами. Таким образом, это получался не контроль, а фикция,
ширма, которая прикрывала их деятельность. Позднее я подумал: а почему
Сталин так сделал? Теперь ясно, что Сталин это сделал сознательно, он
продумал это дело, чтобы, когда понадобится, мог бы сказать: "Там же
партийная организация. Они ведь следят, они обязаны следить". А что такое
"следить"? Как именно следить? Чекистские органы не подчинены нашей
партийной организации. Следовательно, кто за кем следит? Фактически не
партийная организация следила за чекистскими органами, а чекистские органы
следили за партийной организацией, за всеми партийными руководителями.
В то время мне приходилось очень часто встречаться со Сталиным и
слушать его: на заседаниях, на совещаниях, на конференциях, слушать и видеть
его деятельность при встречах с ним у него на квартире и в обстановке работы
руководящего коллектива - Политбюро Центрального Комитета. На этом фоне
Сталин резко выделялся, особенно четкостью своих формулировок. Меня это
очень подкупало. Я всей душой был предан ЦК партии во главе со Сталиным и
самому Сталину в первую очередь.
Раз присутствовал я на совещании узкого круга хозяйственников. Это было
тогда, когда Сталин сформулировал свои знаменитые "шесть условий" успешного
функционирования экономики{17}. Я тогда работал секретарем Бауманского
райкома партии. Мне позвонили, чтобы я явился на Политбюро, выступит Сталин.
\59\ Я сейчас же приехал в ЦК, там было уже полно людей. Зал, в котором мы
заседали, небольшой, вмещавший максимум человек 300, был битком набит.
Слушая Сталина, я старался не пропустить ни одного слова и, насколько мог,
записал его выступление. Потом оно было опубликовано. Повторяю, краткость
выражений и четкость формулирования задач, которые были поставлены,
подкупали меня, и я все больше и больше проникался уважением к Сталину,
признавая за ним особые качества руководителя.
Я встречал и наблюдал Сталина также при непринужденных собеседованиях.
Это случалось иной раз в театре. Когда Сталин шел в театр, он порой поручал
позвонить мне, и я приезжал туда или один, или вместе с Булганиным. Обычно
он приглашал нас, когда у него возникали какие-то вопросы, и он хотел,
находясь в театре, там же обменяться мнениями по вопросам, которые чаще
всего касались города Москвы. Мы же всегда с большим вниманием слушали его и
старались сделать именно так, как он нам советовал. А в ту пору советовал он
чаще в хорошей, товарищеской форме пожеланий.
Однажды (по-моему, перед XVII партийным съездом) мне позвонили и
сказали, чтобы я сам позвонил по такому-то номеру телефона. Я знал, что это
номер телефона на квартире Сталина. Звоню. Он мне говорит: "Товарищ Хрущев,
до меня дошли слухи, что у вас в Москве неблагополучно дело обстоит с
туалетами. Даже "по-маленькому" люди бегают и не знают, где бы найти такое
место, чтобы освободиться. Создается нехорошее, неловкое положение. Вы
подумайте с Булганиным о том, чтобы создать в городе подходящие условия".
Казалось бы, такая мелочь. Но это меня еще больше подкупило: вот, даже о
таких вопросах Сталин заботится и советует нам. Мы, конечно, развили бешеную
деятельность с Булганиным и другими ответственными лицами, поручили
обследовать все дома и дворы, хотя это касалось в основном дворов, поставили
на ноги милицию. Потом Сталин уточнил задачу: надо создать культурные
платные туалеты. И это тоже было сделано. Были построены отдельные туалеты.
И все это придумал тоже Сталин.
Помню, как тогда не то на совещание, не то на конференцию съехались
товарищи из провинции. Эйхе{18} (он тогда, кажется, в Новосибирске был
секретарем парторганизации) с такой латышской простотою спрашивал меня:
"Товарищ Хрущев, правильно ли люди говорят, что вы занимаетесь уборными в
городе Москве и что это - по поручению товарища Сталина?". "Да, верно, -
отвечаю, - я занимаюсь туалетами и считаю, что в этом \60\ проявляется
забота о людях, потому что туалеты в таком большом городе - это заведения,
без которых люди не могут обходиться даже в таких городах, как Москва". Вот
такой эпизод, казалось бы, мелочевый, свидетельствует, что Сталин и мелочам
уделяет внимание. Вождь мирового рабочего класса, как тогда говорили, вождь
партии, а ведь не упускает из виду такую жизненно необходимую мелочь для
человека, как городские туалеты. И это нас подкупало.
Еще отдельные эпизоды, которые связаны с деятельностью Сталина и
характеризуют его. Помню, однажды на заседании Политбюро встал несколько
необычный вопрос об одном лице, командированном Внешторгом в какую-то
латиноамериканскую страну. Подошла очередь данного вопроса. Вызвали этого
человека. Пришел он, очень растерянный с виду, лет тридцати пяти. Начинается
обсуждение. К нему обращается Сталин: "Расскажите нам все, как было, ничего
не утаивая". Тот рассказывает, что приехал в эту страну делать какие-то
заказы. Сейчас я точно уже не помню, от какой организации и куда он ездил.
Но не это главное. Тут интересно, как реагировал Сталин. А человек
продолжает: "Я зашел в ресторан поесть. Сел за стол, заказал обед. Ко мне
подсел какой-то молодой человек и спрашивает: "Вы из России?". - "Да, из
России". - "А как вы относитесь к музыке?". - "Люблю послушать, если хорошо
играют на скрипке". - "А что вы приехали закупать?". - "Я приехал закупать
оборудование". - "А вы в России служили в армии?". - "Да, служил". - "В
каких частях?". - "В кавалерии, я кавалерист, люблю лошадей и сейчас, хотя
уже не служу". - "А как вы стреляете? Вы же были военным". - "Неплохо
стреляю". А назавтра мне перевели, что было обо мне написано в газетах. Я
просто за голову взялся. Оказывается, это был журналист, представитель
какой-то газеты, но он не представился мне, а я по своей неопытности стал с
ним разговаривать и отвечать на его вопросы. Он написал, что приехал
такой-то, что будет размещать заказы на такую-то сумму (все это был
вымысел), что любит ездить верхом, настоящий джигит, хороший стрелок и
спортсмен, стреляет вот так-то и попадает туда-то на таком-то расстоянии, к
тому же скрипач, и т. д. Одним словом, столько было написано чепухи, что я
ужаснулся, но сделать уже ничего не мог. Через некоторое время посольство
предложило мне, чтобы я возвратился на Родину. Вот я приехал и докладываю
вам, как это было. Очень прошу учесть, что было сделано без какого-либо
злого умысла".
Пока он рассказывал, все хихикали и подшучивали над ним, \61\ особенно
лица, приглашенные со стороны. Но члены ЦК и Ревизионной комиссии, которые
всегда присутствовали на заседаниях, вели себя сдержанно, ожидая, что же
теперь будет. Когда я посмотрел на этого человека, мне его стало жалко: он
оказался жертвой собственной простоты, наивности, а как скажется на нем
разбор дела на заседании Политбюро? Человек этот говорил очень
чистосердечно, но смущался. Сталин же приободрял его: "Рассказывайте,
рассказывайте", причем спокойным, дружелюбным тоном. Вдруг Сталин говорит:
"Ну, что же, доверился человек и стал жертвой этих разбойников пера,
пиратов... А больше ничего не было?". "Ничего". - "Давайте считать, что
вопрос исчерпан. Смотрите, в дальнейшем будьте поосторожнее". Мне очень
понравился такой исход обсуждения.
После этого объявили перерыв. Тогда Политбюро заседало долго, и час, и
два, и больше, делали перерыв, после чего все уходили в другой зал, где
стояли столы со стульями и подавался чай с бутербродами. Тогда было голодное
время даже для таких людей, как я, занимавших довольно высокое положение,
жили мы более чем скромно, даже не всегда можно было вдоволь поесть у себя
дома. Поэтому, приходя в Кремль, наедались там досыта бутербродами с
колбасой и ветчиной, пили сладкий чай и пользовались всеми благами как люди,
не избалованные яствами изысканной кухни. Так вот, когда был объявлен
перерыв и все пошли в "обжорку", как мы между собой в шутку ее называли, он,
бедняга, продолжал сидеть, настолько, видимо, потрясенный неожиданным для
него исходом дела, что, пока ему кто-то не сказал об окончании заседания, он
не двигался с места.
Мне очень понравились такая человечность и простота Сталина, понимание
им души человека. Казалось ведь, что человек уже обречен, раз поставлен на
обсуждение этот вопрос. Думаю, что, наверное, пришло какое-то донесение
Сталину, после чего Сталин сам поставил этот вопрос на Политбюро, чтобы
показать, каков он и как решает такие дела.
Еще один эпизод. Это произошло, наверное, в 1932 или 1933 году. Тогда
возникло в обществе движение, как мы тогда их называли, отличников. Лыжники,
рабочие Московского электрозавода, который занимал тогда передовое место в
столице, решили совершить лыжный поход из Москвы в Сибирь или на Дальний
Восток. Они благополучно его завершили, возвратились и были представлены к
наградам. Их наградили какими-то значками или даже орденами. И, конечно,
было вокруг этого много шума. Потом туркмены решили на конях прискакать из
Ашхабада в Москву \62\ и тоже совершили свой переход. Их тоже встретили с
почетом, одарили подарками и опять же наградили. Потом и в других городах и
областях развернулось "движение отличников".
Вдруг Сталин сказал, что надо это прекратить, иначе конца не будет:
если мы начнем поощрять, а мы уже начали, так все станут ходить, скакать,
чем-то "отличаться" и отрываться от производства. "Мы, - сказал он, -
превратимся в бродяг, будем публично поощрять такое бродяжничество и даже
награждать за него. Нужно прекратить!". И тут же положил конец "движению
отличников". Мне это тоже очень понравилось: во-первых, ненужная была
шумиха; во-вторых, действительно неверное направление дела поощрения к
бродяжничеству, каким-то бесконечным походам и переходам. Сталин же
по-хозяйски подошел к вопросу: нужно нацеливать усилия людей в другом
направлении, к тому, что поднимает производство, способствует сплочению
народа, удовлетворению его потребностей и т. п. Хорошо разок совершить
спортивный поход на лыжах, но это в принципе никакого особого значения не
имеет, потому что по-настоящему спорт надо развивать все же на другой
основе.
Зато неприятно поразил меня такой случай. Кажется, шел 1932 год. В
Москве была голодуха, и я как второй секретарь горкома партии затрачивал
много усилий на изыскание возможностей прокормить рабочий класс. Занялись мы
кроликами. Сталин сам выдвинул эту идею, и я увлекся этим делом: с большим
рвением проводил в жизнь указание Сталина развивать кролиководство. Каждая
фабрика и каждый завод там, где только возможно и даже, к сожалению, где
невозможно, разводили кроликов. Потом занялись шампиньонами: строили
погреба, закладывали траншеи. Некоторые заводы хорошо поддерживали
продуктами свои столовые, но всякое массовое движение, даже хорошее, часто
ведет к извращениям. Поэтому случалось много неприятных казусов. Не всегда
такие хозяйства окупались, были и убыточные, и не все директора поддерживали
их. Гуляло в обиходе прозвание этих грибниц гробницами.
При распределении карточек с талонами на продукты и товары было много
жульничества. Ведь всегда так: раз карточки, значит, недостаток, а
недостаток толкает людей, особенно неустойчивых, на обход законов. При таких
условиях воры просто плодятся. Каганович сказал мне: "Вы приготовьтесь к
докладу на Политбюро насчет борьбы в Москве за упорядочение карточной
системы. Надо лишить карточек тех людей, которые добыли их незаконно,
воровским способом". Карточки были разные - для работающих \63\ и для
неработающих. Для работающих-тоже разные, и это тоже один из рычагов,
который двигал людей на всяческие ухищрения и даже злоупотребления. Мы
провели тогда большую работу со всеми организациями, включая профсоюзы,
милицию и чекистов. Сотни тысяч карточек просто сэкономили или отобрали,
лишив их тех людей, которые были недостойны. Ведь тогда шла острая борьба за
хлеб, за продукты питания, за выполнение первой пятилетки. Надо было
обеспечить в первую очередь питанием тех, кто сам способствовал успеху
пятилетки.
Настал день, когда нас должны были слушать по этому вопросу на
Политбюро. Каганович сказал, что докладывать буду я. Это меня очень
обеспокоило и даже напугало: выступать на таком авторитетном заседании, где
Сталин будет оценивать мой доклад. Председательствовал тогда на заседаниях
Молотов, Сталин никогда в то время не председательствовал. Только после
войны Сталин уже чаще, чем раньше, сам вел заседания. В 40-е годы на
заседаниях Политбюро обычно царила сдержанность. Но в 30-е годы обсуждение
некоторых вопросов проходило довольно бурно, особенно если кто-нибудь
позволял себе выразить свои эмоции. Тогда это еще допускалось. Раз,
например, вспылил Серго Орджоникидзе, вообще очень горячий человек, налетел
на наркома внешней торговли Розенгольца{19} и чуть не ударил его...
Итак, сделал я доклад, рассказывая, каких больших мы добились успехов.
А Сталин подал реплику: "Не хвастайте, не хвастайте, товарищ Хрущев. Много,
очень много осталось воров, а вы думаете, что всех выловили". На меня это
сильно подействовало: действительно, я посчитал, что мы буквально всех воров
разоблачили, а вот Сталин, хоть и не выходил за пределы Кремля, а видит, что
жуликов еще очень много. По существу, так и было. Но то, как именно подал он
реплику, понравилось мне очень: в этаком родительском тоне. Это тоже
поднимало Сталина в моих глазах.
А теперь перейду к упомянутому мною неприятному эпизоду. Через какое-то
время я узнал, что такой же доклад будут делать ленинградцы. Меня
заинтересовало, какую же работу провели они? У нас было соцсоревнование с
ленинградцами по всем вопросам, и гласное, и негласное. Настал день, когда
этот вопрос был поставлен в повестку дня на Политбюро. Пришел я на заседание
и сижу себе на своем месте (места были не нумерованные, но за постоянными
посетителями заседаний они как-то закрепились). Доклад делал секретарь
городского партийного \64\ комитета. Первым секретарем был Сергей Миронович
Киров, но не он делал доклад, а другой секретарь, с латышской фамилией. Я
его мало знал. Но ведь он секретарь Ленинградского горкома; уже поэтому я
относился к нему с должным уважением. Доклад он, с моей точки зрения, сделал
хороший: ленинградцы тоже много поработали, обеспечили экономию и сократили
много карточек к выдаче.
Был объявлен перерыв, народ повалил в "обжорку", а я как-то задержался.
Сталин, видимо, ожидал, пока пройдут те, кто занимал задние места. И тут я
стал невольным свидетелем, как Сталин перебрасывался фразами об этом
секретаре с Кировым. Он спросил его, что это за человек. Сергей Миронович
что-то ответил ему, вероятно, положительно. Сталин же бросил реплику,
унижавшую к оскорблявшую этого секретаря. Для меня это было просто страшным
моральным ударом. Я даже в мыслях не допускал, что Сталин, вождь партии,
вождь рабочего класса, может так неуважительно относиться к члену партии.
Помню, наступали мы и заняли у белых город Малоархангельск; пришел ко
мне местный учитель, человек небольшого ума, и спросил, какой пост ему
дадут, если он вступит в партию. Меня это возмутило, но я сдержался и
сказал: "Самый ответственный пост". - "А какой?". "Дадут винтовку в руки и
пошлют бить белогвардейцев. Это сейчас самый ответственный пост. Решается
вопрос, быть или не быть Советской власти. Что может быть более
ответственным?". "Ну если так, то я не пойду в партию". Говорю: "Самое
лучшее. Вы не ходите!".
Я отвлекся. А вот Сталин, вождь, у которого, казалось, я должен брать
уроки доброго отношения к людям и понимания их, пускает такую реплику. Вот
уже столько лет прошло, а его слова все еще сидят осколком у меня в памяти.
Они оставили отрицательное мнение о Сталине. В его словах прозвучало
пренебрежение к людям. Латыш, о котором шла речь, был простой человек,
видимо, из рабочих. Тогда латышей вообще среди нашего актива было очень
много. Вот встречался я, например, с одним латышом, он командовал 72-м
полком 9-й стрелковой дивизии. И на партийных постах, и в хозяйстве, и в
Красной Армии было много латышей, и я всегда относился к ним с большим
уважением. Да и вообще не было тогда у нас деления людей по национальностям.
Деление было по преданности делу: за революцию или против? Это было главным.
Потом уже стало нас разъедать мелкобуржуазное отношение к людям: а какой
нации? А раньше имело значение только социальное положение: из рабочих он,
из крестьян или из \65\ интеллигенции? Интеллигенция была тогда, как
говорится, на подозрении. Ведь в первые годы революции сравнительно мало
людей интеллигентного труда состояло в рядах Коммунистической партии.
{1}ВЛАСИК Н.С. (1896-1967) - в Главном управлении госбезопасности НКВД
(МВД) СССР возглавлял отдел охраны правительства до 1952 г.,
генерал-лейтенант, отвечал за личную охрану Сталина.
{2}ВОРОШИЛОВ К.Е. (1881-1969) - рабочий, член РСДРП с 1903 г., участник
трех российских революций и борьбы за Советскую власть в годы Гражданской
войны, с 1921 г. командовал войсками Северо-Кавказского, затем Московского
военных округов, с 1925 г. нарком по военным и морским делам (нарком обороны
с 1934 г.) СССР, с 1940 г. заместитель Председателя Совнаркома СССР, во
время Великой Отечественной войны занимал ряд руководящих должностей, с 1946
г. заместитель Председателя Совета Министров СССР, с 1953 г. Председатель
Президиума Верховного Совета СССР, с 1935 г. Маршал Советского Союза, с 1926
г. по 1960 г. член Политбюро (Президиума) ЦК КПСС, с 1960 г. член Президиума
Верховного Совета СССР.
{3}КОРК А.И. (1887-1937) - крестьянин, служил офицером в царской армии,
член ВКП(б) с 1927 г., на командных должностях в Красной Армии с 1918 г.,
руководил войсками ряда военных округов, перед репрессированием был
начальником Военной академии им М.В.Фрунзе. Реабилитирован посмертно.
{4}МИКОЯН А.И. (1895-1978) - из рабочих, член РСДРП с 1915 года, в годы
Гражданской войны участник борьбы за Советскую власть в Закавказье, с 1920
г. занимал ответственные партийные посты, в 1926-1949 гг. нарком (министр)
внешней и внутренней торговли, снабжения, пищевой промышленности, торговли,
с 1937 г. заместитель Председателя Совнаркома СССР, во время Великой
Отечественной войны член Государственного комитета обороны, с 1946 г.
заместитель председателя Совета Министров СССР, с 1955 г. - первый его
заместитель, в 1964-1965 гг. Председатель (с 1965 г. член) Президиума
Верховного Совета СССР, с 1974 г. на пенсии; член ЦК партии в 1923-1975
годах, член Политбюро (Президиума) ЦК партии в 1935-1966 годах.
{5}БЕРИЯ Л.П. (1899-1953) - из крестьян, член РСДРП с 1917 г., в
1918-1920 гг. техник и служащий таможни, с 1921 г. до 1931 г. работал в
органах ЧК и ГПУ Закавказья, с 1931 г. 2-й секретарь Закавказского крайкома
ВКП(б) и 1-й секретарь ЦК КП(б) Грузии, с 1932 г. 1-й секретарь Заккрайкома
ВКП(б), с 1938 г. 1-й заместитель наркома и затем нарком (министр по 1953 г.
с перерывом) внутренних дел СССР, с 1941 г. заместитель Председателя
Совнаркома СССР и Генеральный комиссар государственной безопасности, член и
заместитель Председателя Государственного комитета обороны, с 1945 г. Маршал
Советского Союза, с 1953 г. 1-й заместитель Предсовмина СССР и министр
внутренних дел СССР; член ЦК ВКП(б) с 1934 г., кандидата члены (с 1939 г.) и
член (с 1946 г.) Политбюро ЦК ВКП(б), с 1952 г. член Президиума ЦК КПСС.
Расстрелян в декабре 1953 г. \66\
{6}ВИННИЧЕНКО В.К. (1880-1951)-писатель, идеолог украинского
национального движения, в 1918-1919 гг. председатель украинской Директории,
в 1920 г. заместитель председателя Совнаркома УССР, впоследствии эмигрант.
{7}РЕДЕНС С.Ф. (1892-1940)-член РСДРП с 1914 г., видный сотрудник ОГПУ
и НКВД, с 1935 г. комиссар государственной безопасности 1 ранга. Был
репрессирован.
{8}КАМИНСКИЙ Г.Н. (1895-1938) - из рабочих, член РСДРП с 1913 г., в
1917-1921 гг. занимал ответственные партийные и советские посты, в 1922-1929
гг. на руководящей работе в профсоюзах, кооперации и "Колхозцентре", с 1930
г. секретарь Московского горкома ВКП(б), с 1932 г. председатель Московского
областного исполкома, с 1934 г. нарком здравоохранения РСФСР, с 1936г.
нарком здравоохранения СССР; кандидат в члены ЦК ВКП(б) в 1925-1927 и с 1934
г., член ВЦИК и ЦИК СССР. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{9}КАЛИНИН М.И. (1875-1946) - крестьянин, затем рабочий, член РСДРП с
1898 г., активный участник пролетарского движения и трех российских
революций, в 1917 г. городской голова Петрограда, в 1918 г. комиссар
городского хозяйства Петрограда, с 1919 г. Председатель ВЦИК, с 1922 г.
Председатель ЦИК СССР, с 1938 г. Председатель Президиума Верховного Совета
СССР; член ЦК партии с 1919 г., с 1926 г. член Политбюро ЦК партии.
{10}КОРОТЧЕНКО Д.С. (1894-1969) - крестьянин, потом солдат, член РКП(б)
с 1918 г., находился с 1918 г. на различных партийных постах на Украине, в
1931-1934 гг. председатель Бауманского райисполкома в Москве, затем
секретарь Бауманского и Первомайского райкомов партии в Москве, с 1936 г.
секретарь Московского обкома ВКП(б), в 1937-1938 гг. первый секретарь
Западного, затем Днепропетровского обкомов партии и председатель Совнаркома
УССР, в 1939-1947 гг. секретарь ЦК КП(б)У, в 1947-1954 гг. председатель
Совета Министров УССР, далее председатель Президиума Верховного Совета УССР,
член ЦК ВКП(б) с 1939 г., член Президиума (в 1952-1953 гг.) и затем кандидат
в члены Президиума ЦК КПСС.
{11}ТРЕЙВАС Б.Е. - член РКП(б) с 1918 г., партийно-политический
работник.
{12}ШУРОВ В.Я.-член РСДРП с 1917 г., партийно-политический работник.
{13}БЕЗЫМЕНСКИЙ А.И. (1898-1973) -член РСДРП с 1916 г., поэт, активный
участник коммунистического молодежного движения, автор сборников
стихотворений, поэм и пьес.
{14}МАРГОЛИН Н.В. - член РСДРП с 1914 г., после 1917 г. видный
партийный работник, последний пост перед репрессированием - секретарь
Днепропетровского окружкома ВКП(б). Реабилитирован посмертно.
{15}ГЛАН Б.Н. (1905 г. рожд.) - из служащих, член РКП(б) с 1924 г., в
20-е годы сотрудник Коминтерна и Коминтерна молодежи, в 1929-1937 гг.
директор Центрального парка культуры и отдыха в Москве, после реабилитации в
1955 г. работник Союза композиторов СССР, Всероссийского театрального
общества и Союза театральных деятелей РСФСР.
{16}ЛИТВИНОВ М.М. (1876-1951) - из служащих, член РСДРП с 1898 г.,
участник первой и третьей российских революций, активный деятель
большевистского движения, с 1918 г. на различных дипломатических постах, с
1921 г. заместитель наркома иностранных дел, в 1930-1939 гг. нарком (в
1941-1946 гг. \67\ зам. наркома) иностранных дел СССР, в 1941-1943 гг. посол
СССР в США, с 1946 г. на пенсии; член ЦК ВКП(б) с 1934 г., член ЦИК СССР.
{17}В речи И.В.Сталина "Новая обстановка - новые задачи хозяйственного
строительства" от 23 июня 1931 г. на совещании хозяйственников, состоявшемся
при ЦК ВКП(б).
{18}ЭЙХЕ Р.И. (1890-1940) - из крестьян, потом рабочий, член РСДРП с
1905 г., член Социал-демократии Латышского края и участник борьбы за
советскую власть в Прибалтике, в 1919 г. нарком продовольствия Советской
Латвии, до 1924 г работал в Наркомпроде РСФСР, в 1925-1937 гг. председатель
Сибирского краевого исполкома и 1-й секретарь Сибирского и
Западно-Сибирского крайкомов ВКП(б), с 1937 г нарком земледелия СССР; член
ЦК ВКП(б) с 1930 г., кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) с 1935 г., член
ЦИК СССР. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{19}РОЗЕНГОЛЬЦ А.Л. (1889-1938) - из купцов, член РСДРП с 1905 г., один
из лидеров Октябрьского вооруженного восстания 1917 г. в Москве, в 1918-1927
гг. занимал ряд ответственных военных и государственных постов, с 1928 г.
заместитель наркома рабоче-крестьянской инспекции, в 1930-1937 гг. нарком
внешней торговли СССР, перед репрессированием был начальником Управления
государственных резервов при Совнаркоме СССР; кандидат в члены ЦК ВКП(б) с
1934 года. Реабилитирован посмертно.

МОСКОВСКИЕ БУДНИ

В 1930 г. летом проходил XVI партийный съезд. На этот съезд я не был
избран делегатом, ибо учился в Промышленной академии. Промышленная академия
занимала нетвердую политическую позицию, и при выборах на съезд моя
кандидатура не была выдвинута: во-первых, я был новый человек, неизвестный
Московской парторганизации; во-вторых, я в Промышленной академии представлял
новое руководство, которое стояло на позициях генеральной линии партии.
Бауманский райком партии возглавлял тогда Ширин, а он был политически
недостаточно зрелым и, видимо, имелись у него еще какие-то свои соображения.
Одним словом, я не был избран, но в ЦК ВКП(б) дали мне постоянный гостевой
билет на съезд. Поэтому я присутствовал на отчетном докладе Сталина и на
выступлениях, хотя и не на всех, так как было очень много людей, которые
обращались ко мне с просьбой дать им гостевой билет, и я не мог отказать.
Хотя и запрещалось передавать гостевой билет другим товарищам, но, каюсь, мы
это делали. Правда, некоторых поймали и даже наказали, однако мне \68\
сошло. Товарищей, которые ходили с моим гостевым билетом, пропускали туда, и
мы были довольны, что не только я, а и другие побывали на съезде по
гостевому билету, который был выписан Центральным Комитетом персонально для
меня.
Кончились летние каникулы, и осенью мы опять приступили к учебе. Она
протекала бурно. Мы много сделали для перестройки учебного процесса. В
Промышленной академии училось немало бездельников, которые пришли туда не
учиться, а отсидеться в период острой политической борьбы. Это был как бы
политический отстойник. "Правые" свили там себе гнездо, окопались там... У
нас было два выходных-воскресенье, как обычно, для всех, и еще один день для
проработки пройденного. Я жил в общежитии и наглядно видел эту "проработку".
Все уходили куда-нибудь с утра, а приходили - не знаю когда, просто
бездельничали. И мы тогда поставили вопрос о том, что надо учиться: ведь мы
прибыли сюда не для того, чтобы просто проводить время в Москве, а чтобы
получить знания и вернуться в промышленность теоретически и практически
подкованными и с большей пользой работать для партии, для блага народа в
деле строительства социализма. И вот провели мы и это мероприятие, и многие
отбросили то, что мешало лучшему использованию учебного времени.
Наша партийная организация вскоре приобрела большой авторитет в
Московском партийном комитете и в ЦК. Тогда возникало очень много
политических ситуаций в ходе борьбы с оппозицией, когда нам надо было
реагировать, и реагировать немедленно. Промышленная академия занимала тут
как бы ведущее положение. Мы собирались по группам, проводили общие
собрания, и наши резолюции о текущем моменте сейчас же публиковались в
"Правде". Таким образом, они становились общим достоянием.
Одним из острейших был вопрос о коллективизации сельскою хозяйства. Мы
считали, что известное выступление Сталина с письмом "Головокружение от
успехов"{1} - это шедевр. Мы понимали его как смелость руководителя партии,
который не боится признать ошибки. Правда, он не взял эти ошибки на себя
лично, а взвалил их на партийный актив. Хотя местный актив с азартом, грубо
говоря, со звериным азартом проводил коллективизацию, но он все же находился
под бичом "Правды". Если взять "Правду" за тот период, то она пестрела изо
дня в день цифрами (у кого в районе какой процент крестьян уже объединен в
колхозы), подхлестывавшими местные партийные организации. В 1929- 1930гг.
\69\ у меня не было никакого прямого соприкосновения ни с деревней, ни даже
с партактивом, который проводил эту кампанию. Я питался данными лишь со
страниц "Правды" и радовался. Я стоял за колхозы всей душой и телом, поэтому
меня радовали публикуемые цифры.
А когда разразился гром - письмо "Головокружение от успехов", я был
несколько смущен: как же так, все было хорошо, а потом вдруг такое письмо?
Но стало ясно, что это было необходимо, потому что угроза назревала или даже
уже назрела. Уже вспыхивали отдельные восстания крестьян и назревали еще
более крупные. Обстановка коллективизации хорошо отражена Шолоховым{2} в
"Поднятой целине". Правда, в "Поднятой целине" дело нашло отражение именно
так, как оно толковалось Сталиным. Иначе и быть не могло, Шолохов иначе не
мог написать. Теперь же, когда выявились злоупотребления Сталиным властью,
то при анализе пройденного нами пути требуется более аналитический, более
глубокий подход. Надо, все проанализировав, сделать правильный вывод из
ошибок, прежде всего из ошибок, допущенных Сталиным, когда он лбом ударился
о стену и не смог прошибить ее, из-за чего вынужден был отступить. Но,
отступая, свалил свою вину на других, и это очень дорого обошлось тем людям.
Помню, как Московская организация тоже обвинялась в том, что она
допустила перегибы. Тогда Московскую парторганизацию возглавлял товарищ
Бауман{3}. Я мало знал его, но он считался крупным руководителем. Потом,
когда его освободили, на пост руководителя Московской организации был
выдвинут Молотов. Однако Молотов мало проработал на этом посту, а на это
место был выдвинут Каганович.
Тогда к нам уже стали проникать сведения, что на селе не благополучно,
что с колхозами не все обстоит гладко. Разгорелась острая борьба с
"правыми". Потом Рыков и Бухарин сконтактировали свою оппозиционную
деятельность с Зиновьевцами и даже с троцкистами. Одним словом, разгорелась
очень сильная борьба. Вот тогда-то, насколько сейчас помню, Угланова,
который был противником такой коллективизации, и сменил Бауман, затем
Баумана сменил Молотов, а Молотова сменил Каганович. Таким образом, шло "по
возрастающей" выдвижение людей в Московской организации, которая сама
выдвигалась на передний план и должна была послужить примером для других,
поскольку одновременно шло и нарастание коллективизации.
Когда я уже работал секретарем Московского городского комитета партии
(это было в 1932 г.), вдруг Каганович однажды говорит \70\ мне, что он
собирается в командировку в Краснодар. Он не вполне откровенно сказал, какие
причины вызвали эту поездку. Не знаю, сколько он отсутствовал, наверное, с
неделю или с две, однако когда приехал, то как руководитель Московской
парторганизации проинформировал нас о положении дел. Оказывается, он выезжал
в Краснодар потому, что там началась забастовка (как тогда говорили
-саботаж). Кубанские казаки не хотели обрабатывать землю в колхозах, и в
результате этой поездки были выселены в Сибирь целые станицы.
Мы смотрели тогда на все эти события глазами Сталина и обвиняли
кулаков, "правых", троцкистов, Зиновьевцев и всех, кого нужно было обвинить
и с кем велась тогда борьба в партии. Просто не допускалось мысли, что могут
быть допущены ошибки Центральным Комитетом, в первую голову Сталиным. Он
формулировал в то время политические задачи совершенно бесконтрольно. К тому
времени, по-моему, уже были фактически отстранены от руководства Рыков,
Бухарин, Зиновьев и Каменев{4}, а Троцкого уже и в нашей стране не было, он
был выслан за границу. Таким образом, предвидеть эти ошибки или как-то
допустить их наличие зависело от ЦК, от Политбюро, а в Политбюро руководящую
и решающую роль играл Сталин. Значит, если искать виновных, то главная вина
лежала на нем.
Но тогда мы этого не видели, мы смотрели на все глазами Сталина:
коллективизация идет, Сталин вовремя повернул руль, все увидел и опубликовал
письмо "Головокружение от успехов". Мне неизвестно даже сейчас, какие
реальные были у нас успехи. Тогда же, собственно, мы об этом и не
задумывались: раз Сталин сказал, значит, так и есть, мы просто не понимали,
не замечали фактов. А "успехи" были такие, что в стране возник голод.
У меня имелись приятели среди военных. Одним из них был Векличев{5},
начальник Политуправления Московского военного округа, очень хороший
товарищ. Он был ближайшим, преданнейшим другом Якира. Он когда-то работал на
Украине и сам происходил из шахтеров. Ходил он тогда с тремя или четырьмя
ромбами в петлицах. Он-то и рассказал мне, что на Украине дело обстоит
плохо: крестьяне не работают, не хотят пахать, повсюду забастовки, саботаж.
Вдруг я узнаю, что мобилизованные красноармейцы посылаются на прополку
сахарной свеклы на Украину. В те времена Украина была главным поставщиком
сахара, наверное, процентов 70 сахара, если не больше, давала она стране.
Когда я работал на Украине, то несколько соприкасался с сельским
хозяйством и получил представление об уходе за сахарной \71\ свеклой.
Поэтому меня такое известие страшно поразило: если, думаю, красноармейцы
будут полоть и убирать сахарную свеклу, то сахара ожидать нельзя. Эта
культура довольно трудоемкая, деликатная, и ее нужно обрабатывать со знанием
дела, своевременно ухаживая за ней. Конечно, от людей, не заинтересованных в
результатах труда, сложно что-либо требовать. К тому же красноармейцы в
большинстве своем были из разных районов страны, а не только из
свеклосеющих, и они плохо знали конкретное дело. И, конечно, это сказалось
на результатах: сахара не было.
Позже просачивались в Москву сведения, что на Украине царит голод. Я же
просто не представлял себе, как может быть в 1932 г. голодно на Украине.
Когда я уезжал в 1929 г., Украина находилась в приличном состоянии по
обеспеченности продуктами питания. А в 1926 г. мы вообще жили по стандарту
довоенного времени, то есть 1913 г., а тогда продуктов питания на Украине
имелось много, и все продукты были дешевые: фунт мяса стоил 14 коп., у
овощей была буквально копеечная цена. В 1926 г. мы достигли довоенного
уровня, и после упадка хозяйства в результате войны и разрухи мы гордились
этим успехом. И вдруг - голод!
Уже значительно позже я узнал о действительном положении дел. Когда я
приехал на Украину в 1938 г., то мне рассказывали, какие раньше были тяжелые
времена, но никто не говорил, в чем же заключались эти тяжелые
обстоятельства. Оказывается, вот что было, как рассказал мне потом товарищ
Микоян. Он говорил: "Приехал однажды товарищ Демченко в Москву, зашел ко
мне: "Анастас Иванович, знает ли Сталин, знает ли Политбюро, какое сложилось
сейчас положение на Украине?" (Демченко был тогда секретарем Киевского
обкома партии, причем области были очень большими). Пришли в Киев вагоны, а
когда раскрыли их, то оказалось, что вагоны загружены человеческими трупами.
Поезд шел из Харькова в Киев через Полтаву, и вот на промежутке от Полтавы
до Киева кто-то погрузил трупы, они прибыли в Киев. "Положение очень
тяжелое, - говорил Демченко, - а Сталин об этом, наверное, не знает. Я хотел
бы, чтобы вы, узнав об этом, довели до сведения товарища Сталина".
Вот тоже характерная черта того периода, когда даже такой человек, как
Демченко, член Политбюро ЦК КП(б)Украины, видный работник и член ЦК, не мог
сам прийти, проинформировать и высказать свое мнение по существу. Уже
складывалось ненормальное положение: один человек подавлял коллектив, другие
перед ним трепетали. Демченко хорошо все понимал, но он все- \72\ таки решил
рассказать Микояну, зная, что Микоян был в то время очень близким человеком
к Сталину. Да и вообще тогда в партии, в партактиве нередко говорили, что
существует "кавказская группа" в руководстве. К кавказской группе
относились, в частности, Сталин, Орджоникидзе{6}, Енукидзе{7} и Микоян.
Сколько же тогда погибло людей? Сейчас я не могу сказать. Сведения об
этом просочились в буржуазную печать, и в ней вплоть до последнего времени
моей деятельности иной раз проскальзывали статьи насчет коллективизации и
цене этой коллективизации в жизнях советских людей. Но это сейчас я так
говорю, а тогда я ничего этого, во-первых, не знал, а во-вторых, если бы и
знал о чем-то, то нашлись бы свои объяснения: саботаж, контрреволюция,
кулацкие проделки, с которыми надо бороться, и т. п. Это ведь нельзя было
отрицать, потому что Октябрьская революция породила острую классовую борьбу,
которая потрясла весь общественный строй и экономический уклад страны, ее
политические основы аж до пупа Земли. Все было... Только теперь видно, что
нельзя было все объяснять лишь этим: нужно было еще и разумно руководить
страной.
Я регулярно встречался со Сталиным, когда уже работал в Москве
секретарем горкома партии и отвечал за вопросы реконструкции города. Первый
план реконструкции Москвы разрабатывался при мне, когда я работал вторым
секретарем горкома ВКП(б), а Булганин был председателем Моссовета. По-моему,
главным архитектором города был тогда Чернышев{8}, очень умный человек. Он
автор здания Института В. И. Ленина. Этот архитектор производил на меня
впечатление человека очень скромного и застенчивого. Произошел однажды
неприятный эпизод. Пришли мы на площадь у Моссовета и стали осматривать
здания, которые окружают Моссовет. Каганович взглянул на здание Института
Маркса - Энгельса - Ленина (новое название, позднее - Центральный партийный
архив) и говорит: "Черт его знает, и кто это построил такое уродливое
здание?". Дом имел форму куба и окрашен был в серый цвет, под бетон.
Действительно, здание выглядело мрачноватым. Архитекторы несколько
смутились, и очень-очень смутился Чернышев. Он ответил: "Лазарь Моисеевич,
это я проектировал". Тот улыбнулся, извинился и начал несколько смягчать
свое оскорбительное замечание в адрес архитектора.
Мы докладывали тогда о ходе реконструкции Москвы в Политбюро. Доклад
сделал, кажется, Каганович, хотя, может быть, и Чернышев как главный
архитектор города. Мне понравились указания \73\ Сталина по соответствующим
вопросам. Я сейчас уже не помню, что конкретно он говорил, слова не были
настолько яркими, чтобы сохраниться в моей памяти, но общее впечатление
осталось хорошее. Это произошло, кажется, в 1934 году. В то время уже
началось строительство метрополитена. Когда решался вопрос об этом, мы очень
слабо представляли себе, что это за строительство, были довольно наивны и
смотрели на это как на нечто чуть ли не сверхъестественное. Сейчас гораздо
проще смотрят на полеты в космос, чем мы тогда - на строительство в Москве
метрополитена. Но ведь тогда было другое время, и с этим надо считаться.
Лучшим строителем считался Павел Павлович Ротерт{9}, немец российского
происхождения. Он считался крупнейшим среди строителей. В принципе тогда
самое крупное гражданское строительство было осуществлено в Харькове, где
возвели Дом промышленности на площади Дзержинского. По тем временам это
действительно было грандиозное сооружение. После войны Дом промышленности
был реконструирован и расширен. Раньше он не был таким огромным, как сейчас,
но по тем временам являлся крупнейшим зданием в стране. Строил его как раз
Ротерт, потому и предложили назначить его начальником строительства метро.
Вначале я к этому строительству не имел отношения. Это было как бы
специальное строительство, хотя и в самом городе. Но спустя какое-то время
Каганович вдруг говорит мне: "Со строительством метро дело обстоит плохо, и
Вам придется как бывшему шахтеру заниматься детальным наблюдением за ним. На
первых порах, чтобы ознакомиться с ходом строительства, предлагаю Вам
бросить свою работу в горкоме партии, сходите на какие-то метрошахты, а
Булганин пойдет на другие. Побудьте там несколько дней и ночей, посмотрите
на все, изучайте с тем, чтобы можно было руководить по существу и знать само
дело".
Каганович в ту пору являлся первым секретарем горкома ВКП(б) и первым
секретарем Московского обкома партии, а одновременно -секретарем ЦК партии.
Главные его силы поглощала работа в ЦК, где он был фактически вторым
секретарем ЦК, замещая Сталина. Поэтому на мои плечи постепенно
перекладывались и большая работа по Москве и большая ответственность. Это
требовало огромного напряжения сил, если учесть, что соответствующих знаний
и опыта у меня не было. Приходилось брать усердием и старанием, затрачивая
массу усилий. Московская парторганизация была сложным организмом. Я счи-
\74\ тал, и не без оснований, что мне придется трудно, и прямо сказал об
этом Кагановичу. Тем не менее я стал вторым секретарем Московского горкома
ВКП(б), а через год- вторым секретарем обкома (после Рындина{10}). Наконец в
1935 г. я был избран первым секретарем, превратившись в профессионального
московского партработника. То была большая честь, влекшая за собой и большую
ответственность.
Вернусь к метрополитену. Предложение Кагановича мы приняли с восторгом.
Я тогда относился к Кагановичу с большим уважением, а он действительно был
человеком, преданным партии и практическому делу. В работе, которую он
проводил, он, как говорится, наломал немало дров, но не жалел при этом ни
сил, ни здоровья. Трудился преданно и упорно. Пошел я в метрошахты.
Спустился, осмотрел все и стал более конкретно представлять себе, что такое
метрополитен. Раньше это слово ничего для меня конкретно не означало. Когда
же глянул, то увидел, что это простые штольни, такие же, с какими я
встречался, работая в угольных шахтах. Правда, здесь картина была более
впечатляющей. В угольных шахтах все делалось вручную, зато по сравнению с
метро было больше порядка, и, видимо, работали там более квалифицированные
люди.
Булганин простудился в метрошахтах и заболел ишиасом, после чего долго
лежал в постели. Потом его послали лечиться в Мацесту. Одним словом, он
вышел из строя на долгое время, не помню, на какое, может быть, на месяц,
может быть, даже более того. Таким образом, руководство строительством
метрополитена как бы закрепилось за мною, и я стал отвечать за него. Я
регулярно докладывал Кагановичу о ходе работ и принимал во всем самое
деятельное участие. Прежде всего предложил Кагановичу: чтобы построить
метрополитен, нужны настоящие кадры.
Там кадры были очень слабенькие. Конечно, люди и работали, и учились, и
это похвально. Но только люди эти не знали горного дела. А тут надо было
вести горные работы в условиях подземной Москвы, в условиях московских
грунтов, часто плавунных, очень насыщенных водой. Кроме того, на поверхности
города имелись сооружения, которые легко могли быть разрушены в результате
обвалов и т. п. Все это требовало особой ответственности. Поэтому я
предложил пригласить горных инженеров. Тут - горные работы, поэтому горный
инженер будет вести работу значительно лучше тех, кто возглавлял здесь
шахты. Начали мы искать инженеров. Как говорится, не было бы счастья, да
несчастье помогло. Произошла заминка с добычей угля в Донбассе. Там
оказалось \75\ дело плохо в том смысле, что росли потребности, которые
опережали наши возможности. Подготовительные работы и закладка новых шахт
отставали от потребностей в угле. Послали в Донбасс Молотова. Он приехал
туда, но не разобрался в сути дела, потому что совершенно не знал горной
специфики.
Возглавлял тогда работы в Донбассе Егор Трофимович Абакумов, старый
шахтер, широко известный как человек, хорошо знающий шахтное дело. Он был
моим другом. Я с ним познакомился, когда вместе работали в 1912 - 1914 годах
на одной шахте, а в 1917 г., опять вместе, встречали революцию и стали
общественными деятелями на нашей шахте. Потом, после Гражданской войны, с
ним вместе мы восстанавливали шахты. Я вернулся из Красной Армии, а он был
управляющим рудниками. Меня партийная организация назначила заместителем к
нему (тогда парторганизация назначала руководителей). Я просто восхищался
его знанием дела. Человек же он был простой, истинно рабочий. То было
отличное сочетание: он прекрасно знал горное дело и оказался толковым
администратором.
На Политбюро, когда слушали доклад Молотова, то, видимо (я в деталях не
знаю эту историю), он предложил снять Абакумова. Таким вот ветром повеяло.
Вдруг у меня - звонок. Это звонит мне Каганович: "Вы знаете Абакумова?" -
"Да, я хорошо знаю Абакумова". - "Я из Политбюро. Абакумов, видимо, будет
снят со своего поста, и сейчас решается вопрос, где его использовать. Как Вы
смотрите на то, если взять Абакумова заместителем начальника строительства
метрополитена к Ротерту? Каково Ваше мнение?". Говорю: "Если Абакумов будет
снят со своего поста и нам отдадут его на должность заместителя, то лучшего
заместителя и искать не нужно. Он будет и замечательным начальником". "Нет,
- отвечает, - тут должность Ротерта".
За Ротертом шла слава крупного инженера, а Абакумов не был ни
инженером, ни строителем, а просто выходцем из рабочих, хотя экстерном
окончил штейгерское училище. Штейгер-практик: были такие люди в
капиталистическое время, знающие свое дело, хотя и не прошедшие классической
штейгерской школы... Так был к нам назначен Абакумов. Когда он приехал, мне
стало полегче, потому что мы с ним были друзья и вообще друг друга знали,
друг другу верили. Сейчас же стали мы приглашать горных инженеров.
Пригласили нашего хорошего знакомого и уважаемого товарища, инженера копей
Вишневецких{11} Александра Ивановича Шолохова, очень солидного специалиста.
Таким способом подобрали кадры, после чего работы в метрополитене двинулись
у нас \76\ увереннее.
Еще до приезда Абакумова Каганович предложил мне: "Как Вы смотрите,
если мы вас утвердим начальником строительства метрополитена?". Говорю: "Я
бы не хотел". - "Но ведь вы показали свои знания, свое умение. Собственно
говоря, сейчас мы уже рассматриваем Вас именно как руководителя
строительством метрополитена. Поэтому для вас нового тут было бы мало".
"Если состоится такое решение, - отвечаю, - то я буду делать все, что в моих
силах, но тогда попросил бы освободить меня от должности секретаря горкома
партии, потому что совмещать должность секретаря горкома и начальника
строительства метрополитена нельзя". "Нет, - говорит Каганович, - это
невозможно".
Позднее я узнал, что это было предложение Сталина. Каганович мне об
этом не сказал, Сталин же указал Кагановичу назначить меня по
совместительству, а когда я заявил, что по совместительству работать нельзя,
то все было оставлено так, как прежде. Собственно говоря, я 80 % своего
времени отдавал тогда метрополитену. И на работу в горком, и с работы ходил
через шахты метро. Какой у нас реально был рабочий день, сказать просто
трудно. Я вообще не знаю, сколько мы спали. Просто тратили минимум времени
на сон, а все остальные часы отдавали работе, делу.
Строительство продолжалось. Помню такой случай. Пришел ко мне молодой
инженер. Он мне очень понравился. До этого я его не знал, он работал раньше
в проектном отделе. Молодой, красивый парень, нарождавшийся специалист
нашего, советского времени; Маковский{12}, по-моему, была его фамилия.
Говорит он мне:
-Товарищ Хрущев, мы строим метрополитен немецким способом, то есть
открытым, траншеями. Для города это очень неудобно. Есть и другие методы
строительства, например, закрытый способ, с применением щитов, английский.
Там надо глубже копать, это будет немного дороже, но если принимать во
внимание возможность войны, то метро сможет служить и убежищем. К тому же в
этом случае строительство можно будет вести, уже не придерживаясь
транспортных магистралей, и проводить под домами. И для транспорта этот
метод тоже был бы лучше. Прошу Вас подумать, и если мне будет дано
поручение, то я мог бы сделать доклад по этому поводу. Кроме того, сейчас
решается вопрос о способе эвакуации пассажиров. Павел Павлович Ротерт
готовит заказы на лифты. Это тоже немецкий способ. А почему бы не сделать
эскалаторы?
Я, признаться, впервые услышал тогда это слово и не знал, с \77\ чем
его едят. Спросил, что это значит? Он объяснил мне, насколько я мог его
понять. Мне это не показалось какой-то замысловатой сверхсложностью. Говорю
ему: "Хорошо, я доложу товарищу Кагановичу, мы обменяемся мнениями, и тогда
я Вам отвечу". Он попросил меня ничего не говорить, однако, Ротерту, потому
что тот весьма строг и ревнив: "Я и так пошел к Вам без его ведома, не
сообщив ему. Я знаю, что ему докладывать бесполезно, он осудит меня, не
выслушав, потому что он очень самоуверенный человек". Доложил я Кагановичу.
Каганович отвечает: "Вы заслушайте его более подробно насчет эскалаторов, а
уж тогда станем или не станем заказывать лифты".
Ротерт доказывал нам, что эти лифты мы в своей стране построить не
сможем, а можно их заказать только в Англии или в Германии. Но для этого
нужно иметь золото. Золото же тогда у нас было на вес золота. Его было мало,
и поэтому расходовалось оно очень скупо, и я считаю, что это было весьма
разумно. Добиться, чтобы нам дали золото на строительство метрополитена,
долгое время оставалось нашей мечтой, которую мы считали просто несбыточной:
во-первых, нам не дадут, во-вторых, и сами мы знали, что золота-то нет. Его
расходовали на более важные нужды, чем метрополитен. Но мы все-таки
готовились поставить данный вопрос.
Когда Маковский доложил мне более подробно, я сказал, что теперь должен
послушать Ротерта. Пригласил Павла Павловича, пригласил и других людей и
сказал, что вот товарищ Маковский выдвигает такие-то предложения. Надо было
видеть эту картину: Маковский - молодой человек, изящный, хрупкий, красавец
рекламной внешности, а Ротерт - уже старый человек, огромного роста. Он как
глянул на него из-под своих нависших бровей, так, знаете, будто крокодил на
кролика. Тот смутился, однако не растерялся: молодой был, но зубастый. Он
начал высказывать Павлу Павловичу с очень большим уважением и корректно свою
точку зрения: говорил, что она более прогрессивная; что мы используем
устаревший метод; начал ссылаться на Англию: тоннели глубокого заложения уже
проложены в Лондоне, и станция Пиккадилли сделана с помощью эскалаторов. Это
лучшая станция в аристократическом районе Лондона. Поэтому и нам бы сейчас
не худо взять такое же направление работы. Ротерт с презрением посмотрел на
него, назвал мальчишкой, заявил, что он говорит необдуманно, безответственно
и пр. Но тот уже посеял свои семена. Я стоял на стороне Маковского, но когда
мы начали готовить доклад в ЦК, то о строительстве с глубоким залеганием
\78\ станций и об эскалаторах пока не говорили, так как считали, что рано
ставить вопрос о золоте, а без него тут не обойтись.
Встал также вопрос, что при работе новым способом могут быть несколько
растянуты сроки в сравнении с утвержденными сроками окончания строительства
метрополитена. К тому же надо было предусмотреть некоторое удорожание
строительства. Все это требовалось решать в правительстве и в Политбюро.
Поставили прежде вопрос в Политбюро. Но сначала Каганович собрал заседание в
МК партии с докладом Ротерта. Ротерт был довольно упрямый человек. Для
инженера это похвально. Он имел свою точку зрения и отстаивал ее до конца.
Так он и не согласился с нами.
Каганович был очень смущен: надо идти в Политбюро, к Сталину, а Ротерт
против. Сталин может нас не поддержать. Но иного выхода не было, потому что
Сталин был уже подготовлен: ему говорили о разногласиях, да и заседание было
назначено. Пошли. Ротерт доложил свое, потом начали выступать мы. Выступал
ли я, сейчас не помню. Но спор разгорелся. Ротерт сказал: "Дорого". Тут
Сталин ответил ему резко: "Товарищ Ротерт, вопрос о том, что - дорого, а что
- дешево, решает правительство. Я ставлю вопрос о технике. Можно ли
технически сделать то, что предлагает этот молодой инженер Маковский?". -
"Технически это можно сделать, но будет дорого". - "За это отвечает
правительство. Мы принимаем глубокое заложение". Так и постановили. Мне это
очень понравилось. Сталин решал смело: да, будет дороже, но сразу решался и
вопрос обороны. Ведь это были бомбоубежища на случай будущей войны.
Действительно, метрополитен сыграл свою роль не только как транспортное
сооружение: во время войны его станции служили убежищами. Одно время даже
узел связи и некоторые другие помещения Ставки Верховного Главнокомандования
размещались на станции метро "Кировская"*. Так было дано новое направление в
строительстве метрополитена.
*Сейчас - "Чистые Пруды".
Время реконструкции народного хозяйства до 1935 г. было периодом
большого подъема в партии и в стране. Шла индустриализация, велось
строительство заводов в Москве и других городах: Шарикоподшипникового,
Нефтегазового, Электрозавода, Дукс (авиазавод номер 1), потом развернулась
реконструкция Москвы. Строительство, конечно, было по сегодняшним масштабам
мизерным, но тогда мы располагали другими возможностями, \79\ и поэтому все
было труднее. Строили метрополитен. Начали сооружать канал Москва - Волга.
Стали перестраивать мосты через Москву-реку. По тому времени такие работы
считались грандиозными.
Именно на мою долю как второго секретаря горкома партии, а фактически
первого, поскольку Каганович был очень загружен по линии ЦК, приходилось все
это строительство. Даже отказавшись от должности начальника метростроя, я
ничего не выиграл и не проиграл, потому что фактически руководил им, и не
"вообще", а очень конкретно отвечал за него. План реконструкции города
Москвы слушался на Пленуме ЦК партии. Я не помню, выступал ли там Сталин по
этому вопросу, однако основные направления плана были доложены ему еще до
Пленума, на заседании Политбюро. Сталин высказал свою точку зрения, и она
была полностью отражена затем в Генеральном плане реконструкции Москвы.
Вновь скажу, что участие Сталина в решении конкретных вопросов нравилось
мне, человеку молодому, который только еще приобщался к городским вопросам,
тем более Москвы. Москва того времени уже была крупным городом, но с
довольно отсталым городским хозяйством: улицы неблагоустроены; не было
должной канализации, водопровода и водостоков; мостовая, как правило,
булыжная, да и булыга лежала не везде; транспорт в основном был конным.
Сейчас страшно даже вспомнить, но было именно так.
Пленум ЦК положил начало реконструкции города на новых основах. Это был
шаг вперед, и большой шаг. Здесь опять мы увидели внимание и заботу товарища
Сталина о Москве и москвичах. Да, так тогда говорили, особенно Лазарь
Моисеевич Каганович любил подхалимские эпитеты такого рода, они тотчас
подхватывались всеми, и получался гулкий отзвук, прокатывавшийся эхом по
всей Москве. Это восхваление с течением времени нарастало.
Вспоминаю, как проходил XVII съезд ВКП(б), на котором я был избран
членом Центрального Комитета партии. Скажу о технике голосования при выборах
членов ЦК. Она произвела на меня сильное впечатление своей демократичностью.
Были выдвинуты кандидаты, затем занесены в список, бюллетени розданы
делегатам съезда. Правда, возможности для выбора было предоставлено
делегатам мало: кандидатов занесли в список столько, сколько и необходимо
было избрать в состав ЦК его членами и кандидатами, далее - членами
Ревизионной комиссии, и ни на одного человека больше или меньше. Каждому
делегату предоставлялась \80\ возможность выразить свое отношение к тому или
другому кандидату, то есть оставить его в списке или вычеркнуть. После
получения бюллетеней для голосования делегаты сейчас же разбредались,
присаживались и штудировали списки: решали, кого оставить, а кого
вычеркнуть. Некоторые товарищи (судя по личному наблюдению) довольно усердно
занимались этим делом. Сталин же демонстративно на глазах у всех, получив
списки, подошел к урне и опустил туда не глядя. Для меня этот поступок
выглядел как-то по-особому. Только потом я понял, что ни одной кандидатуры
без благословения Сталина не было в списки занесено, поэтому еще раз читать
их ему не было никакой необходимости.
Один из эпизодов произвел на меня удручающее впечатление. Перед
голосованием Каганович инструктировал нас, молодых, как относиться к спискам
кандидатов, причем делал это доверительно, чтобы никто не узнал. Он
порекомендовал вычеркнуть из списков тех или иных лиц, в частности
Ворошилова и Молотова, а мотивировал тем, что не должно получиться, что
Сталин получит меньше голосов, чем Ворошилов, Молотов или другие члены
Политбюро. Говорил, что это делается из политических соображений, и мы
отнеслись к такому призыву с пониманием. И все-таки это произвело на меня
плохое впечатление. Как же так? Член Политбюро, секретарь ЦК и Московского
комитета партии, большой авторитет для нас, и вдруг рекомендует заниматься
столь недостойной для члена партии деятельностью.
При голосовании и подсчете голосов техника дела тогда была такой:
объявлялось число голосующих и количество голосов, поданных за каждого
кандидата. Помню, что Сталин не получил всех голосов: шесть человек, как
объявили, проголосовали против. Почему я хорошо это запомнил? Потому что
когда произнесли "Хрущев", то у меня тоже не хватило шести голосов. Я
почувствовал себя на седьмом небе: против меня проголосовали только шесть
делегатов, против Сталина -тоже шесть, а кто же такой я в сравнении со
Сталиным? Я считал тогда, что подсчет голосов реально соответствует
действительности. Многие другие товарищи получили по нескольку десятков или
даже, по-моему, по сотне голосов против. Получивший абсолютное большинство
голосов считался избранным.
В тот период я довольно часто имел возможность непосредственно общаться
со Сталиным, слушать его и получать от него прямые указания по тем или
другим вопросам. Я был тогда буквально очарован Сталиным, его
предупредительностью, его вниманием, \81\ его осведомленностью, его заботой,
его обаятельностью и, честно, восхищался им.
В ту пору все мы были очень увлечены работой, трудились с большим
чувством, с наслаждением, лишая себя буквально всего. Мы не знали отдыха.
Очень часто на выходные дни, когда еще они были (потом они исчезли),
назначались либо конференции, либо совещания, либо массовки. Партийные и
профсоюзные работники всегда находились с массами: на заводах, на фабриках,
работали с воодушевлением, жили же довольно скромно, даже более чем скромно.
Я, например, материально был обеспечен лучше, когда работал рабочим до
социалистической революции, чем тогда, когда являлся секретарем Московских
городского и областного комитетов партии.
Главное для нас состояло в том, чтобы наверстать упущенное, создать
тяжелую индустрию и оснастить Красную Армию современным вооружением,
находясь в капиталистическом окружении, превратить СССР в неприступную
крепость. Мы помнили слова Ленина, что через 10 лет существования Советской
власти страна станет неприступной, жили одной этой мыслью и ради нее. То
время, о котором я вспоминаю, было временем революционных романтиков.
Сейчас, к сожалению, не то. В ту пору никто и мысли не допускал, чтобы иметь
личную дачу: мы же коммунисты! Ходили мы в скромной одежде, и я не знаю,
имел ли кто-нибудь из нас две пары ботинок. А костюма, в современном его
понимании, не имели: гимнастерка, брюки, пояс, кепка, косоворотка - вот,
собственно, и вся наша одежда.
Сталин служил и в этом хорошим примером. Он носил летом белые брюки и
белую косоворотку с расстегнутым воротником. Сапоги у него были простые.
Каганович ходил в военной гимнастерке, Молотов - во френче. Внешне члены
Политбюро вели себя скромно и, как это виделось, все свои силы отдавали делу
партии, страны, народа. Некогда даже было читать художественную литературу.
Помню, как-то Молотов спросил меня: "Товарищ Хрущев, Вам удается читать?". Я
ответил: "Товарищ Молотов, очень мало". - "У меня тоже так получается. Все
засасывают неотложные дела, а ведь читать надо. Понимаю, что надо, но
возможности нет". И я тоже понимал его.
С каким трудом я вырвался, придя из Красной Армии в 1922 г., учиться на
рабочем факультете! Не дав мне закончить рабфак, меня послали на партработу.
Только позже я вымолил у ЦК КП(б)У разрешение учиться в Промышленной
академии. Но и там я и работал, и учился одновременно, был активным
политическим деятелем \82\ разных ступенек и рангов, активно стоял на
позициях ЦК, боровшегося за генеральную линию партии. Партруководители
находились тогда как бы вне обычных человеческих отношений - не могли жить
для себя. Если кто-то увлекался литературой, то его даже упрекали: вместо
того, чтобы работать, читаешь. А уж если он учился, чтобы получить среднее
или, боже упаси, высшее образование, значит, это бездельник, который просто
не хочет работать над укреплением Советского государства. Вот такая тогда
была обстановка.
Помню, как-то Сталин сказал: "Как же это случилось так, что троцкисты и
"правые" получили привилегию? Центральный Комитет им не доверяет, сместил их
с партийных постов, и они устремились в высшие учебные заведения. Теперь
многие из них уже закончили вузы и идут дальше, в науку. А люди, которые
твердо стояли на позициях генеральной линии партии и занимались практической
работой, не имели возможности получить высшее образование, повысить свой
уровень знаний и свою квалификацию...". Он даже назвал тогда некоторых лиц в
качестве примера. Но никто не считал, что приносит себя в жертву. Нет!
Работали с удовольствием, с большим энтузиазмом, потому что считали его
главным. Основное сейчас - укрепить наше государство. Пройдет какой-то
период времени, необходимый для того, чтобы создать тяжелую промышленность,
перевооружить наше сельское хозяйство, коллективизировать его, создать
могучую армию и тем самым сделать советские границы неприступными для
врагов.
В те годы в Москве и Московской области, как и в других областях,
развернулось колоссальное строительство заводов, шла реконструкция самой
Москвы, осуществлялось строительство метрополитена и мостов. Начали сразу
возводить несколько мостов - Крымский, Каменный, Москворецкий и другие. Все
это делалось капитально и буквально преобразило город. Одним словом, из
Москвы ситцевой создавали Москву индустриальную. А политически вопрос
связывался с тем, что ситцевая Москва порождает "правые" настроения, которые
отражали Угланов, Уханов{13} и другие московские лидеры. Угланов возглавлял
ранее московских большевиков, но принадлежал к "правым".
В 1935 г. москвичи отпраздновали окончание первой очереди строительства
метрополитена. Многие получили правительственные награды. Я был удостоен
сразу ордена Ленина. Это был мой первый орден. Булганин получил орден
Красной Звезды, поскольку он уже награждался орденом Ленина за успешное
руководство \83\ работой Электрозавода, директором которого он являлся.
Помнится, Булганин имел орден Ленина под десятым номером. Это в ту пору
очень подчеркивалось. У меня был орден Ленина с номером где-то около 110. Мы
пышно отпраздновали завершение строительства первой очереди метрополитена,
который был назван именем Кагановича. Тогда было модно среди членов
Политбюро (да и не только Политбюро) давать свои имена заводам, фабрикам,
колхозам, районам, областям и т. д. Настоящее соревнование между ними! Эта
нехорошая тенденция родилась при Сталине.
В 1935 г. Кагановича выдвинули на пост наркома путей сообщения и
освободили от обязанностей секретаря Московского комитета партии. Меня после
этого выдвинули на посты первого секретаря Московского обкома и горкома
партии, а на ближайшем же Пленуме ЦК я был избран кандидатом в члены
Политбюро. Конечно, мне было приятно это и лестно, но еще больше появилось
страха перед огромной ответственностью. До того времени я постоянно возил с
собою и хранил свой личный инструмент. Как у всякого слесаря, это были
кронциркуль, литромер, метр, керн, чертилка, всякие угольнички. Я еще не
порвал мысленно связь со своей былой профессией, считал, что партийная
работа - выборная и что в любое время могу быть неизбранным, а тогда вернусь
к основной своей деятельности - слесаря. Но постепенно я превращался в
профессионального общественного и партийного работника.
Как секретарь Московского комитета партии я должен был наблюдать и за
деятельностью Московского управления НКВД. Наблюдение заключалось в том, что
я читал донесения о происшествиях в городе и области: страшные порою были
сводки о жизни большого населенного пункта. В Москве политическое положение
было прочным, партийная организация была сплоченной, хотя появлялись иной
раз листовки меньшевистского содержания, случались на предприятиях "волынки"
или даже забастовки. Это объяснялось очень тяжелым материальным положением
рабочих. Мы много строили. Строительных рабочих вербовали в деревнях и
селили в бараках. В бараках люди жили в немыслимых условиях: грязь, клопы,
тараканы, всякая иная нечисть, а главное, плохое питание и плохое
обеспечение производственной одеждой. Да и вообще нужную одежду трудно было
тогда приобрести. Все это, естественно, вызывало недовольство.
Недовольство порождали и пересмотры коллективных договоров, связанные с
изменением норм выработки и расценок. Здесь \84\ сталкивались личные
интересы с интересами государства. Хотя они в целом и сливаются воедино в
сознании масс, но, когда происходит столкновение конкретного человека с
государством, естественно, возникает противоречие. К примеру, существовала
где-то какая-то норма; а потом, после Нового года, вдруг она становится на
10- 15 % выше при тех же или даже меньших расценках. Это проходило легче
там, где были умный директор и толковая партийная организация, которые
изыскивали технические возможности, чтобы поднять выработку, и которые
разъясняли рабочим создавшееся положение. Другие же чаще всего ничего не
делали и просто прикрывались авторитетом партии и интересами государства, и
это вызывало "волынки" в цехах, а иной раз и завода в целом.
В таких случаях мы приходили из горкома и по честному, в открытую
разъясняли, где рабочие правы, а где - нет, поправляли и наказывали тех, кто
допустил злоупотребления, или же объясняли рабочим ситуацию. Они, как
правило, хорошо понимали, что мы стоим на более низком уровне по выработке
на одного рабочего, чем развитые капиталистические страны. Поэтому нужно в
какой-то степени подтягивать пояса, чтобы успешно соревноваться с
противником и догонять его. Тогда мы еще редко употребляли слово
"перегнать": пугались его потому, что слишком большим был разрыв. Это так
давило, что мы боялись произносить это слово.
В сводках по городу приводилось довольно много нелестных отзывов о
партии и оскорбительных выражений в адрес ее вождей. Агенты доносили и о
конкретных людях, которые были им известны, с их фамилиями, адресами и
прочим. Но против них не принималось тогда еще никаких мер, кроме
воспитательных. Мы знали, что там-то и там-то настроение плохое,
следовательно, надо усилить общественную и особенно партийную работу,
воздействовать на людей через профсоюзы, через комсомол, через лекторов и
пропагандистов. Использовали все средства, кроме административных (я имею в
виду аресты и суды). Если же это тогда и было, то лишь в виде исключения, в
случае конкретных действий антисоветского характера. Все изменилось после
убийства Кирова.
Начальником московского управления НКВД был товарищ Реденс, близкий к
Сталину человек. Как я уже говорил, Реденс - член партии (кажется, с 1914
г.), по национальности поляк, рабочий-электрик, трудился в Днепродзержинске
(бывшее Каменское). По-моему, он был хорошим товарищем. Однажды при встрече
со \85\ мной он сказал, что получил задание "почистить" Москву.
Действительно, Москва была засорена: много было неработающих и
паразитических элементов, всяких спекулянтов. Их и надо было "вычистить",
для этого составлялись списки людей, предназначенных к высылке из Москвы. То
был первый этап репрессий, последовавших за убийством Кирова и направленных
пока что против уголовных элементов. Куда их высылали, я не знаю: тогда
придерживались такого правила - говорить человеку только то, что его
касается. Тут дело государственное, поэтому чем меньше об этом люди знают,
тем лучше. Потом уже появились жертвы политического террора.
После того как я стал секретарем парткома Промышленной академии, меня
избрали секретарем Бауманского райкома партии, потом Краснопресненского
райкома, а затем Московского горкома. На этой должности я проработал до 1935
г., потом я был избран первым секретарем горкома и обкома ВКП(б). Я уже был
тогда членом ЦК, а когда меня избрали и первым секретарем Московского
комитета, то тут же избрали кандидатом в члены Политбюро. Наконец, когда
меня послали в 1938 г. на Украину, то на ближайшем же Пленуме ЦК избрали
членом Политбюро. Таким образом, все важнейшие события 1934- 1938 гг.
происходили у меня на глазах. Поэтому я имею право обобщать.
К 1938 г. прежняя демократия в ЦК была уже сильно подорвана. Например,
я, кандидат в члены Политбюро, не получал материалов наших заседаний. После
страшного 1937 г. я не знал, собственно говоря, кому вообще рассылались эти
материалы. Я получал только те материалы, которые Сталин направлял по своему
личному указанию. Эти материалы касались чаще всего "врагов народа": их
показания - целая кипа "признаний", уже якобы проверенных и доказанных.
Материалы рассылались для того, чтобы члены Политбюро видели, как опутали
нас враги, окружили со всех сторон. Я тоже читал эти материалы, и у меня
тогда не возникало сомнений в правдивости документов: ведь их рассылал сам
Сталин! У меня и мысли не могло появиться, будто это - ложные показания. Для
чего так делать? Кому это нужно? Было полное доверие к документам. Тем более
что я ведь видел Сталина и другим.
В начале 30-х годов Сталин был очень прост и доступен. Когда я работал
секретарем горкома и секретарем обкома ВКП(б), то, если у меня возникал
какой-нибудь вопрос, я звонил прямо Сталину. Он почти никогда не отказывал
мне, сейчас же принимал или же назначал время приема. Мои вопросы к нему
чаще всего \86\ касались политической и практической части резолюций наших
партсобраний, потому что Московский комитет всегда служил для других
организаций примером. Именно так сам Сталин нам говорил, и я понимал, что
принятая нами резолюция будет повторена потом почти всеми партийными
организациями, пусть в разных вариантах, но суть та же.
Бытовая сторона жизни Сталина мне тоже нравилась. Бывало, когда я
работал уже на Украине, приедешь к нему (чаще всего на ближнюю дачу в
Волынском, туда близко было - минут 15 езды из города), а он обедает. Если
летом, то всегда обедал на открытом воздухе, на веранде. Сидел он обычно
один. Подавали суп - русскую похлебку, стоял графинчик с водкой и графин с
водой, рюмочка была по размерам умеренная... Входишь, поздороваешься, он
говорит: "Хотите кушать? Садитесь". А "садитесь" - это значит бери тарелку
(тут же стоял супник), наливай себе, сколько хочешь, и ешь. Хочешь выпить -
бери графин, налей рюмочку, выпей. Если хочешь вторую, то решай сам, как
говорится, душа меру знает. Не хочешь, можешь и не пить.
Уже потом мы вспоминали, каким было доброе старое время... Но наступило
и такое время, когда ты не только не хочешь пить, а тебя просто воротит,
тебя же накачивают, наливают тебе нарочно. Да, и это умел делать Сталин.
Правда, он не раз мне говорил: "Вот, помните, когда Берии не было в Москве,
у нас не случалось таких питейных дел, не было пьянства". А я видел, что
Берия в этом вопросе являлся подстрекателем в угоду Сталину. Сталину это
нравилось, и Берия это чувствовал. Когда никто не хотел пить, а он видел,
что у Сталина есть такая потребность, то он тут же организовывал выпивку,
выдумывал всякие предлоги и выступал зачинщиком. Об этом я говорю потому,
что к концу жизни Сталина такое времяпрепровождение было убийственным и для
работы, и просто физически. Люди буквально спаивались, и чем больше спивался
человек, тем больше получал удовольствия Сталин. Могут сказать, что Хрущев
перебирает грязное белье. А куда деваться? Без грязного белья не бывает и
чистого. Чистое приобретает чистоту и белизну на фоне грязного. К тому же
бытовая обстановка тесно переплеталась там с работой. По-видимому, это почти
неизбежное явление, когда страной фактически управляет один человек и в
результате личные обстоятельства трудно отделимы от государственных.
Припоминаю также еще несколько конкретных случаев довоенной жизни,
когда я сталкивался со Сталиным по тем или иным конкретным хозяйственным
вопросам. Я уже говорил, что во всех \87\ вопросах реконструкции города
Москвы, которые мы поднимали и где сами проявляли инициативу, мы находили у
Сталина поддержку. Он вообще толкал нас в спину, призывал не бояться решать
острые проблемы, идти на ломку, даже если возникало сопротивление среди
членов общества, включая специалистов. Архитекторы иной раз сопротивлялись
сносу таких строений, которые представляли архитектурно-историческую
ценность. Видимо, эти архитекторы были по-своему правы. Но ведь город рос,
он требовал раздвинуть границы его улиц, появлялся новый транспорт, извозчик
исчез, трамвай изживал себя в центре города, заработал метрополитен,
появились троллейбусы и новые автобусные линии. Тут не было московской
специфики: через такие проблемы проходят все города земного шара.
На мою долю выпала честь помогать прокладке первых троллейбусных линий
в Советском Союзе, а именно - в Москве. Я очень много потратил сил для того,
чтобы внедрить их. Существовала масса противников этого способа
передвижения. Когда троллейбусная линия была уже готова и надо было ее
испытать, раздался вдруг телефонный звонок от Кагановича: "Не делать
этого!". Я говорю: "Так ведь уже испытали". - "Ну, и как?". - "Все хорошо".
Оказывается, Сталин усомнился, как бы вагон троллейбуса не перевернулся при
испытаниях. Почему-то многие считали, что троллейбус обязательно должен
перевернуться, например, на улице Горького - на спуске у здания Центрального
телеграфа. И Сталин, боясь, что неудача может быть использована заграничной
пропагандой, запретил испытания, но опоздал. Они прошли удачно, и троллейбус
вошел в нашу жизнь. Тут же ему доложили, что все кончилось хорошо и что этот
вид транспорта даже облагораживает город: он бесшумен, работает на
электричестве и не загрязняет воздуха. Получился прогрессивный вид
транспорта. Сталин одобрил это, и в 1934 г. первая троллейбусная линия
начала работать.
Не знаю, как стоит вопрос сейчас, а в то время говорили, что троллейбус
не городской вид транспорта, а загородный. Я с этим не соглашался, и Сталин
здесь тоже меня поддерживал. Мне это опять-таки импонировало: я восхищался
Сталиным в связи с тем, что он вникает и в большое, и в малое и поддерживает
все прогрессивное. Правда, позднее, когда мы купили двухэтажный (трехосный)
троллейбус, Сталин все-таки запретил его использовать: он опять боялся, что
тот перевернется. Сколько мы его ни убеждали в обратном, не помогало.
Однажды, проезжая по Москве, он увидел такой двухэтажный троллейбус на
пробной \88\ линии, возмутился нашим непослушанием и приказал: "Снять!".
Сняли. Так нам и не удалось пустить их в эксплуатацию.
Большим противником троллейбуса был мой приятель, теперь уже давно
покойный, Иван Алексеевич Лихачев{14}. Это был человек, влюбленный в
двигатель внутреннего сгорания. Поэтому он везде "совал" авто, а в данном
случае говорил: "Автобус пройдет по любому переулку. Никакой твой троллейбус
не может с ним сравниться. Это - пустая затея". Я долго и много с ним
спорил. Причем все, что ему нужно было делать, когда готовили первые
экземпляры троллейбуса, он аккуратно выполнял. Но выполнял как директор
завода, а сам приговаривал: "Все равно я против, потому что троллейбусы - не
прогрессивное дело". Полагаю, что и сейчас, когда прошло столько времени,
его можно считать неправым: троллейбус - более прогрессивный вид городского
транспорта. Во Франции проложены экспериментальные линии электрических
поездов на монорельсе. Это ведь тоже своеобразный троллейбус. За ним
будущее, потому что его можно поднять повыше. Следовательно, улицы
разгрузятся для наземного транспорта. Кроме того, необходим скоростной
транспорт. Безусловно, техника создаст возможность избавиться от шума, и это
будет бесшумный транспорт. Думаю, что основа для создания такого вида
транспорта была заложена именно троллейбусом.
Скажу также несколько слов об обстановке на заседаниях Политбюро. Я
получил возможность бывать на этих заседаниях, когда стал членом
Центрального Комитета, после XVII партийного съезда, состоявшегося в 1934
году. Тогда в партии еще сохранялись хорошие традиции, заложенные Лениным.
Члены ЦК имели возможность, если того желали, свободно приходить на
заседания Политбюро и сидеть там, то есть слушать, но не вмешиваясь в
обсуждение вопросов. Это делалось для того, чтобы члены ЦК были в курсе
жизни страны и деятельности Политбюро. Я лично этим правом часто
пользовался, но не всегда, потому что не располагал временем.
Заседания проводились в определенный час и определенный день. Бывали
закрытые заседания, на которых присутствовали только члены Политбюро. Но
решения, которые принимались на закрытых заседаниях, записывались в особой
папке, и каждый член ЦК мог прийти в секретный отдел, попросить такую папку
и ознакомиться с секретными решениями Политбюро. Правда, секретные решения
изымались из протоколов, рассылаемых по партийным организациям. Этот факт
доступности любых решений любому члену ЦК очень интересен. Фиксирую внимание
на \89\ нем. Это осталось еще от Ленина. Председательствовал на заседаниях в
30-е годы не генеральный секретарь ЦК, а председатель Совета Народных
Комиссаров. Им в мое время был Молотов.
Заседания Политбюро проводились тоже не как сейчас, когда за два часа
штампуется 70 - 80 вопросов. Тогда вызывались люди, ставилось несколько
вопросов, были докладчики, шли прения, выслушивали "за" и "против", потом
принимали решения и делали перерыв. В перерыве - чаепитие. О москвичах
недаром говорят, что они не могут заседать без чая. Рядом с залом была
особая комната, куда заходили попить чаю. Перерыв длился примерно полчаса.
Потом начиналось рассмотрение нового вопроса. В общем заседание длилось часа
три - четыре.
Помню, обсуждение некоторых вопросов проходило очень бурно. Однажды
Серго вспылил (а по характеру своему был человек очень вспыльчивый) и
налетел на Розенгольда - наркома внешней торговли, чуть не ударил его...
Только после убийства Кирова{15} и особенно после мрачного 1937 г. все
постепенно изменилось, прежние порядки были ликвидированы. Когда я стал
членом Политбюро после XVIII партийного съезда в 1939 г., то уже не помню
случая, чтобы проводились регулярные заседания.
{1}"Головокружение от успехов. К вопросам колхозного движения" - письмо
И.В. Сталина в газету "Правда", опубликованное в ней 2 марта 1930 года. На
его основе 15 марта 1930 г. ЦК ВКП(б) принял постановление "О борьбе с
искривлениями партийной линии в колхозном движении".
{2}ШОЛОХОВ М.А. (1905-1984) - писатель и общественный деятель, академик
АН СССР с 1939 г., дважды Герой социалистического труда, автор "Донских
рассказов" (1926), романов "Тихий Дон" (1928-1940) и "Поднятая целина"
(1932-1960), неоконченного произведения "Они сражались за Родину" и мн.др.
{3}БАУМАН К.Я. (1892-1937) - крестьянин, член РСДРП с 1907 г., активный
участник Октябрьской революции 1917 г., с 1920 г. секретарь Курского губкома
РКП(б), с 1923 г. работник аппарата ЦК партии, с 1928 г. член Оргбюро ЦК
ВКП(б) и второй секретарь Московского горкома партии, с 1929 г. секретарь ЦК
и первый секретарь Московского горкома ВКП(б), с 1931 г. первый секретарь
Среднеазиатского бюро ЦК ВКП(б), с 1934 г. заведующий отделом науки,
научно-технических открытий и изобретений ЦК ВКП(б), кандидат в члены
Политбюро ЦК ВКП(б) в 1929-1930 гг.; с 1925 г. член ЦК ВКП(б), член ЦИК
СССР. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{4}КАМЕНЕВ Л.Б. (Розенфельд) (1883-1936) - член Коммунистической партии
с 1901 г., активный участник революционного движения, председатель ВЦИК в
ноябре 1917 г., председатель Моссовета в 1918-1926 гг., заместитель
председателя Совнаркома СССР в 1923-1926 гг., председатель СТО в 1924- \90\
1926 гг., директор Института Ленина в 1923-1926 гг.; член ЦК партии в
19171927 гг., и Политбюро ЦК в 1919-1926 гг., ВЦИК и ЦИК СССР.
Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{5}ВЕКЛИЧЕВ Г.И. (1898-1938) - рабочий, член РКП(б) с 1918 г.,
репрессированный и посмертно реабилитированный видный военно-политический
работник, армейский комиссар 2-го ранга, член Военного совета при народном
комиссаре обороны СССР с 1934 года. Перед массовыми репрессиями в этот совет
входили 85 человек. Из них 76 были репрессированы, в том числе 68
расстреляны.
{6}ОРДЖОНИКИДЗЕ Г.К. (1886-1937) - из дворян, член РСДРП с 1903 г.,
участник трех российских революций и Иранской революции (в 1909-1911 гг.),
после 1917 г. занимал ряд ответственных партийно-политических и
военно-государственных постов, в 1922-1926 гг. 1-й секретарь Закавказского и
Северо-Кавказского крайкомов партии, в 1926-1930 гг. председатель ЦКК
ВКП(б), нарком РКИ и заместитель Председателя Совнаркома СССР и СТО, с 1930
г. председатель ВСНХ, с 1932 г. нарком тяжелой промышленности СССР; в 1920-м
и с 1921 г. член ЦК партии (с перерывом), с 1930 г. член Политбюро ЦК
ВКП(б).
{7}ЕНУКИДЗЕ А.С. (1877-1937) - из крестьян, член РСДРП с 1898 г.,
активный участник рабочего движения и Октябрьской революции 1917 г., затем
находился на ответственных должностях во ВЦИК, в 1922 - 1935 гг. секретарь
Президиума ЦИК СССР, в 1924-1930 гг. член ЦКК, с 1934 г. член ЦК ВКП(б).
Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{8}ЧЕРНЫШЕВ С.Е. (1881-1963)-архитектор, после 1917 г преподавал до
1930 г. во ВХУТЕМАС'е, до 1950 г. в Московском архитектурном институте,
главный архитектор города Москвы в 1934-1941 гг., председатель управления по
делам архитектуры Мосгорисполкома в 1944-1948 гг., 1-й секретарь Союза
архитекторов СССР в 1950-1955 годах. Участвовал в создании Генерального
плана реконструкции Москвы после 1931 года.
{9}РОТЕРТ П.П. - начальник строительства Московского метрополитена,
автор многих инженерных конструкций и строительно-технических разработок.
{10}РЫНДИН К.В. (1893-1938)-сын портного, рабочий, член РСДРП с 1915
г., после 1917 г. занимал ответственные советские, партийные и военные
должности, в 1924-1926 гг. секретарь Нижнетагильского, затем Пермского
окружкомов ВКП(б), в 1927 г. -Уральского обкома ВКП(б), с 1928 г. работал в
аппарате ЦК ВКП(б), в 1929-1932 гг. председатель Московской контрольной
комиссии ВКП(б), заведующий Московской областной РКИ, 2-й секретарь МК и МГК
ВКП(б), с 1934 г. секретарь Челябинского обкома ВКП(б), член ЦК ВКП(б) с
1930 года. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{11}Разработки каменного угля в 18 км от бывшей станицы Каменской, где
возникли копи при Вишневецком буераке у р.Донец.
{12}МАКОВСКИЙ В.Л. - инженер Метростроя, в дальнейшем один из видных
специалистов по строительству метро, автор ряда тематических работ.
{13}УХАНОВ К.В. (1891-1937)-рабочий, член РСДРП с 1917 г., занимал
различные советско-административные должности в Москве, с 1921 г. директор
завода "Динамо", с 1922 г. руководил электрическим трестом, с 1926 г.
председатель Мосгорисполкома и с 1929 г. Мособлисполкома, с 1932 г.
заместитель наркома снабжения СССР, с 1934 г. нарком местной и затем легкой
про- \91\ мышленности РСФСР, член ЦК партии с 1923 г., член Президиумов ВЦИК
и ЦИК СССР. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{14}ЛИХАЧЕВ И.А. (1896-1956) - из крестьян, рабочий и матрос, член
РСДРП с 1917 г., затем участник Гражданской войны и профсоюзный работник, в
1926-1939 и 1940-1950 гг. директор Московского автомобильного завода, в
1939-1940 гг. нарком машиностроения СССР, с 1950 г. директор Московского
машиностроительного завода, с 1953 г. министр автомобильного транспорта и
шоссейных дорог СССР; член ЦК ВКП(б) с 1939 года.
{15}КИРОВ С.М. (1886 - I.XII.1934) - из мещан, член РСДРП с 1904 г.,
участник революционного движения, после 1917 г. занимал ответственные
военно-партийные посты, с 1921 г. секретарь ЦК КП Азербайджана, с 1926 г.
первый секретарь Ленинградского губкома ВКП(б) и Северо-Западного бюро ЦК
партии, с 1930 г. член Политбюро и с 1934 г. секретарь и член Оргбюро ЦК
ВКП(б).

УБИЙСТВО КИРОВА

В 1934 г. собрался XVII съезд партии - съезд победителей, как его тогда
называли. Никакой оппозиции уже не было ни в партии, ни на самом съезде. Это
был первый съезд после смерти Ленина, где не было оппозиции. Да, при жизни
Ленина всегда была оппозиция! В 30-е годы развернулись пятилетки, дела пошли
хорошо, все увлеклись хозяйственной деятельностью. Тогда это было главное
дело. И это правильно: ведь она конкретно служит идеологии. Если идеология
не подкреплена материально, то она не укрепится, не прорастет в сознании
людей. Итак, все шло хорошо.
Мне трудно сейчас припомнить все подробности. Как-то вечером в начале
декабря раздался телефонный звонок. Звонил Каганович: "Я говорю из
Политбюро, прошу вас, срочно приезжайте сюда". Приезжаю в Кремль, захожу в
зал. Каганович встретил меня. У него был какой-то страшный и настораживающий
вид, очень взволнованный, в глазах стояли слезы. Слышу: "Произошло
несчастье. В Ленинграде убили Кирова. Потом расскажу. Сейчас Политбюро
обсуждает этот вопрос. Туда намечается делегация: поедут Сталин, видимо,
Ворошилов, Молотов, лица от московской парторганизации и еще от московских
рабочих, человек 60. Делегацию Москвы нужно возглавить вам. Вы будете стоять
там в траурном почетном карауле и потом сопровождать тело из Ленинграда в
Москву". \92\ Я тут же отправился в Московский комитет. Мы составили свою
делегацию и поздним вечером того же дня выехали в Ленинград. Сталина,
Ворошилова и Молотова, которые тоже туда поехали, я не видел, ни когда
садились в поезд, ни когда мы прибыли, потому что они ехали отдельно, в
специальных вагонах. Ленинград (хотя, может быть, это мои личные переживания
и я переношу их на всех других) находился в глубоком трауре. Мы видели
убитых горем секретарей городского и областного партийных комитетов, многих
других людей. Встретился я там и со старыми знакомыми. Особенно в хороших
отношениях я был с Чудовым{1}, вторым секретарем Ленинградского областного
комитета партии, красавцем, симпатичным, уважаемым всеми товарищем. Все мы
просто разводили руками и толком не знали, что произошло. Знали только, что
убил Кирова некто Николаев{2}. Нам сказали, что Николаев не то был исключен
из партии, не то имел взыскание за участие в троцкистской оппозиции, так что
поэтому это - дело рук троцкистов. По-видимому, они организовали убийство, и
в нас это вызывало искреннее возмущение и негодование.
Не помню сейчас, сколько дней мы пробыли о Ленинграде. Когда
ленинградцы прощались с телом Сергея Мироновича Кирова, мы тоже стояли в
карауле, по-моему, даже по нескольку раз. Потом состоялись перевоз тела в
Москву и похороны. Как переживали смерть Кирова Сталин и некоторые другие
члены Политбюро, не могу сказать. Каганович же, которого я видел, был
потрясен и, на мой взгляд, даже напуган. Сталина я видел только, когда он
стоял в карауле в Ленинграде. Но он умел владеть собой, и лицо его было
совершенно непроницаемо. Да я даже думать тогда не мог, что он может быть
занят иными мыслями, кроме переживаний по поводу смерти Кирова.
Я с Кировым не был близко знаком. Как-то мы вместе с ним выступали на
чьих-то похоронах на Красной площади в Москве. Кого мы тогда хоронили, не
помню. Каганович мне тогда сказал: "Надо, чтобы вы выступили, но имейте в
виду, что там будет выступать Киров. Киров очень хороший оратор, поэтому вы
подумайте хорошенько, иначе впечатление о вас может быть неблагоприятным". Я
ответил, что ничего не смогу большего, чем смогу, а с Кировым мне не
соревноваться, поэтому, может быть, лучше, чтобы кто-нибудь другой выступил?
"Нет, велели, чтобы вы выступили". И я выступил. Каганович сейчас же, как я
только закончил, подошел ко мне: "Замечательно, блестяще выступили. Это
отмечено Сталиным. Он сказал: "С Кировым рядом выступать тяжело, а Хрущев
выступил хорошо". \93\ Если уж говорить о себе, то я считался неплохим
оратором. Выступал всегда без текста, а чаще всего даже без конспекта. Когда
я готовился к докладам, то составлял цифровые конспекты, потому что держать
цифры в голове тяжело, а так доклады у меня получались лучше. Я начал читать
доклады, только когда стал уже большим начальником: все очень ответственно,
сказанное поправить трудно. Поэтому я вынужден был поступать именно так. К
тому же видел, что все так делают, все читают... Когда, например, я
готовился к докладу на XIX съезде партии, Маленков{3} сказал мне: "Вот
такой-то и такой-то тебе приготовят доклад. Ты не обижайся. Знаешь, что я
тебе скажу? Вот сам Сталин, выступая в 1941 г. на октябрьских торжествах во
время войны, в докладе даже запятых не переставил. Ему дали этот доклад, и я
не знаю, читал ли он его до того, но абсолютно без всяких изменений зачитал
текст. Так что ты не смущайся, это у вождей бывает". Итак, приехали мы в
Ленинград. Нас разместили в лучшей гостинице. Наша делегация насчитывала
человек 60: рабочие, служащие. Постояли мы в почетном карауле у гроба, а
потом сидели в гостинице и разговаривали. Делать-то нам было больше нечего.
Все оплакивали Кирова.
Потом завертелась казенная машина. Как она вертелась, я не знаю, меня
она не касалась. Этим вопросом занимался сам Сталин. Я был вне той машины,
мое дело было лишь в том, чтобы, когда понесут гроб к вокзалу, мы
пристроились к общей процессии, а по прибытии в Москву все вместе шли с
вокзала. Потом в газетах было напечатано: "Московская организация оказала
почести тов. Кирову". Жену его я видел на похоронах в первый и последний
раз, сейчас я ее и не узнаю.
В быту Киров был очень неразговорчивый человек, но на людях-трибун. Сам
я не имел с ним непосредственных контактов и потом расспрашивал Микояна о
Кирове. Микоян хорошо его знал. Он рассказывал мне; "Ну как тебе ответить?
На заседаниях он ни разу ни по какому вопросу не выступал. Молчит и все. Не
знаю я даже, что это означает".
Я же слышал, что Киров мог "заговорить" даже голодных людей. Так он
поступал в Астрахани в 1919 г.: есть было нечего, так он людям речи
произносил, и люди слушали, забывая о голоде{4}. Он, конечно, был умным
человеком и знал, что нужно сказать. Да, он был истинный трибун! Я слушал
его на съезде партии. Он говорил без написанного текста и с отработанной
жестикуляцией. Отличный оратор.
После XX съезда КПСС была создана комиссия для детальной проверки дел
невинно осужденных лиц. Председателем комиссии \94\ был утвержден
Шверник{5}. Я предложил включить в состав комиссии Шатуновскую{6}, которая
сама отсидела ни за что 16 лет и которая была в моих глазах неподкупным,
вернейшим членом партии. Привлекли туда и еще одного товарища, который
отсидел почти 20 лет. Получилась ответственная комиссия, которая должна была
разобраться в делах и дать свое заключение: как могло случиться, что вот
такое количество честных людей погибло во времена Сталина в качестве "врагов
народа"?
Естественно, в первую очередь начали проверять, кто же такой Николаев,
как он совершил убийство Кирова и что его к этому побудило. Когда приступили
к изучению дела, то оказалось, что Николаев незадолго до убийства Кирова был
задержан чекистскими органами около здания Смольного, то есть учреждения, в
котором работал Киров. Николаев вызвал какие-то подозрения у охраны, был
задержан и обыскан. У него обнаружили револьвер. Несмотря на эту улику (а в
те времена очень строго относились к этому) и на то, что он был задержан в
районе, который особо охранялся, потому что там ходили и ездили член
Политбюро и все руководство Ленинградского обкома и горкома партии,
Николаев, как докладывала нам комиссия, был освобожден. А спустя какое-то
время Николаев убивает Кирова. Все эти обстоятельства настораживали комиссию
и нас.
Ведь Николаев стрелял в Кирова не на площади. Нет! Он проник в
Смольный, вошел в подъезд, которым пользовался только Киров, и убил его на
лестничной клетке, когда тот поднимался по лестнице. Это сразу породило
подозрения, что Николаев был подослан для совершения этого террористического
акта какими-то людьми. До этого своим поведением Николаев показался
подозрительным, и его задержали, однако он был отпущен по указанию сверху.
Более того, Николаев получил затем доступ в Смольный, находился на
лестничной клетке обкома партии, где работал Киров, там встретил и убил его.
Без помощи лиц, обладавших властью, сделать это вообще было невозможно,
потому что все подходы к Смольному охранялись, а особенно охранялся подъезд,
которым пользовался Киров. Организовать это могли лишь те, которым был
доступен вход в данный подъезд.
Мы все были потрясены. Стали разбираться дальше. Может быть, кое-кто из
присутствующих и знал ранее все обстоятельства дела, но теперь молчал.
Конечно, кое-что знали, несомненно, Молотов и Ворошилов, которые ездили в
Ленинград со Сталиным. Комиссия доложила, что она получила сведения о
допросе Николаева лично Сталиным. Об этом рассказал кто-то из \95\ старых
большевиков, но, естественно, никаких документальных данных на этот счет
быть не могло. Якобы дело обстояло так: когда к Сталину привели Николаева,
тот бросился на колени и стал говорить, что он сделал это "по поручению", от
имени партии. Следует отметить, что до разговора со Сталиным Николаев
отказывался отвечать на вопросы следователей и требовал, чтобы его передали
представителям центрального аппарата ОГПУ. Он утверждал, что ни в чем не
виноват, а почему он так поступил, в Москве знают. Было ли дано ему
"поручение" или не было, мне трудно судить. Если да, то он выполнил
поручение. Но чье оно могло быть?
Конечно, не лично Сталин поручал дело Николаеву. Для этого Николаев был
слишком мал. Но у меня нет сомнений, что по поручению Сталина кто-то его
подготовил. Это убийство было организовано сверху. Я считаю, что оно было
подготовлено руководителем ОГПУ Ягодой{8}, который, в свою очередь, мог
действовать только по секретному поручению Сталина, данному, как говорится,
с глазу на глаз. Если принять именно такую схему рассуждений, то Николаев,
наверное, надеялся на какое-то снисхождение. Но по-настоящему рассчитывать
на это было слишком наивно. Не такой уж большой человек этот Николаев: он
выполнил поручение и думал, что ему будет дарована жизнь. Просто глупец. Как
раз после исполнения такого поручения для сохранения тайны требовалось
уничтожить исполнителя. И Николаев был уничтожен.
Когда заседала комиссия, еще был жив Ворошилов, а Молотов живет и
сейчас*. Но мы не были настолько наивны, чтобы спрашивать их об этом. И тот,
и другой с возмущением отвергли бы соответствующий вопрос, потому что
сознаться - означает признать соучастие в заговоре и убийстве Кирова. Они не
настолько были глупы.
*Когда произносились эти слова. Молотов был еще жив.
Комиссия установила далее, что во время пребывания Сталина, Молотова и
Ворошилова в Ленинграде при расследовании дела об убийстве Кирова Сталин
потребовал привести к нему комиссара ОГПУ, который в тот день охранял
Кирова. В те же дни было объявлено партактиву, что когда комиссара везли в
автомобиле на допрос, то в результате неисправности рулевого управления
машина (а везли его на грузовой машине) ударилась об угол дома, и он погиб.
Мы поручили комиссии попросить людей, которые везли этого комиссара, чтобы
они рассказали, \96\ при каких обстоятельствах произошла авария и как при
этом погиб комиссар, начальник охраны Кирова. Стали искать этих людей. Их
было трое, мне называли их фамилии. Двое сидели в кузове грузовой машины
вместе с комиссаром, охраняя его, а третий находился в кабине с шофером.
Всех троих не оказалось в живых: они были расстреляны. Это вызвало у нас еще
больше подозрений, что все было организовано свыше и что авария автомашины
оказалась не случайной.
И я предложил: "А вы поищите, не остался ли в живых шофер?". Никаких
надежд я не питал, потому что видел, как было организовано дело, и считал,
что шофера как свидетеля, видимо, тоже уничтожили. Но, на счастье, шофер
остался жив. Его допросили. Он подтвердил, что был шофером на той машине, и
рассказал: "Ехали мы. Рядом со мной сидел чекист и все время понукал меня,
чтобы я ехал быстрее, дабы скорее доставить арестованного. На такой-то улице
при повороте он вдруг схватил руль и направил машину на угол дома. Но я был
крепкий человек, молодой, перехватил руль. Машина вывернулась и только
помяла крыло. Никакой аварии не произошло. Однако я слышал, как при нашем
столкновении раздался наверху какой-то сильный стук. А потом объявили, что
"при аварии" этот комиссар погиб". Таким образом, показания шофера еще
больше раскрывали подробности заговора с целью убийства Кирова.
Конечно, самого Кирова нет, и тут порвались связующие нити, которые
могли как-то выявиться и обнаружить, что перед нами именно заговор. Все
свидетели были убиты. Правда, шофер остался. Я поражался этому. Убийцы были
квалифицированными людьми, а всего не предусмотрели. Почти всегда
преступление оставляет за собой след, в результате чего и раскрывается. Так
случилось и с шофером: все как будто предусмотрели, троих чекистов
уничтожили, комиссара убили (комиссар, конечно, мог многое сказать: видимо,
он имел какие-то указания, потому что отстал от Кирова, когда они вошли в
подъезд и Киров стал подниматься по лестнице), а о шофере забыли.
Потом мы стали искать Медведя{9}, начальника областного ОГПУ
Ленинграда. Он был, как говорят, ближайшим другом Кирова. Они вместе ходили
на охоту и дружили семьями. Может быть. Медведь что-то скажет? Обнаружили,
что Медведь сначала был сослан на Север, а потом расстрелян. Это тоже
прерывало след. Он, близкий к Кирову человек, мог иметь свое суждение об
убийстве. Комиссия докладывала также, что нашелся какой-то человек, который
утверждал, что есть женщина, врач больницы, в которой \97\ лежал Медведь и
что-то ей рассказывал, чтобы она в будущем передала его рассказ в ЦК партии.
"А я, - сказал он, - не доживу, буду уничтожен". Однако мы не сумели найти
лица, с которым беседовал Медведь, мы нашли лишь ниточку, да и она
оборвалась. Все это установил Шверник через комиссию.
Теперь я подхожу к главному: почему же "выбор" пал на Кирова? Зачем
Сталину была нужна смерть Кирова? Киров был человек, близкий к Сталину. Он
был послан в Ленинград после разгрома Зиновьевской оппозиции и провел там
большую работу, а Ленинградская организация состояла прежде в своем
большинстве из сторонников Зиновьева. Киров повернул ее, и она стала опорой
Центрального Комитета, проводником решений ЦК. Все это сам Сталин ставил в
заслугу Кирову. Кроме того, Киров - это большой массовик. Я не стану тут
касаться всех тех его качеств, которые высоко ценились в партии. Напомню
лишь, что он был прекрасным оратором и, как мог, боролся за идеи партии, за
идеи Ленина, был очень популярен в партии и в народе. Поэтому удар по Кирову
больно отозвался и в партии, и в народе. Кирова принесли в жертву, чтобы,
воспользовавшись его смертью, встряхнуть страну и расправиться с людьми,
неугодными Сталину, со старыми большевиками, обвинив их в том, что они
подняли руку на Кирова. О Николаеве в те дни говорили, что он когда-то был
троцкистом. Возможно, это правда, но никакими документами не подтвержденная
ни при жизни Сталина, ни после его смерти, хотя комиссия Шверника имела
доступ ко всем материалам: она не обнаружила связи Николаева с троцкистами.
Спрашивается: зачем же была нужна Сталину расправа со старыми
большевиками? Комиссия при расследовании обстоятельств убийства Кирова
просмотрела горы материалов и беседовала со многими людьми. При этом
выявились новые факты. В то время в партии занимал видное место секретарь
Северо-Кавказского краевого партийного комитета Шеболдаев{10}. Шеболдаева я
знал, хотя близко с ним знаком не был. В 1917 г. он находился в царской
армии на Турецком фронте и вел среди солдат очень активную агитационную
работу. Как стало теперь известно, этот-то Шеболдаев, старый большевик с
дореволюционным стажем, во время работы XVII съезда партии пришел к товарищу
Кирову и сказал ему: "Мироныч (так называли Кирова близкие люди), старики
поговаривают о том, чтобы возвратиться к завещанию Ленина и реализовать его,
то есть передвинуть Сталина, как рекомендовал Ленин, на какой-нибудь другой
пост, а на его место выдвинуть человека, который более терпимо относился бы
к окружающим. Народ поговаривает, \98\ что хорошо бы выдвинуть тебя на пост
Генерального секретаря Центрального Комитета партии".
Содержание этого разговора дошло до комиссии Шверника, о чем она и
доложила Президиуму ЦК. Что ответил на это Киров, я не знаю. Но стало
известно, что Киров пошел к Сталину и рассказал об этом разговоре с
Шеболдаевым. Сталин якобы ответил Кирову: "Спасибо, я тебе этого не
забуду!". Вот заявление, характерное для Сталина: в этом "спасибо" нельзя
понять, благодарит ли он Кирова за сообщение или же угрожает ему. Этот
эпизод приоткрывает занавес над причиной, почему была организована затем
мясорубка.
Комиссия проявила интерес и к тому, как проходило голосование на XVII
партийном съезде. Стали искать членов счетной комиссии. Некоторые из них
остались в живых. Мы нашли товарища Андреасяна{11} и некоторых других.
Андреасяна я хорошо знал, он работал секретарем райкома партии в Октябрьском
районе Москвы в то время, когда я был секретарем на Красной Пресне.
Андреасян был близок к Микояну: они в былые времена вместе учились в
духовной семинарии. Андреасян тоже "отбыл срок", просидев не то 15, не то 16
лет. Эти члены счетной комиссии XVII партийного съезда доложили о том, что
количество голосов, поданных тогда против Сталина, было не шесть, как это
сообщили на съезде, а не то 260, не то 160. И та, и другая цифра очень
внушительна, особенно принимая во внимание положение Сталина в партии, его
самолюбие и его характер. На съезде же было объявлено, что против
кандидатуры Сталина проголосовали шесть человек.
Кто дал счетной комиссии директиву фальсифицировать результаты выборов?
Я абсолютно убежден, что без Сталина никто бы на это не пошел. Если связать
результаты голосования и беседу Шеболдаева с Кировым, о которой узнал
Сталин, и учесть известное предупреждение Ленина, что Сталин способен
злоупотреблять властью, то все становится на свои места. Получают логическое
объяснение и убийство Кирова Николаевым, и убийство комиссара, который
охранял Кирова, и убийство трех чекистов, которые везли комиссара. Сразу
становится ясным, почему это произошло. Сталин - умный человек, и он
понимал, что если на XVII партсъезде против него проголосовали 260 или 160
человек, то это означает, что в партии зреет недовольство. Кто мог
голосовать против Сталина? Это могли быть только ленинские кадры. Нельзя
было даже предположить, что Хрущев или подобные ему молодые люди, которые
выдвинулись при Сталине, боготворили Сталина и смотрели ему в рот, могут
проголосовать против него. Этого никак не могло быть. \99\ А вот старые
партийцы, которые общались с Лениным, работали под его руководством, хорошо
знали Ленина и чье завещание всегда оставалось в их памяти, конечно, не
могли мириться с тем, что Сталин после смерти Ленина набрал к XVII съезду
партии такую силу и перестал считаться с ними, стал вовсю проявлять те черты
своего характера, на которые указывал Владимир Ильич. Вот они-то, видимо, и
решили поговорить с Кировым и проголосовать против Сталина. Сталин понял,
что старые кадры, которые находятся в руководстве, недовольны им и хотели бы
его заменить, если это удастся. Эти люди могли повлиять на делегатов
очередного партсъезда и добиться изменений в руководстве. И вот Киров был
убит, а затем началась массовая резня.
Были казнены многие военные. Насчет военных я не могу сказать, что
здесь обязательно имелась прямая связь с беседой Шеболдаева и Кирова.
Возможно, военные стали жертвой провокации Гитлера, который подбросил
чехословацкому президенту Бенешу "документ" об их "связи" с фашистами. Бенеш
переслал этот "документ" Сталину. Первой жертвой стал Тухачевский{12}.
Тухачевский - очень талантливый полководец. В 27 лет он во время Гражданской
войны уже командовал войсками Западного фронта. Он вообще подавал большие
надежды, и, с одной стороны, это радовало, а с другой - настораживало: не
захочет ли Тухачевский воспользоваться примером Наполеона, чтобы стать
диктатором?
Тухачевский пользовался тогда большим доверием Сталина. Фактически
строительством Красной Армии занимался Тухачевский, а не нарком Ворошилов,
потому что первый был лучше подготовлен и более организован. Ворошилов
занимался представительством на парадах, на всяких маневрах и главным
образом саморекламой. Поэтому Ворошилов тоже был заинтересован в устранении
Тухачевского.
Если поднять сейчас фамилии тех, кто был тогда арестован, то прежде
всего это коснулось старых большевиков, людей Ленинской школы, которые
занимали ведущее положение в партии и были расставлены на решающих участках.
Сталин правильно определил, кто голосовал против него. И вот полетели головы
старых большевиков. Они объявлялись врагами народа, и все наши граждане, и
партийные и беспартийные, одобряли это. Сейчас* в Китае Мао Цзэдун делает то
же самое, только называет этих людей не "врагами народа", а противниками
культурной революции.
*То есть в конце 1960-х годов.
Я еще раз перечитал воспоминания Крупской о Ленине. Когда \100\ я
читал, перед моими глазами как бы проходили все те люди, которые приезжали к
Ленину за границу, жили у него, получали его директивы. Это были самые
близкие к Ленину люди. А где они сейчас? Их нет. Как они закончили свою
политическую карьеру? Они оказались в списках "врагов народа". Крупская
пишет о Варейкисе{13}, о Пятницком{14} (это человек, который занимался
связями Ленина с Россией), называет Петерса{15}. Я Петерса знал очень
хорошо, потому что, когда работал секретарем Московского партийного
комитета, он возглавлял контрольную партийную комиссию Московской области.
Пишет Надежда Константиновна и об одном болгарине. Недавно в
"Известиях" о нем была опубликована заметка. Там не сказано, как он погиб;
теперь поступают просто: жил, и нет его, на небо вознесся. Я сейчас не помню
его фамилии. Этот человек, когда Ленину нужно было получить нерусские
документы, доставал болгарские паспорта Ильичу и Надежде Константиновне.
Потом уже, после революции, Ленин пригласил его в Россию, и он тут работал.
К концу своей жизни он был, кажется, директором треста хлебозаводов. Этот
человек тоже погиб. Почему? Потому что начиналась чистка близких к Ленину
людей не только в Центральном Комитете и среди делегатов XVII съезда:
убирались и те, кто мог быть с ними связан или мог сочувствовать им.
Сколько же людей, с кем общался Ленин, оказались "врагами народа"!
Косиор, член Центрального Комитета, член Политбюро. Рудзутак{16}, кандидат в
члены Политбюро, старый большевик, влиятельный человек, к которому Ленин
относился с большим уважением. Межлаук{17}, крупнейший экономист и
организатор. Он возглавлял Госплан. Я считаю, что из председателей Госплана
он был лучшим после Куйбышева. Чубарь Влас Яковлевич, тоже очень уважаемый
человек, старый большевик, близкий к Ленину. Петровский. Он умер своей
смертью, но был отстранен от прежних должностей и послан на третьестепенную
работу. Петровский после революции не считался активным организатором в
партии. Он, так сказать, выполнял роль партийной иконы. Поэтому Петровский
не был опасен для Сталина, и оказалось достаточно упрятать его в Музей
революции. Постышев Павел Петрович - активный человек. Эйхе - секретарь
Новосибирского крайкома, а потом нарком земледелия. Когда его арестовали,
Сталин сказал: "Вот, считали Эйхе коммунистом, а когда стали его
допрашивать, то он говорит: "Что вы пристали ко мне, я не коммунист и
никогда коммунистом не был". Это сочинялось Сталиным для того, чтобы через
нас распространить свою версию... Варейкис. \101\ О нем тоже говорили, что
он "провокатор". Одним словом, всех людей, которых арестовывали, порочили и
объявляли, что это были не коммунисты, а провокаторы.
Вот, собственно говоря, истоки той мясорубки, которую затеял Сталин,
тем самым подтвердив беспокойство Владимира Ильича насчет того, что если
Сталин останется на своем посту, то он будет способен злоупотреблять
властью. Партия не послушалась Ленина и поплатилась за это. Но уничтожались
не только партийные кадры: косили всех. Если кто-нибудь "под настроение"
что-то ляпнул, то и этого было достаточно, чтобы попасть в соответствующие
списки и потом быть высланным или уничтоженным.
Хочу высказать еще одну мысль. Некоторые люди в беседах со мной
говорили: "Товарищ Хрущев, а как вы считаете: следовало ли рассказывать о
Сталинском терроре, о том, что не было оснований для того, чтобы казнить
этих людей, что это были честные люди? Может быть, можно понять и простить
Сталина, принять случившееся как историческую необходимость?". Я
категорически против этого. Я поднял эти вопросы на XX съезде партии, я по
поручению руководства партии делал доклад по этим же вопросам на XXII
съезде, на различных митингах и собраниях, разоблачал и клеймил Сталина за
то, что он учинил расправу над строителями партии и руководителями нашего
Советского государства. И я горжусь этим, считая, что тем самым я сделал
что-то полезное для партии и для своей страны.
Зло, которое было причинено Сталиным, нанесло большой вред нашей
стране, а всякое зло должно быть заклеймено. Нельзя уповать на то, что, мол,
все уже в прошлом. Нет! История может в какой-то степени и повторяться. От
разоблачения злоупотреблений наше государство не ослабло, влияние нашей
партии не уменьшилось. Ее мощь, наоборот, возросла, потому что мы очистились
от преступлений, которые совершил Сталин, и показали: чтобы утвердить
Советскую власть и утвердить идеи марксизма-ленинизма, не требовалось такого
кровопролития. Другое дело, когда совершилась революция и когда стоял вопрос
о завоевании власти рабочим классом. Тогда жертвы были почти неизбежны. В
Гражданскую войну четыре года сражались русский против русского, брат против
брата, сын против отца. И это тогда было оправдано: шла историческая ломка,
ломался и свергался капиталистический строй, утверждались новые законы,
новая идеология, к власти приходили рабочий класс и трудовое крестьянство.
То были оправданные жертвы: их требовала революционная целесообразность.
\102\ Но во времена Сталина в этом уже не было никакой необходимости.
Гражданская война давно закончилась, вредительство - тоже. Выросли новые
кадры, промышленность была на подъеме. Правда, сельское хозяйство еще не
набрало силы, но не по причине вредительства, а из-за нашей отсталости: были
мы слабы в вопросах сельского хозяйства. Я очень обеспокоен, что сейчас
притупилась борьба с культом и проскальзывают статьи, в которых стараются
замолчать его, забыть об этих фактах. Из истории ничего выбросить нельзя!
Можно лишь выбросить людей, которые настаивают на продолжении разоблачений
злоупотреблений Сталина, но самый факт не сможет исчезнуть. Нельзя замолчать
XX и XXII съезды партии.
Я встречаюсь со многими людьми, и многие выражают мне благодарность,
присылают письма и открытки, где благодарят за то, что я поднял эти вопросы.
Они пишут: "Вот у меня тот-то погиб, а я сама сидела, или я сам сидел, а
теперь вернулся, восстановил свое доброе имя, раньше я был братом "врага
народа" (или была женой "врага народа"), а теперь я получил права
гражданства". Ну что может быть приятнее, чем такое признание? Я все это
охотно принимаю, потому что да, именно я был инициатором этого процесса,
именно я провел большую работу по разоблачению Сталина. Но я был тут не
одинок: это сделал Центральный Комитет, это сделал XX съезд партии. Нельзя
говорить: "Хрущев захотел, Хрущев сделал". Можно ведь захотеть, но не найти
поддержки, и тогда ничего не выйдет. Эти вопросы созрели, и их нужно было
поднять. Если бы я их не поднял, их подняли бы другие люди, и это стало бы
причиной поражения партийного руководства, которое не прислушалось к велению
времени.
Яркий пример тому - Чехословакия 1968 года. Я много раз советовал
президенту Новотному{18} (он честный коммунист и преданный пролетарий):
"Поднимите занавес, разоблачите злоупотребления, если они у вас были". А они
были, я знаю, что они были. Я сам был свидетелем того, как Сталин давал
определенные поручения чекистам, которые были посланы в Чехословакию
"советниками". Эти методы уже были отработаны в 1937 г., и они применялись
во всех социалистических странах. Везде были наши "советники"... Новотный
сердился и говорил: "Товарищ Хрущев, у нас ничего подобного не было". Я ему
отвечал: "Если это не сделаете вы, то это сделают другие, и вы окажетесь в
очень незавидном положении". Новотный не послушался меня, и все знают, к
чему это привело и его самого, и всю Чехословакию. \103\ Если бы мы не
разоблачили Сталина, то у нас, возможно, произошли бы более острые события,
чем в Чехословакии. Мы бы не миновали этого. Надо было сказать народу и
партии правду. Что же, тогда действительно были враги? Враги были и есть
сейчас. Это вполне понятно. Не может историческая ломка при переходе от
капитализма к социализму пройти без борьбы, без крови. И с той, и с другой
стороны предпринимаются острые шаги вплоть до террора и прочего. Но удар был
направлен Сталиным не против врагов, с которыми тогда в СССР уже было
покончено и от которых сохранялись только какие-то остатки, скупо
проявлявшие себя в тех или других учреждениях, и борьба с которыми не
требовала массового террора. Уничтожались члены партии, и в первую голову
верхушка партии, люди, которые закладывали основы пролетарской, ленинской
партии. Против них был направлен удар, и прежде всего именно они сложили
головы. Эти злодейства никак нельзя оправдать. Не было в том никакой
исторической необходимости: все эти люди являлись социалистическими
организаторами масс рабочих и крестьян.
Почему же тогда Сталин их уничтожил? Он их уничтожил потому, что
созревали условия для замены Сталина. В жизни пролетарской партии,
построенной на основах демократического централизма, используются уставные
методы работы. Значит, всегда может быть поставлен вопрос на съезде партии
или на Пленуме Центрального Комитета о замене одного лица другим. Если не
признавать за членами партии права менять руководство, то я вообще не знаю,
во что превратится партия. Такая партия не сможет привлечь к себе массы,
потому что это будет уже не диктатура класса, а диктатура личности.
Фактически так и было при Сталине: партия уже не могла высказывать свою
волю. Центральный Комитет реально не работал, годами не созывались Пленумы
ЦК и съезды партии. На периферии партия еще продолжала жить прежней жизнью,
но руководство уже не являлось избранным партией. Центральным Комитетом.
Сталин что хотел, то и делал: хотел - казнил, хотел - миловал.
Мне запомнился еще один эпизод, который подтверждает характеристику
Сталина, данную Лениным в его завещании. Много раз мы вместе со Сталиным
смотрели различные кинофильмы. Однажды был просмотрен фильм из жизни
колониальной Англии. Я запомнил его содержание: надо было перевезти какие-то
ценности из Индии в Англию. Но путь, которым шли корабли из Индии,
контролировался пиратами. Тогда обратились к одному известному пирату,
который сидел в Англии в тюрьме, и предложили \104\ ему взяться за это
рискованное дело, а взамен что-то было ему обещано. Он согласился, однако
поставил условие, что он подберет команду по своему усмотрению из тех, кто
сидит с ним в тюрьме. Английское правительство согласилось, он подобрал
команду, ему дали корабль, он прибыл в Индию, погрузил ценности, отправился
в обратный путь и по дороге в Англию стал уничтожать своих единомышленников.
Метод был такой: намечал жертву и ставил его фотографию к себе на стол. Так
постепенно он уничтожил какое-то количество этих бандитов... Закончился
просмотр картины, и Сталин, как обычно, предложил поехать к нему на
"ближнюю" дачу поесть. Маленков и Берия сели в одну машину со Сталиным, а мы
с Булганиным в моей машине поехали следом за ними. Приехали на "ближнюю",
сейчас же пошли мыть руки и, как всегда, перебрасывались словами. Берия:
"Слушай, ты знаешь, что сказал Сталин, когда мы ехали: а этот капитан -
неглупый парень, он соображал, что делал". И стал подбивать меня, чтобы я
поднял эту тему за столом и сказал, что это сущий мерзавец. Я поколебался и
согласился, а за столом сказал: "Товарищ Сталин, какой же мерзавец этот
капитан, ближайших своих друзей погубил". Сталин взглянул на меня и ничего
не ответил. Я тоже прекратил опасный разговор.
Тут видна параллель: Сталин, как тот пират, составил себе списки
(фотографии ему были не нужны) и командовал своим подручным, чья наступила
очередь. Куда до него тому бандиту! Тот "младенец" уничтожил десяток или
полтора десятка человек, а Сталин-то уничтожил сотни тысяч. Я не могу
сказать точно, сколько. Но, когда Сталин умер, в лагерях находилось до 10
млн. человек. Там, конечно, были и уголовники, и наши военнослужащие -
бывшие военнопленные. Огромное число людей, которое даже и не снилось тому
английскому пирату.
Сталин называл себя марксистом-ленинцем, а допускал зверства против
своих единомышленников, против своих друзей пот партии, дореволюционному
подполью и по славной, великой борьбе за переустройство общества на
социалистических началах. Когда Сталин разоблачал "врагов", я считал, что он
прозорлив, он видит врагов. А я? Вокруг меня столько было врагов, столько
арестовано людей, с которыми я ежедневно общался и не замечал, что они
враги... Поэтому у меня еще больше вызывают теперь гнев все эти
злоупотребления Сталина. Ведь то были честнейшие, преданные люди. Сколько
погибло и моих друзей, и людей, которых я очень уважал: таких, например, как
Бубнов{19}, Антонов-Овсеенко{20}. Антонову-Овсеенко было поручено \105\
Лениным арестовать Временное правительство в Зимнем дворце. Старый большевик
Бубнов был наркомом просвещения. Это был замечательный человек, доступный и
простой, мне он очень нравился. И вдруг он оказался "врагом народа". Меня
угнетало, что я относился к нему с уважением и не замечал, что это был враг.
Так неужели я и сейчас ошибаюсь, как ошибался тогда, когда казнил себя за
то, что плохо вижу врагов, а Сталин их видит и чувствует на расстоянии? Нет!
Нельзя поднимать убийцу. Мертвому, конечно, все равно, но правда нужна
будущему поколению, которое тоже может попасть в такое же положение, в каком
оказались мы. Если мы будем прощать ("победителей не судят!"), то может
появиться большой соблазн для лиц, подобных Сталину, учинить расправу над
народом, прикрываясь высокими идеями.
Нашей страной пройден большой путь, многое сделано. И долгое время все
заслуги приписывались одному лицу, - Сталину. Сам же Сталин много раз
осуждал такую точку зрения: это - эсеровский лозунг, где на первый план
выдвигаются герои, а масса - якобы лишь толпа. Народ - вот вечный герой. Кто
был вождем, когда русский народ сражался против Наполеоновского нашествия?
Неужели Александр!? Нет и нет! Может быть, Кутузов? Тоже нет! Кутузов был
главнокомандующим. Но если бы народ не поднялся против французского
нашествия, никакой Кутузов и никто другой не смог бы спасти Россию. Это
народ встал грудью, положил тысячи жизней, но отстоял свою Родину. То же и
при нашествии фашистов, которые пошли против Советского Союза. Поднялся
народ. И несмотря на то, что Сталин уничтожил лучшие кадры, обезглавил
Красную Армию, уничтожил верхушку партийного и хозяйственного руководства,
несмотря на все трудности, которые СССР переживал, несмотря на то, что были
допущены большие упущения в подготовке армии к войне, народ, а не Сталин,
разгромил врага.
Да, лучшие командные кадры были уничтожены, другие же просто не
выросли, не было на это времени. Другие командиры были выдвинуты на высокие
посты, не обладая опытом и умением управлять большими соединениями. Кроме
того, армия не была обеспечена вооружением: буквально с первых дней войны не
хватало винтовок, не было пулеметов. Это же немыслимое дело! Мы совершенно
справедливо критикуем сейчас Николая II за то, что в 1915 г. армия осталась
без винтовок. А ведь мы начали войну без должного количества винтовок. Мне
сказал тогда Маленков, когда я, находясь на Украине, просил винтовки: "Куйте
\106\ штыки, куйте пики". Мы просили противотанковые гранаты и
противотанковые ружья. Он ответил: "Делайте горючую смесь и обливайте
вражеские танки". А потом наши бойцы нередко не вражеские танки обливали
бензином, а землю поливали своей кровью, устилали ее своими трупами. Кто в
этом виноват? Чьи тут упущения?
Побеждал, дескать, Сталин. А поражения чьи, народа? Действительно, есть
старая поговорка: солдаты сдают города, а генералы их берут. Нет и нет! Это
Сталин допустил много ошибок перед войной: ослабил армию, руководство нашей
промышленностью, и это вынудило Красную Армию отступать с большими потерями,
оставить противнику огромную территорию. Фашисты захватили житницу
Советского Союза с плотным населением. Но, несмотря на все это, народ
поднялся, воспрянул духом, перешел в наступление и разбил агрессора. Новые
кадры наших полководцев выковались в процессе боев при отступлении. Но если
бы были сохранены кадры, которые прошли школу Гражданской войны, кадры,
которые закладывали новую индустрию, кадры, которые выковались в процессе
построения хозяйства на социалистических началах (это же неприступная
сила!), и если бы должным способом были использованы людские и материальные
возможности страны, то, конечно, врагу нечего было и думать достичь стен
Москвы, занять Северный Кавказ, дойти до Сталинграда. Сейчас кое-кто опять
начинает кричать: "Ура Сталину!". Все это уже было, и слишком большой кровью
заплачено нами за эти "Ура!".
Если сейчас не осудить те злоупотребления, если не проанализировать
наши ошибки, то возникнет опасность, что история может повториться. Народ
должен знать все и о своих победах, и о своих поражениях. Он должен знать
своих героев и должен знать причины поражений. А причины - это сталинский
деспотизм, злоупотребление властью, тот Сталин, который нетерпимо относился
к людям, к руководителям партии, к своим же товарищам, с которыми когда-то
вместе работал под руководством Ленина. А когда эти люди стали претендовать
на коллективное руководство и высказывать свое мнение, он их сперва сделал
политическими врагами, а потом просто начал казнить.
Я считаю, что XX и XXII съезды партии приняли абсолютно правильные
решения, и как бы кто-то ни хотел приуменьшить или загладить их, ничего из
этого не выйдет. Никто не сможет протащить идею, что Сталин ни в чем не
повинен, а если повинен, то это не преступление, а ошибки, совершенные в
процессе перехода \107\ от одной формы общественного уклада к другой. Нет и
нет! Ни один настоящий коммунист не станет на сторону убийцы своего народа.
Поступить так-это значит подбадривать тех, кто мог бы это повторить, что
вообще-то не исключено. Это станет возможным, если не проявить бдительности.
{1}ЧУДОВ М.С. (1893-1937) - из крестьян, рабочий, член РСДРП с 1913 г.,
занимал с 1918 г. ряд ответственных советских и партийных постов, в
1928-1936 гг. 2-й секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), член ЦК ВКП(б), с
1925 г., член ВЦИК и ЦИК СССР. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{2}НИКОЛАЕВ Л.В. (1904-1934) - член РКП(б) с 1924 г., инструктор
Ленинградского обкома партии и Ленинградского института истории ВКП(б), в
апреле 1934 г. уволен оттуда, оставался безработным, в декабре был
расстрелян.
{3}Осенью 1952 г., когда состоялся XIX съезд партии, Г.М.Маленков был
секретарем ее ЦК.
{4}Речь идет о событиях 1919 г., когда Киров был председателем
Временного военно-революционного комитета Астраханского края, где в то время
существовала острая военно-политическая обстановка, а 11-я Отдельная армия,
членом Реввоенсовета и начальником политотдела которой был Киров, неудачно
действовала против войск А.И.Деникина на астраханском направлении.
{5}ШВЕРНИК Н.М. (1888-1970) - рабочий, член РСДРП с 1905 г., участник
трех российских революций, после 1917 г. был комиссаром и чрезвычайным
уполномоченным на фронтах Гражданской войны, потом на профсоюзной работе, с
1923 г. нарком рабоче-крестьянской инспекции РСФСР, с 1925 г. секретарь
Ленинградского обкома ВКП(б), с 1926 г. секретарь ЦК ВКП(б), с 1927 г.
секретарь Уральского обкома ВКП(б), с 1929 г. председатель ЦК профсоюза
металлистов, в 1930-1944 гг. первый секретарь (в 1953-1956 гг. председатель)
ВЦСПС, с 1944 г. первый заместитель Председателя и в 1946-1953 гг.
Председатель Президиума Верховного Совета СССР, в 1956-1962 гг. председатель
Парткомиссии при ЦК КПСС; член ЦК партии с 1925 года, кандидат в члены
Политбюро ЦК ВКП(б) в 1939-1952 гг., член Президиума ЦК КПСС в 1957-1966
годах.
{6}ШАТУНОВСКАЯ О.Г. (1901-1991)-член РСДРП с 1916 г., в 20-е годы вела
активную комсомольскую и партийную деятельность, в 30-е годы работала до
ареста в аппарате Московского комитета ВКП(б) и была секретарем
объединенного парткома.
{7}СНЕГОВ А.В. (1891-1938) - член РСДРП с 1917 г., позднее известный
партработник и активный партийный публицист, с 1931 г. член бюро
Закавказского крайкома ВКП(б), затем на партийной и советской работе в
Сибири и на Украине, в Куйбышеве и Мурманске. Репрессирован, реабилитирован
посмертно.
{8}ЯГОДА Г.Г. - член РСДРП с 1907 г., после 1917 г. работал военным
инспектором и в коллегии Наркомвнешторга, с 1920 г. - в ВЧК, с 1924 г.
заместитель председателя ОГПУ, в 1934-1936 гг. нарком внутренних дел и в
1934-1937 гг. нарком связи СССР, с 1935 г. генеральный комиссар
государственной безопасности 1 ранга, член ЦК ВКП(б) с 1934 года. Расстрелян
после открытого судебного процесса. \108\
{9}МЕДВЕДЬ Ф.Д.-член РСДРП с 1907 г., после 1917 г. занимал ряд
должностей в ВЧК - ОГПУ, один из организаторов трудовых лагерей на
строительстве Беломорско-Балтийского канала, возглавлял Ленинградское
областное управление ОГПУ.
{10}ШЕБОЛДАЕВ Б.П. (1895-1937) - сын врача, член РСДРП с 1914 г., после
1917 г на военной работе, с 1920 г. на партийной работе, с 1923 г. зав.
отделом ЦК КП(б) Туркменистана, секретарь Царицынского губкома РКП(б),
сотрудник аппарата ЦК ВКП(б), в 1928-1937 гг. секретарь Нижневолжского,
Северо-Кавказского и Азово-Черноморского краевых комитетов и Курского обкома
ВКП(б), член ЦК ВКП(б) с 1930 года. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{11}АНДРЕАСЯН Н.В.
{12}ТУХАЧЕВСКИЙ М.Н. (1893-1937) - из дворян, член РКП(б) с 1918 г., до
1917 г. царский офицер, с 1918 г. в Красной Армии, до 1921 г. командовал
1-й, 8-й, 5-й и 7-й армиями и войсками Восточного, Кавказского и Западного
фронтов, далее начальник Военной академии, ком. войсками Западного ВО, пом.
начальника и начальник Штаба РККА, ком. войсками Ленинградского ВО,
заместитель председателя Реввоенсовета СССР, начальник вооружений РККА, зам.
и 1-й зам. Наркома обороны СССР, начальник управления боевой подготовки
РККА, Маршал Советского Союза с 1935 года. Перед репрессированием командовал
войсками Приволжского военного округа. Реабилитирован посмертно.
{13}ВАРЕЙКИС И.М. (1894-1939)-рабочий, член РСДРП с 1913 г., после 1917
г. на ответственных советских и партийных должностях, с 1923 г. секретарь
Киевского губкома КП(б)У и Среднеазиатского ЦК ВКП(б), зав. отделом печати
ЦК партии, первый секретарь Саратовского губкома. Центральночерноземного и
Воронежского обкомов. Сталинградского и Дальневосточного крайкомов ВКП(б), с
1930 г. член ЦК ВКП(б), член ВЦИК и ЦИК СССР. Репрессирован, реабилитирован
посмертно.
{14}ПЯТНИЦКИЙ И.А. (1882-1938) - сын столяра, член РСДРП с 1888 г.,
один из активнейших партработников-ленинцев, входил в руководство
вооруженным восстанием 1917 г. в Москве, затем на профсоюзной и советской
работе, в 1920 г. секретарь Московского комитета РКП(б), с 1921 г. занимал
высокие посты в Коминтерне, с 1935 г. в аппарате ЦК ВКП(б), член ЦКК в
1924-1927 гг., член ЦК ВКП(б) с 1927 года. Репрессирован, реабилитирован
посмертно.
{15}ПЕТЕРС Я.Х. (1886-1938) - из крестьян, рабочий, член РСДРП с 1904
г. и член Британской социалистической партии с 1909 г., после 1917 г.
занимал ответственные посты в ВЧК (Петроград, Москва, Киев, Тула,
Туркестан), с 1923 г. член коллегии ОГПУ, член ЦКК в 1923-1934 гг., затем
член КПК при ЦК ВКП(б). Контрольную партийную комиссию Московской области он
возглавлял в 1930-1934 годах. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{16}РУДЗУТАК Я.Э. (1887-1938)- из крестьян, рабочий, член РСДРП с 1905
г., участник трех российских революций, с 1917 г. председатель Московского
совнархоза, Центротекстиля, ЦК профсоюза транспортных рабочих, Туркестанской
комиссии ВЦИК и Туркестанского бюро РКП(б), Средзбюро ЦК РКП(б), с 1923 г.
секретарь ЦК партии, с 1924 г. нарком путей сообщения СССР, в 1926-1937 гг.
заместитель Председателя Совнаркома и СТО СССР, с 1931 г. нарком
рабоче-крестьянской инспекции СССР, с 1920 г. член ЦК \109\ партии, член
Политбюро в 1926-1932 гг. и кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) в 1923-1926
и с 1934 г., член ЦИК СССР. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{17}МЕЖЛАУК В.И. (1893-1938) - сын учителя, участник революционного
движения с 1907 г., член РСДРП с 1917 г., затем на различных советских,
партийных и военных постах, с 1924 г. заместитель председателя ВСНХ СССР, с
1931 г. 1-й заместитель председателя Госплана СССР, с 1934 г. заместитель
Председателя Совнаркома СССР и председатель Госплана, член ЦК ВКП(б) с 1934
г., член ЦИК СССР. Перед репрессированием был наркомом тяжелой
промышленности СССР. Реабилитирован посмертно. Хрущев был хорошо знаком с
его братом И.И.Межлауком (1891-1938), который в начале 20-х годов возглавлял
"Югосталь", а впоследствии тоже был безвинно репрессирован.
{18}НОВОТНЫЙ А. (1904-1975) - член КП Чехословакии с 1921 г., член ее
ЦК с 1946 г., первый секретарь ЦК КП Чехословакии в 1953-1968 гг., президент
Чехословакии в 1957-1968 годах.
{19}БУБНОВ А.С. (1884-1938)-сын чиновника, член РСДРП с 1903 г.,
участник трех российских революций, один из руководителей Октябрьского
вооруженного восстания 1917 г. в Петрограде, затем на ответственных
советских, партийных и военных постах на Дону, Украине, в Москве, на
Северном Кавказе, в 1922-1923 гг. заведовал Агитпропом ЦК РКП(б), в
1924-1929 гг. начальник Политуправления РККА, в 1925 г. секретарь ЦК РКП(б),
в 1929-1937 гг. нарком просвещения РСФСР; член ЦК партии в 1917 и с 1924 г.,
член ВЦИК и ЦИК СССР. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{20}АНТОНОВ-ОВСЕЕНКО В.А. (1883-1939) - сын офицера, член РСДРП с 1903
г., активнейший участник Октябрьского вооруженного восстания 1917 г. в
Петрограде, затем член 1-го советского правительства, руководитель боевых
операций на Украине и против "антоновщины", с 1922 г. начальник
Политуправления Реввоенсовета СССР, в 1924-1934 гг. на дипломатической
работе, с 1934 г. прокурор РСФСР, с 1936 г. генеральный консул СССР в
республиканской Испании. Репрессирован, реабилитирован посмертно.

НЕКОТОРЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ УБИЙСТВА КИРОВА

После гибели Кирова Сталин взвалил Ленинградскую парторганизацию на
Жданова{1}. Жданов на XVII съезде ВКП(б) был избран секретарем ЦК, а до
этого работал в г. Горьком{2}. С ним я был лучше знаком, чем с Кировым.
Помню нашу первую встречу. Мы соревновались раньше с Нижегородским краем. И
теперь наша делегация на съезде пригласила в гости Горьковскую делегацию. Не
помню, где мы собрались. Жданов был веселым человеком. Тогда он у нас выпил
и еще до этого выпил. Одним словом, \110\ вышел на подмостки и растянул
двухрядную гармонь. Он неплохо играл на гармони и на рояле. Мне это
нравилось. Каганович же о нем отзывался презрительно: "Гармонист". Но я не
видел в этом ничего предосудительного. Я сам когда-то в молодости пытался
учиться такой игре, и у меня была гармонь. Однако я никогда не играл хорошо,
а он играл хорошо. Уже после, когда Жданов стал вращаться в среде Политбюро,
было видно, что Сталин к нему относится очень внимательно. Тут брюзжание
Кагановича в адрес Жданова усилилось; он часто ехидно говорил: "Здесь и не
требуется большого умения работать, надо иметь хорошо подвешенный язык,
уметь хорошо рассказывать анекдоты, петь частушки, и можно жить на свете".
Признаться, когда я пригляделся к Жданову поближе, в рабочей
обстановке, стал соглашаться с Кагановичем. Действительно, когда мы бывали у
Сталина (в это время Сталин уже стал пить и спаивать других, Жданов же
страдал такой слабостью), то, бывало, он бренчит на рояле и поет, а Сталин
ему подпевает. Эти песенки можно было петь только у Сталина, потому что
нигде в другом месте повторить их было нельзя. Их могли лишь крючники в
кабаках петь, а больше никто. Свидетелем подобного времяпрепровождения я
бывал неоднократно.
Потом вдруг все перевернулось. Сталин резко отвернулся от Жданова и
теперь не терпел его. В последние дни жизни Жданова мне просто жалко было
его. Он был по-своему человек обаятельный, и я питал к нему определенное
уважение. Уже перед смертью, когда он уезжал в отпуск, он позвонил мне:
"Жалею, что мы с вами не встретились. Я так хотел вам рассказать кое-что,
вот приеду и расскажу". Незадолго до его смерти я зашел к нему, и он много
говорил, в частности о РСФСР: "Знаете, Российская Федерация (тут я ему
вполне сочувствовал) -такая несчастная, в таком она положении! Вот на
Украине вы имели ЦК, собирали совещания, заседания, пленумы. А здесь, в
России, ничего этого нет. Люди в разброде, никто их не собирает, никто не
обобщает их опыт. Надо создать Российское бюро ЦК ВКП(б)". Я отвечал: "Оно
ведь было когда-то, Андрей Андреевич Андреев{3} (А.А., как мы все его звали)
был его председателем". Я поддерживал его тут всей душой. Потом Жданов
поднял этот вопрос и перед Сталиным.
А когда Жданов умер, это дело завертелось. Видимо, Жданов дал ему
толчок. Но кончилось все расстрелом ленинградцев как "националистов". Однако
никакого там национализма не было, была же действительная партийная работа,
ставился вопрос \111\ о судьбе Российской Федерации, об улучшении
деятельности РСФСР. И в результате погибли люди, абсолютно невиновные.
Жданов был умным человеком. У него было некоторое ехидство с хитринкой.
Он мог тонко подметить твой промах, подпустить иронию. С другой стороны,
чисто внешне, на всех пленумах он сидел с карандашом и записывал. Люди могли
подумать: как внимательно слушает Жданов все на пленуме, записывает все,
чтобы ничего не пропустить. А записывал он чьи-то неудачные обороты речи,
потом приходил к Сталину и повторял их. Например, много смеха у всех вызвало
выступление Юсупова{4}. Кроме того, Жданов действительно был музыкальным
человеком. Оказывается, он когда-то учился музыке у Александрова{5}, отца
нынешнего руководителя военного ансамбля{6}. Тот у них в среднем учебном
заведении преподавал музыку. Жданов учился в Мариуполе и там окончил среднее
учебное заведение.
Много толков вызывает имя Жданова в связи с послевоенными
постановлениями ЦК ВКП(б) по поводу журналов "Звезда" и "Ленинград" и оперы
Мурадели "Великая дружба". Относительно них я думаю, что Жданов был просто
назначенный докладчик: что ему ведено было сказать, то он и сказал. Как он
сам думал, трудно выяснить. Может быть, именно так, как он выступал, но я
сомневаюсь в этом. Скорее всего, нет. В то время Жданов был в абсолютной
опале. Отношение к нему изменилось во время войны. А почему он все-таки
попал у Сталина в немилость?
"Наверху" сложилось такое впечатление (насколько оно было обоснованно,
мне сейчас трудно судить), что он вроде бездельника, не рвется к делу. В
какой-то степени это все отмечали. На любое заседание в ЦК партии он мог
прийти спустя два или три часа, а мог и совсем не прийти. Одним словом, он
был не такой, как, например, Каганович. Тот всегда найдет себе дело, ему
всегда некогда. А этот спокоен: если ему поручат вопрос, он сделает, а не
поручат, так и не надо. Такое впечатление сложилось и у Сталина, и у других,
кто знал Жданова. Лично мне трудно высказаться по этому вопросу. Я особенно
близко с ним никогда не работал, поэтому мне трудно говорить. А так в
остальном он был очень обаятельный человек.
Когда меня на Украину послали, а его раньше - в Ленинград, то с 1935 г.
мы порой встречались, иной раз и мнениями обменивались. Однажды он меня
спрашивает: "Вам удается ездить по заводам и как часто?". Говорю: "Не так уж
часто, но выезжаю". "Да, - продолжает, - я вот тоже выезжаю. Расскажу вам,
как это \112\ иногда бывает. Как-то поехал я на один завод. Мне все там
показывают, рассказывают. Посмотрел я то, что мог, распрощался со всеми, кто
меня сопровождал, и поехал на другой завод. Приехал. Там мне тоже все
показывают и рассказывают. Я попрощался, а это-те же самые люди, которые мне
на первом заводе рассказывали и показывали. Потом, для "проверки", на третий
завод поехал. И там все повторилось". Я говорю: "У меня это тоже бывало. Это
"выбрасывают" охрану, и она нас окружает, а мы ее не знаем и жмем руки, как
заводским". Жданов рассказывал это с такой, знаете, улыбкой, в своем,
Ждановском стиле.
Бывало и другое. Как-то, уже после войны (меня в тот раз не было),
когда все обедали у Сталина, то дообедались до такой степени, что Жданов уже
не мог идти. Захотел он, как это раньше случалось, заночевать у Сталина. Не
тут-то было. Сталин ему говорит: "У вас есть своя квартира". И буквально
выпроводил его. Об этом мне рассказал Маленков. Но Маленков рассказывал в
другом свете, считая, что Сталин прав. А мне было жалко человека. Ведь споил
его Сталин. Ну пусть бы поспал человек. А он его выпроводил. В общем-то
Жданов не завоевал положения очень крупного государственного деятеля. Так
полагали все люди, которые его близко знали.
Через некоторое время после смерти Кирова нас потрясло очередное новое
событие: раскрытие заговора, суд и казнь Тухачевского с группой военных{7}.
Маршал Егоров{8} (его самого потом судили) был тогда в составе суда. Думаю,
что из состава суда сейчас остался в живых только маршал Буденный{9}. Арест
Тухачевского я очень переживал. Но лучше всех из осужденных я знал
Якира{10}. В Гражданскую войну мы не встречались, однако я часто имел с ним
дело позднее, когда он стал помощником командующего войсками Украины и
Крыма. А когда я работал в 1928 г. в Киеве, там состоялись большие военные
маневры. Это были грандиозные маневры: действия войск, затем приемы, беседы,
доклады. Всем руководил Ворошилов. Был там и Якир.
О Ворошилове тогда военные были очень невысокого мнения. Они его
формально принимали, но все считали себя выше него. Так оно, видимо, и было.
Вот и в 1928 г. там была только парадность. Ворошилов, когда он уже потом
узнал, что я в то время в Киеве работал заворгом, то рассказывал, как его
там цветами забросали. Это, конечно, имеет большое значение для
обороноспособности страны, но все же не главное.
Перед своим арестом Якир был у меня на даче. Я жил в Огарево, под
Москвой, в бывшей усадьбе московского генерал-губернатора, \113\ царского
дяди великого князя Сергея. Там жили тогда секретари горкома партии и
председатель облисполкома. Мы скромно занимали там (Каганович все меня
выгонял в основное здание) свитский дом, где жила прежде княжеская прислуга
и размещалась церковь. Я занимал часть второго этажа, а внизу жил Булганин.
Во второй половине наверху жил секретарь горкома Кульков{11}, а внизу -
председатель облисполкома Филатов{12}. В доме для дворни отдыхали секретари
райкомов, там было что-то типа однодневного дома отдыха. Там жил среди
других и Семен Захарович Корытный{13}. Корытный работал секретарем одного из
московских райкомов. Он был у меня заворгом, когда я был секретарем на
Красной Пресне, потом он стал секретарем райкома на Красной Пресне, затем
секретарем Ленинского райкома партии.
Корытный - еврей, дельный человек, хороший организатор и хороший
оратор. Он был женат на сестре Якира. Сестра тоже хороший, партийный
человек. Она прошла с Якиром весь путь в Гражданскую войну, была там
политработником. Якир приехал в Огареве к сестре, и мы с ним долго ходили по
парку, беседовали. Он был приятный человек... Потом его арестовали. Я
волновался. Во-первых, мне было его жалко. Во-вторых, тут могли и меня
потянуть: мол, всего за несколько часов до ареста Якир был у Хрущева,
заходил к нему ночью, и они ходили и все о чем-то говорили.
С Тухачевским я не был близко знаком, но относился к нему всегда с
уважением. Как-то незадолго до ареста (я не знаю, почему) он позвонил мне и
говорит: "Товарищ Хрущев, разрешите мне прислать к вам скульптора?". Я
спрашиваю: "Зачем?". А он очень увлекался ваянием и вообще любил искусство.
"Да ведь все равно какой-нибудь скульптор с вас будет делать портрет и
черт-те что сделает, а я пришлю вам хорошего". - "Я вас очень прошу, товарищ
Тухачевский, чтобы вы мне больше об этом не говорили". На этом дело и
кончилось. Потом, когда сообщили о судебном процессе, я думал: "Черт его
знает, почему он мне это предложил? Не вербовал ли он меня?". И ругал себя:
"Как хорошо я к нему относился! Какое же я г., ничего не видел, а вот Сталин
увидел".
После этого стала разматываться вся эта штука. Сначала потянули
военных, а когда начали таскать секретарей и членов ЦК, тогда просто жутко
стало: что же такое получается, как же это так проросли все эти чужие корни?
Они опутали весь организм партии, всю страну. Это что-то такое ракообразное,
страшное. \114\ А вот Сталин знал этих людей, он арестовывал и наркомов...
Арестовали, в частности, Антипова{14}, наркомпочтеля; старый революционер,
петербуржец, известный человек. С этим арестом у меня связаны особые
воспоминания. Сталин тут пошутил надо мной, а шутка такая была, что поседеть
можно. Мне позвонили от Сталина и сказали, чтобы я немедленно ехал в Кремль,
там гуляет Сам, и он вызывает вас. Приехал я в Кремль и вижу: гуляет Сталин
с Молотовым. Тогда в Кремле только что парк сделали, дорожки проложили.
Подошел к Сталину. Он смотрит на меня и говорит: "На вас дает показания
Антипов".
Я тогда еще не знал, что Антипов уже арестован, и сказал, что ни
Антипов, ни кто-либо другой не могут на меня дать никаких показаний, потому
что нечего давать. Сталин тут же перешел к другому вопросу, по которому он
меня и вызывал... Таким образом, это была психологическая провокация.
Видимо, Сталин придавал ей определенное значение. Для чего же он так
спрашивал? Вероятно, следил, как поведет себя человек, и этим способом
определял, является тот преступником или нет. Знаете, даже честный человек
может быть сбит с толку, как-то дрогнуть, когда отвечает вождю партии, и тем
самым создать впечатление у того, кто добивается, будто он тоже замешан. Это
- нечестная, неправильная и недопустимая форма узнавания правды, ну просто
нетерпимая. Тем более среди членов Коммунистической партии.
Такая тогда сложилась обстановка. Людей буквально хватали и тащили
резать. Люди тонули бесследно, как в океане. Когда начались аресты
руководителей партии, профсоюзов, военных товарищей, директоров заводов и
фабрик, у меня лично были арестованы два моих помощника. Один из них,
Рабинович{15}, занимался общими вопросами, а другой, Финкель{16},
строительными делами. Оба - исключительно честные и порядочные люди. Я никак
не мог допустить даже мысли, что эти двое, Рабинович и Финкель, которых я
отлично знал, могут быть действительно "врагами народа". Но на всех, кого
арестовывали, давались "фактические материалы", и я не имел возможности их
опровергнуть, а только сам себя тогда ругал за то, что дал себя одурачить:
близкие мне люди оказались врагами народа!
Потом начались аресты секретарей московских райкомов, городского и
областного комитетов партии. Был арестован, как я уже упомянул, Корытный,
которого я знал еще по Киеву. Потом он учился в Москве и, окончив курсы
марксизма-ленинизма, работал со мной, а после того, как побывал секретарем
райкома на \115\ Красной Пресне и Ленинского, был избран одним из секретарей
городского партийного комитета. Это был человек, проверенный Гражданской
войной, но и его арестовали. Как его взяли? Он заболел, и его положили в
больницу. Я поехал туда навестить его, побыл там, повидал его, а на
следующий день узнал, что он арестован. Его арестовали прямо в больнице, и
его жену тоже, сестру Якира. В этом случае у меня нашлось еще какое-то
объяснение. Хотя я и считал Корытного честнейшим, безупречным человеком, но
раз Якир оказался изменником, предателем и агентом фашистов, а тот был его
ближайшим другом, то Якир мог оказать на него свое влияние. Значит,
возможно, я ошибался и зря доверял этому человеку.
Еще один из секретарей горкома. Кульков, московский пролетарий, член
партии с 1916 г., не блиставший особыми качествами, но вполне честный и
надежный человек, тоже оказался арестованным. Одним словом, почти все люди,
которые работали рядом со мной, были арестованы. Надеюсь, понятно, каким
было мое самочувствие. Со мной тогда работал еще Марголин, член партии с
1912 или с 1914 года. Они вместе с Кагановичем были когда-то в революционном
подполье. Я его знал тоже по Киеву. Когда я работал заворгом окружного
комитета, Марголин являлся одним из секретарей райкомов, после этого работал
секретарем Мелитопольского окружкома, потом учился со мной в Промышленной
академии. Он остался секретарем Бауманского райкома партии, когда я перешел
оттуда на Красную Пресню. Когда же я стал первым секретарем Московского
горкома, его избрали вторым, а затем, после арестов в Днепропетровске, его
выдвинули туда секретарем окружного комитета партии. Там его и арестовали.
Марголин тоже был человеком проверенным и хорошо известным, особенно
Кагановичу. Он считался его другом, и они неоднократно встречались на
квартире у Кагановича. Я просто не мог допустить мысли, что Марголин - враг
народа.
Развернувшиеся аресты безупречных людей, известных и пользующихся общим
доверием, создавали в партии очень тяжелую обстановку. Сейчас мне трудно
вспомнить всех, кого тогда арестовали. Для этого нужно просмотреть архивы,
изучить материалы. Наверное, историки займутся этим делом и приведут все в
порядок. Считаю, что, видимо, целых три поколения партийных руководителей
были арестованы; то есть то, которое было ранее в руководстве, второе,
выдвинутое, и третье, тоже выдвинутое. Это огромное количество людей!
Среди других был арестован мой хороший приятель Симочкин. \116\ Я с ним
учился еще на рабфаке в Донецке. Сам он енакиевский шахтер Рыковской
шахты{17}, участник Гражданской войны, комиссар полка, был награжден орденом
Красного Знамени, после рабфака учился на курсах марксизма-ленинизма и
работал секретарем райкома партии в Москве. Раз Сталин звонит мне и
говорит:"Мы Симочкина у вас возьмем (Сталин его знал) и выдвинем на
областную работу". И он был выдвинут в Иваново-Вознесенск, но очень скоро,
не больше месяца проработав там, был арестован и расстрелян{18}. Это меня
потрясло: "Как же так, Симочкин - враг народа? Зачем ему нужно было
становиться врагом народа, когда он сам - часть этого народа?". А спустя
какое-то время Сталин сказал мне, что Симочкин погиб зря, невинно, и тут же
обругал Жукова, начальника областного управления НКВД, сказав, что это тот
сделал и что этого Жукова, в свою очередь, арестовали, осудили и
расстреляли. Как это могло произойти? Симочкин занимал такое положение,
пользовался доверием, а какой-то малоизвестный Жуков сумел создать на него
ложное дело и арестовать его. Где же надзор, прокуратура и прочее? Это
свидетельствует о том, какие порядки существовали в партии (если их можно
назвать порядками): отсутствие всяких норм защиты личности члена партии.
Возвращусь к Якиру. Он работал на Украине, я встречался с ним в 20-е
годы на партийных республиканских конференциях и съездах. В 1928-1929 гг.,
когда я работал в Киеве, наши военные уделяли Киеву большое внимание: Киев
фактически являлся пограничным городом. Польские руководители не могли
примириться с тем, что Киев не входит в состав Польского государства (не
говоря уже о других городах Украины, лежавших западнее). Якир не раз
знакомился с партработой в Киеве, проводил окружные военные маневры, ездил
по гарнизонам. Я был в то время заместителем секретаря Киевского окружного
комитета партии, а помощником командующего войсками Украинского военного
округа был замечательный человек - Иван Наумович Дубовой{19}. Он выделялся
рыжей красивой бородой. Отец его - старый большевик с подпольным стажем,
рабочий Донбасса. Иван Наумович прошел Гражданскую войну, был у Щорса
заместителем командующего дивизией, а когда Щорса убили, командование,
по-моему, принял Дубовой. Это был проверенный и уважаемый нами человек.
Сотрудником Политуправления в округе был Векличев. Сам из бывших рабочих, он
стал военным профессионалом, комиссаром в Украинском военном округе. Таким
образом, я всегда имел возможность общаться с военными. И вдруг Якир -
предатель, \117\ Якир - враг народа! Раньше Сталин очень уважал Якира. У
Якира хранилась записка, где Сталин хвалил личные качества Якира, а ведь
Сталин был весьма скуп на письменные похвалы.
Я относился с большим уважением и к Тухачевскому, но близок с ним не
был. Иногда в служебном порядке мы с ним встречались или перезванивались. Он
приглашал меня посмотреть военную технику. Именно с ним я впервые в жизни
увидел ковшовый ленточный экскаватор. Я считал, что Тухачевский является
душой Красной Армии. Если кто и занимался Вооруженными Силами со знанием
дела, так это Тухачевский и Гамарник{20}, который был тогда первым
заместителем наркома и ведал хозяйственными делами и военным строительством.
Рассказывали, что выбор места строительства для г. Комсомольска принадлежал
Гамарнику. Он, приехав с Дальнего Востока как секретарь Дальневосточного
крайкома партии, доложил Сталину, что надо создавать там базу на случай
войны с Японией. Япония тогда вела себя нагло в отношении Советского Союза,
провоцировала нас на драку. Председателем крайисполкома на Дальнем Востоке
был Гуценко (тоже погиб от руки Сталина). К нему пришел на прием японский
консул и в беседе заявил: "Что же вы - и сами просто сидите, ничего не
делаете на Дальнем Востоке и нам не даете? Пора вам и честь знать". Вот
такую, знаете ли, грубость сказал. Так что Сталин с большим вниманием
отнесся к предложению Гамарника, и вскоре начали строить Комсомольск, а
также большие промышленные предприятия с тем, чтобы укрепить Дальний Восток
и отбить охоту у японцев зариться на наши дальневосточные земли.
И вдруг Якир и вся эта группа - враги народа? Тогда еще не было
сомнении насчет того, что они могут оказаться жертвами клеветы. Суд был
составлен из авторитетных людей, председателем суда был маршал Егоров. Потом
и Егоров пал жертвой этого же произвола. Но тогда у нас ничто не вызывало
сомнений. Единственным человеком из тех, кого я знал, высказавший сомнение в
виновности Якира, был академик архитектуры Щусев{21}. Как мне потом
доложили, он, выступив на собрании архитекторов, сказал, что хорошо знал
Якира и с большим уважением относился к нему. Щусев был замечательным
человеком. Мы же в то время к нему относились настороженно, считали, что это
человек прошлого, что он строил только церкви, был принят царем Николаем II.
Он был острым на язык, говорил всегда, что думал, а ведь не всегда это
импонировало людям того времени и их настроениям. Вот и в данном случае он
сказал, что он сам \118\ из Кишинева и знавал дядю Якира, врача и очень
уважаемого господина. Поэтому не может допустить, чтобы оказался злодеем или
каким-то преступником его племянник. И он не подал своего голоса в осуждение
Якира.
Все это было доложено Сталину, но Сталин сдержался, и ничего не было
предпринято против Щусева. Я не говорю, конечно, что Щусев был прорицателем
и видел, что обвинение несостоятельно. Это простое совпадение, но для Щусева
- приятное совпадение. Я потом сблизился с Алексеем Викторовичем Щусевым,
когда вновь работал на Украине. Он неоднократно приезжал в Киев, и я
беседовал с ним. Помню, как-то весной, когда еще было холодно, чтобы
купаться, бродил он по Киеву, а потом я беседовал с ним: "Ну
как,-говорю,-Алексей Викторович, дела?". "Да, вот, ходил, смотрел Киев.
Прекрасный город, прекрасный". "А куда же вы ходили?". "Я поехал на Труханов
остров, взял лодочку, разделся там на песочке и грелся. Потом пошел откушать
пирожков на базаре".
Тогда я, конечно, негодовал и клеймил всех этих изменников. Сейчас
самое выгодное было бы сказать: "В глубине души я им сочувствовал". Нет,
наоборот, я и душой им не сочувствовал, а был в глубине души раздражен и
негодовал на них, потому что Сталин (тогда мы были убеждены в этом) не может
ошибаться! Не помню сейчас точно, как продолжались дальнейшие аресты. Они
сопровождались казнями. Это нигде не объяснялось и не объявлялось, и поэтому
мы многого даже не знали. Нас информировали, что такие-то люди сосланы или
осуждены на такие-то сроки заключения.
Однако Московская партийная организация, областная и городская,
продолжала свою деятельность, усиленно работала над сплочением людей для
выполнения решений по строительству в Москве и Московской области. Когда
аресты велись уже в широком плане, нас информировали иной раз об аресте
каких-то крупных людей, что вот такой-то оказался врагом народа. А мы
информировали районные партийные организации, первичные парторганизации,
комсомол и общественные организации. Все эти данные мы принимали с искренним
возмущением, осуждали арестованных. Ведь если те были арестованы, значит,
они были разоблачены в своей провокаторской и подрывной деятельности? Были
пущены в ход все эпитеты, осуждающие и клеймящие позором таких лиц.
У нас в Москве был секретарем обкома комсомола (не помню сейчас его
фамилию) очень нравившийся мне парень, молодой, \119\ задорный, с
энтузиазмом. Человек был, что называется, на своем месте и по образованию, и
по подготовке, да и характер был хороший. И вдруг однажды утром, когда я
пришел на работу, мне сказали, что этот секретарь обкома комсомола поехал на
охоту и там застрелился. Я очень сожалел о событии и сейчас же позвонил
Сталину, сообщил, что вот такое у нас случилось несчастье, такой хороший
парень, секретарь обкома комсомола, застрелился. Он спокойно мне ответил:
"А, застрелился. Это нам понятно. Он застрелился потому, что мы арестовали
Косарева{22} (первый секретарь ЦК ВЛКСМ), да и другие его дружки
арестованы".
Я был поражен. Во-первых, Косарев был для меня человеком, который не
вызывал никаких сомнений. Парень из рабочей семьи, сам рабочий, и вдруг -
враг народа? Как же это может быть, как мог он стать врагом народа? И опять
не возникало недоверия. Если это сделал ЦК партии, сделал Сталин,
следовательно, это уже неопровержимо, это действительно так. Но все это,
конечно, ложилось камнем на душу. Ведь мы считали, что корни вражеской
разведки глубоко внедрились в наши ряды, проникли в партийную, комсомольскую
среду и поразили даже руководящую верхушку.
События развивались очень бурно. Арестовали Рудзутака. Рудзутак был
кандидатом в члены Политбюро, уважаемым человеком и очень симпатичным. Он
часто выступал на заводах по просьбе Московского комитета партии. Когда его
приглашали на городские, районные или заводские собрания, он всегда охотно
шел. Кроме того, о Рудзутаке шла хорошая партийная слава: во время дискуссии
о профсоюзах в 1921 г. было выдвинуто много различных платформ, дискуссия
сотрясала партию, Рудзутак тоже выступил со своей платформой, и Ленин
предложил взять эту платформу за основу. На базе этой платформы смогли
объединиться основные силы партии, отвергнуть другие платформы и таким
образом найти решение, которое было принято потом всей партией. Это тоже
считалось немаловажным фактором в пользу Рудзутака. Потом Рудзутак был
наркомом путей сообщения. С ростом хозяйства и перевозок железные дороги
стали плохо справляться с задачами, которые предъявлялись к транспорту.
Поэтому туда был послан на усиление Андреев. Но работа транспорта не
улучшилась, послали Кагановича. С приходом Кагановича считалось, что
транспорт начал работать лучше. Видимо, так оно и было, потому что Каганович
считался крупным организатором, сильным человеком, не щадящим чужих и своих
сил.
Не помню года и тем более месяца, но вот однажды позвонил \120\ мне
Сталин и говорит: "Приезжайте в Кремль. Прибыли украинцы, поедете с ними по
Москве, покажете город". Я тотчас приехал. У Сталина были Косиор, Постышев,
Любченко{23}. Любченко был тогда Председателем Совета Народных Комиссаров
Украины. Он сменил на этом посту Чубаря, а Чубарь перешел в Москву
заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров СССР, то есть
заместителем Молотова. "Вот они, - говорит Сталин, - хотят посмотреть
Москву. Поедемте". Вышли мы, сели в машину Сталина. Поместились все в одной.
Ехали и разговаривали. Это были такие, как мне казалось, самые хорошие
партийные отношения между членами Политбюро (Постышев тогда еще не был
кандидатом в члены Политбюро). Мы ехали по улицам, конечно, нигде не выходя
из машины, весь осмотр велся из автомобиля.
Постышев поднял тогда вопрос: "Товарищ Сталин, вот была бы хорошая
традиция и народу понравилась, а детям особенно принесла бы радость-
рождественская елка. Мы это сейчас осуждаем. А не вернуть ли детям елку?".
Сталин поддержал его: "Возьмите на себя инициативу, выступите в печати с
предложением вернуть детям елку, а мы поддержим". Так это и произошло.
Постышев выступил в "Правде", другие газеты подхватили идею. Этот эпизод, в
частности, показывает, какие хорошие были отношения между Сталиным,
Косиором, Постышевым и Любченко. Потом Постышев был переведен на работу в
Москву и стал секретарем Центрального Комитета партии. Однажды я участвовал
в работе одной из комиссий, где председателем был Постышев. Мы обсуждали
выпуск ширпотреба. Кто-то из хозяйственников ссылался при этом на трудности
технические, материальные и производственные. Постышев слушал, слушал (а он
был человек резкий, порывистый), а потом как стукнет кулаком по столу да и
говорит: "Душа из тебя вон! Что мне твои рассуждения? Давай план, и все". На
меня это произвело несколько нехорошее впечатление, потому что докладчик был
уважаемым человеком. Ну, с этим мирились, потому что все знали, что Постышев
был добрым человеком, хотя действительно иной раз допускал повышение тона,
нежелательную и, я бы сказал, недопустимую грубость. У меня с Постышевым
были хорошие отношения.
Вообще же в то время я был слабо информирован о положении дел по стране
в целом. Подробности до меня не доходили, хотя я был уже кандидатом в члены
Политбюро. Тяжелое положение сложилось на Украине. Туда послали Кагановича,
он пробыл несколько дней, и в результате этой поездки Постышева вернули
\121\ на Украину. Каганович говорил, что Косиор - очень хороший политический
деятель, но как организатор слаб, поэтому допущены распущенность и
ослабление руководства, надо дисциплинировать, подтянуть, а для этого лучше
послать туда секретарем ЦК КП(б)У Постышева в подкрепление Косиору.
Аресты тем временем продолжались. Я узнал, что арестован Варейкис.
Варейкиса я знал по съездам партии как работника черноземной полосы. Он был
тогда секретарем крайкома. И вот Варейкис, оказывается, был агентом царского
охранного отделения! Через какое-то время опять пошли крупные аресты. И
опять случилась заминка в руководстве Украины: после Пленума ЦК КП(б)Украины
застрелился Любченко. Потом мне рассказывали, что пленум проходил очень
бурно, Любченко критиковали. Любченко - крупный украинский работник, но у
него были большие политические грехи. Он, собственно, когда-то был
петлюровцем{24}.Я сам видел фотоснимок, где он снят с будущим академиком
Грушевским, Винниченко и самим Петлюрой{25}. Это там все знали. Поэтому на
всех украинских партсъездах Донбасская делегация всегда выступала с отводом
кандидатуры Любченко при выборах в Центральный Комитет КП(б)У. Но я считал,
что Любченко - очень способный человек, который отошел от петлюровцев и
твердо стал на большевистскую почву. Не знаю конкретно, какие обвинения
выдвигались против него после стольких лет успешной его работы. На Пленуме
был объявлен перерыв. Он поехал домой и не вернулся на пленум. Решили
проверить, почему Любченко не возвратился на заседание Пленума, и обнаружили
такую картину: в постели лежали его убитая жена и сам он. Предположили, что
по договоренности с женой он застрелил ее и себя. Это был большой удар.
Объясняли дело так: бывший петлюровец; видимо, к нему подобрала ключи
иностранная разведка, и он работал на нее. Но много не распространялись об
этом, потому что и без того было слишком много врагов.
Каганович опять поехал в Киев и привез оттуда информацию не в пользу
Косиора и Постышева. Он рассказывал, что когда собрал партактив в Киевском
оперном театре, то буквально взывал: "Ну, выходите же, докладывайте, кто что
знает о врагах народа?". Организовал вроде такого народного суда. Выходили
люди и всякие вещи говорили. Сейчас просто стыдно и позорно слушать, но ведь
это было! Я хочу сказать об этих фактах, чтобы можно было сделать на будущее
правильные выводы и не допустить повторения таких явлений. Кагановичу
сообщили, что есть у них такая женщина, Николаенко, активный работник,
трудится она на культурном \122\ фронте, борется с врагами народа, но не
находит поддержки. Каганович (рад стараться) сейчас же послал за Николаенко.
Николаенко пришла и начала разоблачать врагов народа. Страшная, говорят,
была картина. Каганович рассказал, видимо, Сталину об этом собрании, и в
одном из своих выступлений Сталин заметил, что бывают вот небольшие люди,
которые оказывают зато большую помощь нашей партии. Такой небольшой человек,
как Николаенко, оказала партии на Украине большую помощь в разоблачении
врагов.
Николаенко сразу же подняли на пьедестал борца за революцию, борца с
врагами народа. Хочу рассказать подробнее об этой фигуре. Когда я уезжал из
Москвы на Украину, Сталин предупредил меня, что там есть такая женщина -
Николаенко и чтобы я обратил внимание: она, мол, может помочь мне в борьбе
против врагов народа. Я сказал, что фамилию эту помню из его выступления. А
как только приехал на Украину, она сама пришла ко мне. Я ее принял,
выслушал. Молодая, здоровая женщина, окончила какой-то институт, была
директором вроде бы музея, сейчас точно не помню. Она имела дело с
украинским народным искусством и поэтому общалась с интеллигенцией. И начала
она говорить мне о врагах народа. Ну это был просто какой-то бред
сумасшедшей: она всех украинцев считала националистами, все в ее глазах были
петлюровцами, врагами народа, и всех их надо арестовывать. Я насторожился.
Думаю, что же это такое? Начал я ее осторожно поправлять (а здесь
требовалась осторожность, потому что с такими людьми, сказал бы я,
небезопасно беседовать: они сейчас же оборачивают все обвинения против того,
кто с ними не соглашается). Расстались мы с ней. "Я, - говорит, - буду к вам
заходить". Отвечаю: "Пожалуйста, заходите, охотно вас послушаю".
Потом она опять пришла ко мне и приходила затем много раз. Я уже видел,
что это больной человек и что верить ей совершенно нельзя. Начала она
обсуждать со мной и свои личные дела: к ней, дескать, плохо относятся в
партактиве. Раньше (она была незамужней) с ней охотно поддерживали
знакомство командиры Красной Армии, теперь они избегают ее, просто
перебегают через улицу на другой тротуар, если заметят, что она идет им
навстречу. Говорит: "Вот травят меня за то, что я веду борьбу с врагами
народа". Я ей сказал, что она должна более трезво оценивать отношение к ней:
"Люди избегают вас, потому что те, кто с вами знаком, как правило,
арестовываются. Поэтому-то они вас боятся и избегают".
Как приехал я в Москву, Сталин сейчас же спросил меня о Николаенко,
\123\ и я высказал ему свое впечатление, что такому человеку нельзя
доверять, что это больной человек, совершенно незаслуженно обвиняет людей в
украинском национализме. Сталин вскипел и очень рассердился, напал на меня:
"Вот, недоверие у вас к такому человеку, это неправильно". Все повторял
свое: "10% правды - это уже правда, это уже требует от нас решительных
действий, и мы поплатимся, если не будем так действовать". Одним словом,
толкал меня к тому, чтобы я отнесся к Николаенко с доверием. Я рассказал ему
также, как обижается она на отношение к ней командиров. Сталин начал шутить:
"Что ж, надо подыскать ей мужа". Я говорю: "Такой невесте подыскать мужа -
это очень опасно, потому что муж уже будет подготовлен к тому, что ему через
какое-то время надо садиться в тюрьму, поскольку она его, безусловно,
оговорит".
Вернулся я в Киев. Опять приходит ко мне Николаенко и докладывает,
убежденно так докладывает, что возглавляет националистическую
контрреволюционную организацию на Украине Коротченко, что он националист и
прочее. "Знаете, - отвечаю, - товарищ Николаенко, я много лет знаю
Коротченко, и Сталин его знает. Коротченко по национальности украинец, но
по-украински он и говорить-то по-настоящему не умеет. Язык у него - суржик
(так называют в народе мешанину украинского, русского и белорусского
языков). Поэтому никак, никак не могу я с вами согласиться". Она тут стала
очень нервничать и уже на меня косится. Вижу, что она уже и ко мне относится
с недоверием: дескать, покрываю националистов. Заплакала она. Говорю:
"Успокойтесь. Вы получше продумайте дело. Нельзя так о людях говорить,
которых вы не знаете. Ведь Коротченко вы, конечно, не знаете, а уж данных у
вас вообще нет никаких. Это просто ваше умозаключение, и оно совершенно ни
на чем не основано, неправильно". Ушла она. Но я знал, что она напишет
Сталину. Через какое-то время звонит из Москвы помощник Сталина Поскребышев
насчет того, что Николаенко прислала письмо Сталину, где она разоблачает
Коротченко и кого-то еще. Отвечаю, что ожидал этого: "Ждите теперь, что она
напишет, будто и я украинский националист".
И действительно, спустя какое-то время она вновь пришла ко мне, опять я
не стал соглашаться с ней, и тут она написала заявление, в котором обвиняла
меня, что я покрываю врагов народа и украинских националистов. Звонит
Поскребышев: "Ну, есть уже следующее заявление, и пишет она о вас". Я ему:
"Так и должно было быть. Я этого ожидал". После этого письма Сталин стал с
большим доверием относиться ко мне касательно Николаенко. \124\ Я убедил
его, что она не заслуживает доверия, что Каганович ошибся, а она просто
сумасшедшая, ненормальный человек. В конце концов завершилось тем, что
Николаенко стала проситься на работу с Украины в Москву. Она договорилась в
Москве с начальником Комитета по культуре (как помню, у него была украинская
фамилия){26} и уехала. Мы вздохнули с облегчением, и я сказал Сталину, что
вот наконец-то она уехала. Он пошутил: "Ну, что, выжили?". Говорю: "Выжили".
А через какое-то время ее послали, кажется, в Ташкент. Оттуда она стала
осаждать меня телеграммами и письмами, чтобы вернули ее на Украину. Но тут я
сказал: "Нет! Забирать ее на Украину мы не будем, пускай лучше там
устраивается". Я сказал об этом Сталину, и Сталин согласился и даже шутил по
этому поводу. Он, видимо, тоже разобрался в ней...
Такой же случай произошел в Москве, когда на пленуме ЦК ВЛКСМ выступила
с разоблачением Косарева и его друзей Мишакова{27}. Косарев был арестован, а
Мишакова стала одним из секретарей ЦК ВЛКСМ и была поднята на щит как борец,
с которого надо брать пример. Сейчас многим уже известно, что это были
ненормальные люди. Мишакова, безусловно, человек с психическим дефектом,
хотя и честный, а Николаенко просто оказалась сумасшедшей. Это я узнал, уже
будучи на пенсии. Между прочим, она прислала мне новогоднее письмо. Из его
содержания любому человеку видно, что автор - сумасшедший.
И еще об одном характерном эпизоде хотел бы рассказать. Однажды был я у
Сталина в Кремле, в его кабинете. Там находились и другие лица, сейчас не
помню уже, кто именно. Раздался звонок. Сталин подошел к телефону,
поговорил, но так как расстояние было довольно порядочное, то его ответы
слышны были плохо. Он вообще, как правило, тихо говорил. А когда закончил
разговор, то повернулся и тоже в спокойном таком тоне говорит: "Звонил
Чубарь. Плачет, уверяет, что он не виноват, что он честный человек". И
сказал он это с таким сочувствием в голосе... Мне Чубарь нравился. Это был
простой и честный человек, старый большевик, сам вышел из рабочих. Я знал
его еще по Донбассу. Он был председателем Центрального правления
каменноугольной промышленности, в котором сменил Пятакова{28}. Когда он
приехал в Москву, я поддерживал с ним хорошие отношения. Теперь я
обрадовался, что Сталин разговаривал с ним сочувственно и, следовательно, не
верит компрометирующим материалам, которые, видимо, имеются и о которых я
совершенно ничего не знал; таким образом, Чубарь не находится в опасности
быть арестованным. \125\ Но я ошибся: теперь-то я могу сказать, что
совершенно не знал тогда Сталина как человека. На следующий день я узнал,
что Чубарь арестован, а потом уже, как говорится, о нем ни слуху ни духу.
Чубарь как в воду канул.
После смерти Сталина я поинтересовался этим вопросом и обратился к
чекистам с просьбой найти того, кто допрашивал Чубаря, кто вел следствие.
Меня интересовало, в чем же именно его обвиняли. Генеральный прокурор СССР
Руденко{29} сказал мне, что Чубарь ни в чем не виноват и никаких материалов,
которые могли бы служить против него обвинением, не имеется. Тогда нашли
следователя, который вел дело Чубаря. Я предложил членам Президиума ЦК КПСС:
"Давайте послушаем его на Президиуме, посмотрим, что он за человек? Какими
методами он заставил Чубаря сознаться в своих преступлениях? Что послужило
основанием для расправы с ним?". И вот на наше заседание пришел человек, еще
не старый. Он очень растерялся, когда мы стали задавать ему вопросы. Я
спросил его: "Вы вели дело Чубаря?". - "Да, я". "Как вы вели следствие и в
чем Чубарь обвинялся? И как он сознался в своих преступлениях?". Тот
говорит: "Я не знаю. Меня вызвали и сказали: будешь вести следствие по
Чубарю. И дали такую директиву: бить его, пока не сознается. Вот я и бил
его, он и сознался". Вот так просто! Когда я услышал, то и возмутился, и
огорчился. Я не знал даже, как реагировать. Тогда решили мы провести
следствие уже по этому следователю и осудить его за такое следствие. Осудили
его, а потом я пришел к выводу, что хотя, может быть, юридически все это
правильно, но если рассуждать согласно фактическим обстоятельствам и
обстановке, которая была в СССР в те времена, то этот следователь оказался
слепым орудием. Ему сказали, что вот враги народа, и он верил партии, верил
Сталину. Враги народа не сознаются в преступлениях, поэтому надо выбивать из
них признания. Вот он и выбивал, но уже не честным следствием, а палкой.
Такие формы следствия применялись в тот период ко всем и к каждому.
Сталин порой применял иезуитские, провокационные методы в беседах. Я
уже рассказал о случае с Антиповым и со мной. Тогда Сталин отвернулся,
опустил голову и перевел разговор на Москву, на дела, по которым он меня
реально вызвал. Не помню сейчас, какие это были вопросы. Немного мы походили
по Кремлю, там тогда разбивали новый сквер. Сталин сказал, что у него ко мне
больше нет вопросов, и я уехал. Но я был обеспокоен, какие имелись основания
у Сталина? Почему он так сделал? Для чего вообще он это делал? Думаю, что
его интересовало, когда он задавал \126\ мне вопросы, смотря мне в глаза,
как буду я вести себя. Случайно, видимо, я вел себя так, что мои глаза не
дали ему повода сделать заключение, будто я связан с Антиповым. Если бы у
него сложилось впечатление, что я как-то "выдал" себя, то вот вам через
какое-то время и новый враг народа. Этот способ выявления "врагов" Сталин
применял не раз. Ко мне Сталин относился лучше, чем ко многим другим, с
большим доверием, и в результате я не был подвергнут тому, что обрушилось на
честнейших и вернейших членов нашей ленинской партии.
Как раз в тяжелом 1937 году должны были состояться перевыборы в
партийных организациях - первичных, районных, городских и областных.
Начались собрания. Проходили они очень бурно. Партия была деморализована. Я
говорю здесь о партруководстве уровнем ниже ЦК, говорю в том смысле, что
руководители не чувствовали себя руководителями. Тогда было дано свыше
устное указание, что при выборах обязательно все кандидатуры людей,
выдвигаемых в руководящие партийные органы, надо проверить: не связаны ли
они с арестованными врагами народа? То есть чекисты должны их апробировать.
Проверяли всех работников, насколько те заслуживают доверия. А руководящие
органы, которые выбирались, зависели уже не от тех, кто их выбирал, а от
чекистских органов: какую оттуда дадут характеристику. Кандидатуры были,
собственно говоря, с точки зрения внутрипартийной демократии подставные,
потому что воля партийных организаций была тем самым ограничена.
Органы безопасности, которые должны быть под контролем партии, стали,
наоборот, над партией, над выборными организациями и творили, что хотели.
Помню такой печальный эпизод. Шла Московская городская партийная
конференция. Я выступал с отчетным докладом. Конференция проходила на
высоком уровне активности. Но положение было тяжелое. Все верили, что мы
находимся на таком этапе своего развития, когда враги, не сумев сломить нас
в прямом бою, направили свои усилия на разложение нашей партии изнутри:
вербовка членов партии, засылка агентуры и пр. Сейчас нам видна
несостоятельность тех аргументов: ведь были поражены репрессиями наиболее
старые парткадры, которые прошли через революционное подполье, первые годы
социалистической революции. Гражданскую войну, люди, отобранные самой
историей борьбы рабочего класса России. Поэтому было странно, почему именно
эти люди подверглись прежде всего соблазну и допустили, чтобы их завербовали
иностранные разведки. Но это я сейчас так говорю, а тогда я так не думал.
\127\ Я смотрел тогда глазами Центрального Комитета, то есть Сталина, и
пересказывал те аргументы, которые слышал от Сталина.
Партийные конференции в Москве проходили бурно. На выборы одного лишь
президиума тратили на районных конференциях по нескольку заседаний, а то и
целую неделю. Поэтому я был обеспокоен, как бы нам получше провести
городскую партконференцию, и решил спросить совета у Сталина. К тому времени
у нас уже имелась инструкция по проведению выборов на партийных
конференциях. В ней предлагался довольно демократический способ выбора
кандидатов: их обсуждение, закрытое голосование, отводы. Но эта инструкция
не выполнялась. Между тем на городской конференции шло обсуждение моего
доклада. Выступил комиссар Военной академии им. Фрунзе (не помню его
фамилии). Мне запомнилась зато его черная борода. Он прошел через
Гражданскую войну, имел высокое воинское звание. Выступил он прекрасно, и
мы, когда составляли предварительный список кандидатов в городской партком,
выдвинули его от академии. Перед самым голосованием вдруг раздался звонок.
Просят, чтобы я позвонил Ежову{30}, а Ежов был тогда секретарем Центрального
Комитета партии и, кажется, наркомом внутренних дел. У меня были с Ежовым
хорошие отношения.
Я позвонил ему. Он говорит: "Сделай все, чтобы не отводить этого
комиссара прямо, а "проводить" его, потому что мы его арестуем. Он связан с
врагами. Это хорошо замаскировавшийся враг", и прочее, и прочее. Отвечаю:
"Что же я могу сделать? Утверждены списки для голосования, осталось только
раздать бюллетени и проголосовать. Это уже от меня не зависит". Ежов: "Надо
сделать так, чтобы его не выбрали". "Ну, хорошо, - отвечаю, - подумаю и
сделаю". Только закончился этот разговор, звонит Маленков{31}. Он был тогда
заместителем Ежова, а фактически заведующим отделом кадров ЦК ВКП(б).
Маленков говорит: "Надо все сделать так, чтобы провалить Ярославского{32},
только аккуратно". Отвечаю: "Как же это можно? Ярославский - старый
большевик, уважаемый всей партией человек". Он работал тогда в Партийной
коллегии. Его называли "советским попом", то есть человеком, который
поддерживал и охранял морально-политические устои членов партии. Ярославский
занимался разбором различных персональных дел коммунистов, выносимых в ЦК. И
вот я должен сделать предлагаемое! Маленков: "Ты должен сделать! У нас есть
данные против Емельяна, но надо, чтобы он не знал об этом". Говорю: "Мы уже
обсудили кандидатуру Ярославского, и против не было подано ни одного
голоса". - "Тем не менее сделай". \128\ Тогда я собрал секретарей партийных
комитетов и рассказал им, что имеются указания относительно комиссара и
Ярославского и надо все сделать, но осторожно, чтобы их вычеркнули бы при
голосовании. Раздали мы списки, началось голосование. Счетная комиссия
подсчитала голоса и доложила конференции результаты. Комиссар не получил
большинства и не был избран. Он был этим поражен, да и другие были поражены
не меньше него. Но так как мы говорили себе, что это ЦК отводит его, то сами
на себя и пеняли: как же это мы не разоблачили такого замаскировавшегося
врага и как он обвел нас вокруг пальца? Мы его сначала так горячо встретили,
а он оказался недостойным человеком. С Ярославским - другое дело. Тут не
было информации, что он враг народа. Сообщили только, что он человек,
которого не поддерживает Центральный Комитет, который колеблется и
недостаточно активно вел борьбу против оппозиции, сочувствовал Троцкому...
Дошли мы до Ярославского, подсчитали голоса и видим, что он все-таки прошел
в состав партийного городского комитета большинством в один или два голоса.
Ну, я доложил, что партийная организация не проявила должного понимания
вопроса, а я, выходит, не справился с поручением, данным мне Центральным
Комитетом, то есть Сталиным, потому что ни Маленков, ни Ежов в отношении
Ярославского не могли сами давать директивы, если бы не было указания
Сталина.
Этот эпизод вызвал возмущение у Землячки{33}, человека особого
характера. Тогда говорили, что это - мужчина в юбке. Она была резкой,
настойчивой, прямой и неумолимой в борьбе против любых антипартийных
проявлений. Землячка обратилась с письмом в ЦК партии. Об этом мне сказали
Маленков и Ежов. Она писала, что хотела бы указать на ненормальное
положение, которое сложилось на городской партийной конференции в Москве: по
делегациям велась недопустимая работа против Ем. Ярославского, его порочили
как члена партии и призывали не избирать в состав городского партийного
комитета, хотя при обсуждении кандидатур для выборов никто ему отвода не
давал. Мне же давать объяснения было некому, потому что письмо в ЦК попало
именно к тем, кто сам давал мне директиву провалить Ярославского. Но меня
упрекали, что я не справился с поручением ЦК. Потом я говорил с Землячкой и
объяснил ей, что это было указание ЦК, да и есть ведь право у каждого члена
партии, у каждого делегата, который не выступал на пленарном заседании
конференции, высказать потом свое мнение среди делегатов. Она была
достаточно опытным человеком, сама много лет провела на руководящей \129\
партийной работе, в свое время была секретарем Московского партийного
комитета и знала всю закулисную кухню подготовки партийных конференций и их
проведения.
Однако это, конечно, непартийные методы действий. Использовались
возможности лиц, находившихся в руководящих органах, для борьбы с людьми,
которые были попросту неугодны. Если бы за Ярославским имелась какая-то
вина, то можно было бы выступить на конференции открыто. В свое время его
критиковали в печати за недостаточно четкую позицию при борьбе с троцкистами
и Зиновьевцами. Но Ярославский пользовался в партии уважением, доверием, а
такие закулисные махинации преследовали цель провести в руководство "своих
людей", которые смотрели бы в рот, восхищались гениальностью руководства, не
имели бы своего мнения, а обладали бы только хорошей глоткой для
поддакивания.
Московская городская партийная конференция стала как бы примером. Ко
мне начали обращаться с вопросом, как это мы сумели в такой сложный момент
за 4-5 дней провести конференцию? Вот мы за это время смогли только
президиум выбрать, а вы вообще все закончили... Нам это удалось лишь потому,
что я советовался со Сталиным, как поступать в тех или других случаях, и это
позволило уложиться в срок, ибо мы знали, что он одобряет в данный момент, а
что - нет.
Хотелось бы остановиться еще на некоторых личных чертах Сталина. С
одной стороны, восточное вероломство. Поговорив любезно с человеком и
посочувствовав ему, он мог через несколько минут отдать приказ о его аресте.
Так он поступил, например, с членом ЦК партии и ЦИК СССР Яковлевым. С другой
- Сталин часто был действительно очень внимательным и чутким человеком, чем
подкупал многих людей. Могу рассказать о таком случае. Это, видимо,
произошло в 1937 году. Шла Московская областная партийная конференция. Она
проходила очень бурно. То был страшный период, страшный потому, что мы
считали, что окружены врагами, эти враги проникли не только в нашу страну,
но главным образом в ряды нашей партии, заняли видное положение в хозяйстве
и армии, захватили большинство командных постов. И это очень беспокоило
людей, преданных делу строительства социализма, идеям партии.
Когда началась областная конференция, подошел ко мне Брандт. В то время
он заведовал отделом сельского хозяйства в обкоме ВКП(б), а раньше работал
секретарем ряда партийных комитетов и считался очень хорошим партийным
работником, \130\ знавшим сельское хозяйство, особенно производство льна. Я
уже получил раньше немало писем, главным образом от военных, о том, что в
Московском обкоме ВКП(б) занимает ответственный пост сын врага народа и
белогвардейца полковника Брандта, который в 1918 г. поднял антисоветское
восстание в Калуге. Мы проверяли эти обвинения и выяснили их
несостоятельность. Но вот наступило тяжелое время для любых людей, которые
якобы имели какое-нибудь "пятно" на репутации. Во время областной
партконференции подходит ко мне этот Брандт и говорит (а был он таким
коренастым, спокойным человеком) довольно спокойно: "Товарищ Хрущев, надоело
мне давать всякие объяснения и оправдываться. Я думаю кончить жизнь
самоубийством". Отвечаю: "В чем дело? Почему вы так мрачно настроены и
почему хотите кончить жизнь самоубийством?".
"Да я вам же, кажется, говорил и хочу повторить, что меня зовут Брандт.
Мой отец действительно был полковником и жил в Калуге. Но люди, которые
считают меня сыном белогвардейца Брандта, имеют в виду другого Брандта,
который тоже жил в Калуге, но не моего отца. Они не знают, что хотя я и сын
полковника Брандта, но только умершего еще до революции. Поэтому мой отец
никак не мог принимать участие в восстании, которое было поднято полковником
Брандтом, приехавшим с фронта и поселившимся в Калуге. А было дело так: мой
отец, Брандт, полковник царской армии в отставке, имел в Калуге свой домик,
и жил он, собственно говоря, тем, что искусно умел вышивать и продавал эти
вышивки, пополняя этим пенсию. Мать же моя была кухаркой у Брандта и родила
ему троих сыновей. Брандт оформил брак с моей матерью, усыновил нас, и мы
официально стали его сыновьями. Потом Брандт умер, а мы остались сиротами,
жили буквально как нищие. Я нанимался пасти скот, братья тоже, кто где и как
мог добывали средства на жизнь. Сейчас мои братья командиры Красной Армии, а
я вот партийный работник. Сколько раз я об этом говорил и докладывал на
каждой партийной конференции. Все время я должен бить себя кулаком в грудь и
клясться, что я честный человек. Мне это надоело". Говорю ему: "Вы
успокойтесь. Если вы честный человек, мы вас возьмем под защиту".
Но я знал, что моих слов будет здесь недостаточно и что областная
партийная конференция может оказаться для него роковой. Достаточно кому-либо
выступить на ней и сказать об этом. А тот подтвердит, что отец его
действительно полковник Брандт из Калуги, а уж тот ли это Брандт или не тот,
не имело тогда значения. \131\ И я думаю, что он, конечно, не дожил бы до
времени, когда смогли бы разобраться в этом деле, его забрали бы чекисты, и
судьба его была бы предрешена. Я решил рассказать об этом Сталину. Тогда это
было доступно для меня. Позвонил я Сталину, попросил, чтобы он меня принял,
и рассказал ему, что вот, товарищ Сталин, хотел бы вам поведать такую
историю и попросить у вас поддержки. Рассказал, что есть у нас такой Брандт
и вот так-то сложилась его судьба. Был и другой Брандт, который поднял
восстание против Советов в 1918 г., а люди, которые сражались против того
Брандта, принимают нашего Брандта за сына того Брандта и требуют расправы с
сыном этого Брандта. Но это другой Брандт, который ничего общего не имеет с
тем Брандтом. Сталин выслушал меня, посмотрел внимательно и спросил: "А вы
уверены, что он честный человек?". Говорю: "Товарищ Сталин, абсолютно
уверен, что это - проверенный человек, он много лет работает в Московской
области" (Калуга входила тогда в состав Московской области). "Если вы
уверены, что это честный человек, защищайте его, не давайте в обиду". Мне,
конечно, было приятно это слышать, я очень обрадовался. А он еще добавил:
"Скажите Брандту об этом". В результате при выборах Московского областного
комитета партии к Брандту никто не придирался, и он беспрепятственно был
избран членом МК.
В этом - весь Сталин. Не поверил в какой-то момент, и нет человека!
Удалось его убедить - будет поддерживать. Перед областной партийной
конференцией я также беседовал со Сталиным и просил его, чтобы он дал
указание, как ее организовать и провести, учитывая сложившиеся условия
острой борьбы и широких арестов. Об арестах мы, конечно, не говорили, но это
само собой разумелось. Я сказал: "Московская областная конференция будет
эталоном для конференций в других областях. Ко мне звонят много людей, даже
из Центральных Комитетов союзных республик, и спрашивают, как мы думаем
проводить конференцию? От нашей конференции будет зависеть очень многое".
Рассказал ему о сложившихся в городе условиях, о том, как по инструкции
должна проводиться конференция и какие бывают при этом извращения. Особенно
меня беспокоили крикуны, которые привлекали к себе внимание. Тогда мы
подозревали, что это, возможно, люди, связанные с врагами и отводящие удар
от себя. Сталин, выслушав меня, сказал: "Вы проводите конференцию смело. Мы
вас поддержим. Строго придерживайтесь устава партии и инструкции
Центрального Комитета, разосланной партийным комитетам". \132\ Конференцию
мы провели в очень короткий срок, то есть так, как обычно проводили раньше,
до массовых арестов. Когда приступали к выборам, у меня возник некий вопрос.
В 1923 г., когда я учился на рабочем факультете, то допускал колебания
троцкистского характера. Я ожидал, что это дело может быть поднято на
конференции или после конференции, и мне будет очень трудно давать
объяснения. Поэтому я решил рассказать обо всем Сталину. Но прежде решил
посоветоваться с Кагановичем. Мы с Кагановичем давно знали друг друга, он ко
мне хорошо относился, покровительствовал мне. Каганович сразу напустился на
меня: "Что вы? Зачем это вы? Что вы? Я знаю, что это было детское
недопонимание". А случилось то перед съездом партии, то ли XIII, то ли XII.
Я был избран тогда в окружной партийный комитет. Говорю Кагановичу:
"Все-таки это было, и лучше сказать сейчас, чем кто-нибудь потом поднимет
этот вопрос, и уже я буду выглядеть как человек, скрывший компрометирующие
его факты. А я не хочу этого. Я всегда был честным человеком и перед партией
тоже хочу быть честным". "Ну, я вам не советую", - говорит Каганович. "Нет,
я все-таки посоветуюсь с товарищем Сталиным".
Позвонил Сталину. Он сказал: "Приезжайте". Когда я вошел к нему в
кабинет, он был вдвоем с Молотовым. Я все рассказал Сталину, как было. Он
только спросил: "Когда это было?". Я повторил, что это было перед XIII
съездом партии. Меня увлек тогда Харечко{34}, довольно известный троцкист.
Еще до революции я слышал, что есть такой Харечко из крестьян села
Михайловки, студент. Это село я знал. Там много этих Харечко. Знал, что он
революционер, но не знал, что социал-демократ. В течениях
социал-демократической партии я тогда совершенно не разбирался, хотя знал,
что это был человек, который до революции боролся за народ, боролся за
рабочих и за крестьян. Когда он приехал в Юзовку, то я, естественно,
симпатизировал Харечко и поддерживал его. Сталин выслушал меня. "Харечко? А,
я его знаю. О, это был интересный человек". - "Так вот, я хочу вас спросить,
как мне быть на областной партийной конференции? Рассказать все, как я вам
рассказываю, или ограничиться тем, что я уже рассказал вам об этом?".
Сталин: "Пожалуй, не следует говорить. Вы рассказали нам, и достаточно".
Молотов возразил: "Нет, пусть лучше расскажет". Тут Сталин согласился: "Да,
лучше расскажите, потому что если вы не расскажете, то кто-нибудь может
привязаться, и потом завалят вас вопросами, а нас - заявлениями". \133\ Я
ушел. Вернувшись на конференцию, застал такую сцену: обсуждали кандидатуры,
выставленные в областной партийный комитет, конкретно же обсуждали
Маленкова. Маленков стоя давал объяснения. Мне сказали, что он уже час или
больше стоит, и каждый его ответ рождает новый вопрос о его партийности и о
его деятельности во время Гражданской войны. Рассказывал он нечетко и не
очень связно. Складывалась ситуация, при которой Маленкова могли провалить.
Как только Маленков закончил и сошел с трибуны, я выступил в его поддержку,
сказав, что он нам хорошо известен и что его прошлое не вызывает никаких
сомнений. Он честный человек и отдает все, что имеет, партии, народу,
революции... Маленков остался в списках.
Дошла очередь до моей фамилии. Алфавит ставил меня в конце всех
списков. Я рассказал конференции так, как советовал Сталин. Но на Сталина я
не ссылался. Когда кончил, вопросов не было: дружно как-то крикнули -
оставить в списке для голосования. Я был избран тогда абсолютным
большинством голосов. Все это располагало меня к Сталину. Было приятно, что
Сталин внимательно отнесся ко мне, не упрекнул ни в чем, задал только один
или два вопроса и даже заикнулся сперва, чтобы я не говорил этого на
конференции. Считаю правильным, что он порекомендовал все рассказать. Да я,
собственно, за этим и пришел. Хотел, чтобы Сталин знал, что Хрущев пошел на
конференцию и рассказал об этих моментах в своей биографии. Я считал
нетактичным не предупредить Генерального секретаря ЦК, имея к тому
возможность. Все это еще больше укрепляло мое доверие к Сталину, рождало
уверенность, что те, кого арестовывали, действительно враги народа, хотя
действовали так ловко, что мы не смогли заметить это из-за своей
неопытности, политической слепоты и доверчивости. Сталин часто повторял нам,
что мы слишком доверчивы. Он же как бы поднимался на еще более высокий
пьедестал: все видит, все знает, людские поступки судит справедливо, честных
людей защищает и поддерживает, а людей, недостойных доверия, врагов
наказывает.
В связи с этим эпизодом меня удивило поведение Кагановича много лет
спустя. Во время выступления против меня на Президиуме ЦК в июне 1957 г.
одним из основных аргументов у Кагановича было то, что я - бывший троцкист.
Я ему тогда сказал: "Как же тебе не стыдно? Ты тогда меня убеждал, чтобы я
не говорил Сталину о своих ошибках, что они не заслуживают этого, что ты
меня знаешь, и прочее". И я обратился к Молотову, а он (при всех его
недостатках) - человек очень честный. "Помните, товарищ \134\ Молотов, я
говорил об этом Сталину при Вас, как отреагировал и что мне посоветовал
Сталин, да и Вы тоже?". Он подтвердил мой рассказ. Тут, как в зеркале,
отразилась подхалимская душа Кагановича. То он меня удерживал, а тут мою
ошибку вытащил, как главный аргумент против меня. Последовавший за
заседанием Президиума Пленум ЦК правильно разобрался в деле и отверг
клеветнический выпад против меня.
Еще один эпизод. В ту пору главное острие борьбы было направлено против
троцкистов, зиновьевцев и правых. В этой связи интересна судьба Андрея
Андреевича Андреева. Он довольно активный троцкист и вместе с тем
пользовался доверием и покровительством Сталина. Андрей Андреевич занимал
высокие посты наркома земледелия, наркома путей сообщения, секретаря ЦК
партии. Это тоже был как бы плюс Сталину. Выступая против активных
троцкистов, таких, как Андреев, он сам тем не менее брал его под защиту.
Андрей Андреевич сделал очень много плохого во время репрессий 1937 года.
Возможно, из-за своего прошлого он боялся, чтобы его не заподозрили в мягком
отношении к бывшим троцкистам. Куда он ни ездил, везде погибало много людей,
и в Белоруссии, и в Сибири. Об этом свидетельствует множество документов и
такой, например, факт: старый большевик Кедров{35}, сидя в тюрьме, написал
Андрею Андреевичу пространное письмо, где доказывал, что совершенно
невиновен. Его письмо осталось без последствий. Он дважды судился ("тройкой"
и "пятеркой"), но даже кровавая "пятерка" не смогла найти достаточных улик
для его осуждения, и он был в конце концов казнен Берией в начале Великой
Отечественной войны без приговора. Это все стало потом известно из
следственных материалов по делу Берии.
Возвращаюсь к 1937 г., к областной партийной конференции. Ее мы
закончили в нормальные сроки, наверное, за пять дней, а может быть, даже
меньше. Перед принятием резолюции я просмотрел ее проект. Резолюция была
ужасная, столько было там накручено о врагах народа. Она требовала
продолжать оттачивать нож и вести расправу (как теперь уже ясно, с мнимыми
врагами народа). Не понравилась мне эта резолюция, но я был в большом
затруднении: как же быть? Я был первым секретарем, а на первого секретаря
ложилась главная ответственность за все, да и сейчас она тоже не ослабла.
Хотя, по-моему, это является с точки зрения внутрипартийной демократии нашей
слабостью, потому что руководитель тем самым подчиняет себе коллектив. Но
это уже другой вопрос. \135\ Решил опять посоветоваться со Сталиным.
Позвонил ему и сказал: "Товарищ Сталин, наша областная партийная конференция
заканчивает свою работу, проект резолюции составлен, но я хотел бы вам
доложить и попросить совета. Ведь резолюция Московской областной партийной
конференции будет взята образцом для других партийных организаций".
"Приезжайте, - говорит, -сейчас". Я приехал в Кремль, Молотов тоже был там.
Показал я Сталину резолюцию, он ее прочел, взял красный карандаш и начал
вычеркивать: "Это надо выбросить, и это, и это выбросить, и это. А это вот
можно так принять". Политическая, оценочная часть резолюции стала
неузнаваемой. Все "недобитые враги народа" были Сталиным вычеркнуты.
Остались там положения о бдительности, но они по тому времени считались
довольно умеренными. Если бы я такую резолюцию сам предложил на конференции,
не спросив Сталина, то мне бы не поздоровилось: она не шла в тон нашей
партийной печати, как бы смягчала, принижала остроту борьбы, к которой
призывала "Правда".
Мы приняли эту резолюцию и опубликовали ее. После этого меня буквально
засыпали звонками. Помню, Постышев звонил из Киева: "Как это вы сумели
провести конференцию в такие сроки и принять такую резолюцию?". Я ему,
конечно, рассказал, что она в проекте была не такой, но что я показал ее
Сталину, и Сталин своей рукой вычеркнул положения, обострявшие борьбу с
врагами народа. Тогда Постышев говорит: "Мы тоже тогда будем так действовать
и возьмем вашу резолюцию за образец". Описанные выше события опять
выставляли Сталина с лучшей стороны: он не хотел ненужного обострения, не
хотел лишней крови. Да мы тогда и не знали, что арестованные уничтожаются, а
считали, что они просто посажены в тюрьму и отбывают свой срок наказания.
Все это вызывало еще большее уважение к Сталину и, я бы сказал, преклонение
перед его гениальностью и прозорливостью.
Наша Московская партийная организация была сплоченной и являлась
настоящей твердыней и опорой Центрального Комитета в борьбе против врагов
народа и за реализацию решений партии о построении социализма в городе и
деревне. Но гадости продолжались, люди исчезали. Я узнал, что арестован
Межлаук, которого я очень уважал. Межлаук пользовался заслуженным доверием и
уважением Сталина. Помню такой случай. У нас проводилось какое-то совещание,
а на это совещание приехал из Англии видный физик Капица{36}. Сталин решил
его задержать и не дать вернуться в Англию. Это было поручение Межлауку. Я
случайно был у Сталина, когда он объяснял, как убедить Капицу \136\
остаться: уговорить его, а в крайнем случае просто отобрать заграничный
паспорт. Межлаук говорил с Капицей и докладывал Сталину. Потом я узнал, что
договорились о том, что Капица остается у нас (конечно, помимо своей воли),
но с тем, что создаются условия для его работы. Хотели построить ему
специальный институт, где он мог бы с большей пользой использовать свои
знания на благо нашей страны. При этом Сталин довольно плохо характеризовал
Капицу, говорил, что он не патриот и т.п. Построили для него такой институт
- желтое здание в конце Калужской улицы, неподалеку от Воробьевых
(Ленинских) гор.
Возвращаюсь к Межлауку, который прежде работал у Куйбышева в Госплане.
Его я знал, так как соприкасался с Госпланом, когда работал в Московском
комитете партии. Городское хозяйство Москвы планировалось не через область и
не через Российскую Федерацию, а непосредственно Госпланом. Поэтому мне
приходилось иметь дело с Межлауком. Кроме того, он часто делал доклады на
московских городских и районных активах. И вдруг Межлаук - тоже враг народа!
Стали исчезать и другие работники Госплана, потом Наркомтяжпрома. Петля
затягивалась. В нее стали попадать работники, протеже самого Орджоникидзе.
Орджоникидзе, как у нас называли его - Серго, пользовался очень большой
популярностью и заслуженным уважением. Это был человек рыцарского склада
характера. Помню, проводилось совещание строителей в зале Оргбюро ЦК партии.
Председательствовал на этом совещании Орджоникидзе, присутствовал Сталин.
Собрался узкий круг людей. Вообще же там помещалось 200 или 300 человек, не
больше. От Москвы был приглашен я и выступил там с довольно острой критикой
хода строительства в Москве. Этим строительством тогда занимались Серго и
Гинзбург{37}. Гинзбург-хороший строитель, и Серго его заслуженно
поддерживал. Но в каждом большом деле есть много недостатков, другой раз
даже больших недостатков, и я выступал, защищая интересы городского
строительства и критикуя Гинзбурга и Наркомтяжпром. Серго (он глуховат был
на ухо) вытянулся ко мне, слушает, умиленно улыбаясь, и подает реплики:
"Откуда ты знаешь строительство, откуда, слушай, откуда?". С таким он
хорошим чувством это произносил... Мое выступление было опубликовано потом в
газете Наркомтяжпрома, не помню, как она называлась. Редактировал эту газету
очень хороший человек и хороший коммунист, кажется, Васильковский или
Васильков. Погиб, бедняга, как и многие другие. \137\ Помню, Серго не
однажды звонил по ряду вопросов мне в Московский комитет. Однажды звонит:
"Товарищ Хрущев (он говорил с сильным грузинским акцентом), ну что вы там не
даете покоя Ломинадзе, все критикуете его?". Я отвечаю: "Товарищ Серго, ведь
вы знаете, что Ломинадзе - это активнейший оппозиционер и, собственно, даже
организатор оппозиции. Сейчас от него требуют четких выступлений, а он
выступает расплывчато и сам дает повод для критики. Что я могу сделать? Ведь
это факт". - "Товарищ Хрущев, послушай, ты что-нибудь сделай, чтобы его
меньше терзали". Говорю, что это очень трудно мне сделать, а потом я и сам
считаю, что его правильно критикуют.
Ломинадзе был близкий к Серго человек, и Серго относился к нему с
большим уважением и большой чуткостью. Уже позднее узнал я про такой случай
лично от Сталина. После того как умер Орджоникидзе, Сталин рассказывал, что
вот, мол, Серго - что это за человек был! Я (Сталин) лично узнал от него,
что к нему пришел Ломинадзе и высказывал свое несогласие с проводимой
партией линией, но взял с Серго честное слово, что все, что он скажет, не
будет передано Сталину и, следовательно, не будет обращено против Ломинадзе.
Серго дал такое слово. Сталин возмущался: как это так, как можно давать
такое слово? Вот какой этот Серго беспринципный! В конце концов при каких-то
обстоятельствах Серго сам рассказал Сталину, что он дал слово Ломинадзе и
поэтому говорит сейчас Сталину при условии, что Сталин не сделает
каких-нибудь организационных выводов на основе сказанного Ломинадзе. Но
Сталин никаких честных слов не признавал, и в конце концов Ломинадзе был
послан в Челябинск, где его довели до такого состояния, что он застрелился.
До этого он был в Москве секретарем парткома на заводе авиационных
двигателей.
Однажды в выходной день я был на даче. Мне звонят и говорят, чтобы я
позвонил в ЦК. Там мне сказали: "Товарищ Хрущев, умер Серго. Политбюро
создает комиссию по похоронам, вас включают в эту комиссию. Прошу к
такому-то часу приехать к председателю комиссии, будем обсуждать вопросы,
связанные с похоронами Серго". Утром Серго похоронили. Прошло много времени.
Я всегда отзывался о Серго с большой теплотой. Однажды (это уже, по-моему,
было после войны) я приехал с Украины. Мы были у Сталина, вели какие-то
разговоры, иной раз довольно беспредметные, "убивали время". Я сказал:
"Серго - вот был человек! Умер безвременно, еще молодым, жалко такой
потери". Тут Берия подал какую-то недружественную реплику в адрес Серго,
\138\ и больше никто ничего не сказал. Я почувствовал, что я что-то сказал
не то, что следовало в этой компании. Кончился обед, мы вышли. Тогда
Маленков говорит мне: "Слушай, ты что так неосторожно сказал о Серго?". - "А
что ж тут неосторожного? Серго - уважаемый политический деятель". - "Да ведь
он застрелился. Ты знаешь об этом?". Говорю: "Нет. Я его хоронил, и тогда
нам сказали, что Серго (у него, кажется, болели почки) скоропостижно умер в
выходной день". "Нет, он застрелился. Ты заметил, какая была неловкость
после того, как ты назвал его имя?". Я сказал, что это я заметил и был
удивлен.
Но что Берия подал враждебную реплику, не было неожиданностью, потому
что я знал, что Берия плохо относился к Серго, а Серго не уважал Берию.
Серго был теснее связан с грузинской общественностью и, следовательно, знал
о Берии больше, чем Сталин. Если сопоставить Серго и Сталина: оба - грузины,
старые большевики, но совершенно разные люди, Серго внимательный, с большой
душевной теплотой, хотя и очень вспыльчивый. Как-то на заседании Политбюро
он вспылил, не знаю, по какому поводу, против наркома внешней торговли
Розенгольца, замахнулся на него и не знаю, как сдержался. Мне известен
случай, когда раньше, в Грузии, он ударил кого-то еще при Ленине. Дело
разбирал партийный комитет. Вот как уживаются иной раз в одном лице
противоположные качества. Но главное, за что уважали его, - это
человечность, доступность и справедливость.
О смерти Орджоникидзе мне подробно рассказал Анастас Иванович Микоян,
но значительно позже, после смерти Сталина. Он говорил, что перед его
смертью (тот покончил с собой не в воскресенье, а в субботу или раньше) они
очень долго ходили с Серго по Кремлю. Серго сказал, что дальше не может так
жить, Сталин ему не верит, кадры, которые он подбирал, почти все уничтожены,
бороться же со Сталиным он не может и жить так тоже больше не может.
А правду я узнал совершенно случайно, причем во время войны. Я приехал
с фронта. У Сталина на обеде, который тянулся целую ночь, видимо, я попал в
ненормальное состояние. Вспомнил я вдруг о Серго, начал говорить о нем
добрые слова: лишились мы такого человека, умного, хорошего, рано он умер, а
мог бы еще и пожить, и поработать. Смотрю, сразу за столом такая реакция,
как будто я сказал что-то неприличное. Правда, никто мне ничего не сказал, и
такое, знаете ли, повисло молчание. Я это увидел, а потом, когда мы с
Маленковым вышли, я говорю ему: "В чем дело?" - "А что, ты разве ничего не
знаешь?" - "Да о чем ты?" \139\ - "Ведь Серго-то не умер, а застрелился,
Сталин его осуждает, а ты по-доброму сказал о нем, поэтому и возникла пауза,
которую ты заметил". - "В первый раз слышу! Вот так-так...".
Что касается его недруга Берии, то я познакомился с ним, видимо, в 1932
году. В то время я работал вторым секретарем Московского городского комитета
партии. Горком размещался на Большой Дмитровке. К нам приехал Берия как
секретарь Закавказского бюро ВКП(б). Как Берия стал там руководителем, не
знаю, ничего не могу об этом сказать. Я же встретился с Берией по вопросу
кадров. Не знаю, почему Берия обратился ко мне. Ведь первым секретарем
Московского горкома и обкома был Каганович. Но обратился он именно ко мне.
Может быть, его просто послал Каганович? Пришел он ко мне с Багировым{38}.
Багиров - это бакинский партийный деятель. Он учился тогда на курсах
марксизма-ленинизма, которые размещались на Красной Пресне. Я познакомился с
Багировым, когда был секретарем Краснопресненского райкома партии. Я знал,
что вот это Багиров, но истории его деятельности в Закавказье не знал.
А у нас речь шла о секретаре Фрунзенского райкома партии армянине
товарище Рубене{39}. На какую роль брали тогда Рубена, я сейчас уже не
помню. Рубена я знал мало. Я познакомился с ним, когда стал секретарем
Бауманского райкома, а он был секретарем Фрунзенского. Я сталкивался с ним
на совещаниях секретарей райкомов партии, а тогда секретарей в Москве было,
наверное, не больше, чем девять человек. Рубен как человек резко выделялся
среди нас и очень нравился мне. И когда Каганович вызвал меня и сказал, что
моя кандидатура будет выдвигаться на пост второго секретаря городского
партийного комитета, то я смутился и отвечал, что не следовало бы это
делать, потому что я не москвич и знаю, как тяжело мне будет в Москве.
Москва избалована авторитетами больших людей с большим дореволюционным
стажем. Кроме того, более достойным явился бы Рубен. И если бы меня
спросили, я бы порекомендовал Рубена. Но Каганович заметил, что он лучшего
обо мне мнения, чем я сам, и решено именно меня выдвинуть. Он добавил, что
Рубен неплохой работник, но надо иметь в виду, что Рубен был офицером в
царской армии. Этого я, конечно, не знал.
Когда я первый раз встретился с Берией, разговор у нас был формальным,
не я ведь решал вопрос о Рубене, вопрос решал ЦК. Позже я узнал, что
кандидатуру Рубена выдвигал Серго. Через некоторое время я Рубена снова
встретил. Видимо, ему нравилась военная форма. Он приехал в Москву в
гимнастерке с тремя \140\ или четырьмя ромбами{40} в петлицах. Его ввели
тогда членом Военного совета в приграничную армию, и он получил воинское
звание. Другие партийцы тоже были членами Военных советов, и я потом был
членом Военного совета. Но мы военную форму не носили, а Рубен носил. Мы
надевали военную форму без знаков отличия, и то только если выезжали на
военные учения. В 1937 г. Рубен был арестован и уничтожен.
После первой встречи с Берией я сблизился с ним. Мне Берия понравился:
простой и остроумный человек. Поэтому на пленумах Центрального Комитета мы
чаще всего сидели рядом, обмениваясь мнениями, а другой раз и зубоскалили в
адрес ораторов. Берия так мне понравился, что в 1934 г., впервые отдыхая во
время отпуска в Сочи, я поехал к нему в Грузию. Приехал в Батум на пароходе
(железной дороги тогда там не было), из Батума в Тифлис - поездом.
Воскресенье провел у Берии на даче. Там у него было все грузинское
руководство. На горе стояли дачи Совнаркома и ЦК партии. Оттуда,
возвращаясь, я проехал по Военно-Грузинской дороге и сел на поезд на станции
Беслан. Как видно отсюда, начало моего знакомства с этим коварным человеком
носило мирный характер. В то время я смотрел на вещи идеалистически: если
человек с партийным билетом и настоящий коммунист, то это мой брат и даже
больше, чем брат. Я считал, что нас всех связывают невидимые нити идейной
борьбы, идей строительства коммунизма, нечто возвышенное и святое. Каждый
участник нашего движения был для меня, если говорить языком верующих, вроде
апостола, который во имя идеи готов пойти на любые жертвы. Ведь тогда,
действительно, чтобы быть настоящим коммунистом, больше приходилось
приносить жертв, чем получать благ. Это не то, что сейчас среди коммунистов,
когда есть идейные люди и много неидейных, чиновников, подхалимов и
карьеристов. Сейчас членство в партии, партийный билет - это надежда на
лучшее приспособление к нашему обществу. Ловким людям удается получать
больше других, не имея к тому данных ни по качеству, ни по количеству
вложенного ими труда. Это факт и большой бич в наше время. А в то время
всего этого было меньше, хотя уже начиналось.
{1}ЖДАНОВ А.А. (1896-1948)-сын служащего, член РСДРП с 1915 г., после
1917 г. политработник, с 1922 г. председатель Тверского губисполкома, с 1924
г. секретарь Нижегородского губкома и Горьковского крайкома ВКП(б), в
1934-1944 гг. секретарь ЦК ВКП(б) и Ленинградского обкома и горкома \141\
партии, с 1944 г. генерал-полковник, секретарь ЦК ВКП(б); член ЦК партии с
1930 г., с 1939 г. член Политбюро ЦК ВКП(б), член ВЦИК и ЦИК СССР.
{2}В 1932 г. Нижний Новгород был переименован в г. Горький.
{3}АНДРЕЕВ А.А. (1895-1971)-рабочий, член РСДРП с 1914г., после 1917 г.
на партийных и профсоюзных постах, с 1920 г. секретарь ВЦСПС, с 1922 г.
председатель ЦК Союза железнодорожников, в 1924-1925 гг. секретарь ЦК
ВКП(б), с 1927 г. секретарь Северо-Кавказского крайкома ВКП(б), с 1939 г.
председатель ЦКК ВКП(б), нарком рабоче-крестьянской инспекции и заместитель
Председателя Совнаркома СССР, с 1931 г. нарком путей сообщения СССР, в
1935-1946 гг. секретарь ЦК ВКП(б), в 1939-1952 гг. председатель КПК при ЦК
ВКП(б), в 1943-1946 гг. нарком земледелия СССР. С 1946 г. заместитель
Председателя Совета Министров СССР, с 1953 г. член Президиума Верховного
Совета СССР, с 1962 г. - сотрудник аппарата Президиума Верховного Совета
СССР; член ЦК партии в 1920, 1922-1959 гг., член Политбюро ЦК ВКП(б) в
1932-1952 годах.
{4}Речь идет о члене ВКП(б) с 1926 г. У.Юсупове, первом секретаре ЦК
Компартии Узбекистана в 1937-1950 годах, отчет которого заслушивали на
очередном Пленуме ЦК ВКП(б).
{5}АЛЕКСАНДРОВ А.В. (1883-1946) - композитор, генерал-майор, народный
артист СССР с 1937 г., организатор в 1928 г. Ансамбля песни и пляски Красной
Армии.
{6}АЛЕКСАНДРОВ Б.А. (род. 1905) - композитор, генерал-майор, народный
артист СССР с 1958 г., руководитель этого ансамбля с 1946 г.
{7}Маршал Советского Союза М.Н. Тухачевский вместе с другими лицами из
высшего командного состава Красной Армии был осужден и казнен в июне 1937
года.
{8}ЕГОРОВ А.И. (1883-1939)- из мещан, член партии левых эсеров с 1917
г. и РКП(б) с 1918 г., царский офицер, с 1918 г. служил в Красной Армии,
командовал в Гражданскую войну 9-й и 10-й армиями, войсками Южного и
Юго-Западного фронтов, с 1921 г. - войсками Киевского и Петроградского
военных округов. Кавказской армией, войсками Украины и Крыма, в 1925-1926
гг. военный атташе в Китае, с 1928 г. ком. войсками Белорусского ВО, с 1931
г. начальник Штаба РККА, с 1935 г. начальник Генерального штаба, с 1937 г.
1-й заместитель наркома обороны СССР, Маршал Советского Союза с 1935 года.
Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{9}БУДЕННЫЙ С.М. (1883-1973) - из казаков, член РКП(б) с 1919 г., в
Гражданскую войну командовал кавалерийской частью, корпусом и 1-й Конной
армией, затем войсками военных округов, в 1924-1937 гг. инспектор кавалерии
РККА, в 1939-1941 гг. заместитель и 1-й заместитель наркома обороны СССР, в
1941-1945 гг. главнокомандующий войсками Юго-Западного и Северо-Кавказского
направлений. Резервного и Северо-Кавказского фронтов, представитель Ставки
ВГК, член ЦК ВКП(б) в 1939-1952 гг., член ВЦИК, ЦИК и Президиума Верховного
Совета СССР до 1973 г.. Маршал Советского Союза с 1935 года.
{10}ЯКИР И.Э. (1896-1937)-рабочий, член РСДРП с 1917 г., участник обеих
революций 1917 г., в Гражданскую войну занимал военно-политические посты и
командовал группами войск и дивизиями, с 1921 г. командовал войсками
Крымского и Киевского военрайонов. Киевского военного округа, начальник
Главупра военно-учебных заведений РККА, ком. войсками Украинского и \142\
Киевского ВО (до 1937 г.), в 1937 г. -Ленинградского ВО, слушатель Высшей
военной академии Генштаба Германии, с 1930 г. член Реввоенсовета, затем
Военного совета Наркомата обороны СССР, с 1934 г. член ЦК ВКП(б), член ЦИК
СССР, командарм 1-го ранга с 1935 года. Репрессирован, реабилитирован
посмертно.
{11}КУЛЬКОВ М. М. (1891-1938)-рабочий, член РСДРП с 1915 г., после 1917
г. занимал ответственные советские и партийные посты, в 1935 г. заведовал
отделом парткадров в МГК ВКП(б), затем 2-й секретарь Московского комитета
партии. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{12}ФИЛАТОВ Н.А. - член РСДРП с 1912 г., известный работник ряда
органов советского аппарата.
{13}КОРЫТНЫЙ С.З. - член РКП(б) с 1919 г., позднее был преимущественно
партийным работником.
{14}АНТИПОВ Н.К. (1894-1938) - рабочий, член РСДРП с 1912 г., участник
обеих революций 1917 г., затем заместитель председателя ВСНХ, председатель
Петроградской ЧК, секретарь Казанского губкома РКП(б), с 1920 г. член
Президиума ВЦСПС, с 1923 г. секретарь Московского комитета РКП(б), в 1925 г.
секретарь Уральского обкома партии, с 1926 г. секретарь Ленинградского
губкома и Северо-Западного бюро ЦК ВКП(б), с 1928 г. нарком почт и
телеграфов СССР, с 1931 г. заместитель наркома РКИ СССР, с 1935 г
председатель Комиссии советского контроля при Совнаркоме СССР, зам.
Председателя Совнаркома и СТО СССР, с 1924 г. член ЦК партии, член ВЦИК и
ЦИК СССР. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{15}РАБИНОВИЧ Д.М.
{16}ФИНКЕЛЬ И.Д.
{17}ЕНАКИЕВО называлось тогда Рыково.
{18}В 1938 г. работники Ивановского областного управления НКВД,
арестовав 3-го секретаря обкома партии Шульцева, вынудили его дать показания
о наличии в области некоего "запасного правотроцкистского блока" с участием
в нем секретарей обкома ВКП(б) Симочкина и Короткова, председателя
облисполкома Аралова, прокурора области Карасика, председателя областного
суда Волкова, еще около 30 человек; параллельно было арестовано свыше 40 лиц
командно-политического состава стрелкового корпуса РККА, дислоцировавшегося
в этой области. Почти все они были репрессированы.
{19}ДУБОВОЙ И.Н. (1896-1938) - из крестьян, член РСДРП с 1917 г., в
Гражданскую войну занимал командные, штабные и политические должности,
начальник дивизий, с 1924 г. командовал стрелковым корпусом, с 1929 г.
помощник, а с 1934 г. заместитель командующего войсками Украинского военного
округа, с 1935 г. ком. войсками Харьковского военного округа, член Военного
совета при Наркомате обороны СССР, командарм 2-го ранга с 1935 года.
Репрессирован, реабилитирован посмертно. Что касается Щорса, то Дубовой
оставил о нем книгу "Мои воспоминания о Щорсе" (Киев, 1935).
{20}ГАМАРНИК Я.Б. (1894-1937)- из служащих, член РСДРП с 1916 г.,
участник обеих революций 1917 г., в Гражданскую войну активно боролся за
Советскую власть на Украине, занимал военно-политические посты, с 1920 г.
председатель Одесского и Киевского губкомов РКП(б), Киевского губревкома и
губисполкома, с 1923 г. председатель Приморского губисполкома.
Дальневосточного ревкома и крайисполкома, секретарь Далькрайкома ВКП(б),
\143\ член Реввоенсовета Сибирского военного округа, с 1928 г. 1-й секретарь
ЦК КП(б) Белоруссии и член РВС Белорусского ВО, с 1929 г. начальник
Политуправления РККА, член Реввоенсовета СССР, ответственный редактор газеты
"Красная Звезда", с 1930 г. заместитель председателя РВС СССР и зам. наркома
по военным и морским делам, 1-й зам. наркома обороны и член Военного совета
при наркоме обороны СССР. Перед самоубийством был членом Военсовета
Среднеазиатского военного округа, член ЦК ВКП(б) с 1927 г., член Оргбюро ЦК
ВКП(б) с 1929 г., армейский комиссар 1-го ранга с 1935 г. Покончил жизнь
самоубийством.
{21}ЩУСЕВ А.В. (1873-1949) - архитектор, участник плана реконструкции
Москвы 1918-1925 гг. и Генерального плана реконструкции Москвы, директор
Третьяковской галереи в 1926-1929 гг., московского Музея архитектуры в
1Э46-1949 гг., заслуженный архитектор СССР с 1930 г., академик с 1943 г.,
автор многих сооружений, градостроительных работ и научных трудов.
{22}КОСАРЕВ А.В. (1903-1939) - из рабочих, участник Гражданской войны,
член РКП(б) с 1919 г., с 1921 г занимал ответственные посты в органах РКСМ,
в 1926 г. секретарь Московского комитета ВЛКСМ, с 1927 г. секретарь и в
1929-1939 гг. генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, с 1934 г. член ЦК ВКП(б),
Оргбюро ЦК партии и ЦИК СССР. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{23}ЛЮБЧЕНКО А.П. (1897-1937) - из крестьян, фельдшер, член Украинской
партии эсеров с 1913г., партии боротьбистов с 1918г. и РКП(б) с 1920 г.,
участник борьбы за Советскую власть на Украине, с 1921 г. занимал
ответственные посты в советских и кооперативных органах, с 1927 г. секретарь
ЦК КП(б)У, с 1934 г. Председатель Совнаркома УССР, член ЦИК СССР.
Репрессирован, реабилитирован посмертно. Его имя (Афанасий) часто пишут
по-украински (Панас).
{24}Весной 1917 г. Любченко был избран членом украинской Центральной
рады, однако осенью 1917 г. за участие в выступлении против правительства
Винниченко был арестован и приговорен к расстрелу. Его спасло вступление в
Киев 26 января 1918 г. частей Красной Армии.
{25}ПЕТЛЮРА С.В. (1879-1926) - сын извозчика, участник украинского
национального движения, публицист, с 1915 г. возглавлял Главную контрольную
комиссию Всероссийского земского союза по Западному фронту, в 1917 г.
председатель Всеукра и некого войскового комитета и министр Центральной Рады
по военным делам, в 1918 г. возглавлял Всеукраинский союз земств, стал
главным атаманом войск Украинской народной республики, в 1919 г председатель
Директории, в 1920 г. заключил Варшавское соглашение с Польшей о совместной
борьбе против Советской власти, затем эмигрировал. Фотография, о которой
упоминает Хрущев, относится ко времени, когда ее персонажи фотографировались
на групповом снимке как члены Рады
{26}Речь идет о председателе Комитета по делам искусств при Совнаркоме
(Совмине) СССР в 1939-1948 гг. М.Б.Храпченко.
{27}МИШАКОВА О.П.
{28}ПЯТАКОВ Г.Л. (1890-1937) - из мещан, член РСДРП с 1910 г., в 1917
г. руководил борьбой за Советскую власть в Киеве, в 1918 г. председатель
Временного рабоче-крестьянского правительства Украины, затем был членом
Реввоенсоветов ряда армий, с 1920 г. заместитель председателя Госплана
РСФСР, заместитель председателя ВСНХ, торгпред во Франции, председатель
правления Госбанка СССР. С 1932 г. заместитель (с 1934 г. 1-й зам.) наркома
\144\ тяжелой промышленности СССР, член ЦК партии с 1923 г., с 1927 г.
преследовался по партийной линии как троцкист, исключен из партии в 1936 г.
Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{29}РУДЕНКО Р.А. (1907-1981) - из крестьян, член ВКП(б) с 1936 г., с
1929 г. работал в органах прокуратуры, в 1944-1953 гг. прокурор УССР (в
1945-1946 гг. главный обвинитель от СССР на Нюрнбергском процессе главных
нацистских военных преступников), с 1953 г. генеральный прокурор СССР, член
ЦК КПСС с 1961 г., действительный государственный советник юстиции.
{30}ЕЖОВ Н.И. (1895-1940) - рабочий, член РСДРП с 1917 г., в годы
гражданской войны военный комиссар, с 1922 г. секретарь Семипалатинского
губкома и Казахского крайкома партии, с 1927 г. в аппарате ЦК ВКП(б), в
1929-1930 гг. заместитель наркома земледелия СССР. В 1930-1934 гг.
заведующий Распределительным отделом и отделом кадров ЦК ВКП(б) и с 1934 г.
заведующий Промышленным отделом, с 1936 г. секретарь ЦК ВКП(б), председатель
КПК при ЦК партии, заместитель председателя Комитета резервов СТО СССР, в
1936-1938 гг. нарком внутренних дел СССР. С 1938 г. нарком водного
транспорта, с 1935 г. член Исполкома Коминтерна, с 1934 г. член ЦК ВКП(б), с
1937 г. генеральный комиссар государственной безопасности 1 ранга. Арестован
в 1939 г., затем расстрелян за преступную деятельность.
{31}МАЛЕНКОВ Г.М. (1902-1988) - из служащих, член РКП(б) с 1920 г., с
1925 г. работник аппарата ЦК ВКП(б), с 1930 г. в Московском комитете партии,
в 1934-1939 гг. заведующий отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б),
с 1939 г. секретарь ЦК партии (до 1953г.) и начальник управления кадров ЦК,
в 1941-1945 гг. член Государственного комитета обороны, с 1946 г. член
Политбюро ЦК ВКП(б), в 1946-1953 гг. зам. Председателя Совета Министров
СССР. В 1953-1955 гг. Председатель Совета Министров СССР, в 1955-1957 гг.
министр электростанций СССР, член ЦК партии в 1939-1957 гг., за участие в
так называемой Антипартийной группе внутри ЦК КПСС освобожден в 1957 г. от
прежних постов и переведен директором Усть-Каменогорской ГЭС, затем
Экибастузской ТЭЦ, в 1961 г. исключен из рядов КПСС.
{32}ЯРОСЛАВСКИЙ Е.М. (1878-1943)-сын ссыльнопоселенца, член РСДРП с
1898 г., участник трех российских революций, один из руководителей
Октябрьского вооруженного восстания 1917 г. в Москве, затем на ответственных
партийных постах, входил в редколлегии и был ответственным редактором многих
общественно-политических изданий, с 1931 г. возглавлял Всесоюзное общество
старых большевиков, с 1939 г. академик, лектор и публицист, автор работ по
истории Коммунистической партии и пр., в разные годы секретарь ЦК партии,
член ее ЦК и ЦКК, ЦИК СССР.
{33}ЗЕМЛЯЧКА Р.С. (1876-1947) - из мещан, участница революционного
движения с 1896 г., член РСДРП с 1898 г., активный деятель большевистской
партии, один из организаторов Октябрьского вооруженного восстания 1917 г. в
Москве, затем на военно-политической работе, в 1920 г. секретарь Крымского
обкома ВКП(б), в 1924 г. член Юго-Восточного бюро ЦК РКП(б), в 1926-1933 гг.
член коллегии Наркомата РКИ и коллегии Наркомата путей сообщения, с 1934 г.
член Комиссии советского контроля, заместитель ее председателя и
председатель, в 1939-1943 гг. заместитель Председателя Совнаркома СССР,
затем зам. председателя КПК при ЦК ВКП(б), член ЦК партии с 1939 года.
{34}ХАРЕЧКО Т.И. - член РСДРП с 1914 года. \145\
{35}КЕДРОВ М.С. (1878-1941)-сын чиновника, член РСДРП с 1901 г.,
активный участник большевистского движения и трех российских революций,
после 1917 г. на ответственных военных и партийных должностях, в 20-е годы
трудился в СТО, ВСНХ, Наркомздраве СССР, прокуратуре. Красном Спортинтерне,
с 1932 г. член Президиума Госплана РСФСР, с 1934 г. директор
Военно-санитарного института, автор публикаций по истории Коммунистической
партии и Гражданской войны. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{36}КАПИЦА П.Л. (1894-1984)- физик, в 1935-1946 и с 1955 г. директор
Института физических проблем АН СССР, академик с 1939 г., лауреат
Нобелевской премии 1978 года.
{37}ГИНЗБУРГ С.З. (род. 1897) - из мещан, член РСДРП с 1917 г., в
20-30-е годы работал в советских и хозяйственных органах, нарком по
строительству СССР в 1939-1946 гг., затем министр по строительству военных и
военно-морских предприятий, министр промышленности стройматериалов, с 1950
г. заместитель министров в ряде ведомств.
{38}БАГИРОВ М.Дж.А. (1896-1956) - член РСДРП с 1917 г., с 1920 г,
заместитель председателя ревкома Карабахской области, председатель
Азербайджанской ЧК и ГПУ, нарком внутренних дел, заместитель председателя и
председатель Совнаркома Азербайджанской ССР, в 1933-1953 гг. 1-й секретарь
ЦК и Бакинского комитета КП(б) Азербайджана, в 1953 г. председатель Совмина
Азерб. ССР, член ЦК партии с 1939 г., кандидат в члены Президиума ЦК КПСС в
1952-1953 гг., расстрелян за преступную деятельность.
{39}РУБЕН Р.Г. - член РСДРП с 1917 г., затем занимал различные
советские, военно-политические и партийные посты.
{40}РОМБЫ - нарукавные знаки различия высшего комсостава РККА,
введенные в 1919 году. С 1924 г. их изготовляли из красной меди и крепили на
петлицах гимнастерки. Три или четыре ромба соответствовали званиям
командарма или ком. войсками фронта.

СНОВА НА УКРАИНЕ

1938 год. Вызывает меня Сталин и говорит: "Мы хотим послать Вас на
Украину, чтобы Вы возглавили там партийную организацию. Косиор перейдет в
Москву к Молотову первым заместителем Председателя Совета Народных
Комиссаров и председателем Комиссии советского контроля". Тут Сталин выразил
явное недовольство Косиором. Я уже знал со слов Кагановича, что Косиором
были недовольны. Каганович по поручению Сталина ездил и "помогал" Косиору и
Постышеву "навести порядок". А наведение порядка заключалось в арестах
людей. Тогда же распространили слух, что Косиор не справляется со своим
делом. \146\ Я стал отказываться, так как знал Украину и считал, что не
справлюсь: слишком велика шапка, не по мне она. Я просил не посылать меня,
потому что не подготовлен к тому, чтобы занять такой пост. Сталин начал меня
подбадривать. Тогда я ответил: "Кроме того, существует и национальный
вопрос. Я человек русский; хотя и понимаю украинский язык, но не так, как
нужно руководителю. Говорить на украинском я совсем не могу, а это тоже
имеет большой минус. Украинцы, особенно интеллигенция, могут принять меня
очень холодно, и я бы не хотел ставить себя в такое положение". Сталин:
"Нет, что Вы! Косиор - вообще поляк. Почему поляк для украинцев лучше, чем
русский?". Я ответил: "Косиор - поляк, но он знает украинский язык и может
выступать на украинском языке, а я не могу. Кроме того, у Косиора больше
опыта". Однако Сталин уже принял решение и твердо сказал, что я должен
работать на Украине. "Хорошо, - ответил я, - постараюсь все сделать, чтобы
оправдать доверие".
Было назначено время моего отъезда. Я попросил Маленкова подобрать мне
нескольких украинцев из московской партийной организации (там их было много)
или из аппарата Центрального Комитета партии. Это было необходимо, потому
что мне сказали, что на Украине сейчас нет ни одного председателя
облисполкома и даже председателя Совета Народных Комиссаров (есть его первый
заместитель), нет заведующих отделами обкомов и горкомов партии, а в ЦК
КП(б)У - ни одного заведующего отделом. Стали подбирать второго секретаря.
Вторым секретарем Маленков назвал товарища Бурмистенко{1}. Бурмистенко
являлся заместителем Маленкова, который руководил тогда кадрами ЦК ВКП(б).
Бурмистенко я знал мало. Познакомился. Он произвел на меня очень хорошее
впечатление, и мы сошлись с ним характерами.
Я дал Бурмистенко поручение подобрать людей, которых можно было бы
взять с собой, человек 15 - 20. Он подобрал, кажется, человек 10 из отделов
ЦК и из Московской парторганизации. Из последней взяли Сердюка{2} и еще
кое-кого. Сердюк работал тогда первым или вторым секретарем Советского
райкома столицы. Сам он коренной украинец, отлично говорил на украинском
языке.
Приехали на Украину, к Косиору. Он проинформировал нас о сложившейся
обстановке и познакомил с кадрами, которые сохранились. Провели
республиканский партийный пленум. Косиор представил пленуму ЦК КП(б)У меня и
Бурмистенко. Нас кооптировали в состав пленума, избрали в состав членов
Политбюро и секретарями ЦК. Косиора освободили. Григорий Иванович Петровский
очень переживал все события на Украине, но \147\ вел себя по-стариковски
пассивно, хотя был тогда еще не таким уж старым.
Начали мы знакомиться с делом. По Украине будто Мамай прошел. Не было,
как я уже говорил, ни секретарей обкомов партии в республике, ни
председателей облисполкомов. Вскоре не стало и секретаря Киевского горкома.
Секретарем Киевского обкома КП(б)У был Евтушенко{3}. Сталин к нему относился
хорошо. Евтушенко я знал слабо, только по встречам в Кремле, но считал, что
Евтушенко вполне на своем месте. Он нравился мне. Вдруг из Москвы звонок:
"Евтушенко арестовали". Я и сейчас не могу сказать, какие, собственно, были
причины для его ареста. Тогда объяснения были стандартными - враг народа;
через некоторое время человек уже сознавался, а еще через какое-то время
собственноручно давал показания, которые рассылались, кому следует, и
создавалось впечатление обоснованности ареста.
Сталин вызвал меня в Москву и предложил, чтобы я принял на себя посты,
помимо секретаря ЦК КП(б)У, еще и секретарей областного и городского
комитетов партии. Это просто немыслимо. Но Сталин сказал: "Подберите себе
людей в помощь". Я согласился, хотя, собственно, моего согласия и не
требовалось. Имелось предложение ЦК, и я должен был выполнить его. Вторым
секретарем горкома партии избрали Сердюка, а секретарем областного
партийного комитета - Шевченко{4}. Шевченко был крестьянским парнем, он
удовлетворял требованиям, которые тогда предъявлялись такому секретарю. Мы
начали работать. Наркомом внутренних дел Украины был Успенский{5}.
Успенского я узнал, работая секретарем Московского комитета партии. Он
являлся уполномоченным Наркомата внутренних дел по Московской области, и я
часто с ним общался. Он докладывал мне о положении дел и производил на меня
тогда хорошее впечатление. Потом он был назначен комендантом Кремля, откуда
его и послали наркомом внутренних дел Украины. Я полагал, что он будет
правильно информировать меня и помогать мне.
Успенский развил кипучую деятельность. Как выяснилось после смерти
Сталина, он буквально завалил ЦК докладными записками о "врагах народа".
Аресты продолжались. Помню, Успенский поставил вопрос об аресте
Рыльского{6}. Я возразил: "Что вы? Рыльский - видный поэт. Его обвиняют в
национализме, а какой он националист? Он просто украинец и отражает
национальные украинские настроения. Нельзя каждого украинца, который говорит
на украинском языке, считать националистом. Вы же на Украине!". Но Успенский
проявлял настойчивость. Я убеждал его: \148\ "Поймите, Рыльский написал
стихотворение о Сталине, которое стало словами песни. Эту песню поет вся
Украина. А Вы хотите его арестовать? Этого никто не поймет".
Лично Рыльского я тогда не знал. Знал его как украинского поэта (нельзя
его было не знать), да и только. Это был человек с характером, который
защищал национальные интересы Украины, язык украинского народа, активно
выступал, смело высказывался по различным вопросам. Это и дало повод
обвинить его в национализме и возвести в ранг "врага народа".
Спустя какое-то время приходят ко мне Паторжинский и
Литвиненко-Вольгемут{7}. Паторжинского я знал, да и у Сталина он был на
хорошем счету как певец и как человек. Они рассказали, что в тюрьме сидит
композитор, который написал музыку на стихи Рыльского о Сталине. Вся Украина
поет эту песню, а он сидит в тюрьме как националист. Я приказал Успенскому
доложить мне, на каком основании арестован композитор. Он принес документы.
Посмотрел я их и увидел, что оснований содержать его в тюрьме нет. Я ему
сказал, что он поторопился с арестом. Считаю, что его нужно освободить. Не
помню, освободили его по моему указанию или же я докладывал Сталину. Одним
словом, его освободили из тюрьмы, и он продолжал свою деятельность.
Впоследствии он был председателем Союза композиторов Украины{8}. К каждому
дню 1 Мая и к Октябрьским торжествам получал я потом от его жены и дочери
поздравления. Я понимал это как благодарность за освобождение его из тюрьмы
и от петли, потому что кончилось бы именно этим. Вот какая была тогда
обстановка.
Людей тогда на Украине просто "тянули" во "враги". Заместителем
Председателя Совета Народных Комиссаров на Украине был прекрасный человек
Тягнибеда{9}. Я знал его, еще когда он работал штейгером в Донбассе и учился
на курсах инженеров при горном техникуме в Юзовке. Потом, когда я работал
секретарем Петрово-Марьинского райкома партии, он какое-то время трудился
одновременно со мной управляющим Карповскими рудниками (теперь Петровские
шахты) в Вознесенске-Донецком. Одним словом, это был прямой, хороший
человек, который даже воевал в рядах Красной Армии. Это большая редкость,
что техник-штейгер был заодно с большевиками и участвовал в Гражданской
войне на стороне красных. Вдруг потребовали его ареста и представили
"обоснование".
Когда арестовали первого зама. Совет Народных Комиссаров Украины стал
"чистым": не было председателя Совнаркома, не \149\ было и заместителей. Я
поставил вопрос перед Сталиным, что надо найти человека на пост председателя
Совнаркома. Еще раньше Сталин сам сказал мне, что в Днепропетровске тоже нет
секретаря обкома партии. Днепропетровская область тогда была огромной.
Занимала она чуть ли не треть Украины. В нее входили современные
Днепропетровская, Запорожская и даже часть Николаевской области. Сталин,
видимо, беспокоился о состоянии дел в Днепропетровске, боялся, чтобы не
пошатнулась металлургия. Раньше секретарем обкома партии был там
Хатаевич{10}, но он был арестован еще до моего приезда. Сталин предложил:
"Может быть, туда послать Коротченко?". Коротченко был тогда секретарем
Смоленского обкома партии. Я, конечно, сразу согласился: "Давайте
Коротченко!".
Мы сформировали там обком и горком партии. Я разъезжал по заводам,
беседовал с активом, знакомился с людьми, изучал обстановку. Поехал в
Запорожье, в Днепродзержинск. В Днепродзержинске познакомился с группой
партийных работников и инженеров, в том числе с Брежневым. Мы стали
выдвигать последних на партийную работу, формировать партруководство. Тогда
же был выдвинут Корниец{11}. Он был секретарем сельского райкома на
Днепропетровщине. Помимо Брежнева из Днепродзержинска{12} выдвинули еще
одного человека, секретаря обкома партии по пропаганде.
В Донбассе секретарем обкома партии, был Прамнэк{13}, латыш по
национальности. До Донбасса он работал, кажется, в Горьковской области и
считался хорошим секретарем. Вдруг мне позвонил Сталин и сообщил, что нужно
выехать в Сталине, потому что арестовали Прамнэка. Я его уже не застал.
Выдвинули туда Щербакова{14}, который в то время был секретарем Московского
комитета партии... Еще об обстановке той поры: попросился ко мне на прием
неизвестный человек. Секретарь доложил, что он только что освобожден из
тюрьмы, сам учитель из Винницкой области, и хочет сделать важное сообщение.
Я его принял. Такой молодой, здоровый, красивый парень. Он
представился, рассказал, что был арестован, сидел в тюрьме, только вышел из
нее, пришел прямо ко мне и хочет сообщить, что его били и истязали, вымогая
показания, что Коротченко - агент румынского королевского двора и является
здесь главой центра шпионов, который ведет работу против Советской власти в
пользу Румынии. Поблагодарил я его за сообщение и сказал, что это клевета,
вражеская работа. Разберемся с этим делом, идите спокойно. Об этом посещении
я сообщил запиской Сталину, он возмутился. \150\ А когда меня вызвали в
Москву по какому-то вопросу, то и об этом тоже состоялся обмен мнениями.
Сразу же был послан следователь по особо важным делам (по-моему, товарищ
Шейнин{15}, теперь уже покойный) разобраться в сути события. Оказалось, что
замешаны в этом деле были три или пять человек. Они-то и состряпали такое
обвинение против Коротченко. Кончилось тем, что их арестовали и расстреляли.
Сталин - жестокий человек, он уничтожал кадры, а с другой стороны -
смотрите, какую проявил заботу! Заботу, правда, проявлял он тоже
драконовскими методами, но все-таки это была забота о сохранении кадров. Не
пощадил он тех чекистов. Это тоже способствовало росту моего расположения к
Сталину. Его жестокость и несправедливость, которую мы сейчас видим, тогда
нам не была видна. Наоборот, его поступки расценивались как решительность и
непреклонность в борьбе за Советское государство, за укрепление его против
врагов, кто бы ими ни оказался и в каких бы формах эта вражеская
деятельность ни проявлялась. Впоследствии Сталин очень часто возвращался к
случаю с Коротченко. В непринужденной обстановке, когда за столом уже было
проведено несколько часов, он опять и опять вспоминал: "Ну, как там
самуяр?". Он называл его не Коротченко, а самуяром. На XVIII съезде партии
выступали делегаты и порой заканчивали свои речи угрозами против Японии:
вот, мол, такие-сякие самураи, мы их! Коротченко был неряшлив в словах. Он
забывал фамилии даже ближайших людей, многое путал. Самураи для него слово
нескладное, и поэтому он свое выступление закончил так: "Мы этим самуярам
зададим перцу!". Так и остался "самуяром". Сталин его иначе и не называл,
вплоть до смерти.
Обращается Сталин ко мне: "Ну, как там самуяр?". Я ответил: "Вот,
связался самуяр с румынским королем". Сталин пошутил: "Или с королевой?
Сколько лет этой королеве?". Отвечаю: "Король там несовершеннолетний, а есть
мать-королева. Он, должно быть, связан с королевой-матерью". Это вызвало
хохот и новые шутки. Конечно, то был смех сквозь слезы, если припомнить
существовавшую тогда обстановку. Ведь те, кто обвинял Коротченко, если
разобраться, были очень простые люди, но они были морально настроены на
поиск врагов народа. Вот они и промышляли, желая отличиться, искали, за кого
взяться. Почему упоминался контакт с Румынией? Район, в котором зародилась
провокация, находился в Винницкой области и граничил с Бессарабией. Наши
чекисты работали против румынской агентуры. У них-то \151\ и родилась идея
привязать человека к такой агентуре и сделать главой агентов - кого же?
Председателя Совета Народных Комиссаров Украины Коротченко. Полагаю, что
только то обстоятельство, что Сталин лично знал Коротченко и знал, что тот
не способен на предательство, спасло его. Если бы этого не было, то
результат для Коротченко был бы плачевным.
На Украине была уничтожена тогда вся верхушка руководящих работников в
несколько этажей. Несколько раз сменялись кадры и вновь подвергались арестам
и уничтожению. Украинская интеллигенция, особенно писатели, композиторы,
артисты и врачи, тоже были под наблюдением, подвергались арестам и расправе.
Даже такой замечательный поэт и государственный деятель, как Микола
Платонович Бажан{16}, который потом стал членом партии, честный и очень
приятный человек, преданный Советскому государству и Коммунистической
партии, подвергался нападкам, и требовалось особо аргументировать, чтобы не
допустить его ареста. А Петро Панч?{17} (тоже крупный украинский писатель).
Не знаю, как он сохранился. За ним следили и больше всего доносили писатели,
вместе с которыми он работал. К сожалению, довольно часто он выпивал. Эти
лица провоцировали его на какие-то разговоры, а потом все это передавалось,
стряпалось дело, и вот уже документы готовы к аресту.
Некоторые лица были просто шарлатанами, которые избрали для себя
профессией разоблачение врагов народа. Они терроризировали всех,
бесцеремонно заявляя в глаза: "Вот этот - враг народа". Прикипало к человеку
это обвинение, привлекало внимание, органы НКВД начинали разбираться.
Следствие, конечно, велось тайно, к человеку приставляли агентуру, а потом
доказывали, что это - действительно враг народа. Помню, был такой нахал (я
забыл сейчас его фамилию), начальник "Киевпаливо" (Киевский комитет по
топливу), который ходил повсюду и обвинял буквально всех по очереди; так
перед ним все буквально дрожали. На заседании бюро горкома партии он бросил
обвинение Сердюку, второму секретарю горкома. На следующем заседании я
вынужден был сам председательствовать и разбирать это обвинение. Никаких
данных к обвинениям, которые он выдвигал против честных людей, не
существовало. Но он утверждал, что и тут сидят враги народа. А тогда не
требовалось каких-то фактов, каких-то доказательств. Было достаточно лишь
нахальства и наглости.
Мне рассказали еще об одном характерном случае. Был на Украине такой
деятель, врач Медведь. После войны он работал \152\ в Министерстве
иностранных дел, входил в состав украинской делегации, которую возглавлял
Дмитро Захарович Мануильский{18} в Организации Объединенных Наций. Он хорошо
представлял там Украину, досаждал нашим врагам. О нем говорили: "Ревет,
ревет украинский Медведь". Он действительно и голос имел "медвежий", и
характер пробивной. Рассказывают, что (а был он раньше, кажется,
заместителем начальника областного отдела здравоохранения то ли в Киеве, то
ли в Харькове) на партийном собрании какая-то женщина выступает и говорит,
указывая пальцем на Медведя: "Я этого человека не знаю, но по глазам его
вижу, что он враг народа". Можете себе представить? Но Медведь (как
говорится, на то он и Медведь) не растерялся и сейчас же парировал: "Я эту
женщину, которая сейчас выступила против меня, в первый раз вижу и не знаю
ее, но по глазам вижу, что она проститутка". Только употребил он слово более
выразительное. Потом это стало анекдотом на всю Украину, передавали из уст в
уста. Это и спасло Медведя. Если бы Медведь стал доказывать, что он не
верблюд, не враг народа, а честный человек, то навлек бы на себя подозрение.
Нашлось бы подтверждение заявлению этой сумасшедшей, сознававшей, однако,
что она не несет никакой ответственности за сказанное, а наоборот, будет
поощрена. Такая была тогда ужасная обстановка.
Возвращаюсь к моему приезду на Украину. Уехал Косиор. Проводили его
довольно сухо. Не так, конечно, надо было провожать с Украины Косиора,
проработавшего столько лет в ее партийной организации и столько сделавшего
для создания партийной организации Украины. Каганович рассказывал мне еще до
моего отъезда на Украину, что его приобщал к партийной работе как раз
Косиор, читая лекции по политэкономии на Владимирской горке в Киеве: "Мы
ходили, гуляли, наслаждались прекрасным видом на левый берег Днепра, и я
слушал его. Фактически это были учебные курсы. Косиор читал во время этих
прогулок лекции по политэкономии".
Григорий Иванович Петровский морально чувствовал себя в то время на
Украине очень плохо. Я много наслышался о Петровском еще до революции. Ведь
Петровский был избран в Государственную думу от Екатеринославской губернии.
За него голосовали рабочие Донбасса и Екатеринослава. Однажды до революции я
был приглашен на собрание - воскресную сходку в степной балке; там должен
был выступать Петровский. Я пошел, но сходка не состоялась. Полиция
пронюхала о ней, и сочли, что не следует собираться. В Донбассе очень многое
было связано \153\ с именем Петровского. Рудники, на которых я был
секретарем райкома партии в 1925 - 1926 годах, назывались Петровскими. Они и
сейчас так называются. Как раз в районе этих шахт тогда намечалась в степи
сходка... Приближалось 60-летие Григория Ивановича. Но о нем сложилось
мнение, что он не твердо стоит на позициях генеральной линии партии, поэтому
к нему было отношение настороженное, да и у меня была такая настороженность.
Шла она от Сталина. Я сказал Сталину, что приближается 60-летие Григория
Ивановича и надо бы его отметить, поэтому хочу спросить, как это сделать? Он
посмотрел на меня: "60 лет? Хорошо. Устройте в его честь обед у себя.
Пригласите его с женой и членов его семьи, а больше никого". Так я и сделал.
К тому времени у Григория Ивановича сложилось в семье очень тяжелое
положение: его сына арестовали. Я знал его сына{19}. Он командовал
московской Пролетарской дивизией. Когда я работал в Москве, то выезжал на
праздник этой дивизии в летние лагеря. Леонид Петровский считался тогда
хорошим командиром. Зять Григория Ивановича (сын Коцюбинского){20} был
арестован и расстрелян. Дочь Петровского (жена Коцюбинского) жила у Григория
Ивановича. Можно себе представить, какая обстановка сложилась в его семье,
какое было самочувствие у Григория Ивановича и какое отношение к нему: сын
сидит в тюрьме, зять расстрелян.
Мною был устроен обед на даче. Пригласили Григория Ивановича.
Расселись: моя семья, его семья; посидели, выпили по рюмочке за его
здоровье. Григорий Иванович, конечно, выглядел очень кислым, да и я не был
веселым. Все прошло довольно формально, натянуто, Григорий Иванович очень
быстро распрощался и ушел. Дачи наши находились рядом, в пяти минутах ходьбы
одна от другой.
Позднее Сталин сообщил, что Григория Ивановича отзывают в Москву.
Проводы были не такими, какие нужны были бы согласно положению. Формальные
состоялись проводы. Мне потом рассказывали чекисты, что он всю дорогу очень
волновался, особенно подъезжая к Москве, - видимо, ожидал ареста. А это
могло случиться. Сталин все мог тогда сделать!
Выдвинули мы теперь других людей. Но эти, выдвинутые нами люди были уже
без дореволюционного прошлого, как бы без рода и племени, если говорить о
революционной деятельности. Просто товарищи из партактива, почти что
рядовые. Впрочем, тогда всех так выдвигали.
Еще скажу о Киевской парторганизации. Вторым секретарем \154\ Киевского
обкома партии был тогда Костенко{21}. При мне он был очень мало, его вскоре
арестовали. Я удивлялся: простой человек, из крестьян-колхозников, зачем ему
лезть в дружбу с врагами Советского Союза? Никак не мог я этого понять и
решил с ним побеседовать. Поехал в НКВД. Привели его из камеры. Я его
спрашивал, а он все подтверждал: "Вот такой-то и такой-то сотрудничали со
мной в этом деле". Я ему: "А еще кто был с вами?". "Больше никого не было".
Ну и хорошо, я уже обрадовался, что где-то виден конец. Что он действительно
враг народа, у меня не было уже сомнений, потому что он лично и в довольно
спокойном состоянии подтвердил это. Нарком внутренних дел сказал, что он
будет осужден к расстрелу.
В то время были случаи, когда перед расстрелом люди вдруг начинали
давать показания на других лиц, и таким образом создавалась непрерывная цепь
врагов. Я сказал: "Если Костенко станет еще на кого-то показывать, то прошу
тогда его не расстреливать, а сохранить для того, чтобы разобраться в этом
деле". Прошло какое-то время, и Успенский мне доложил, что Костенко
расстрелян, но перед смертью упомянул Черепина{22}, уже работавшего на месте
второго секретаря Киевского областного комитета партии. Хороший такой
человек, умница, прекрасно знал свое дело, да и сельское хозяйство, умел
подойти к крестьянам. Впрочем, ему и приспосабливаться не надо было, потому
что он сам был из крестьян. "Почему же, - спрашиваю, - Вы так сделали? Я же
просил вас сохранить его, чтобы можно было обстоятельно с ним побеседовать.
Сомневаюсь, что Черепин может состоять в каком-то заговоре. А теперь я не
смогу ничего узнать, потому что того, кто показывал на него, нет в живых.
Как же можно проверить?". Позвонил я Маленкову: "Товарищ Маленков, дают
показания на Черепина, а я не верю, этого не может быть". "Ну, что же, не
веришь, так пусть и работает".
Тогда это была большая поддержка со стороны ЦК в лице Маленкова: он
"сидел на кадрах". Прошло день-два, и он звонит мне: "Знаешь, а все-таки,
может быть, лучше всего передвинуть этого Черепина куда-нибудь? Кто его
знает? Все может быть... Возможно, он действительно был завербован?". Ну что
же делать? Пришлось его передвинуть. Я выдвинул его заместителем наркома
сельского хозяйства по животноводству, и он работал хорошо, честно,
преданно. Прошло еще какое-то время. Понадобился нам секретарь нового обкома
партии. Я предложил сделать на Украине больше областей, но чтобы по объему
они стали меньше - для лучшего охвата дел при руководстве. Выделили Сумскую
область. \155\ Я позвонил Маленкову: "Все-таки сомневаюсь, что мы правильно
поступили с Черепиным, он честный человек. Предлагаю Черепина выдвинуть
секретарем обкома партии Сумской области". Маленков согласился, и тот
работал там до самой войны. Когда началась война, от нас потребовались кадры
для выдвижения членами военных советов соединений. Я назвал Черепина членом
одного Военного совета для соединения, действовавшего в районе Одессы.
Война началась для Красной Армии плохо. Я узнал, что Черепин погиб при
отступлении. Командующий был убит или застрелился, а Черепин пропал без
вести. Считаю, что он тоже был убит. Генерал, командующий, был в военной
форме, и немцы знали, что он командующий. Для поднятия духа своей армии они
хоронили тогда с почестями своих врагов - наших генералов. Тот генерал тоже
был похоронен с почестями, Черепин же исчез бесследно. Он закончил свою
жизнь как преданный, верный сын Коммунистической партии, верный сын своего
народа, своей Родины. А сколько таких людей было? Тысячи и тысячи!
Да, именно тысячи невинных людей были в те годы арестованы: и члены
партии, и кандидаты в члены партии, и комсомольцы. Собственно говоря, вся
руководящая верхушка страны. Думаю, что она была арестована и погибла в
составе трех поколений руководителей, если не больше! Партийные органы были
совершенно сведены на нет. Руководство было парализовано, никого нельзя было
выдвинуть без апробации со стороны НКВД. Если НКВД давал положительную
оценку тому или другому человеку, который намечался к выдвижению, только тот
и выдвигался. Но и апробация со стороны НКВД никаких гарантий не давала.
Имели место случаи, когда назначали человека, и буквально через несколько
дней его уже не оказывалось на свободе, он арестовывался. Здесь тоже
находились свои объяснения: появились дополнительные допросы такого-то врага
народа, тот дал более обширные показания и показал на этого человека,
который хорошо замаскировался и не был своевременно разоблачен, был выдвинут
в руководство. Потом оказывалось, что он состоит в заговоре и тоже является
врагом народа.
Конечно, это стандартное объяснение, но оно имело свою логику, потому
что действительно какой-то арестованный давал показания. А на дававшего
показания тоже кто-то раньше дал показания. И таким образом создавалась
замкнутая цепь порочной практики руководства, которое становилось тем самым
на путь как бы самоистребления. Так оно и было. Сегодня представитель \156\
какой-то партийной организации выступает и разоблачает арестованных ранее, а
завтра и его самого уже нет, что тоже находило объяснение, дескать, он
ретиво разоблачал, потому что сам был замешан и чтобы скрыть правду. Вот вам
и объяснение!
Наиболее наглядным примером может послужить Фурер{23}. Фурер работал на
Украине в 1920 году. Тогда я его еще не знал, потому что он человек
столичный, городской, работал не то в Киеве, не то в Одессе, не то в
Харькове, сейчас даже не знаю точно. Но это была громкая фамилия. А
прогремела эта фамилия, когда я работал уже в Москве в 1930-х годах. Он был
очень хорошим организатором, хорошим пропагандистом и хорошим рекламщиком,
умел подать материал, сделать хорошую рекламу. Так, он "обставил" и
подготовил выдвижение Никиты Изотова{24}. Я бы сказал, что и Изотова, и
Стаханова{25} "родил" Фурер. Он организовал и собственноручно "обставил"
выход ударника Изотова из шахты, встречу его общественностью с цветами,
организовал печать и кино. Одним словом, сделал большую рекламу, и Изотов
действительно стал героем. Отсюда, собственно, и пошла пропаганда таких
достижений. Следом появились и другие последователи Изотова.
Как-то, помню, Каганович спросил меня: "Вы знаете Фурера?". - "Знаю по
газетам, а в жизни его не встречал". - "А я его знаю, он очень способный
человек. Вот бы заполучить его к нам, в Москву". - "Мне неизвестно, как его
заполучить, но если можно, то пожалуйста. Это был бы полезный человек для
работы в Московской партийной организации". Каганович был тогда секретарем
ЦК партии, так что для него желаемого добиться было нетрудно. Не знаю,
почему он со мной тогда советовался. Видимо, хотел подготовить, чтобы я
правильно понял намеченное назначение. И Фурер перешел работать в Москву. Он
заведовал агитмассовым отделом, хорошо развернулся, а я был доволен. Его
авторитет в городской партийной организации и в ЦК был высок. Вспоминаю,
позвонил мне Молотов и спросил: "Как вы смотрите, если мы у вас возьмем
Фурера? Мы хотим его назначить руководителем радиовещания". Отвечаю:
"Конечно, Фурер будет, видимо, для такой работы хорош, только я очень просил
бы его не забирать, потому что и у нас он работает на интересном, живом
деле. Для Московской парторганизации это была бы исключительная потеря".
Молотов прекратил разговор, но я подумал, что он со мной не согласился.
Ведь фактически я подкрепил его мнение, что если появляется хороший работник
с периферии, то его надо выдвигать \157\ выше, на освобождающееся место. Так
люди и должны продвигаться... Готовились мы к какому-то совещанию. Фурер
попросил дать ему два или три дня для подготовки. Он хотел уехать за город,
в дом отдыха "Осинки" в районе Химкинского водохранилища. Поработал он там;
все было, как надо. Сталина и Молотова в то время в Москве не было, они
отдыхали в Сочи.
В Москве находились Каганович и Серго Орджоникидзе. Я точно знаю это,
потому что когда заходил к Кагановичу, то часто встречал у него Серго. Они
нередко совещались по различным вопросам, готовили доклады Сталину. Во время
процесса не то над Зиновьевым, не то над Рыковым, не то еще над какой-то
группой я зашел к Кагановичу. У него был Серго, и я решил переждать в
приемной вместе с Демьяном Бедным{26}. Каганович узнал, что я пришел, сразу
же сам вышел и предложил зайти в кабинет. Захожу. Демьяна Бедного тоже
вызвали при мне. Ему было поручено выступить против этой антипартийной
группы с басней или стихотворением, высмеивающим и осуждающим ее. Задание
было дано раньше. Он приносил один вариант, затем второй, но все они
оказались неприемлемыми. И тот вариант, с которым он пришел при мне, тоже не
был приемлем, по мнению Кагановича и Серго. Его стали деликатно критиковать.
Демьян, огромный, тучный человек, начал объяснять, почему басня не
получается: "Не могу, ну, не могу. Старался я, сколько силился, но не могу,
у меня вроде как половое бессилие, когда я начинаю о них думать. Нет у меня
творческого подъема".
Я был поражен такой откровенностью. Демьян Бедный ушел. Я не помню
сейчас, как реагировали Каганович и Серго, но, кажется, плохо на такое
откровенное признание, что он чувствует бессилие и сравнил это бессилие с
половым. Это значит, что у него существовало какое-то сочувствие к тем, кто
находился на скамье подсудимых. Естественно, я тогда был не на стороне
Демьяна Бедного, потому что верил в безгрешность ЦК партии и Сталина.
Возвращусь к Фуреру. Вдруг мне сообщают, что он застрелился. Я был
удивлен. Как такой жизнерадостный, активный человек, молодой, здоровый,
задорный, и вдруг окончил жизнь самоубийством? Сразу же забрали из дома
отдыха его тело и документы, которые он должен был подготовить. Нашли очень
пространное письмо, адресованное Сталину и другим членам Политбюро. Его
самоубийству предшествовал арест Лившица{27}. Лившиц был заместителем
наркома путей сообщения. Это был очень активный человек, чекист во время
Гражданской войны. Я его по той поре не знал, но, говорят, он слыл очень
активным \158\ работником. Когда-то он поддерживал Троцкого, но в годы,
когда он являлся заместителем наркома, стоял, как считалось, на партийных
позициях. Вопрос о троцкизме сошел со сцены и не являлся предметом диспута,
это вообще был пройденный этап в жизни Лившица, осужденный и сброшенный со
счетов. Но этот факт висел над Лившицем, а они были с Фурером большие
друзья. Потом еще кого-то арестовали, тоже из группы, близкой к Фуреру и
Лившицу.
Письмо Фурера было посвящено, главным образом, реабилитации Лившица.
Видимо, этот документ сохранился в архиве. Автор очень расхваливал Лившица,
что это честный человек, твердо стоит на партийных позициях, он не троцкист.
Одним словом, в вежливой форме, не оскорбительной (потому что Сталину пишет)
он хотел подействовать на Сталина, чтобы тот изменил свою точку зрения и
прекратил массовые аресты. Фурер считал, что арестовывают честных людей.
Автор заканчивал тем, что решается на самоубийство, так как не может
примириться с арестами и казнями невинных людей. О Сталине он говорил там
тепло. Вообще в письме он давал всем членам Политбюро довольно-таки лестную
характеристику. Я привез это письмо Кагановичу. Каганович зачитал его при
мне вслух. Он плакал, просто рыдал, читая. Прочел и долго не мог
успокоиться. Как это так, Фурер застрелился? Видимо, он действительно очень
уважал Фурера. Тут же Каганович сказал мне: "Вы напишите маленькое письмецо
Сталину и разошлите его всем членам Политбюро". Я так и сделал. Несмотря на
то, что при самоубийствах партийные организации отстранялись от похорон,
Фурера хоронили именно мы, партийная организация, то есть Московский
комитет.
Прошло какое-то время, приближалась осень. Сталин возвратился из
отпуска в Москву. Меня вызвали к нему. Я пришел, совершенно ни о чем не
подозревая. Сталин сказал: "Фурер застрелился, этот негодный человек". Я был
поражен и огорошен, потому что считал, что Каганович в какой-то степени
отражал оценку Сталина. Каганович буквально ревел навзрыд при чтении письма,
и вдруг -такой оборот. "Он взял на себя смелость давать характеристики
членам Политбюро, написал всякие лестные слова в адрес членов Политбюро. Это
ведь он маскировался. Он троцкист и единомышленник Лившица. Я вас вызвал,
чтобы сказать об этом. Он нечестный человек, и жалеть о нем не следует". Я
очень переживал потом, что оказался глупцом, поверил ему и считал, что это
искреннее письмо, что человек исповедался перед смертью. Он не сказал ничего
плохого о партии, о ее руководстве, \159\ а написал только, что Лившиц и
другие, кого он знал, - честные люди. Он своей смертью хотел приковать
внимание партии к фактам гибели честных и преданных людей. Для меня это было
большим ударом. Каганович же позднее не возвращался при разговорах к Фуреру.
Фурер был стерт из памяти. Каганович, видимо, просто боялся, что я мог
как-то проговориться Сталину, как он плакал. Собственно говоря, он-то мне и
подсказал разослать тот документ членам Политбюро и Сталину.
Теперь скажу несколько слов об открытых процессах над Рыковым,
Бухариным, Ягодой, Зиновьевым, Каменевым{28}. Они сохранились в моей памяти
крайне нетвердо. Я на этих заседаниях бывал всего раз или два. Один из
процессов проходил в небольшом зале Дома союзов. Обвинителем был прокурор
Вышинский{29}. Не знаю, кто конкретно были защитниками, но они имелись. Там
находились и представители братских партий и даже, кажется, представители
прессы буржуазных стран, но не утверждаю. Да это для моих воспоминаний и не
столь важно, потому что все это было описано и в нашей печати, и в
зарубежной. Я слушал допросы обвиняемых, был поражен и возмущен, что такие
крупные люди, вожди, члены Политбюро, большевики с дореволюционным стажем,
оказались связаны с иностранными разведками и позволяли себе действовать во
вред нашему государству. Я хочу рассказать, как сам я воспринимал признания
обвиняемых в то время. Когда Ягоду обвиняли в том, что он предпринимал шаги,
чтобы Максима Горького поскорее привести к смерти, доводы были такие:
Горький любил сидеть у костра, приезжал к Ягоде, и тот приезжал к Горькому,
поскольку они дружили. Ягода разводил большие костры с целью простудить
Горького, тем самым вызвать заболевание и укоротить его жизнь. Это было
немного непонятно для меня. Я тоже люблю костры и вообще не знаю таких, кто
их не любит. Здоровый человек просто сам регулирует костер. Горького ведь
нельзя привязать к костру и поджаривать. Говорилось, что добились смерти
Максима Пешкова, сына Горького, а потом и Горький умер, а Ягода играл здесь
какую-то роль.
Мне по существу дела трудно было что-либо сказать. Я лишь жалел о
смерти Горького и воспринимал приводимый довод несколько критически. Ягода
же соглашался, что он преследовал такую цель, разжигая сильные костры.
Помню, как прокурор задал Ягоде вопрос: "В каких отношениях были Вы с женою
сына Горького?". Ягода спокойно ответил: "Я попросил бы таких вопросов не
задавать и не хотел бы трепать имя этой женщины". \160\ Прокурор не
настаивал на ответе, после чего с этим вопросом было покончено.
Ясно, чем завершились все эти процессы, - страшными приговорами. Все
эти люди были казнены, были уничтожены как враги народа. Так они и остались
доныне врагами народа. Остались потому, что уже после XX съезда партии мы
реабилитировали почти всех невинных, но тех, кто проходил по открытым
процессам, мы не реабилитировали, но не потому, что существовали
доказательства вины. Тут имелись соображения другого характера. Мы
спрашивали тогда прокурора: "Были ли реальные доказательства их вины для
суда?". Никаких доказательств нет! А судя по тем материалам, которые
фигурировали в деле этих людей, собственно говоря, они не заслуживали не
только обвинения, но даже ареста. Прокурор Руденко так и докладывал членам
Президиума ЦК партии в 50-е годы.
Почему же их тогда не реабилитировали? Лишь потому, что после XX съезда
партии, когда мы реабилитировали многих несправедливо арестованных, на это
бурно реагировали люди и внутри нашей страны, и за границей. Руководители
братских компартий были обеспокоены, потому что это событие потрясло их
партии. Особенно бурно проходили эти процессы в Итальянской и Французской
компартиях. На тех судебных процессах, по-моему, присутствовали Морис Торез,
Пальмиро Тольятти{30} и другие руководители компартий. Они сами слышали,
сами видели, сами, как говорится, "щупали" и были абсолютно уверены в
основательности обвинений. Обвиняемые признали себя виновными. Дело было
доказано, и они возвратились к себе домой убежденными, хотя тогда на Западе,
да и в Советском Союзе эти процессы очень бурно обсуждались. Наши враги
использовали их в агитации против компартий, против нашей идеологии, против
нашей советской системы. Компартии защищались, доказывали нашу правоту,
основательность этих процессов, писали, что все обосновано, все доказано
фактами и признаниями самих подсудимых.
К нам обратились Тольятти (Итальянская компартия) и Торез (Французская
компартия) с заявлением, что если будут реабилитированы и обвиняемые на тех
процессах, которые проводились открыто, то создадутся невероятные условия
для братских компартий, особенно для тех, представители которых
присутствовали в зале заседаний. Как очевидцы они потом докладывали своим
партиям и доказывали, что процессы были проведены на основе твердых
доказательств и юридически обоснованы. Мы договорились, что сейчас не будем
их реабилитировать, но подготовим все \161\ необходимое для этого. Пусть
даст заключение прокурор, и мы вынесем закрытое решение, что эти люди тоже
являлись жертвами произвола. Мы не опубликовали свое решение по тем
соображениям, которые я уже излагал, взяли, как говорится, грех на душу в
интересах нашей партии, нашей идеологии, нашего общего рабочего дела. Ведь
тех не вернешь к жизни! Мы не хотели фактом признания несостоятельности этих
процессов вооружить своих врагов против братских компартий, против таких их
руководителей, как Морис Торез, Пальмиро Тольятти, и других, которые душой и
телом преданы рабочему делу, настоящие марксисты-ленинцы.
Троцким и вопросом о его гибели мы не занимались. Мы не поднимали
занавеса и даже не хотели этого. Мы вели с Троцким идеологическую борьбу,
осудили его, были и остались противниками его идеологии, его концепции. Он
нанес немалый вред революционному движению, а тем более и погиб не на
территории СССР, погиб без суда и следствия.
В 1940 г. наш агент подследил и убил его, кажется, в Мексике. За это
агента наградили орденом. Поэтому мы данной стороны дела не касались.
Я говорю здесь только о зиновьевцах, бухаринцах, рыковцах, о Ломинадзе
и других. Ломинадзе кончил жизнь самоубийством. Огромное количество людей с
дореволюционным партстажем тогда погибло, почти все партийное руководство.
Мне могут сказать: "Что ты, мол, говоришь, что взяли грех на душу и не
опубликовали того факта, что открытые процессы тоже были несостоятельными,
потому что в материалах не было доказательств? А как вообще обстояло дело с
ними?". Считаю, что борьба с ними была правильной, потому что имелись
идеологические расхождения, существовали разные точки зрения насчет практики
строительства социализма, расхождения с Зиновьевцами и с правыми. Полагаю,
что мы, то есть ЦК партии и Сталин, который был нашим вождем, вели борьбу
правильно и что проводилась она партийными методами, путем дискуссий, путем
обсуждения вопроса, голосованием в партийных организациях. Тут мы
пользовались именно партийными, ленинскими методами. Может быть, и с той, и
с другой стороны были допущены какие-то неточности и перегибы, это я
допускаю. Но в основном борьба велась правильно и на демократической основе.
А вот судить их не было нужды, да и не за что. Тут был прямой произвол,
злоупотребление властью. Все это подтверждало предположение Ленина, что
Сталин способен злоупотребить властью и поэтому нельзя держать его на посту
генерального \162\ секретаря. Это доказало правоту Ленина, верность
предвидения Ленина.
С другой стороны, если бы мы опубликовали правдивые материалы об
открытых процессах, то это уже оказалось бы, пожалуй, абстрактной истиной:
конечно, раз это случилось, то надо сказать правду безотносительно к тому,
какой след оставит сказанное и какой вред будет нанесен коммунистическому
движению. Ведь сделанного уже не воротить. Если же говорить, кому это было
бы выгодно, то только нашим врагам, врагам социализма, врагам рабочего
класса. А мы этого не хотели, потому и не поступили так. Основные же вопросы
мы не побоялись поставить на XX съезде партии, опубликовали главное решение
и сказали своему народу, своей партии и братским компартиям все, что нужно
было сказать, чтобы восстановить честь и реабилитировать невинно загубленных
по вине Сталина.
Да, мы не хотели, не думая о последствиях, сделать это в такой форме,
когда материалы могли бы быть обращены против революционного движения,
против нашей советской системы, против нашей партии, против рабочего
движения. Считаю, что мы правильно рассуждали. Мы полагали, что пройдет
какое-то время, когда все жившие отойдут, как говорится, в мир иной, и вот
тогда такие документы могут быть опубликованы и должны быть реабилитированы
все эти люди, потому что это были честные люди, преданные и очень ценные для
СССР, но просто имевшие какие-то другие взгляды. О многих из них Ленин
отзывался очень лестно, хотя порой и критиковал их. Чтобы доказать правоту
расправы над ними, кое-кем делается сейчас акцент на критике, которая была
со стороны Ленина в адрес того или другого деятеля, и совершенно
замалчиваются их добрые дела и лестные отзывы Ленина о них. Если взять,
например, Бухарина - это был действительно любимец партии. Мое поколение
воспитывалось на "Азбуке коммунизма"{31}, написанной Бухариным по поручению
Центрального Комитета партии. Это был почти официальный документ, по
которому рабочие в кружках обучались реальной азбуке коммунизма. Книга так и
называлась. Я уж не говорю, что в течение скольких-то лет Бухарин являлся
редактором "Правды". Это был действительно редактор, это был идеолог. Его
выступления: и устные доклады, и лекции, и выступления в печати против
троцкистов и других врагов партии внесли очень большую лепту в нашу
внутрипартийную победу. А потом из него вдруг стали делать какого-то шпиона,
доказывать, что он продавал территорию СССР. Сейчас это выглядит \163\
просто сказкой для малолетних, а в принципе - несостоятельная клевета.
Из этого-то я и исходил, когда мы договаривались в Президиуме ЦК партии
о способе разбора упомянутых дел. Я, конечно, жалею, что мне не удалось
завершить до конца разбор этих дел и сбор всех необходимых материалов. Мне
докладывали о них, но в годы моего участия в руководстве страной мне не
удалось завершить это. Ну, что ж, то, чего не сделал один, сделают потом
другие. А если не другие, то третьи, потому что правое дело никогда не
пропадает. Я считаю, что свой долг члена партии честно выполнил и в этом
вопросе, насколько мог, сделал все, чтобы реабилитировать тех, кто невинно
сложили головы, а на деле были безупречными членами партии и сами сделали
для страны очень многое и во времена подпольной деятельности, и во время
Гражданской войны, в самое тяжелое время после победы Великого Октября, и
при строительстве социализма, восстановлении народного хозяйства,
строительстве нашего пролетарского государства.
Хочу продолжить теперь рассказ о других фактах, чтобы показать механику
подхода и мышление Сталина эпохи неудержимого реакционного разгула, культа
его личности. Я хотел бы (это тоже очень доказательный случай) напомнить
здесь о товарище Задионченко{32} (сейчас он больной человек). Я знал его по
Бауманскому району столицы. Когда я в 1931 г. был избран секретарем этого
районного партийного комитета, он заведовал, по-моему, отделом культуры в
райсовете. Вроде бы существовала тогда такая организация, сейчас нетвердо
помню. Одним словом, я его знал, причем знал с хорошей стороны. Когда мы
разукрупнили районы, то сделали их больше по численности, чем прежде, и он
стал секретарем одного из райкомов партии в Москве, потом работал
председателем Совета Народных Комиссаров Российской Федерации, и работал там
опять же хорошо. Туда он был выдвинут, когда меня уже не было в Москве.
Когда было решено взять Коротченко из Днепропетровска и выдвинуть его
председателем Совета Народных Комиссаров Украины, встал вопрос, кого же
послать в Днепропетровск? Сталин считал, что туда нужен верный человек и
крупный работник, потому что Днепропетровску всегда принадлежало высокое
политическое и экономическое положение в стране. Кроме того, секретарем
обкома партии там долгое время был Хатаевич, хороший организатор и умный
человек. Мы тогда предложили: "Хорош был бы туда председатель Совнаркома
Российской Федерации товарищ Задионченко". Сталин знал Задионченко и
согласился: \164\ "А что? Он станет неплохим секретарем обкома, давайте его
возьмем". Послали его в Днепропетровск. Я считал, что он на своем месте,
думал, что он доволен таким выдвижением по линии партийной работы. Но я
ошибся: он переживал это событие, видимо, уже привык к более спокойной
жизни. Не знаю, чем конкретно он занимался в Совнаркоме РСФСР. Наверное,
легче перечислить, чем не занимался. Фактически всеми делами РСФСР занимался
Совнарком СССР, а Задионченко лишь повторял его решения, тут его права
незаслуженно обкорнали. Но это уже другой вопрос.
Тем не менее Задионченко работал в Днепропетровске хорошо, справлялся с
делом. Он умный человек, хороший организатор, непоседа, не кабинетный по
складу человек. Однажды произошел непредвиденный случай. В Одессе проходила
партийная конференция ЦК КП(б)У. В Одессу поехал Коротченко. Закончилась
конференция, возвращается он и рассказывает, что к нему во время перерыва
подошел какой-то товарищ, делегат конференции, и спрашивает: "Как поживает
мой дядя?". Я его спрашиваю: "Какой дядя?" "Задионченко", - говорит.
Посмотрел я на него, вроде бы внешне похож на еврея. Задионченко же
украинец. Какое же может быть кровное родство? "Задионченко - это мой дядя,
передайте ему привет". Фамилия того человека была Зайончик, кажется.
Коротченко, вернувшись в Киев, рассказал мне об этом случае. В то время
происходило бурное разыскивание всяческих родословных, чтобы не быть
обманутыми, чтобы не затесались в наши ряды какие-то враги. Я и сказал:
"Лучше всего спросить самого Задионченко" - и попросил о том Бурмистенко{33}
(он старый знакомый Задионченко). Поговорите ним и скажет, что мы просим его
откровенно обо всем рассказать. Это будет самое лучшее для него.
Бурмистенко его вызвал и провел с ним беседу. Бурмистенко был очень
хороший товарищ, умел проявить деликатность в таких случаях. Затем пришел ко
мне и говорит: "Настаивает, что он именно Задионченко". Тогда мы посчитали
своим долгом выяснить, чтобы не оказаться в дураках. Мы вовсе не считали,
что это какая-то клевета. Ведь Зайончик гордился своим дядей и передавал ему
привет. Не имелось подозрений, что тут какой-то подвох для Задионченко,
который, дескать, скрывает свою национальность и тот факт, что когда-то он
взял другую фамилию, чтобы спрятаться за ней. К этому вопросу подключили
Наркомат внутренних дел. Впрочем, думаю, что тот раньше нас сам подключился,
потому что тогда партийные работники больше зависели от \165\ органов НКВД,
чем они от нас. Собственно говоря, не мы ими руководили, а они навязывали
нам свою волю, хотя внешне соблюдалась вся субординация. Фактически своими
материалами, документами и действиями они направляли нас туда и так, как
хотели. Мы же, согласно сложившейся практике, обязаны были во всем доверять
их документам, которые представлялись в партийные органы.
У НКВД это дело не потребовало больших усилий. Вскоре мы уже знали, что
Задионченко родился в местечке Ржищев Киевской губернии, около Канева. Отец
его - кустарь-жестянщик, мать работала табачницей в Кременчуге, зарабатывала
немного и была женщиной нестрогого поведения. Отец умер, потом мать заболела
туберкулезом и тоже умерла. Задионченко (тогда еще Зайончик) остался
сиротой, его приютил какой-то ремесленник. Он воспитывался улицей, кормился
у добрых людей. Так он рос. Тут грянули революция. Гражданская война. Дальше
уже сам Задионченко рассказывал, что мимо проходил какой-то кавалерийский
отряд, и он увязался вслед. Красноармейцы одели его, обули, накормили и дали
ему фамилию уже не Зайончик, а Задионченко. Так ли это было, не знаю, не в
этом суть. Одним словом, мы обо всем этом узнали.
Я несколько забежал вперед и расскажу про то, что мы узнали от самого
Задионченко. Вызвал я его и говорю: "Товарищ Задионченко! Товарищ
Бурмистенко с вами беседовал, вы все отрицали, а теперь мы все узнали. Зачем
вы сами себе вредите? Знаем, что вы родились в городе Ржищеве (он стал уже
городом), знаем про вашего отца и вашу мать, кто они и как кончили. Главное
же, нет никакой нужды скрывать, что вы Зайончик, что ваш отец - ремесленник,
а мать - рабочая". Он заплакал, начал просто рыдать: "Да, я не имел мужества
рассказать сразу. Все это правда. А теперь не знаю, что со мной будет. Я
раскаиваюсь, что скрыл это, но никакого злого умысла не имел. Скрыл же
потому, что уже много лет живу как Задионченко и привык к этой фамилии,
оторвался от фамилии Зайончик. Теперь я Задионченко, и даже моя жена не
знает, что я еврей. Это удар для моей семьи, и я не знаю, как сейчас быть и
что произойдет".
Я его успокоил: "Давно бы сказали, и ничего бы не случилось, а сейчас,
конечно, дело сложнее потому, что подключился НКВД, и мы получили оттуда
документы. Ступайте, возвращайтесь в Днепропетровск, работайте, никому
ничего не говорите об этом, даже своей жене, ведите себя, как прежде, а я
доложу в ЦК партии". Он был опытным человеком, кажется, уже тогда являлся
\166\ членом ЦК партии и понимал ситуацию. Я сразу же позвонил Маленкову:
этот вопрос кадровый и прежде всего касался Маленкова. Рассказал ему.
Маленков очень хорошо знал Задионченко и с уважением относился к нему. "Это,
- говорит, - надо будет рассказать Сталину. Когда появишься в Москве, сам
это и сделай". Отвечаю: "Ладно".
Приехал в Москву. Маленков ничего не рассказал Сталину, но не удержался
и сообщил Ежову (а может быть, Ежов узнал через Успенского, наркома
внутренних дел Украины?). Одним словом, когда я приехал, Маленков меня
предупредил: "Имей в виду, что Задионченко по-твоему - еврей, а Ежов
говорит, что Задионченко - поляк". Тогда как раз было время "охоты" на
поляков, в каждом человеке польской национальности усматривали агента
Пилсудского или провокатора. Отвечаю: "Ну как же можно так говорить? Я точно
знаю, что он еврей. Мы знаем даже синагогу, где совершался еврейский обряд
при рождении мальчика". Я побывал у Сталина, рассказал ему. Он воспринял все
довольно спокойно. Меня это ободрило. "Дурак, - сказал он по-отечески, -
надо было самому сообщить, ничего бы не случилось. Вы не сомневаетесь в его
честности?" Отвечаю: "Конечно, не сомневаюсь, это абсолютно честный человек,
преданный партии. Теперь из него "делают" поляка". "Пошлите их к черту, -
говорит, - по рукам им надо дать, защищайте его". Отвечаю: "Буду защищать с
Вашей поддержкой"... Из-за такой невинной смены фамилии чуть не произошла
беда с преданным партийцем. Не знаю, зачем он менял фамилию? Может быть,
красноармейцы подшучивали над ним, как над еврейским мальчиком, а он хотел
избавиться от этих неприятных шуток?
Иной раз действительно допускались неприятные шутки в отношении евреев
как среди русских, так и среди украинцев. Среди украинцев чаще случалось, но
не потому, что украинцы - большие антисемиты, а потому, что рядом с
украинцами жило евреев больше. Евреи чаще других занимались мелкой торговлей
или ремеслом. Они чаще соприкасались с украинским трудовым людом,
встречались на почве взаимного расчета, работали же рядом редко. В моей
деревне еврея видели только тогда, когда тот ездил за пухом и перьями,
выменивая их на конфеты, колечки, какие-то блестящие серьги. Одним словом,
Задионченко сменил фамилию без всякой задней мысли, а тут уже сделали из
него поляка. Ведь как с еврея с него ничего не возьмешь: известно, кто его
отец и кто мать. Из него надо было "сделать" не еврея, а поляка; поляк - это
иностранный агент, засланный Пилсудским. И уже протянулись \167\ руки за
душой Задионченко. Я так пространно об этом рассказываю, чтобы люди поняли
то время, в котором мы жили, и поняли наше положение, живших в то время, ту
обстановку, которая сложилась. И вот в такой обстановке мы жили и трудились.
Мы не только боролись с "врагами народа", но боролись и за выполнение
планов, а планы выполнялись все (за исключением одного года из всех
довоенных пятилеток). То был самый тяжелый, самый черный год для нашей
партии, наших кадров, и именно в этот год план не был выполнен: 1937 год.
Посылая меня на Украину, Сталин предупредил: "Знаю вашу слабость к
городскому хозяйству и промышленности. Хотел бы предупредить вас, особенно
не увлекайтесь Донбассом, поскольку вы сами из Донбасса, а больше внимания
обратите на сельское хозяйство, потому что для Советского Союза сельское
хозяйство Украины имеет очень большое значение. Село у нас организовано
плохо, а в промышленности кадры организованы лучше, и там, видимо, для вас
не возникнет особых затруднений". Такой линии я и придерживался, хотя мне
это было нелегко, потому что я чувствовал тягу к промышленности, а особенно
к углю, машиностроению и металлургии. Но раз Сталин сказал про сельское
хозяйство, то я стал больше заниматься сельским хозяйством, деревней, ездить
по Украине, искать передовых людей, слушать их и учиться у них.
Мы выдвинули новые кадры, заполнили обкомы, облисполкомы и
республиканские органы. В колхозах эти вопросы решались легче, хотя и
колхозные кадры сильно поредели.
Прибыли мы с Бурмистенко на Украину в январе или феврале; пора
готовиться к весеннему севу. На юге иной раз случаются такие ранние весны,
когда полевые работы начинаются в феврале, а уж в марте - обязательно. Стали
мы готовиться к посевной кампании и вдруг столкнулись с таким явлением: в
западных областях (Каменец-Подольский, Винница, Проскуров, Шепетовка),
граничащих с Польшей, налицо массовая гибель лошадей. Я послушал, что
говорят в Наркомате земледелия, выехал на место, послушал тамошних жителей,
долго разбирался, но ничего толком нельзя было понять. Лошади заболевали,
быстро хирели и дохли. По какой причине, нельзя было определить. Определить
невозможно было потому, что когда комиссии с привлечением ученых, которые
могли что-то сделать, разворачивали работу, их сразу арестовывали и
уничтожали как вредителей, как виновников гибели лошадей.
Вспоминаю про такой случай в Винницкой области. Приехал \168\ я в
какой-то колхоз, где погибло очень много лошадей, и стал спрашивать конюха,
который, как мне сказали, сам видел, как "враги" травили лошадей. Он мне и
говорит: "Я видел, как вот этот сыпал какое-то зелье, какие-то яды. Поймали
его. Кем же он оказался? Ветеринарным врачом". Объясняли все это так. Эти
области граничат с Польшей, и немцы через Польшу, да и сами поляки делают
все, чтобы подорвать наше колхозное хозяйство и лишить нас рабочего скота.
Действительно, немцы вовсю готовились к войне. В какой-то степени было
логично лишить нас лошадей - ударить по экономике, по сельскому хозяйству и
по военным возможностям, потому что лошадь в те времена - то же, что сейчас
танки и авиация. Это был подвижной род войск. Мы еще жили событиями
Гражданской войны и лошадям отводили большую роль в будущей войне. Тут и
кавалерия, тут и обоз, без которого армия воевать не может. Поэтому
объяснение гибели лошадей актом вредительства со стороны внешних врагов,
которые сомкнулись с внутренним врагом, находило понимание в людях. Но я не
мог до конца согласиться с таким объяснением. Почему же коровы и овцы не
дохнут, а дохнут только лошади? Мне хотелось послушать ученых, ветеринарных
врачей, зоотехников, но их ряды, особенно тех, кто занимался лошадьми,
сильно поредели.
Спросил я наркома внутренних дел Успенского: "Есть ли у вас
заключенные, которые обвиняются в травле лошадей?" - "Да, есть" - "Кто они
такие?" Он назвал фамилии профессора Харьковского ветеринарного института и
директора Харьковского зоотехнического института. Второй - украинец, первый
- еврей. Я предупредил: "Я к вам приеду. Вы их вызовете к себе в кабинет. Не
хочу в тюрьму к ним ехать, побеседую с ними у вас". "Они, - отвечают, -
сознались, могут вам про все рассказать". А перед этим я наркому сказал:
"Если профессор травил лошадей, то пусть он нам скажет, каким ядом травил, и
напишет химическую формулу яда". Я хотел потом на этой формуле составить яд
и поставить контрольный опыт. Профессор дал такую формулу, и я приказал
приготовить снадобье. Приготовили, положили лошадям в корм, они съели, но не
пали и даже не заболели. Вот тогда-то у меня и зародилось желание лично
поговорить с тем профессором.
Условились, и я приехал. Вызвали арестованных (по одному, конечно),
первым - профессора, человека лет 50-ти, седого. Спрашиваю: "Что вы можете
сказать по этому поводу?" Он: "Я уже дал два показания и могу только
подтвердить, что действительно мы \169\ немецкие агенты, имели задание
травить лошадей и делали это". "Как же так? Вы говорите, что травили
лошадей, я попросил, и вы дали химическую формулу яда. Мы составили яд по
этой формуле и дали животным, но они не погибли и даже не заболели". "Да, -
говорит, - это возможно, потому что к яду, который мы сами составляли, мы
еще получали готовую добавку. Из каких компонентов она состояла и какова
формула добавки, мы не знаем. Мы получали ее прямо из Германии". И человек
это сам говорил! Знает, что я секретарь ЦК КП(б)У, видит, что я интересуюсь
и даже как бы подсказываю, что его признания, с моей точки зрения,
несостоятельны, потому что животные не погибают, а он не только не
воспользовался этим, но все сделал для того, чтобы подтвердить показания и
доказать правоту своих мучителей-чекистов, которые вынудили его дать ложные
показания.
Я был просто поражен: сколько же развелось врагов! Но немыслимое дело:
немцы -такие антисемиты, и вдруг еврей работает на антисемитов. Все это
объяснялось классовой борьбой. Я закончил допрос. Следующим пригласили
директора. Он тоже подтверждал, хотя и не так твердо, но подтверждал. Я
понимал, что сознаваться в таких вещах - не шутка, и объяснял это тем, что
они стараются найти возможность как-то облегчить свою судьбу раскаянием,
чистосердечным признанием... Уехал я в Центральный Комитет, но меня не
оставляла мысль, что что-то здесь все-таки неладно. Решил обратиться к
Богомольцу{33}.
Я с большим уважением относился к президенту АН УССР, покойному ныне,
Богомольцу. Очень интересная личность и крупный ученый. Как-то он мне
рассказывал любопытный случай. Заполняя анкету, отвечал на вопросы: "Где
родился?". Написал: "В Лукьяновской тюрьме". Потом рассказывал: "Моя мать и
отец - народники, как раз были тогда арестованы и сидели в Лукьяновской
тюрьме. Мать была беременной, я там и родился". Человек он был умный и очень
хороший; беспартийный, но это только формальность, а вообще человек он был
советский, прогрессивных взглядов. Вот его я и попросил: "Товарищ Богомолец,
вы знаете, что гибнут лошади? Надо что-то предпринимать. Считаю, что нужно
создать комиссию из ученых, чтобы они взялись за это дело и определили, в
чем причина. Не может же быть, чтобы наука была бессильна и не могла
определить причину гибели лошадей. Это же немыслимо в наш век. Я хочу, чтобы
вы возглавили эту комиссию, потому что здесь во главе такой комиссии должен
стоять доверенный человек, которому верили бы и на Украине, и в Москве. Вы
как раз такой человек. Вам надо взять специалистов \170\ - зоологов и
ветеринаров, которые могли бы работать на местах, выезжая в области, в
колхозы, а вы должны председательствовать".
Я знал, что несколько комиссий уже было создано, но эти комиссии
арестовывались, и люди гибли. Теперь все боялись входить в комиссии, потому
что это предрешало судьбу людей. Богомолец согласился, но без энтузиазма. Я
сказал ему: "Так как арестовывали комиссии, то люди боятся их, но если вы,
президент Академии наук, будете председателем, специалисты пойдут охотнее. Я
обещаю вам, что на все пленарные заседания буду приходить и сам слушать
доклады ученых. Нарком внутренних дел Успенский тоже будет приходить, чтобы
отрезать возможность обвинить в чем-либо членов этой комиссии". Он
согласился. Я предложил: "Давайте составим две комиссии, которые будут
работать параллельно. Если одной не удастся разобраться, то другая найдет".
Я преследовал цель выяснить, действительно ли действуют вредители?
Поэтому если вредители и попадут в одну комиссию, то в другой окажутся
честные люди. Кроме того, две комиссии, два вывода, два мнения. Нам,
руководителям, легче будет разобраться в сложном специальном вопросе. Во
главе одной комиссии поставили, кажется, профессора Добротько. Кто возглавил
вторую, сейчас не помню. Объединял всю работу Богомолец. Согласовывали
состав комиссии с Наркоматом земледелия СССР. Тогда, по-моему, наркомом был
Бенедиктов{34}. Его я хорошо знал. Когда я работал в Москве, Бенедиктов
являлся директором Московского овощного треста, а до того был директором
Серпуховского совхоза, находился на высоком счету как организатор и как
специалист-агроном. Я был одним из тех, кто способствовал его выдвижению на
пост наркома земледелия. Наркомат предложил создать еще и третью комиссию,
из московских ученых. Я ответил: "Пожалуйста, будем рады". Третью комиссию
возглавил профессор Вертинский.
Все комиссии выехали в западные области Украины и развернули работу.
Прошло некоторое время, и Добротько обратился к Богомольцу с просьбой
вызвать их в Киев для доклада. Эта комиссия быстро закончила свою
деятельность, потому что Добротько нащупал правильный путь и определил
причину гибели лошадей. Он доложил, что вопрос сейчас совершенно ясен:
лошадей никто не травит, а гибнут они в результате бесхозяйственности. В
колхозах несвоевременно убирают солому из-под комбайнов, она остается на
полях, попадает под осенние дожди, мокнет. Потом ее убирают сырой, в соломе
от сырости развивается грибок, \171\ известный науке (насколько помню,
называется он "стахиботрис"). Обычно в природе он рассеян и попадает в
желудок животных в малой концентрации, так что они даже не болеют. При
благоприятных же условиях - сырость, тепло - он размножается в больших
количествах и начинает выделять смертельный яд. Лошадь, съев прелую солому,
получает большое количество грибка и гибнет. На жвачных животных - коров и
волов грибок не действует. Закончил Добротько так: "Когда я пришел к такому
выводу, то заразил себя этим грибком. У меня началась болезнь, похожая на
лошадиную. Для меня вопрос теперь совершенно ясен".
Профессор Вертинский не подтверждал этого и считал, что изучение не
закончено, что надо продолжить работу. Вертинский - московский профессор,
Добротько - украинец. Это имело некоторое значение. Чтобы не сталкивать их,
я предложил продолжить работу: "Разъезжайтесь опять, и когда сочтете, что
вопрос уже окончательно выяснен, скажете. Мы вас тогда опять вызовем и
послушаем". Разъехались. Прошло немного времени, и Вертинский сообщил, что
он согласен с выводами профессора Добротько, что можно на этом закончить
работу на местах и собраться на пленарное заседание. Собрались в Киеве,
доложили. Вертинский полностью согласился с выводами Добротько. Добротько
торжествовал. Он расшифровал причины гибели лошадей. Способ борьбы оказался
очень простым - надо вовремя убирать солому, чтобы она не самосогревалась в
сыром виде и исчезло главное условие для разрастания грибка. Мы проверили,
все подтвердилось. Затем составили строгую инструкцию, как убирать солому,
хранить ее и как скармливать скоту. Гибель животных прекратилась.
Сталину было известно, что на Украине идет травля лошадей, и республика
может остаться без рабочего скота. Поэтому, когда я приехал в Москву и
доложил о результатах работы комиссий, он был очень доволен. Я предложил
наградить людей. Профессора Добротько наградили орденом Трудового Красного
Знамени. Он заслуживал и ордена Ленина, но в те времена орден Ленина давали
очень скупо. Другим дали орден "Знак Почета" и медали. Я предложил и
Вертинского (хотя он играл только роль катализатора: сам-то ничего не
сделал, а лишь подтвердил выводы Добротько) тоже наградить орденом "Знак
Почета". Ведь тогда еще имело значение, кто разобрался: Москва или Киев,
украинцы или русские. И я считал, что москвичей обижать не надо.
Это была не только хозяйственная победа - сохранение животных, но и
политическая, моральная победа. Сколько председателей колхозов,
животноводов, агрономов, зоотехников, ученых \172\ сложили головы как
"польско-немецкие агенты", сколько их погибло! Я вспоминал потом о
харьковском профессоре, о директоре института, которые тоже были
расстреляны, и думал: "Как же так? Как же это могло быть? Люди, теперь всем
ясно, не виноваты, а сознались?" Видимо, я тогда нашел этому какое-то
объяснение, не помню, какое. Я не мог тогда и предположить, что это был
враждебный акт со стороны органов НКВД, я и мысли такой не допускал.
Небрежность? Да, небрежность могла быть. Органы эти считались безупречными,
назывались революционным мечом, направленным против врагов.
Правда, когда Успенский был арестован, кое-что приоткрылось, но все это
мы опять увязывали лишь с отдельными персонами и их злоупотреблением
властью. Дело Успенского началось так. Однажды мне звонит по телефону Сталин
и говорит, что имеются данные, согласно которым надо арестовать Успенского.
Слышно было плохо, мне послышалось не Успенского, а Усенко{35}. Усенко был
первым секретарем ЦК ЛКСМУ, на него имелись показания, и над ним уже висел
дамоклов меч ареста. "Вы можете, -спросил Сталин, - арестовать его?"
Отвечаю: "Можем". - "Но это вы сами должны сделать", - и повторяет мне
фамилию. Тут я понял, что надо арестовать не Усенко, а наркома Успенского.
Вскоре Сталин звонит опять: "Мы вот посоветовались и решили, чтобы вы
Успенского не арестовывали. Мы вызовем его в Москву и арестуем здесь. Не
вмешивайтесь в эти дела".
Началась подготовка к посевной. Я еще раньше наметил поездку в
Днепропетровск. Поехал я к Задионченко, а перед отъездом сказал одному лишь
Коротченко, что Успенский оказался врагом народа и его хотят арестовать. "Я
уезжаю, а ты остаешься здесь, в Киеве. Время от времени находи какой-нибудь
вопрос, но сугубо деловой, чтобы тебя не заподозрили, и позванивай
Успенскому". Утром приехал в Днепропетровск, пошел в обком партии, и вдруг -
звонок из Москвы, у телефона Берия. Берия в то время уже был заместителем
наркома Ежова. "Ну, ты, вот, в Днепропетровске, - с упреком сказал он, - а
Успенский сбежал". "Как сбежал?". "Сделай все, чтобы не ушел за границу!".
"Хорошо. Все, что можно сделать, сейчас сделаем. Закроем границу, предупрежу
погранвойска, чтобы они усилили охрану сухопутной и морской границ". В ту
ночь у нас стоял густой туман. Я сказал: "Ночь у нас была с густым туманом,
поэтому машиной сейчас доехать из Киева до границы совершенно невозможно. Он
туда не мог проехать". "Тебе, видимо, надо вернуться в Киев", - посоветовал
Берия. Я возвратился в Киев, поднял всех на ноги. Водолазы сетями \173\ и
крючьями облазили весь Днепр и речной берег, потому что Успенский оставил
записку с намеками, что кончает жизнь самоубийством, бросается в Днепр.
Нашли утонувшую свинью, а Успенского не оказалось. У него остались жена и
сын-подросток, но они ничего не смогли нам сказать. Видимо, сами не знали,
куда подевался муж и отец. Мы продолжали искать бывшего наркома. Не помню,
сколько прошло времени - месяц, два или три, и мне сказали, что поймали
Успенского в Воронеже. Оказывается, он прямо из Киева отправился поездом на
Урал, а с Урала приехал в Воронеж. Там он попытался где-то устроиться (или
даже устроился), но был арестован.
Когда после бегства Успенского я приехал в Москву, Сталин так объяснял
мне, почему сбежал нарком: "Я с вами говорил по телефону, а он подслушал.
Хотя мы говорили по ВЧ и нам даже объясняют, что подслушать ВЧ нельзя,
видимо, чекисты все же могут подслушивать, и он подслушал. Поэтому он и
сбежал". Это одна версия. Вторая такова. Ее тоже выдвигали Сталин и Берия.
Ежов по телефону вызвал Успенского в Москву и, видимо, намекнул ему, что тот
будет арестован. Тогда уже самого Ежова подозревали, что и он враг народа.
Невероятные вещи: враг народа - Ежов! "Ежовые рукавицы"! "Ежевика", как
называл его Сталин. Из Ежова сделали народного героя, острый меч
революции...
И вдруг Ежов - тоже враг народа? Но в то время он еще работал.
Тут же начались аресты чекистов. На Украине арестовали почти всех
чекистов, которые работали с Ежовым. Вот тогда мне кое-что и стало понятно в
деле с лошадьми. По этому вопросу какой-то следователь по особо важным делам
приезжал тогда из Москвы в Киев, вел следствие. Я видел этого человека,
когда я беседовал с профессорами: здоровый молодой человек лет 35-ти,
сильный, большого роста. Он присутствовал, когда я вел эту беседу. Я сидел в
конце стола сбоку. Успенский, как хозяин, уселся прямо в створе стола,
профессор - напротив меня, а следователь - позади меня. Я потом сделал
вывод, что, когда я беседовал, тот, наверное, кулаком жестикулировал
профессору и "подбадривал" его подтвердить свои показания. Так он и сделал.
Потом этого следователя тоже арестовали и расстреляли. Таким-то
образом, истязаниями и вымогательствами, вынудили честного человека
сознаться в преступлениях, которых не было. Я уже говорил, что и самого
преступления-то не было, потому что это был не акт со стороны наших врагов.
Враги, конечно, делали все, что возможно, против нас, но тут как раз
оказались ни при \174\ чем. Это был результат нашей расхлябанности в
колхозах, простого невежества. Вот такая была обстановка. Сколько же тогда
людей погибло! Успенский заваливал меня бумагами, и что ни бумага, то там
враги, враги, враги. Он посылал мне копии, а оригиналы докладов писал сразу
Ежову в Москву. Ежов докладывал Сталину, а я осуществлял вроде бы партийный
контроль. Какой же тут контроль, когда партийные органы сами попали под
контроль тех, кого они должны контролировать? Было растоптано святое звание
коммуниста, его роль, его общественное положение. Над партией встала ЧК.
{1}БУРМИСТЕНКО М.А. (1902-1941) - из крестьян, член РКП(б) с 1919 г., в
20-е годы находился на комсомольской, военной и журналистской работе, с 1932
г. второй секретарь Калмыцкского обкома ВКП(б), с 1936 г. в аппарате ЦК
ВКП(б), с 1938 г. второй секретарь ЦК КП(б)У, с 1939 г. член ЦК ВКП(б), с
1941 г. один из организаторов партизанского движения на Украине и член
Военного совета Юго-Западного фронта. Погиб на фронте.
{2}СЕРДЮК З.Т. (1903-1982) - в 1939-1941, 1943-1947 гг. второй
секретарь, в 1947-1949 гг. первый секретарь Киевского обкома КП(б)Украины, в
1941-1943 гг. на политработе в Красной Армии, в 1949-1951 гг. секретарь ЦК
КП(б)У, в 1952-1953 гг. первый секретарь Львовского обкома КП(б)У, в 1954-
1961 гг. первый секретарь ЦК КП Молдавии, затем первый заместитель КПК при
ЦК КПСС.
{3}ЕВТУШЕНКО Д.М.
{4}ШЕВЧЕНКО И.И.
{5}УСПЕНСКИЙ А.И. работал наркомом внутренних дел УССР в 1938-1939
годах.
{6}РЫЛЬСКИЙ М.Ф. (1895-1964) - поэт, переводчик и публицист, по
профессии учитель, член ВКП(б) с 1943 г., академик АН УССР с 1943 г. и АН
СССР с 1958 г., председатель Союза писателей УССР в 1943-1946 гг., директор
Института искусствоведения, фольклора и этнографии АН УССР в 1944-1964 гг.,
активный общественный деятель.
{7}ПАТОРЖИНСКИЙ И.С. (1896-1960) - певец и педагог, член ВКП(б) с 1946
г., солировал с 1925 г. в Харькове и с 1935 г. в Киеве, с 1946 г. профессор
Киевской консерватории, народный артист СССР с 1944 года.
ЛИТВИНЕНКО-ВОЛЬГЕМУТ М.И. (1892-1966) - певица и педагог, член ВКП(б) с
1944., солировала с 1914 г. в Петрограде, Виннице, Харькове и с 1935 г. в
Киеве, с 1944 г.-профессор Киевской консерватории, народная артистка СССР с
1936 года.
{8}Речь идет о ДАНЬКЕВИЧЕ К.Ф. (1905-1984) - композиторе, пианисте,
дирижере и педагоге, члене ВКП(б) с 1946 г., профессоре Одесской
консерватории с 1948 г.. Киевской консерватории с 1953 г., народном артисте
СССР с 1954 года. Он возглавлял Союз композиторов Украины, о чем упоминает
Хрущев; в 1941-1944 и 1956-1967 годах.
{9}ТЯГНИБЕДА Я.Ф. (1895-1942)-член РКП(б) с 1920 г., работал
заместителем \175\ председателя Совнаркома УССР с октября 1937 г., а в 1938
г. был репрессирован.
{10}ХАТАЕВИЧ М.М. (1893-1937) - сын торговца, член РСДРП с 1913 г.,
участник обеих российских революций 1917 г., затем на партийной работе в
Белоруссии, Самаре и на Западном фронте, с 1921 г. - секретарь Гомельского и
Одесского губкомов. Татарского обкома и Средне-Волжского крайкома партии,
секретарь ЦК КП(б)У, с 1933 г. первый секретарь Днепропетровского обкома, с
1937 г. второй секретарь ЦК КП(б)У, с 1930 г. член ЦК ВКП(б), член ВУЦИК и
ЦИК СССР, в 1932-1937 гг. член Политбюро ЦК КП(б)У. Репрессирован,
реабилитирован посмертно.
{11}КОРНИЕЦ Л.Р. (1901-1969) - из крестьян, член ВКП(б) с 1926 г., на
партийной и государственной работе с 1931 г., с 1938г. 2-й секретарь
Днепропетровского обкома КП(б)У, затем председатель Президиума Верховного
Совета УССР, в 1939-1944 гг. председатель и до 1953 г. первый заместитель
председателя Совнаркома (Совмина) УССР, затем министр заготовок, министр
хлебопродуктов и председатель им соответствующих Государственных комитетов
СССР, член ЦК ВКП(б) в 1939-1952 годах.
{12}БРЕЖНЕВ Л.И. (в дальнейшем Генеральный секретарь ЦК КПСС и
Председатель Президиума Верховного Совета СССР) был до мая 1938 г.
заместителем председателя исполкома Днепродзержинского горсовета.
{13}ПРАМНЭК Э.К. (Прамниекс, 1899-1938)-рабочий, член РСДРП с 1917 г.,
участник Гражданской войны, с 1924 г. на партработе в Нижнем Новгороде и
Вятке, с 1930 г. 2-й секретарь и с 1934 г. первый секретарь Горьковского
крайкома и обкома ВКП(б), с 1937 г. секретарь Донецкого обкома КП(б)У, член
ВЦИК и ЦИК СССР. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{14}ЩЕРБАКОВ А.С. (1901-1945) - рабочий, член РКП(б) с 1918 г., на
комсомольской, затем партийной работе с 1918 г., с 1932 г. в аппарате ЦК
ВКП(б), с 1934 г. 1-й секретарь Союза писателей СССР, с 1936 г. секретарь
Ленинградского, Иркутского и Донецкого обкомов партии, в 1938-1945 гг. 1-й
секретарь МК и МГК ВКП(б), с 1941 г. секретарь ЦК ВКП(б), с 1942 г.
начальник Главного политуправления РККА, начальник Совинформбюро,
зам.наркома обороны СССР, член ЦК ВКП(б) с 1939 года.
{15}ШЕЙНИС Л.Р. (1906-1967) - член ВКП(б) с 1929 г., работник
уголовного розыска, затем сотрудник НКВД, писатель и драматург.
{16}БАЖАН Н.П. (1903-1983) - поэт, переводчик и общественный деятель,
сын военнослужащего, член ВКП(б) с 1940 г., во время Великой Отечественной
войны редактор газеты "За Радянську Украуну", с 1958 г. главный редактор
Украинской советской энциклопедии, секретарь Союза писателей СССР с 1967 г.,
академик АН УССР с 1951 г., в 1943-1948 гг. заместитель председателя
Совнаркома (Совмина) УССР.
{17}ПАНЧ П.И. (Панченко, 1891-1978) - сын чиновника, писатель, член
ВКП(б) с 1940 г., в 1941-1945 гг. ответственный редактор радиостанции
"Советская Украина".
{18}МАНУИЛЬСКИЙ Д.З. (1883-1959) - из крестьян, член РСДРП с 1903 г.,
активный участник социал-демократического движения, с 1917 г. на
ответственных советских должностях, с 1918 г. наркомзем УССР, с 1922 г. в
Коминтерне, в 1928-1943 гг. секретарь Исполкома Коминтерна, с 1944 г.
заместитель председателя Совнаркома и нарком иностранных дел УССР, глава ее
делега- \176\ ций на всех первых сессиях Генеральной Ассамблеи ООН, член ЦК
ВКП(б) в 1923-1952 гг., член ЦИК СССР, с 1953 г. на пенсии.
{19}ПЕТРОВСКИЙ Л.Г. (1902-1941) - генерал-лейтенант с 1941 г., член
РСДРП с 1916 г., участник Октябрьского вооруженного восстания 1917 г. в
Петрограде, красногвардеец, с 1918 г. в Красной Армии. Он погиб в начале
Великой Отечественной войны на Западном фронте. Репрессирован был (о чем
упоминает Хрущев) в 1938-1940 годах.
{20}Сын КОЦЮБИНСКОГО М.М. (1864-1913), - писателя и
революционно-демократического общественного деятеля, Коцюбинский Ю.М.
(1896-1937) - член РСДРП с 1913 г., входил в состав 1-го правительства
Советской Украины, в 1918 г. главнокомандующий ее войсками, затем на
государственной, дипломатической и хозяйственной работе, с 1934 г.
председатель Госплана и заместитель председателя Совнаркома УССР.
Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{21}КОСТЕНКО М.В. был вторым секретарем Киевского обкома КП(б)У с
декабря 1937 по июнь 1938 года.
{22}ЧЕРЕПИН Т.К.
{23}ФУРЕР В.Я.
{24}ИЗОТОВ Н.А. (1902-1951) - член ВКП(б) с 1936 г., забойщик
горловской шахты э 1 "Кочегарка", выступил в 1932 г. инициатором
"изотовского движения" - массового обучения молодых рабочих ударному труду
кадровыми рабочими. Став затем участником "Стахановского движения",
продолжал ставить рекорды по добыче угля с сентября 1935 года. С 1937 г. на
руководящих постах в угольной промышленности, член ЦИК СССР.
{25}СТАХАНОВ А.Г. (1906-1977) - член ВКП(б) с 1936 г., забойщик
кадиевской шахты "Центральная-Ирмино", установил 1 августа 1935 г. рекорд
добычи угля, положивший начало "Стахановскому движению". С 1941 г. на
административной и инженерной работе в угольной промышленности.
{26}БЕДНЫЙ Д. (Придворов Е.А., 1883-1945) - поэт, баснописец и
песенник, член РСДРП с 1912 г., активно служивший пером большевистской
агитации.
{27}ЛИВШИЦ Я.А. -член партии эсеров с 1913 г., РСДРП с 1917 г., с 1919
г. в органах ЧК и ГПУ. С 1924 г. на хозяйственной работе, был заместителем
управляющего харьковским трестом "Донуголь", начальником Южной,
Северо-Кавказской и Московско-Курской железных дорог, с 1935 г. заместитель
наркома путей сообщения СССР. Был арестован в 1936 г. и расстрелян в 1937
году. Реабилитирован посмертно.
{28}А.И. Рыков и Н.И.Бухарин были приговорены к расстрелу 13 марта 1938
г, Г.Е.Зиновьев и Л.Б.Каменев - 24 августа 1936 года. Г.Г.Ягода был
расстрелян 15 марта 1938 года.
{29}ВЫШИНСКИЙ А.Я. (1883-1954) - из дворян, член РСДРП (меньшевиков) с
1903 г., член РКП (большевиков) с 1920 г., юрист, после 1917 г. на
общественной, административной, преподавательской и судебной работе, в
1925-1928 гг. ректор 1-го Московского университета, затем член коллегии
Наркомпроса РСФСР, с 1931 г. в органах юстиции, с 1935 г. прокурор СССР, в
1939-1944 гг. заместитель Председателя Совнаркома СССР, в 1940-1949 гг.
заместитель министра и в 1949-1953 гг. министр иностранных дел, далее
постоянный представитель СССР в ООН; член ЦК ВКП(б) с 1939 г., автор работ
по юстиции.
{30}ТОРЕЗ М. (1900-1964) - член Французской компартии с 1920 г., член
ее ЦК с 1924 г. и член Политбюро с 1925 г., генеральный секретарь ФКП \177\
в 1930-1964 гг., член Исполкома Коминтерна в 1928-1943 гг. и его Президиума
в 1935-1943 гг.
ТОЛЬЯТТИ П. (1893-1964) - член Итальянской компартии с ее основания в
1921 г., член ее ЦК с 1922 г. и ее руководства с 1923 г., ее генеральный
секретарь в 1926-1964 гг., член Исполкома Коминтерна с 1924 г., его
Президиума с 1928 г., его Секретариата - с 1935 г.
{31}"Азбука коммунизма" - популярная работа социологического характера
(М., 1920), широко использовалась в системе политического просвещения.
Соавторы - Н.И.Бухарин и Е.А. Преображенский.
{32}ЗАДИОНЧЕНКО С.Б. - член РКП(б) с 1919 г., потом на партийной,
советской и хозяйственной работе. Член ЦК ВКП(б) с 1941 г.
{33}БОГОМОЛЕЦ А.А. (1881-1946)- патофизиолог, с 1911 г. профессор
Саратовского университета, с 1925 г. профессор 2-го Московского
университета, в 1928-1931 гг. директор Института гематологии и переливания
крови, в 1930-1946 гг. президент АН УССР, академик АН УССР (с 1929 г.), БССР
(с 1939 г.) и СССР (с 1942 г.), заслуженный деятель науки РСФСР с 1935 г.,
член ЦИК УССР и СССР, автор крупных трудов по эндокринологии, физиологии и
геронтологии.
{34}БЕНЕДИКТОВ И.А. (1902-1983) - сын служащего, член ВКП(б) с 1930 г.,
аграрник, с 1931 г. директор треста овощеводческих совхозов Московской
области, с 1937 г. нарком совхозов РСФСР, 1-й заместитель наркома земледелия
СССР (1938, 1943-1946 гг.)., нарком земледелия СССР (1938-1943, 1946-1947
гг.), министр сельского хозяйства СССР в 1947-1955 гг., далее министр
совхозов СССР, заместитель председателя Госэкономкомиссии СССР, министр
сельского хозяйства РСФСР, заместитель председателя Госплана РСФСР, посол в
Индии (1953, 1959-1967 гг.) и Югославии (1967-1970 гг.), член ЦК партии в
1939-1941, 1952-1971 годах.
{35}УСЕНКО С.И.

УКРАИНА - МОСКВА (ПЕРЕКРЕСТКИ 30-Х ГОДОВ)

Теперь хочу рассказать о том, как Берия был выдвинут в Наркомат
внутренних дел СССР первым заместителем Ежова. Берия работал в то время
секретарем ЦК Компартии Грузии. Когда я работал в Москве, то у меня
сложились с Берией хорошие, дружеские отношения. Это был умный человек,
очень сообразительный. Он быстро на все реагировал, и этим мне нравился. На
пленумах ЦК партии мы сидели всегда рядом и перекидывались репликами по ходу
обсуждения вопросов или о тех или других ораторах, как это всегда бывает
между близкими товарищами. Я уже упоминал об этом раньше. \178\ В 1934 году
я отдыхал в Сочи. По истечении срока отдыха Берия пригласил меня
возвратиться в Москву через Тифлис{1}. Тогда Тбилиси еще называли Тифлисом.
Я поехал пароходом в Батуми, а из Батуми - железной дорогой в Тифлис и
пробыл там целый день. Потом купил билет в Тифлисе на Москву. Поезда тогда
ходили из Грузии в Россию только через Баку. Я сказал проводнику, что займу
свое купе на Северном Кавказе, в Беслане (так, кажется, называлась станция).
Поехал Военно-грузинской дорогой и в Беслане встретил поезд.
В Тифлисе я познакомился с грузинскими товарищами. Грузия произвела на
меня хорошее впечатление. Я вспомнил былое, когда в 1921 году, во время
Гражданской войны был в Грузии вместе с воинскими частями. Наша часть стояла
тогда на станции Аджамети под Кутаисом, а в Кутаисе находился штаб. Иной раз
по долгу службы я ездил туда верхом, чаще всего от Аджамети до Кутаиса вброд
через Риони. У меня сохранились хорошие впечатления от той поры, и мне было
приятно вновь взглянуть на Грузию, вспомнить былое, 1921 год. Сталин называл
меня в шутку "оккупантом", когда я рассказывал ему о своих впечатлениях
насчет того, как грузины, особенно грузинская интеллигенция, плохо
относились к Красной Армии. Мне приходилось иной раз выезжать в политотдел
11-й армии, штаб которой стоял в Тифлисе. Бывало, сидишь в вагоне вместе с
грузинами моего же возраста, еще молодыми, обратишься к ним на русском, а
они мне не отвечают, делают вид, что не понимают русского, хотя я видел, что
это бывшие офицеры царской армии и хорошо владеют русским. Простой
грузинский народ вел себя иначе. Крестьяне встречали нас всегда очень
гостеприимно, обязательно угощали. Если случались какие-либо семейные
торжества, устраивались обеды, по-грузински пышно. Наших красноармейцев,
которые попадались им в такие часы, буквально затаскивали в дом, напаивали и
потом провожали в воинскую часть. Никогда не было ни одного случая насилия
над красноармейцами, хотя возможности имелись: вокруг заросли кукурузы,
кустарники, лес.
Когда я рассказывал об этом Сталину, он как бы возражал: "Что вы
обижаетесь на грузин? Поймите же, вы оккупант, вы свергли грузинское
меньшевистское правительство". "Это, - отвечаю, - верно, я понимаю и не
обижаюсь, а просто говорю, какая была тогда обстановка".
Теперь, во второй раз, познакомился я с Берией и другими руководителями
Грузии. Кадры мне понравились, вообще люди очень понравились. Единственно то
лишнее, рассказывал я Сталину, что чересчур гостеприимны. Очень трудно
устоять, чтобы \179\ тебя не споили, нехорошо это. "Да, это они умеют, -
отвечал Сталин, - это они умеют, я их знаю". В те годы сам Сталин выпивал
еще весьма умеренно, и мне его умеренность нравилась.
Однажды, когда я был в Москве, приехав из Киева, Берию вызвали из
Тбилиси. Все собрались у Сталина, Ежов тоже был там. Сталин предложил: "Надо
бы подкрепить НКВД, помочь товарищу Ежову, выделить ему заместителя". Он и
раньше ставил этот вопрос, при мне спрашивал Ежова: "Кого вы хотите в
замы?". Тот отвечал: "Если нужно, то дайте мне Маленкова". Сталин умел
сделать в разговоре паузу, вроде бы обдумывая ответ, хотя у него уже давно
каждый вопрос был обдуман. Просто он ожидал ответа Ежова. "Да, - говорит, -
конечно, Маленков был бы хорош, но Маленкова мы дать не можем. Маленков
сидит на кадрах в ЦК, и сейчас же возникнет новый вопрос, кого назначить
туда? Не так-то легко подобрать человека, который заведовал бы кадрами, да
еще в Центральном Комитете. Много пройдет времени, пока он изучит и узнает
кадры". Одним словом, отказал ему. А через какое-то время опять поставил
прежний вопрос: "Кого в замы?". На этот раз Ежов никого не назвал. Сталин и
говорит: "А как вы посмотрите, если дать вам заместителем Берию?". Ежов
резко встрепенулся, но сдержался и отвечает: "Это - хорошая кандидатура.
Конечно, товарищ Берия может работать, и не только заместителем. Он может
быть и наркомом".
Следует заметить, что тогда Берия и Ежов находились в дружеских
отношениях. Как-то в воскресенье Ежов пригласил меня и Маленкова к себе на
дачу, там был и Берия. Это случалось не раз. Когда Берия приезжал в Москву,
то всегда гостил у Ежова... Сталин ответил: "Нет, в наркомы он не годится, а
заместителем у вас он будет хорошим". И тут же продиктовал Молотову проект
постановления. Молотов всегда сам писал проекты под диктовку Сталина. Как
правило, такие заседания затем кончались обедами у Сталина. Я подошел к
Берии, по-дружески пожал ему руку и поздравил его. Он незлобно, но
демонстративно, хотя и тихо, послал меня к черту: "Ты что поздравляешь меня?
Сам же не хочешь идти на работу в Москву". Это он намекнул на то, что
Молотов просил, чтобы меня утвердили заместителем Председателя Совнаркома
СССР. Сталин согласился с этим и уже сказал мне об этом. Но я очень не хотел
такого назначения и начал просить Сталина не делать этого. Сталин вроде бы
прислушался к моим словам. А я уговаривал: "Товарищ Сталин, дело идет к
войне. Сейчас меня более или менее узнали на Украине, да и я узнал эту
республику, узнал ее кадры. Придет новый человек, ему будет сложнее. Мне
полезнее находиться \180\ сейчас на Украине, чем идти к товарищу Молотову,
хотя товарищ Молотов много раз меня уговаривал идти к нему".
Молотов хорошо относился ко мне, высоко оценивая мою деятельность и в
Москве, и на Украине. Он часто звонил в Киев и советовался по тому или
другому вопросу. Например, когда назначали наркомом земледелия Бенедиктова,
позвонил ко мне и спросил: "Как вы смотрите на это, вы же знаете
Бенедиктова?". Отвечаю: "Знаю. Наркомом будет хорошим. Высокое, конечно,
выдвижение сразу из директоров треста в наркомы, но это будет все же хороший
нарком, знающий, умеющий работать и организовать дело". Или вот с
Малышевым{2}. Он был тогда главным инженером Коломенского паровозного
завода. Я съездил в Коломну и после возвращения в Москву многое рассказал
Сталину о Малышеве, поскольку он произвел на меня очень хорошее впечатление.
Потом позвонил мне Молотов и поинтересовался: "Как вы посмотрите, если мы
выдвинем Малышева наркомом машиностроения?". Отвечаю: "Очень хороший
инженер. Считаю, что он будет также очень хороший нарком". Так случалось и
по другим вопросам, связанным с людьми, которых я знал. Это свидетельствует
о доверии и хорошем отношении Молотова ко мне. Я так это и расценивал. Да и
Молотов тогда мне нравился, но идти в Совнарком СССР я не хотел.
Сталин согласился с моим аргументом насчет близости войны и сказал:
"Ладно, пусть Хрущев остается на Украине". Когда я стал поздравлять Берию,
именно это он мне и припомнил: "Как ты сам отбивался? Не хотел? А меня
сейчас поздравляешь? Я тоже не хочу идти в Москву, мне в Грузии лучше".
"Постановление уже есть и вопрос решен, - ответил я. - Ты теперь москвич,
прощайся со своей Грузией".
Так был назначен Берия. Сталин при этом что-то надумал. Просто так он
ничего не делал. Он, видимо, Ежову уже не доверял или же не то чтобы не
доверял, а просто считал, что Ежов сделал свое дело и ему пора на покой,
теперь нужно использовать другого. Тогда я думал, что Сталин хочет иметь в
НКВД грузина. Он доверял Берии, а через Берию хотел проверить все дела
Ежова. После назначения Берии в Наркомат внутренних дел я встречался с ним,
приезжая в Москву. У меня опять сложились с ним хорошие отношения. Он мне
рассказывал, что арестовывают много людей, и сетовал: где же будет край? На
чем-то ведь надо остановиться, что-то предпринять, арестовывают невинных. Я
соглашался с ним. У меня не имелось таких данных, но Берия - заместитель
наркома внутренних дел, и я доверял ему и уважал его: вот \181\ честный
коммунист, он видит, что допускались неправильные аресты, возмущается этим.
Он и со Сталиным об этом говорил. Я знаю точно, хотя меня он убеждал, что у
них об этом разговоров не возникало. Потом-то я понял, что это был хитрый
ход: он рассказывал об этом Сталину, чтобы подставить ножку Ежову и самому
занять место наркома.
Ежовым Сталин был уже недоволен. Тот сыграл свою роль, и Сталин хотел
поменять на ходу лошадей, но продолжать ехать тем же курсом и осуществлять
те же дела. Для этого ему нужны были другие люди. Раньше Ежов, заменяя
Ягоду, уничтожил многие кадры, в том числе и чекистские, которые работали с
Ягодой. Теперь Сталину (как я понял это после его смерти) понадобилось
покончить с кадрами, которые выдвинулись при Ежове. Берия и предназначался
для этого. А мы тогда считали: все дело в том, что он кавказец, грузин,
ближе к Сталину не только как член партии, но и как человек одной с ним
нации. Но у Сталина, как я потом сделал вывод уже после его смерти, имелись
иные цели. А Ежов к тому времени буквально потерял человеческий облик,
попросту спился. Он так пил, что и на себя не был похож. С ним я
познакомился в 1929 году, во время обучения в Промышленной академии, и часто
встречался с ним по делам академии. Она находилась в ведении ЦК партии, а в
ЦК кадрами занимался как раз Ежов. Академия - кузница кадров, как тогда
говорили, поэтому меня часто вызывали в ЦК к Ежову, и я всегда находил у
него понимание. Он был простой человек, питерский рабочий, а тогда это имело
большое значение, - рабочий, да еще питерский. Но под конец своей
деятельности, в конце своей жизни, это был уже совершенно другой Ежов. Я
думаю, так повлияло на него то, что он знал, что происходит. Он понимал, что
Сталин им пользуется как дубинкой для уничтожения кадров, прежде всего
старых большевистских кадров, и заливал свою совесть водкой.
Позднее мне рассказывали следующее. На последнем этапе его жизни и
деятельности у него заболела жена. Она легла в Кремлевскую больницу, но уже
было решено, что, как только она выздоровеет, ее арестуют. Сталин широко
применял такой способ ареста. Через жен ответственных работников он старался
раскрыть "заговоры", раскрыть "предательство" их мужей - ответственных
работников. Жены ведь должны знать их секреты и сумеют помочь государству,
разоблачить врагов народа. Так были арестованы жены Михаила Ивановича
Калинина, Кулика{3}, Буденного, позже и жена Молотова Жемчужина{4}. Я даже
не знаю, сколько их было, таких; наверное, огромное количество невинных
\182\ женщин, которые пострадали за невиновность своих мужей. Все они были
расстреляны или сосланы.
Жена Ежова стала выздоравливать и вскоре должна была выписаться, но
вдруг умерла. Потом говорили, что она отравилась. Видимо, так это и было.
Сталин и Берия рассказывали, что перед тем, как она отравилась, в больницу
заходил Ежов, принес ей букет цветов. Это был условный знак - сигнал, что
она будет арестована. Вероятно, Ежов догадывался и хотел устранить следы
возможного разоблачения его деятельности. До чего дошло! Нарком - враг
народа! Мы считали: раз она отравилась, то спрятала концы в воду и отрезала
возможность разоблачить своего друга. Впрочем, независимо от того,
отравилась она или нет, Сталин уже давно решил, еще когда выдвигал Берию
заместителем Ежова, что Ежов - конченый человек. Ежов ему стал не нужен.
Продолжение деятельности Ежова было не на пользу Сталину, и он хотел с ним
рассчитаться.
Ежова арестовали. Я случайно в то время находился в Москве. Сталин
пригласил меня на ужин в Кремль, на свою квартиру. Я пошел. По-моему, там
был Молотов и еще кто-то. Как только мы вошли и сели за стол, Сталин сказал,
что решено арестовать Ежова, этого опасного человека, и это должны сделать
как раз сейчас. Он явно нервничал, что случалось со Сталиным редко, но тут
он проявлял несдержанность, как бы выдавал себя. Прошло какое-то время,
позвонил телефон, Сталин подошел к телефону, поговорил и сказал, что звонил
Берия: все в порядке, Ежова арестовали, сейчас начнут допрос. Тогда же я
узнал, что арестовали не только Ежова, но и его заместителей. Одним из них
был Фриновский{5}. Фриновского я знал мало. Говорят, что это был человек,
известный по Гражданской войне, из военных, здоровенный такой силач со
шрамом на лице, физически могучий. Рассказывали так: "Когда навалились на
Фриновского, то Кобулов{6}, огромный толстый человек, схватил его сзади и
повалил, после чего его связали". Об этом рассказывали как о каком-то
подвиге Кобулова. И все это тогда принималось нами как должное.
Считалось, что у нас есть внутренние враги, а начало их разоблачению
было положено при аресте видных военных в 1937 году. Они сознались.
Говорили, что командующий войсками Московского военного округа{7}, когда его
вывели на расстрел и спросили, кому же он служил, - заявил, что служил
немецкой армии и германскому государству, демонстративно сделал такое
заявление перед смертью. Правда, казненный по тому же делу Якир в последние
секунды жизни выкрикнул: "Да здравствует Сталин!", после чего был
расстрелян. Когда об этом передали Сталину, он \183\ его обругал: "Вот какой
подлец, какой иуда. Умирая, все-таки отводит в сторону наше следствие,
демонстрируя, что предан Сталину, предан нашему государству".
Началась деятельность Берии. Мясорубка работала так же, хотя отводящих
от сути разговоров стало больше, именно со стороны Берии. При нас он Сталину
ничего не говорил об осуждении репрессий, а по закоулкам часто рассуждал об
этом. Он плохо говорил по-русски. Обычно так: "Очень, слюшай, очень много
уничтожили кадров, что это будет, что это будет? Люди же боятся работать".
Это он говорил правильно. Сталин совершенно изолировал себя от народа и ни с
кем не общался, кроме своего окружения. А Берия знал настроения людей,
агентура у него была очень большая, такая, что даже трудно сказать, сколько
было агентов. Наконец и Сталин сказал, что были допущены перегибы.
Однажды, не помню, по какой причине, Сталин заговорил со мной на эту
тему. Видимо, потому что, и на меня имелись показания. Когда я приехал на
Украину, там не было наркома торговли. Я с большим уважением относился к
Лукашову{8}. Лукашов работал начальником Управления торговли в Москве. Когда
Бадаев{9} заправлял кооперацией, Лукашов руководил отделом овощей. Очень
деятельный и хорошо знающий свое дело человек. Торговля была тогда плохо
поставлена, продуктов не хватало, требовалась большая изворотливость. Я
спросил Сталина: "Товарищ Сталин, могу ли я пригласить из Москвы на пост
наркома торговли УССР Лукашова?". Он лично его не знал, но слышал о нем от
меня. "Хорошо, - говорит, - пригласите". Спросил же я потому, что когда
переходил на Украину, то поставил перед собой задачу: никого из москвичей не
брать, кроме тех, которых мне отобрал ЦК партии.
Поработал у нас Лукашов недолго и был арестован. Меня это очень
смутило, потому что я просил его кандидатуру у Сталина. Раньше познакомился
с ним в Москве и очень уважал его. И вдруг -Лукашов враг народа! Это для
меня был моральный удар. Как же так? Я видел этого человека, доверял ему,
уважал... Ну, что делать? Не помню, сколько времени Лукашов сидел, а потом
мне вдруг сообщили, что Лукашова освободили. Приехал он в Киев, я его
принял, поговорил с ним. "Да, - рассказывает, - освободили, не виновен я,
честный человек. Прошу верить мне так же, как верили и до моего ареста. Хочу
рассказать вам, что когда меня арестовали, то били нещадно и пытали. Ставили
скамейки, на которых, расставив ноги, я должен был стоять, до предела
раздвинув их. При малейшем шевелении меня избивали так, что я терял сознание
с падал. И бессонницей томили, и другие методы пыток \184\ применяли. А
знаете, чего от меня требовали? Чтобы я показал на вас, будто вы заговорщик,
а я по вашему заданию ездил за границу для установления связи".
Действительно, был такой случай, когда я работал еще в Москве. У нас не
хватало лука и других овощных культур, в стране не было семян, особенно
лука. Не помню, кто тогда сказал, что эти семена можно купить в Польше и в
других странах Запада, но нужна валюта. Я попросил Сталина дать валюту и
разрешить послать Лукашова. Лукашов закупил семена, привез, и мы их посылали
в те республики и тем хозяйствам, которые выращивали овощи для Москвы по
договорам. Тут сработал такой же метод, как арест жен: арестовывали близких
к ответственным людям сотрудников, вот и решили арестовать Лукашова, чтобы
он сказал что-то обо мне. Лукашов оказался крепким человеком, отчего тогда и
остался живым. Конечно, ему просто повезло. Он и сейчас жив, но уже инвалид
на пенсии. Инвалидом же его сделали в тюрьме.
Я рассказал Сталину о случившемся с Лукашовым. Сталин же мне: "Да,
бывают такие извращения. И на меня тоже собирают материалы".
Двух моих помощников в Москве тоже арестовали. Это я рассматривал как
проверку меня лично. Один из них, Рабинович, - молодой хороший скромный
человек. Другой - Финкель, тоже очень хороший человек, исключительной
честности и скромности. Он занимался главным образом вопросами
строительства, а сам по образованию был экономистом. Мне его порекомендовал
Васильковский{10}, редактор газеты "За индустриализацию". Это была газета
Серго Орджоникидзе, наркома тяжелой промышленности. Сталин потом меня
спрашивал: "Что, арестовали ваших помощников?". Отвечаю: "Да, хорошие были,
честные ребята". "Да? А вот они дают показания, сознались, что они враги
народа. Они и на вас показывают, что фамилию вы носите не свою. Вы вовсе не
Хрущев, а такой-то. Это все чекисты стали делать, туда тоже затесались враги
народа и подбрасывают нам материал, вроде бы кто-то дал им показания. И на
меня есть показания, что тоже имею какое-то темное пятно в своей
революционной биографии". Поясню, о чем шла речь. Тогда, хоть и глухо, но
бродили все же слухи, что Сталин сотрудничал в старое время с царской
охранкой и что его побеги из тюрем (а он предпринял несколько побегов) были
подстроены сверху, потому что невозможно было сделать столько удачных
побегов. Сталин не уточнил, на что намекали, когда разговаривал со мной, но
я полагаю, что эти слухи до него как-то доходили. Он мне о них не сказал, а
просто заявил, что чекисты сами подбрасывают фальшивые материалы. \185\ В
Центре считали так: пришел Берия и расчистит обстановку. Действительно,
пошли новые аресты чекистов. Многих я знал как честных, хороших и уважаемых
людей. Был арестован Реденс, близкий к Сталину человек, поскольку оба были
женаты на родных сестрах. Муж старшей, Анны, - Реденс, а младшая. Надежда, -
жена Сталина. Реденс часто бывал у Сталина, и я не раз видел его за общим
семейным столом Сталина, к которому тоже приглашался не раз. И вдруг он
смещен с поста уполномоченного НКВД по Московской области и послан в Среднюю
Азию, в Ташкент. Потом его арестовали и казнили. Арестовали и других. Яков
Агранов, замечательный человек, твердый чекист. Раньше он работал в
Секретариате у Ленина{11}. Честный, спокойный, умный человек. Мне он очень
нравился. Потом он был особоуполномоченным по следствию, занимался делом
Промпартии. Это, действительно, был следователь! Он и голоса не повышал при
разговорах, а не то чтобы применять пытки. Арестовали и его и тоже казнили.
Берия завершил начатую еще Ежовым чистку (в смысле изничтожения)
чекистских кадров еврейской национальности. Хорошие были работники. Сталин
начал, видимо, терять доверие к НКВД и решил брать туда на работу людей
прямо с производства, от станка. Это были люди неопытные, иной раз
политически совершенно неразвитые. Им достаточно было какое-то указание
сделать и сказать: "Главное, арестовывать и требовать признания", и все: они
сразу же делали. Как я уже рассказывал о допросе Чубаря, следователь
объяснял: "Мне сказали - бить его, пока не сознается, что он "враг народа",
вот я его и бил, он сознался". В НКВД пошли уже такие кадры. Потом стали
брать туда на работу людей с партийных должностей. Машина была уже запущена,
и среди партийных работников не имелось фактически человека, на которого не
было бы показаний.
Помню, например, такой случай. Звонит мне Вышинский: "Товарищ Хрущев,
нам нужны кадры, и я хочу выдвинуть своим заместителем Руденко, прокурора
Луганской области". Руденко был на Украине на хорошем счету, и я слышал о
нем. Поэтому я попросил не забирать его в Москву. Мы сами имели виды на его
выдвижение на Украине. А потом сообщаю: "Вам, наверное, известно, что на
Руденко есть довольно большой материал? На него показывали те враги народа,
которые были арестованы и казнены. Вы знаете об этом?". Отвечает: "Знаю, но
думаю, что это клевета". "Я тоже думаю, что это клевета. Но выдвижение в
Москву? Смотрите сами, как это будет расценено?"
Наверное, Вышинский струсил, и Руденко остался на Украине. \186\ Мы его
выдвинули в прокуроры УССР с той оговоркой, что на него имеются показания и
надо, мол, следить за ним. Потом он стал Генеральным прокурором Советского
Союза и доныне работает в этой должности. Вот как были замазаны и оклеветаны
многие честные люди. Я бы сказал тут, что люди, которые клеветали, тоже были
в свое время честными, но их искалечили и физически и морально, заставив
служить такому грязному делу и клеветать на собственных друзей.
Одним словом, работа по истреблению кадров продолжалась. И продолжалась
она почти до самой смерти Сталина, только в разное время в разных масштабах.
Украинское руководство, как партийное, так и советское, было уничтожено
полностью: работники ЦК КП(б)У, секретари, заведующие отделами. Председатель
Совнаркома УССР Любченко застрелился. Когда Косиора отозвали в Москву, то
вдруг через какое-то время радиостанция, которая раньше носила имя Косиора,
перестала называться прежним именем и стала именоваться просто Киевской
станцией. Это был сигнал, что Косиора уже нет. Я и сам узнал только по этому
сигналу, что Косиор арестован. А ведь он был заместителем Председателя
Совета Народных Комиссаров, то есть заместителем Молотова. Постышев был
отозван с Украины и послан в Куйбышев. Там его арестовали и потом тоже
уничтожили. Хатаевич, секретарь Днепропетровского обкома партии, работник
высокого уровня, тоже был арестован. А ведь Сталин к нему относился с
уважением. Помню, на одном из партийных пленумов он его назвал Чингисханом -
за тот способ, каким Хатаевич, работая в Куйбышеве, запасся сахаром. В
Куйбышеве не было сахара. Шел эшелон с сахаром в Сибирь и на Дальний Восток.
Хатаевич велел отцепить для Куйбышева нужное количество вагонов и таким
образом решил вопрос. Это было действительно нарушением государственной
дисциплины. Сталин выступил: "У нас есть такие Чингисханы, которые не
считаются с общими интересами государства, а делают то, что в интересах его
провинции, вот Хатаевич такой". В Днепропетровске Хатаевич пользовался
огромным авторитетом. Это был хороший трибун и хороший организатор. Затем -
Прамнэк, из Донбасса, крупный работник. До него, по-моему, в Донбассе был
Саркисян{12}, тоже крупный работник, очень деятельный человек, много
сделавший хорошего для Донбасса. Чернявский{13}, секретарь Одесского, а
потом Винницкого обкомов партии, тоже был уничтожен. Любченко до того, как
кончить жизнь самоубийством, написал записку Чернявскому с просьбой, если
что случится, не забыть его сына. У него был сын 15 лет. Когда арестовали
Чернявского, \186\ то нашли записку и схватили этого мальчишку. Вот до чего
доходило дело.
В Москве и Московской области уничтожили всех секретарей райкомов
партии. Я сейчас перечислить не смогу их конкретно, но практически всех
уничтожили. Я был особенно потрясен, когда арестовали Коган{14}. Коган в
партии с 1907 г., человек исключительной честности и благородства. Она
занималась вопросами культуры. В дореволюционном подполье, в Киеве,
Каганович брал уроки по политэкономии у Косиора и Когана. Какое-то время
Коган была женой Куйбышева.
Сообщили, что она призналась во вредительстве. Но когда после смерти
Сталина подняли ее дело, то узнали, что она ни в чем не созналась, а бросала
контробвинения и называла фашистами тех, кто ее арестовал. Она была тоже
казнена. Сойфер{15}, секретарь Ленинского райкома партии г. Москвы, старый
уже человек, член партии или с 1905, или с 1903 года. Когда арестовали
секретаря Тульского обкома партии Седельникова{16}, у нас взяли Сойфера
работать в Тулу. Послали мы туда Сойфера. И вдруг узнаю, что и Сойфер
арестован. А ведь Сойфер - это в буквальном смысле слова партийная совесть,
кристальной честности человек. И вдруг - враг народа? Арестовали Николая
Алексеевича Филатова{17}, председателя Московского облисполкома, потом он
был уполномоченным Контрольной комиссии по Ростову. И он был арестован и
тоже уничтожен.
Кульков - старый московский деятель с подпольным стажем, выдвинутый
секретарем горкома партии. Тоже арестован. Я сейчас уже и не смогу
припомнить всех. Так поступали со многими москвичами. Сперва их выдвигали
вместо арестованных "врагов народа" как опору, на укрепление партийных
организаций, а потом, когда они туда приходили, вдруг мы узнавали, что и они
арестованы. Так погиб Симочкин. Его выдвинули из Москвы в
Иваново-Вознесенскую область, а там арестовали. А Марголин, ближайший друг
Кагановича? Я его знал по Киеву, потом мы с ним учились в Промышленной
академии. Он был выдвинут вторым секретарем Московского комитета партии в то
время, когда я был первым секретарем. Затем его взяли в Днепропетровск на
укрепление местной парторганизации после ареста Хатаевича и там уничтожили.
Набралась бы огромная книга, если лишь перечислить всех партийных
работников, казненных в те годы.
Я почти не касаюсь здесь военных работников, потому что их я знал хуже.
Из них я хорошо знал только Якира и командующего войсками Московского
военного округа Белова. Военные тогда от \187\ нас, партийных работников,
стояли далековато, мы с ними, даже с командующим войсками МВО, общались
редко. Лишь когда возникали какие-то вопросы у военных, они обращались ко
мне. У меня же к ним никогда вопросов не возникало. Правда, я знал
Векличева, тоже военного. Он был ближайшим другом Якира, а когда появлялся в
Москве, то заходил ко мне, так как мы с ним были знакомы по Киеву. Он
работал в Политуправлении Киевского военного округа в месяцы, когда я
работал заворготделом Киевского окружного комитета партии. Векличев был из
донбасских шахтеров, прошел Гражданскую войну и носил на петлице ромбы.
По-моему, у него было три ромба. Тоже был арестован и уничтожен.
Потом появился документ, по-моему, письмо ЦК ВКП(б) парторганизациям
СССР. В том письме описывалась борьба с врагами народа, излагались факты
извращения этой борьбы; говорилось, что враги народа залезли в чекистские
органы и много уничтожили преданных кадров. Теперь все запуталось, и трудно
было разобраться, что к чему. Главное же для меня заключалось в том, что
именно Сталин все это запутал. В некоторых случаях, например, в деле высших
военных кадров, он действительно верил, что эти военные - враги народа,
завербованные гитлеровской Германией, которые готовились Гитлером к
предательству, когда гитлеровская армия нападет на Советский Союз.
Превозносилось и ставилось в заслугу Сталину, что он сумел разоблачить это.
Потом уж узнали, что это очень просто было придумано. Такой метод известен в
истории: подбрасывают документы своим врагам, указывая среди них на лиц,
которые якобы связаны с чужой разведкой, чтобы руками врагов расправиться с
наиболее талантливым руководством армии или других служб. Подобным
провокационным методом вообще широко пользуются разведки. Наша разведка тоже
пользовалась этим методом против врагов. Такой метод весьма действен. Я уже
говорил, каким образом разведка Гитлера подбросила документы Сталину
(по-моему, через Бенеша{18}, президента Чехословацкой Республики). Этого
оказалось достаточно, и невинные люди были казнены).
И вот состоялся Пленум ЦК партии. На нем обсуждались провокационные
методы работы НКВД и была принята соответствующая резолюция: прекратить!
Закончился пленум, на местах резолюцию изучили, а методы остались те же:
пресловутые "тройки". Без суда и следствия людей арестовывали, допрашивали и
судили одни и те же лица. Прокурор был низведен до уровня самого последнего
ничтожества. Он не имел никакого влияния и не мог следить за законностью
судопроизводства, ареста и прочего. \189\ Обстановка осталась такой, которая
позволяла Берии то, что до него делал Ежов.
Сам Берия после это пленума часто говорил, что с его приходом
необоснованные репрессии были приостановлены: "Я, один на один разговаривал
с товарищем Сталиным и сказал: где же можно будет остановиться? Столько-то
партийных, военных и хозяйственных работников уничтожено". Но и после этого
Берия продолжал прежнее, только не в таких масштабах, как раньше. Да и не
имелось уже никакой нужды, потому что к тому времени Сталин насытился своим
произволом и сам, видимо, несколько испугался последствий. Он теперь хотел
сдержать репрессии и предпринимал к тому некоторые меры. Но и он не мог
остановиться, потому что боялся врагов, им же самим выдуманных. Вот я говорю
- выдуманных, но могут найтись умники и сказать: "Что же, врагов не было?"
Нет, враги были. С ними мы воевали, врагов уничтожали. Но это надо делать
дозволенными, государственными методами, методами суда и честного следствия,
а не просто ворваться в дом, схватить за шиворот человека и тянуть его в
тюрьму, а там бить, выбить из него показания и, основываясь на таких
показаниях, не подтвержденных ничем другим, судить его. Вот это и есть
произвол. Я решительно против этого.
Помню первые дни революции. Правда, жил я в таком месте, где у нас не
было особых проявлений контрреволюции, если не считать выступлений вождя
донского казачества атамана Каледина{19}.Там очень просто было разбираться,
где враг, а где друг. Вредительство же, может быть, и существовало, но не
было заметно. Да и без него все равно в промышленности был полный развал.
Потом - Гражданская война. Она тоже разграничила людей и упростила борьбу.
Кто с кем, где белые, а где красные, сразу видно. Сама жизнь провела
классовое разграничение. Имелись враги и в тылу, и с ними боролись. То была
борьба, необходимая для защиты революционных завоеваний, защиты
революционного пролетарского государства.
И вдруг в период, когда и с Промпартией покончили, и коллективизацию
провели, и когда исчезла даже оппозиция внутри партии и наметилось полное и
монолитное единство партийных рядов и трудового народа в СССР, вот тогда-то
и началась буквально резня. Это уже не классовый подход. Во имя класса, во
имя победы и закрепления победы пролетариата рубили головы, и кому? Тем же
рабочим, крестьянам и трудовой интеллигенции.
С приходом Берии на пост наркома внутренних дел и устранением Ежова
первый свалил массовые аресты и казни на голову \190\ Ежова. Но что раньше
было сделано в Грузии? Когда я приехал в Грузию после смерти Сталина, то тех
работников Грузинской ССР, с которыми я познакомился в 1934 году в Тбилиси,
никого, по-моему, уже не было в живых. После ареста Берии в 1953 году
какой-то грузин прислал из ссылки письмо в ЦК партии на мое имя. Он
описывал, что сделал Берия по уничтожению кадров в Грузинской ССР и как он
через трупы своих друзей пробивался к власти. Берия - это опасный враг,
который втерся в абсолютное доверие к Сталину. Не знаю, чем он очаровал
Сталина.
Мне трудно объяснить все действия Сталина, его побуждения. Порою он
высказывал трезвые суждения об арестах и несколько раз осуждал их в
разговорах со мной с глазу на глаз. Но ничего не менял. И чего он добился
этими арестами? Уничтожил преданные ему лично кадры, а на их место пришли
проходимцы, карьеристы типа Берии. Разве они надежнее? Чего он добился
уничтожением Серго Орджоникидзе, который был его ближайшим другом? Несмотря
на это, он уничтожил кадры Наркомата тяжелой промышленности, который
возглавлялся Орджоникидзе, те кадры, которым Серго верил. Казнил родного
брата Серго, затем стал подозревать самого Серго и довел его до
самоубийства.
Наиболее, на мой взгляд, близкий человек к Сталину был тихий и
спокойный грузинский интеллигент Алеша Сванидзе{20}, брат жены Сталина,
грузинки, которая давным-давно умерла. Я ее, конечно, не знал. Алеша часто
бывал у Сталина, я его не раз там видел. Было заметно, что Сталину очень
приятно вести беседы с Алешей. Чаще всего они говорили о Грузии, ее истории,
ее культуре. Не помню, какое образование имел Сванидзе, но человек он был
культурный, начитанный, был другом детей Сталина. Дядя Алеша, как его звали,
часто ночевал у Сталина. И вдруг Алеша становится врагом народа, значит, и
врагом Сталина. Ведь Сталин и народ - нераздельны. Когда я узнал об аресте
Сванидзе, то просто ахнул. Как же так? Человек не вызывал никакого сомнения,
и он мог тоже оказаться врагом народа? Но Сванидзе все же стал им в глазах
Сталина и был арестован. Следствие кончилось тем, что его осудили на
расстрел. Сталин все-таки колебался. Ему было трудно признать, что Алеша
Сванидзе дружил с ним столько лет - и вдруг враг Сталина, враг партии, враг
народа? Сталин потом часто возвращался к этой теме: как же так, Алеша - и
вдруг шпион? (Его представили, кажется, английским шпионом). Как
заблагорассудится Берии, такая и создавалась версия. У Сталина появились
обоснованные сомнения. Он спрашивал Берию: "В представленных мне материалах
пишут, да и Алеша сам признался, что был шпио- \191\ ном и должен был меня
отравить. Так он же мог сделать это совершенно спокойно. Много раз ему это
было доступно, он у меня не раз ночевал. Так почему же он не сделал этого?
Может быть, он все же не шпион?". Берия давал такое объяснение: "Товарищ
Сталин, шпионы бывают разные, с разными заданиями. Бывают такие шпионы,
которые много лет не проявляют себя, втираются в доверие и живут около
людей, которых нужно будет уничтожить в определенное время. Алеша Сванидзе -
как раз такой агент, который должен не проявлять себя, а, наоборот,
держаться тихо. Когда он получит сигнал, тогда и осуществит задуманное".
Конечно, в принципе такие агенты имеются, потому что тактика разведки
многообразна. Разведка пользуется всеми доступными методами, чтобы навредить
своему противнику. Но к Сванидзе этот шаблон явно не подходил; Сталин в
конце концов согласился на казнь Алеши. И все-таки у него, видимо,
оставались какие-то сомнения. Он говорил Берии: "Вы скажите от моего имени,
что если он покается и все расскажет, то ему будет сохранена жизнь". Через
какое-то время Берия докладывает, что Сванидзе расстрелян; ему перед
расстрелом передали то, что сказал Сталин, он выслушал и ответил: "А мне не
в чем каяться. В чем же я могу покаяться, если я честный человек, ничего не
сделал против партии, против народа, против Сталина? Я просто не вижу, в чем
я должен каяться". Его расстреляли. Сталин потом говорил: "Вот, какой Алеша,
смотри! Такой интеллигентный, мягкотелый, а какую твердость проявил. Даже не
захотел воспользоваться возможностью остаться в живых с условием покаяться.
Не покаялся. Вот какой человек".
В чем Сталин был искренен, не знаю. Сванидзе же был умным человеком и
ясно понимал, что если он покается, то его все равно ждет смерть, но
несколько позже, и он просто не захотел пятнать свое доброе имя коммуниста.
Очень близким человеком к Сталину, к которому он питал большое
уважение, был партийный вождь абхазского народа Лакоба{21}. Ему Сталин
полностью доверял. Лакобу, когда он приезжал в Москву, всегда видели у
Сталина, или на квартире, или на даче. Когда Сталин уезжал в Сочи, то
Лакоба, собственно, жил не в Сухуми, а в Гаграх или в Сочи, около Сталина.
Лакоба был хороший бильярдист. Он приезжал со своим кием, располагался у
Сталина, как у себя дома, и со всеми играл без проигрыша. Это был человек
болезненный, глухой. Я не столь близко стоял к Лакобе, но мы с ним тоже
поддерживали хорошие отношения. Я даже помню, что, когда раз отдыхал, не то
в Гаграх, не то в Сочи, он пригласил меня, и я ездил к нему на дачу, а он в
свою очередь приезжал ко \192\ мне с женой и сыном. Потом он умер. Умер, ну
и умер. Все люди могут умереть, без исключения. Но вот что интересно: потом
я узнал, что когда Лакоба умер и о том доложили Сталину, то он хоть и
пожалел, но не особенно. Его никакая смерть не огорчала, даже самых близких
людей.
Спустя какое-то время вдруг Берия создает дело уже на мертвого Лакобу:
якобы тот был заговорщиком. Я сейчас не помню, какие конкретно факты
приводились в доказательство того, что он заговорщик, что хотя он и умер, но
жалеть его нечего. И что же сделал Берия? Он приказал выкопать труп Лакобы,
сжечь его и по ветру развеять пепел: врагу народа нет места даже в земле
Абхазии! Когда я получше узнал Берию после войны, то подумал, что Берия
выкопал труп Лакобы, не только руководствуясь личной ненавистью к нему. Он
прятал концы в воду, видимо, опасаясь, что у Сталина может возникнуть идея
приказать выкопать труп и сделать анализ, чтобы узнать, отчего же все-таки
умер Лакоба? Может быть, он отравлен? Думаю, что Берия боялся этого, хотя и
Берия, и Ежов очень хорошо с такими делами справлялись. У них имелись врачи,
которые по их заданию подменяли человеческие органы и подставляли либо
отравленные, либо же, если нужно - неотравленные, чтобы доказать желаемое:
относительно того, кого они действительно отравили, представить дело так,
что тот умер естественной смертью. Тут у них и возможности, и опыт были
богатейшие. И вот еще какую низость и преступление совершил Берия: мальчик,
сынок Лакобы, тоже был расстрелян по повелению Берии. Что побуждало Берию
убрать Лакобу? Лакоба стал очень близким к Сталину, ближе, чем Берия, и мог
информировать о делах в Грузии помимо Берии, мог рассказать о деятельности
Берии в Грузии. А этого Берия не хотел допустить. Он хотел, чтобы
единственным каналом информации о положении в Грузии был он сам. Так Лакоба
пал жертвой. Это мое личное умозаключение. Я могу только строить
предположение на основе интуиции, каких-нибудь вещественных доказательств не
имею.
Или история с Жемчужиной. Жемчужина - жена Молотова, но известна она
была не как жена Молотова, а как видный сам по себе человек. Она и сейчас
жива, но находится на пенсии*. Когда она была молода и трудоспособна, то
работала как активный член партии, руководила парфюмерной промышленностью
(ТЭЖЭ, кажется, назывался этот трест). Потом она стала наркомом рыбной \193\
промышленности. Волевая женщина. Я с ней много раз сталкивался, когда
работал секретарем Московских городского и областного партийных комитетов.
Она на меня производила впечатление хорошего работника и хорошего товарища.
И что было приятно - никогда не давала чувствовать, что она не просто член
партии, а еще и жена Молотова. Она завоевала видное положение в Московской
парторганизации собственной деятельностью, партийной и государственной.
Сталин относился к ней с большим уважением. Я сталкивался с этим, когда мы
встречались. Несколько раз Сталин, Молотов, Жемчужина и я были вместе в
Большом театре, в правительственной ложе. Для Жемчужиной делалось
исключение: жены других членов Политбюро редко бывали в правительственной
ложе, рядом со Сталиным. Правда, иногда оказывалась там жена Ворошилова
Екатерина Давыдовна, но реже Жемчужиной. На грудь Жемчужиной сыпались
ордена, но все по справедливости и не вызывали каких-либо разговоров.
* В ту пору, когда это записывалось.
Вдруг, я и сейчас не могу ничем объяснить это, на Жемчужину был
направлен гнев Сталина. Не помню, в чем ее обвинили. Помню только, как на
пленуме ЦК партии (я тогда уже работал на Украине) был поставлен вопрос о
Жемчужиной. С конкретными обвинениями в ее адрес выступил Шкирятов{22} -
председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). Шкирятов - старый
большевик, но Сталин обратил его в свою дубинку. Он слепо, именно слепо,
делал все так, как говорил Сталин, и как тот следователь, который вел
следствие по делу Чубаря, вытягивал своими иезуитскими методами признания в
несуществующих преступлениях. Иногда Сталин нуждался в том, чтобы Комиссия
партийного контроля разобрала дело и уж потом исключила из партии
обвиняемого, подтвердив, так сказать, подозрения. После этого его сейчас же
хватали в приемной Шкирятова и волокли, куда следует. А там была уже
предрешена расправа. И сколько таких было! Погибли тысячи людей!
Жемчужина выступила на пленуме в свою защиту. Я восхищался ею
внутренне, хотя и верил тогда, что Сталин прав, и был на стороне Сталина. Но
она мужественно защищала свое партийное достоинство и показала очень сильный
характер... Голосовали за вывод ее из состава Центральной ревизионной
комиссии ВКП(б), не то из состава кандидатов в члены ЦК. И все, конечно,
голосовали единогласно за предложение, которое было сделано докладчиком.
Воздержался один Молотов. Позднее я часто слышал упреки Молотову и прямо в
лицо, и за глаза: осуждали его как члена Политбюро и члена ЦК, который не
поднялся выше семейных отношений, \194\ до высоты настоящего члена партии,
не смог осудить ошибки близкого ему человека.
Этим дело не кончилось. Посыпались всяческие "материалы". Сталин
применял низменные приемы, стремясь ущемить мужское самолюбие Молотова.
Чекисты сочинили связь Жемчужиной с каким-то евреем-директором, близким
Молотову человеком. Тот бывал на квартире Молотова. Вытащили на свет
постельные отношения, и Сталин разослал этот материал членам Политбюро. Он
хотел опозорить Жемчужину и уколоть, задеть мужское самолюбие Молотова.
Молотов же проявил твердость, не поддался на провокацию и сказал: "Я просто
не верю этому, это клевета". Насчет "сочинений", писавшихся органами НКВД,
он лучше всех, видимо, был информирован, поэтому вполне был уверен, что тут
документы сфабрикованы. Говорю здесь об этом для того, чтобы показать, что
даже такие приемы были использованы. Одним словом, все средства были хороши
для достижения цели, в данном случае для устранения Жемчужиной. Уже после
войны ее репрессировали, о чем я расскажу позже. Но это уже другой вопрос, и
о нем я несколько лучше информирован.
Чтобы яснее был обрисован портрет Сталина, хотел бы еще рассказать о
Николае Алексеевиче Филатове, московском пролетарии, портном, члене партии с
1912 или с 1914 года. Мы познакомились с ним, когда я работал в Москве
секретарем Бауманского райкома ВКП(б), а он был секретарем, по-моему.
Ленинского райкома. Когда я стал секретарем городского партийного комитета,
Филатов был выдвинут на пост секретаря Московского областного парткома. Я
хорошо знал его. Это был высокий, красивый мужчина, носивший маленькую
французскую бородку. Мы сталкивались не только по работе, но и жили на даче,
в одном доме в Огареве: я на верхнем этаже. Кульков (секретарь городского
партийного комитета) там же на лестничной площадке, Булганин - внизу, а
напротив Булганина - Филатов. Мы встречались и за завтраком, и за обедом, и
вместе отдыхали.
Сталин хорошо относился к Филатову, Филатов имел слабость, как мы тогда
считали, всегда ходить с фотоаппаратом. Во время демонстраций на Красной
площади он обязательно появлялся с фотоаппаратом и фотографировал
демонстрацию, членов Политбюро, членов правительства и, конечно, Сталина.
Сталин, бывало, шутил: "Вон Филатов пришел, сейчас начнет фотографировать".
Филатов улыбался и сейчас же, действительно, начинал фотографировать. Все к
этому привыкли. Потом его послали в Ростов уполномоченным Комиссии
партийного контроля по Северо-Кавказскому \195\ краю. Это был очень большой
пост по тем временам, но вдруг Филатов был арестован и канул в вечность...
Итак, это все люди, которых Сталин знал лично и относился к ним, казалось
бы, хорошо, доверял им - и вдруг они уничтожены! Какие к тому имелись
причины? Разве Филатов стал врагом народа? По каким побуждениям? Этот
московский пролетарий прошел до революции школу подпольной борьбы, потом
прошел школу Гражданской войны, школу строительства нового,
социалистического государства, из самых низов был выдвинут партией на
довольно высокий пост. Можно ли говорить о каких-то его личных слабостях, о
тщеславии? Навряд ли.
Какие же побуждения к измене могли возникнуть у него? Не было таких
побуждений. Так отчего же погиб Филатов, как сотни и тысячи других людей?
Причина одна и та же. Свое мнение об этом сообщу ниже.
Хочу еще записать, как создавались такие дела. Наверное, тогда шел
1939-й или конец 1938 года. Поехал я в Донбасс. Меня тянуло в родные края,
где я провел детство и юность. Захотелось встретиться со своими друзьями, с
теми, с кем я работал на заводе Боссе, на рудниках: Успенской, Подшелковке,
Горшковском, Пастуховке, 11-й шахте, 31-й шахте, Вознесенке. Там прошло мое
детство. 6-летним привез меня отец в Донбасс из деревни. И детство, и юность
свои провел я в Донбассе. Спустился я в шахту, вспомнил былое, прошелся по
выработкам, побывал в забое, поговорил с забойщиками, послушал их беседы,
потом вышел из шахты, и чекисты со мной, конечно. Один из них (забыл его
фамилию), работавший в Сталинской области, производил впечатление
интересного, умного, интеллигентного человека, по происхождению, видимо, из
служащих. Он и докладывал мне по всем вопросам.
Со мною был там и Щербаков, одно время выдвинутый в Донбасс, а потом
его перевели в Москву, после ареста секретаря Московского областного и
городского партийного комитета Угарова{23}, который шел в Москву вместо
меня, когда меня выдвинули на Украину. Раньше Угаров, сам он ленинградец,
был секретарем городского комитета партии в Ленинграде, где работал еще с
Кировым, а потом со Ждановым. На меня Угаров производил очень хорошее
впечатление. Когда я работал в Москве, мы с ним и перезванивались, и
соревновались. Соревнование было чисто дружеское. Он просто нравился мне,
этот Угаров. Все было хорошо, избрали Угарова в столицу, вдруг звонит мне
Сталин: срочно приезжайте, у нас неблагополучно с Москвой. Приехал. Он
сказал мне, что Угаров оказался врагом народа, хозяйство в Москве запушено,
\196\ Москва остается (а уже шла осень) без картофеля, без овощей. Когда я
был руководителем Москвы, то этот вопрос мы решили успешно и Москву
достаточно обеспечили и картофелем, и капустой, и другими овощами. Правда,
не в широком ассортименте, но по тогдашнему уровню нашей жизни элементарными
продуктами, то есть тем, к чему привыкли трудящиеся, мы обеспечивали.
Председателем Моссовета был тогда, по-моему, Сидоров{24}. При мне,
когда я являлся руководителем Московской организации, он работал директором
одного Московского молочно-животноводческого треста. Сидоров был неплохим
человеком, но это - попутное замечание, нужное мне просто для ассоциативной
памяти. Сталин сказал мне: "Бросайте все на Украине, ничего там не случится,
у нас Москва в отчаянном положении. Вы будете назначены уполномоченным ЦК
партии по Москве и не уедете до тех пор, пока не создадите нужные запасы
картофеля и овощей на зиму для столицы". Странный, пожалуй, был разговор. Но
странности я адресую уже к Молотову, который спросил меня: "Когда вы уехали
из Москвы, то поддерживали с нею связи?" Отвечаю: "Нет, никаких". -"А
почему?". "У нас такой порядок: если ушел из данной парторганизации, то
всякие связи с нею прекращаются, чтоб не мешать новому руководству. Связь
должна поддерживаться не с отдельными лицами, а с ЦК". - "Угаров оказался
врагом народа. Если бы вы были связаны с Москвой, то, может быть, мы скорее
узнали бы и разоблачили его". "Мне, - отвечаю, - из Киева труднее
разоблачать московских, вам ближе. Если уж говорить о том, кто должен
отвечать персонально из членов Политбюро, то официально записано, что за
Москву отвечает Жданов. Он секретарь Ленинградского обкома, он секретарь ЦК.
К тому же он является секретарем горкома партии Ленинграда, так что за
Москвой было кому наблюдать. Считаю, что претензии ко мне неосновательны".
Вот тоже интересный подход, понадобилось найти виновника, который допустил,
что Угаров стал врагом народа, хотя он никаким врагом народа не был, да и не
мог быть.
После звонка Сталина пошел я на свое прежнее место в Московском обкоме
партии и начал делать все, чтобы обеспечить выполнение задания. Опыт у меня
был большой: я уже познал Украину, а Украина являлась крупным поставщиком
овощей. Кроме того, я знал московские кадры. Быстро нажал на нужные рычаги и
сделал все, что можно было сделать в то время года. Мы обеспечили поставки
овощей, в Москве я просидел тогда примерно полмесяца. Провели мы и пленум
обкома партии. Сталин сказал: "Вы проведете \197\ пленум и освободите
Угарова от его должности" (тот не был еще арестован). Задал я вопрос: "Кого
же избрать?" Сталин долго думал, ходил, рассуждал вслух, прикидывая:
"Щербакова".
Раньше Щербаков секретарствовал в Сибири, в каком-то обкоме{25}. Когда
я прибыл на Украину, его послали в Донбасс, на усиление. "Придется, -
говорит Сталин, - забрать у вас Щербакова". "Если нужен, берите. Только на
него тоже есть показания. Враги народа показали на него: показания такие,
которые вроде бы заслуживают доверия. Как же с ним быть?". Сталин опять
ходил, ходил, думал, а потом говорит: "Давайте так. Проведем все-таки
Щербакова, но к Щербакову надо послать вторым секретарем московского
человека, которого бы мы хорошо знали, и ему надо сказать, что имеются
материалы о том, что Щербаков связан с врагами народа, и предупредить, чтобы
он следил за ним. Если что покажется подозрительным, пусть скажет об этом в
ЦК". А кого вторым? Спросили Маленкова. Тот ответил: "Попова".
Тогда Попов{26} работал у Маленкова в отделе кадров. Кажется, его
заместителем. Я познакомился с Поповым, поговорил с ним доверительно: вот,
мол, идете вы в Московский обком. ЦК вам доверяет, но и вы, с другой
стороны, должны быть глазами ЦК, наблюдающими за Щербаковым. Щербаков
работал в Москве и раньше: был первым секретарем Союза писателей СССР во
времена Максима Горького. Что-то у него с Горьким тогда, насколько я помню,
не вышло. Горький был против Щербакова, потому что тот вмешивался в
конкретные дела писателей, и его послали секретарствовать в Ленинград, затем
в Сибирь и Донецк. Пленум прошел хорошо. Избрали Щербакова. А в Донбассе,
по-моему, выдвинули мы местного человека, который работал при Щербакове
вторым секретарем обкома партии.
Возвращаюсь к Донбассу. Познакомился я с деятельностью шахт и заводов,
с кадрами, проехал по старым своим местам, вспомнил былые времена, когда я
был там рабочим и потом уже партийным работником. Решил съездить в Горловку.
Мне сказали, что в Горловке неблагополучно с секретарем райкома партии.
Сказал я тогда начальнику местного НКВД: поеду туда и сам посмотрю,
побеседую с человеком. Приехал. Секретарь райкома мне незнаком. "Материалы"
на него есть. Мне их показали, и начальник НКВД не сомневался, что и тут
недобитый враг, остаток разгромленной заговорщической организации. Его
арестовали, когда я приехал в Горловку. "Оперативность" уже была очень
большой. Через несколько часов появился протокол первого допроса, и тот
человек уже сознался: показывает то-то и то-то; тот, кто его завербовал, вот
\198\ он; и кто был с ним вместе, и пр. Тогда функционировали три секретаря
райкома: первый, второй и третий. Первый показывает, что второй и третий
тоже завербованы вместе с ним. "Ну, как же это так?" -спрашиваю начальника
НКВД. "Да вот, знаете, так-то и так-то"; этаким христосиком прикидывается,
но ставит вопрос об аресте и второго секретаря. Арестовали и его. Через
какое-то время читают мне протокол допроса. Я обратил внимание на то, что
формулировки признаний первого секретаря и второго в их преступлениях
сходятся почти слово в слово, да и записал их один и тот же следователь.
Говорю: "Как может быть столь дословное совпадение? Ведь следователь
допрашивал их отдельно?". "Знаете, ведь дело одно, да и следователь один,
писал шаблонно". Это оказалось для меня каким-то штрихом, который посеял
сомнения. Впрочем, тут уже вопрос оформления дела, составления протокола, а
по существу я поверил, что человек сознался. Они оба показали на третьего
секретаря Гаевого{27}. Посмотрел я его биографию: местный рабочий, все его
тут знают. Говорю: "Давайте соберем райком". Созвали заседание райкома
партии. В состав райкома входили люди довольно почтенного возраста. Я
сказал: "Товарищи, первый и второй секретари (начальник НКВД может доложить
более подробно) оказались связанными с врагами народа". Главным "врагом
народа" тогда в Донбассе числился бывший секретарь обкома Прамнэк. Им-то и
была якобы создана враждебная нашему государству организация. Его к тому
времени уже арестовали. И тогда эти члены райкома, старики, стали выступать
так: "Товарищ Хрущев, тех (первого и второго секретарей райкома) мы не
знаем, они люди приезжие, были присланы к нам, но Гаевой вырос в нашем
поселке. Мы его знали еще тогда, когда он без штанов бегал; и родителей его
знаем. Это наш человек, и мы за него ручаемся". Говорю: "Хорошо. Раз вы
ручаетесь, то начальник НКВД, находящийся здесь, еще раз проверит, и Гаевого
никто не тронет, но под ваше поручительство". Гаевой остался на свободе.
Спустя какое-то время он был выдвинут вторым секретарем Сталинского обкома
партии, а потом, кажется, даже первым. Может быть, я сейчас недостаточно
последовательно все излагаю, и случай с Гаевым произошел еще до Щербакова,
потому что, по-моему, именно Щербаков выдвигал Гаевого в секретари обкома.
Но дело не в нем, а в его коллегах. Такими методами создавались "враги
народа". И вышестоящие партийные организации, и руководители такого даже,
как я, довольно высокого положения (я в то время уже был членом Политбюро)
оказывались в полной власти документов, представленных работниками НКВД,
которые определяли судьбу и того или иного члена партии, и беспартийного.
\199\ Тогда же в Донбассе я столкнулся с тем, что некоторые преподаватели
Горного института имени Артема (рабфак которого я окончил в 1925 г.), люди,
которых я очень уважал, тоже стали "врагами народа". Одни из них, горный
инженер Герчиков, по национальности еврей, очень хороший математик и был
сильный, между прочим, гипнотизер. Потом он работал в угольной
промышленности горным инженером. Вдруг он тоже попал в группу вредителей, но
не в тот период, когда была кампания по раскрытию вредителей, а уже в
период, когда разоблачали "врагов народа". Наркомом тяжелой промышленности
был Каганович. Он приехал в Донбасс, произнес там громкую речь, перечислил
несколько десятков разоблаченных врагов народа и назвал их фамилии, в том
числе и Герчикова. Мне было больно, что Герчиков, которого я хорошо знал и с
уважением к нему относился, тоже оказался врагом народа. Приехав в Донбасс в
конце 1938 г., случайно встретил Герчикова. Однако это был уже не прежний
Герчиков, а его тень. Я спросил: "Как поживаете?" Он выглядел мрачным,
замкнутым. Буркнул, что плохо, что был арестован. Потом уже другие люди
рассказали, что его страшно избивали, он лишился здоровья и в скором времени
умер.
Вообще по приезде в Донбасс выяснилось, что там не осталось
руководителей угольной промышленности, были только заместители. Пришлось
выдвигать новых. Каганович выдвинул хороших и честных людей, но мало
подготовленных, без подходящего образования. Выдвинули и Никиту Изотова,
очень хорошего рабочего, достойно прославившегося и поднятого на высоту как
передовика. Но в руководители угольной промышленности он, конечно, не
годился. И Дюканов{28} был выдвинут, но тоже совершенно не годился. Мне
жаловались на Дюканова: "Товарищ Хрущев, вы поймите нас. Вызывает он
инженеров. Те ему докладывают. И если что-то не ладится и что-то не
выполнено, так у него один аргумент: "Ты смотри, а то я тебе ж... нашлепаю".
И каждый из нас, инженеров, дважды в сутки носит к нему это место, чтобы он
его нашлепал. Я Сталину сказал тогда, что так поступать нельзя. У нас есть
сейчас свои инженеры, они вполне могут руководить. Сталин согласился со
мной. Выдвинули в Сталинский угольный трест Засядько.{29}, после войны он
стал заместителем председателя Совета Министров СССР, сейчас уже умер.
Человек имел большой недостаток: он пил и пил, бедняга. Но был очень хорошим
администратором и организатором, прекрасно знал горное дело. В ту пору,
по-моему, в Донбассе были и действовали объединения (тресты) в угольной
промышленности и металлургии, \200\ во главе которых как раз и были
поставлены новые инженеры. Я не буду их перечислять, да и не помню сейчас
фамилий всех людей, которые возглавили тресты или же погибли в то время.
Постепенно положение в сельском хозяйстве и в промышленности начало
выравниваться. Промышленность начала выполнять планы, и угольная, и
металлургия, и машиностроение. Сельское хозяйство тоже стало набирать силу.
Отстаивались новые кадры, несколько ослабли репрессии. Они уже не
распространялись вширь, а как бы подбирали остатки тех лиц, которые
упоминались в следственных протоколах при арестах и казнях "врагов народа".
Насчет сельского хозяйства. Случалось, звонит нарком финансов
Зверев{30}. "Мало продаете белого хлеба, особенно булочек и бубликов". Дело
в том, что эти продукты продавались по повышенным ценам как товары
Наркомфина; выручка от их продажи поступала в средства накопления, шедшие на
индустриализацию. Помню также, что по сахарной свекле тогда выправилось
положение. И по зерну тоже: пшеницы заготавливали свыше 400 миллионов пудов.
По тому времени это были для Украины большие цифры. После Великой
Отечественной войны, когда я опять работал на Украине, сдавали и по 700
миллионов пудов хлеба. Но это уже в другое время. А в 30-е годы Украина,
действительно, являлась житницей Советского Союза в смысле зерна, а о сахаре
и говорить даже незачем. Кроме того, выращивали много овощей, табака,
подсолнуха.
Вспоминаю также, когда я только-только приехал на Украину и приступил к
своим обязанностям секретаря ЦК КП(б)У, мне как-то позвонил украинский
академик Патон{31}. Я слышал раньше о нем, но никогда с ним не встречался.
Меня информировали, что это очень интересный человек, крупнейший
машиностроитель, увлекшийся проблемой сварной конструкции мостов. Он
попросился ко мне на прием, и я его принял. В кабинет вошел плотный человек,
уже в летах, весь седой, коренастый, со львиным лицом, колючими глазами.
Поздоровавшись, тут же вытащил из кармана кусок металла и положил на стол:
"Вот, посмотрите, товарищ Хрущев, что может делать наш институт. Это
полосовое железо (кажется, 10-миллиметровой толщины), и я его таким
свариваю". Посмотрел я сварку. Так как сам я металлист, то со сваркой мне
приходилось встречаться. Здесь был просто идеальный шов, внешне гладкий, как
литой. Он говорит: "Это сварка под флюсом". Слово "флюс" я тогда услышал в
первый раз. Были у Патона и другие изобретения. Он рассказал, \201\ какие
возможности таит в себе сварка под флюсом, какую дает выгоду, как облегчает
труд, повышает его производительность и качество сварных работ вообще,
особенно их надежность. Он был поглощен идеей сварки всех железных
конструкций из черного металла - мостов, стропил для перекрытия зданий и
пр., и доказывал, что их выгоднее сваривать, а не клепать; нарисовал передо
мной такую картину, что вскоре он изготовит автоматы, которыми мы будем
сваривать корабли. Глаза у него буквально горели, и в словах была такая
уверенность, что он заставлял и других поверить в его идею. Он умел хорошо
показать свои достижения и таким людям, которые не являются специалистами,
умел убедить их в правильности своих доводов.
Я был буквально очарован встречей и беседой с Патоном, его
прогрессивными, революционными техническими идеями. Сейчас могу сказать, что
Евгений Оскарович - отец промышленной сварки в СССР. Его сын - ныне
Президент АН УССР, вполне достоин своего отца. Уже после смерти
Патона-старшего я много раз встречался с Борисом Евгеньевичем, заезжал в
институт, который он возглавлял, много раз слушал его, он показывал мне
новые образцы достижений в области сварки: Ряд этих работ вышел далеко за
пределы института, они широко внедрены в производство. Еще при нашей первой
встрече Патон-старший сказал: "Я хочу жаловаться. Директор Днепропетровского
завода металлических конструкций был в Киеве. Я его просил зайти ко мне в
институт посмотреть на наши работы. Я хотел продемонстрировать нашу сварку
металлоконструкций, чтобы внедрить ее на его заводе, прежде всего
автоматическую сварку под флюсом. Он не нашел времени зайти ко мне и уехал в
Днепропетровск. Вот как наши, советские люди относятся к новому. Внедрение
автоматической сварки дало бы большую экономию металла, ускорило бы
строительство и повысило производительность труда". Отвечаю: "Хорошо, что Вы
мне сказали. Этот директор завода завтра же будет у Вас". Тут же при нем
позвонил секретарю Днепропетровского обкома партии Задионченко. Он был очень
оперативным человеком, быстро понял суть дела и ответил: "Сейчас же ему
позвоню, завтра он будет у Патона". Назавтра директор опять прилетел в Киев.
Мне позвонил довольный Патон и сказал, что этот человек уже был у него, он
все ему показал, и они нашли общий язык.
На меня беседа с Патоном произвела сильнейшее впечатление. Я тут же
продиктовал записку Сталину, в которой сообщил обо всем, что мне рассказал
академик и что я сам увидел, когда ездил к нему в институт, знакомясь с его
работами. В записке \202\ я очень хвалил Патона, восторгался его работами и
писал о большом будущем такого метода работ, как сварка, подчеркивал, что
надо форсировать работы Патона, чтобы поскорее внедрить их в практику наших
заводов.
Прошло небольшое время, мне позвонил Сталин и предложил приехать в
Москву. Я сейчас же сел в поезд. Тогда члены Политбюро и ЦК партии не
летали, на это имелся запрет. Запрет появился интересным образом. Как-то
Микоян, как мне рассказывали, поехал в Белоруссию, а там летчики предложили
ему полетать на самолете. Он согласился, полетал, и об этом потом было
написано в газетах. Сталин прочел, что Микоян летал на самолете и летчик при
этом выполнял фигуры высшего пилотажа, и предложил объявить Микояну выговор
за ненужный риск. Была сделана запись в протоколе, запрещавшая членам ЦК
ВКП(б) и секретарям республиканских ЦК летать, это считалось слишком
опасным. Летать мы стали во время войны.
Я очень любил самолеты и часто летал, когда занимал такое положение,
которое Сталина не беспокоило. Летал, когда работал в Киеве в 1928 - 1929
годах. Там служил летчик Дейч. Я приехал в Ржищев, и он меня "угостил"
впервые в жизни полетом на самолете. На меня это произвело сильное
впечатление. Потом я часто летал на "юнкерсах". На "юнкерсе" у нас летал
тогда начальник Военно-Воздушных Сил Красной Армии Баранов{32}. Впоследствии
он погиб при катастрофе. Это был замечательный человек, ближайший друг
Якира. Во время маневров, когда он прилетел в Киев, разрешил мне полетать на
его самолете. Таким образом, по тем временам я уже был "воздушным волком". А
когда я работал в Москве секретарем МК партии, то полетал даже на
экспериментальном самолете "Сталь-2". На нем я летал вместе с наркомом
Гражданского воздушного флота. Летал я и на дирижабле и тоже с наркомом
гражданского флота. Но, хотя я уже много летал, теперь это было запрещено,
поэтому я из Киева в Москву ездил только поездом.
Когда я приехал в Москву и встретился со Сталиным, то вновь стал
рассказывать о Патоне. Он меня перебил: "Я вас как раз по этому вопросу и
вызвал. Я прочел вашу записку, и мне она очень понравилась. Я полностью
согласен с вами в оценке этих работ и хотел бы еще побеседовать с вами, а
потом поставить этот вопрос в ЦК и записать решение, обязывающее внедрять
сварку. А что за человек Патон? Какая у него воля? Хватит у него сил, если
мы его сделаем уполномоченным Совета Народных Комиссаров и дадим ему
неограниченный мандат по внедрению его \203\ метода сварки в производство?
Сможет он заставить бюрократов внедрить сварку?" Отвечаю: "Насколько я знаю
Патона, если ему дадут такой мандат, то бюрократам не будет никакого
спасения. Он заставит их вертеться. Воля у него пробивная". Тут Сталин
сказал мне, чтобы я не возвращался в Киев, пока не будет вызван Патон и
принято решение, дающее ему полномочия организовать внедрение в производство
нового метода сварки. Когда приехал Патон, Сталин задал ему несколько
вопросов и познакомился с ним. Он произвел и на Сталина тоже очень хорошее
впечатление, да иначе и быть не могло: Патон был внутренне собранным
человеком, организованным, ясно и кратко формулировавшим свои мысли, с
волевым лицом и колючими, пронизывающими глазами. Он заставлял считаться с
собой и умел влиять на людей, с которыми встречался. Сталину это
понравилось. Патону выдали упомянутый мандат, и я сейчас же отбыл в Киев.
Еще когда я подробно расспрашивал Патона о возможностях сварки, у меня
родилась мысль использовать его метод для сварки танковых корпусов на
потоке. Я спросил его: "Сможете ли вы варить танковую сталь?" Он задумался:
"Надо изучить. Я не могу сейчас вам ответить. А какова толщина этой брони?"
- "Видимо, до 100 миллиметров". "Сложно, но попробуем. Думаю, удастся".
Теперь я вновь встретился с Патоном, чтобы лучше узнать, какие детали, какие
металлы и какой толщины он может сваривать своим способом. Я надеялся, что
его метод мог быть полезен для сварки танковых корпусов. Ведь война
придвигалась вплотную.
Когда я опять поставил этот вопрос, Патон заметил, что нужно знать
состав стали. Я предложил ему съездить на Харьковский танковый завод.
Сначала это был завод, кажется, Гартмана, а потом он назывался ХПЗ
(Харьковский паровозостроительный завод имени Коминтерна), но там уже
производилась новая продукция - изготавливались танки и дизель-моторы. Я
сказал: "Попрошу заводских директоров и парторга (директором там был
Максарев{33}, парторгом - Епишев{34}, который сейчас служит начальником
Главного политуправления Советской Армии и Военно-Морского Флота), они вас
познакомят с производством и конструкторами, вы сами изучите производство и
после этого выскажете мне свое мнение". Патон поехал в Харьков, познакомился
с производством танков, затем сообщил, что ему понадобится какое-то время
для размышлений, но уверен, что можно будет организовать автоматическую
сварку танковых корпусов под флюсом. Говорю ему: "Это была бы большая победа
для всей страны и для армии. Большое сделали бы дело". \204\ Патон стал
разрабатывать вместе с конструкторами танка и инженерами этого завода
приспособления (как их называют в промышленности: кондукторы), которыми
зажимались детали танка и в которых они сваривались. Забегу несколько
вперед, чтобы закончить свой рассказ о Патоне и его участии в производстве
танков, о его огромном участии в победах, которые были одержаны Красной
Армией, потому что танки действительно начали сваривать, как блины печь, в
результате помощи, оказанной Патоном. Когда вспыхнула война и события стали
развиваться неблагоприятно для нас, а Красная Армия под ударами врага
отступала, в частности к Харькову, мы вынуждены были эвакуировать
харьковскую промышленность на восток. Производство танков попало из Харькова
на Урал. Конструкторское бюро тоже выехало туда. Туда же отправился и Патон.
Там быстро было налажено производство танков на новом месте. Патон внес
большой вклад и в организацию производства боевых машин на потоке. Это был
очень интересный человек, в ту пору уже немолодой и, как говорили тогда,
старорежимный по духу, продукт воспитания в царское время.
В 1943 году я прилетел в Москву по вызову Сталина. Сталин частенько
вызывал меня с фронта для каких-либо бесед. В то же время оказался в Москве
и Патон. Он попросился ко мне на прием. Я его принял, выслушал, и он вручил
мне письмо в адрес ЦК партии. Он писал, что его отец служил при царе
консулом в Италии, кажется, в Генуе. "Когда совершилась революция, - писал
он, - я уже сформировался как человек и, естественно, отнесся к революции
несерьезно. Я считал, что это не полезное для нашей страны явление, и
поэтому был против Октябрьской революции. Но я со своей стороны не
предпринимал никаких контрмер и не участвовал ни в каких антисоветских
организациях. Если так можно выразиться, я ожидал, что эта власть не
продержится долго, она развалится, потому что она бесперспективна и
бесплодна. Шло время. Я видел, как время испытывало власть и что власть
держалась. Потом власть стала крепнуть, показала свои организационные
способности, показала направленность действий, которая мне импонировала. Мне
нравилось то, что делала советская власть. С каждым годом притягательное
действие советской власти все больше и больше охватывало меня. Я начал лучше
работать и стал как бы сливаться с той сущностью, которая создавалась
советской властью. Но я все-таки не забывал, как я относился к ней в первые
дни революции, и поэтому считал, что не имею права на какое-то
покровительство со стороны советской власти или на какое-то особое доверие
ко мне. Я продолжал честно \205\ трудиться на том участке, где работал. Тут
началась война, и я был привлечен к строительству танков. Считаю, что я внес
большой вклад в оборону нашей страны, организовал поточное производство
танковых корпусов, внедрил автоматическую сварку под флюсом по своему
способу. Сейчас я уже давно за советскую власть. Теперь я чувствую, что имею
моральное право обратиться к партии с просьбой, чтобы она приняла меня в
свои ряды. Поэтому я пишу это письмо и прилагаю к этому письму в Центральный
Комитет заявление о приеме в партию. Прошу поддержать меня, я хотел бы
теперь быть партийным человеком".
Мне это письмо не только понравилось, оно тронуло меня, потому что
Патон был человеком, скупым на слова. Я чувствовал его глубокую искренность
в признании советской власти как власти народа, признании Коммунистической
партии как организатора побед над врагом. Мне очень понравилось такое
желание Патона - политически оформить свое участие в этой великой борьбе
против фашистской Германии, став членом нашей партии. Я взял его документы и
сказал, что убежден в том, что он будет принят в ряды ВКП(б). "Доложу
товарищу Сталину, и Вы узнаете решение Центрального Комитета". Не помню,
через сколько времени я встретился со Сталиным, но все рассказал ему и
передал эти документы. Сталин тоже был взволнован, а он редко выдавал свое
волнение, и сказал: "Ну, вот и решился Патон, он заслуживает всяческого
уважения". И сейчас же предложил сформулировать такое решение: "Принять
товарища Патона в партию без кандидатского стажа".
В то время, когда принимали Патона в партию, существовал порядок,
согласно которому лица, вышедшие из буржуазной или интеллигентской среды,
должны были обязательно при вступлении в ряды партии иметь испытательный
кандидатский срок, который длился два года. Но к Патону это, в порядке
исключения, не было применено. Ввиду особых его заслуг перед Родиной и
партией в члены партии он был принят сразу. Мне это было очень приятно.
Во-первых, я радовался за Патона и за страну, за то дело, которое сделал
Патон для нашей страны и армии. Во-вторых, мне было приятно, что на мою долю
выпало познакомиться с ним, понять его роль и привлечь к такому большому
делу, как производство танков. После войны Патон вернулся к деятельности в
Академии наук Украины, стал ее вице-президентом и продолжал свое дело так же
плодотворно, как делал это во время войны и до войны.
Когда нас всех поразило несчастье, несчастье и для Украины, и для
науки, - скончался Президент АН УССР Богомолец, которого все очень уважали,
- встал вопрос о том, кто будет теперь президентом? \206\ Мне передавали,
что ученые Украины взволновались. Это вызывалось тем, что многие из них
полагали, что ЦК КП(б)У будет рекомендовать как раз Патона. Зная, с каким
уважением я относился к Патону, думали, что эта кандидатура будет без
сомнения названа. Тут следует сказать, что в АН УССР к Патону относились
по-разному. Считаю, что абсолютное большинство ученых относилось к нему с
большим уважением именно как к ученому. Но все очень боялись его характера и
поэтому страшились того, что он станет президентом Академии. Все знали его
волю, нетерпимость к пустословию, конкретность в делах. У него была просто
пробивная воля. До моего слуха дошли рассуждения, что если президентом будет
Патон, потому что его поддерживает Хрущев, то он поразгоняет и то, и другое,
и третье, превратит Академию наук в экспериментальные мастерские. То есть
обвиняли его в излишнем практицизме. Да, это был именно такой человек,
который хорошо умел ставить научные знания на службу дела. Он не терпел
отвлеченных разговоров и бесплодного словоблудия под маркой учености.
Действительно, для таких людей он мог быть грозой.
Мы все же учли такое отношение к нему, и поэтому у нас не возникла идея
рекомендовать его президентом. Надо было бы "нажимать", что при голосовании
встречено было бы плохо. Да и Патон сам к тому не стремился. Он был поглощен
своим делом и институтом, которым руководил. Сейчас этот институт известен
не только в нашей стране, он занял в мировой науке по сварке металлов
довольно высокое положение.
Я вспомнил еще один эпизод, который дает наилучшее представление о
Патоне. Когда я работал на Украине, ко мне пришел заведующий отделом
пропаганды Коммунистической партии Украины с жалобой на Патона. Он сказал,
что Патон выражает неуважение к Центральному Комитету, и он возмущен его
поведением. Зная мое отношение к Патону, он решил мне это сказать. Я спросил
его: "Что же Патон конкретно сделал? Что вызывает ваше недовольство?"
- Я собрал совещание ученых, пригласил и Патона. Патон посидел какое-то
время, а потом встал и ушел.
Я говорю: "Если Патон ушел, то надо еще посмотреть, в чем дело. По
какому вопросу Вы проводили совещание?"
- По вопросам идеологической работы.
- А зачем Вы пригласили на это совещание академика Патона? Он не имеет
никакого отношения к этому вопросу. Он сидел там просто как украшение. Вам
нужен был академик, вот Вы и пригласили его вместе с другими. Зачем?
В этих действиях виден сам Патон, его характер. Когда он увидел, \207\
что к вопросу, который обсуждается, он не имеет никакого отношения и что там
сидит много народа и теряет время попусту, он взял да и ушел. А что ему
оставалось делать? Он должен был бы выругать тех, кто его вызвал, но он
этого не сделал, а просто ушел. Совершенно правильно поступил. Надо сделать
верный вывод и, созывая совещания, вызывать только тех людей, которые
непосредственно имеют отношение к обсуждаемому вопросу. Тогда люди будут
заинтересованы, будут активно принимать участие в обсуждении, не возмущаться
теми, кто организует подобные совещания. Патон так выразил свой протест
против того, что его вызвали на совещание, которое его не интересует. Он
взял и ушел, проголосовав, как говорится, ногами, а Вы должны сделать вывод
своими мозгами и в будущем не позволять подобного не только в отношении
Патона. Нужно беречь каждого человека, тем более ученых, специалистов. Их
надо вызывать в крайнем случае и вызывать тогда, когда они нужны на
совещании, когда обсуждается или его вопрос, или вопрос, к которому он имеет
отношение.
После смерти Патона институтом руководит, причем успешно, его сын
Борис, который сейчас является Президентом АН УССР.
Когда Патон умер, заканчивалось строительство в Киеве нового моста
через Днепр. Это был самый большой мост в Киеве. Он цельносварной. Патон
добивался этого, и я его поддержал, чтобы была принята цельносварная
конструкция. Он был техническим руководителем по сварке моста. Я в то время
приехал по какому-то делу на Украину. Украинцы носились с идеей присвоить
этому мосту мое имя. Меня это удивило, особенно потому, что к тому времени у
нас уже было принято решение запретить присваивать предприятиям,
учреждениям, колхозам и пр. имена руководителей партии и правительства,
находящихся в здравии. И даже ряд почетных имен, которые были присвоены
раньше, мы специальным решением сняли. Как я в шутку говорил тогда, лишили
всех прав и состояния этих людей, которые "нахапали" себе фабрики, заводы и
города. Нездоровое даже было такое соревнование, чье имя будет присвоено
большему количеству предприятий или колхозов. Это дикая вещь! При Ленине
этого, по-моему, еще не было. Потом иногда присваивалось имя здравствующего
Буденного (как героя Гражданской войны). Присваивались также имена умерших в
память их добрых дел, которые они совершили для партии, ради народа.
Я спросил украинцев: "Зачем вы хотите присвоить мое имя мосту? Это
прямое нарушение решения ЦК. Я против, тем более что сам был инициатором
вынесения такого решения. Неужели вы не понимаете, в какое положение меня
ставите? Прошу вас \208\ никуда не вылезать с предложениями такого
характера. И зачем долго искать, кто более достоин, чтобы его имя было
присвоено этому сооружению? Вот академик Патон. Прошу, внесите именно такое
предложение, и правительство утвердит его". Так мосту было присвоено имя
Патона. И сейчас этот мост, как говорится, живет и здравствует, а люди,
проезжая по нему, вспоминают добрым словом его создателя академика Патона.
{1}Тбилиси именовался Тифлисом до 1936 года.
{2}МАЛЫШЕВ В.А. (1902-1957) - сын учителя, рабочий, член ВКП(б) с 1926
г., с 1934 г. на инженерно-конструкторской работе, с 1939 г. нарком тяжелого
машиностроения, в 1940-1944 гг. заместитель Председателя Совнаркома СССР, в
1941-1956 гг. нарком танковой промышленности, министр транспортного
машиностроения, министр судостроения, министр транспортного и тяжелого
машиностроения, министр среднего машиностроения, в 1947-1956 гг. заместитель
Председателя Совета Министров СССР, член ЦК партии с 1939 г., в 1952-1953
гг. член Президиума ЦК КПСС.
{3}КУЛИК Г.И. (1890-1950) - участник Гражданской войны в составе 1-й
Конной армии, далее занимал ряд высоких должностей, член ЦК ВКП(б) в
1939-1942 гг., с 1939г. начальник Главного артиллерийского управления.
Маршал Советского Союза и Герой Советского Союза с 1940 г., в марте 1942 г.
был понижен в звании до генерал-майора, командовал рядом армий. Был
расстрелян по необоснованному обвинению в измене.
{4}ЖЕМЧУЖИНА П.С. (Карпович) (1897-1970) - в 1936-1937 гг. начальник
Главного управления парфюмерной, косметической, синтетической и мыловаренной
промышленности Наркомпищепрома СССР, потом зам. наркома пищепрома и нарком
рыбной промышленности, с 1939 г. начальник Главного управления текстильной
промышленности. В 1949 г. осуждена к ссылке, в 1953 г. реабилитирована.
{5}ФРИНОВСКИЙ М.П. (1898-1940) - чекист с 1919 г., с 1930 г.
председатель ГПУ Азербайджана, с 1933 г. начальник Главного управления
погранохраны ОГПУ, с 1936 г. зам. наркома внутренних дел СССР и с 1937 г.
первый его заместитель, с 1938 г. нарком Военно-Морского Флота СССР, в 1939
г. арестован, потом расстрелян.
{6}КОБУЛОВ Б.З. (1904-1953)-чекисте 1922 г., с 1938 г. зам. наркома
внутренних дел СССР, с 1943 г. - зам. наркома госбезопасности СССР, в 1953
г. первый зам. министра внутренних дел СССР. Расстрелян по одному делу с
Берией Л.П.
{7}Войсками МВО тогда командовал командарм 1-го ранга (с 1935 г.) БЕЛОВ
И.П. (1893-1938 гг.), член Военного совета при народном комиссаре обороны
СССР, один из героев Гражданской войны и видный строитель РККА.
Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{8}ЛУКАШОВ П.В.
{9}БАДАЕВ А.Е. (1883-1951)-член РСДРП с 1904 г., участник
революционного движения, депутат IV Государственной думы. С 1921 г. работал
в потребкооперации, в 1937-1938 гг. нарком пищевой промышленности РСФСР, в
1938-1943 гг. председатель Президиума Верховного Совета РСФСР. \209\
{10}ВАСИЛЬКОВСКИЙ Г.
{11}АГРАНОВ Я.С. (1893-1938) являлся тогда секретарем Малого Совнаркома
- постоянной комиссии Совнаркома для предварительного рассмотрения
правительственных вопросов. При Ленине В.И. этот орган функционировал с 23
января (5 февраля) 1918 года. С 1919 г. Агранов -сотрудник ВЧК- ГПУ - НКВД,
с 1934 г. первый заместитель наркома внутренних дел. Последняя должность -
начальник Саратовского управления НКВД.
{12}САРКИСЯН С.А. (1898-1937)-член РСДРП с 1917 г., затем на партийной
и хозяйственной работе, в 1933-1937 гг. - 1-й секретарь Донецкого обкома
КП(б)У, с 1933 г. член Политбюро ЦК КП(б)У. Репрессирован, реабилитирован
посмертно.
{13}ЧЕРНЯВСКИЙ В.И. (1893-1939) - член РСДРП с 1911 г., участник
Гражданской войны на Украине, партработник в Киеве, Полтаве, Виннице,
Днепропетровске, Одессе, с 1930 г. секретарь ЦК КП(б)У, до 1937 г. кандидат
в члены Политбюро ЦК КП(б)У. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
{14}КОГАН Е.С. (1886-1937) - из мещан, член РСДРП с 1907 г., в 1918 г.
секретарь Самарского губкома РКП(б), далее на ответственной партийной и
преподавательской работе, в 1930-1936 гг. секретарь Московского комитета
ВКП(б), член Центральной ревизионной комиссии с 1934 года. Репрессирована.
Реабилитирована посмертно.
{15}СОЙФЕР Я.Г. -член РСДРП с 1907 г., после 1917 г. занимал различные
административные и партийные посты.
{16}СЕДЕЛЬНИКОВ А.И. (1894-1937)-член РКП(б) с 1918 г., секретарь
Тульского обкома ВКП(б) и с 1930 г. член Бюро МК ВКП(б), перед
репрессированном работал управляющим трестом в Куйбышевской области.
Реабилитирован посмертно.
{17}ФИЛАТОВ Н.А. (1891-1941)-член РСДРП с 1912 г. до 1938 г., после
1917 г. на партийно-административной работе, в 1930-1934 гг. секретарь
райкома ВКП(б) в Москве, с 1934 по 1937 г. председатель Мособлисполкома.
{18}БЕНЕШ Э. (1884-1948) - в 1918-1935 гг. министр иностранных дел
Чехословакии, далее до 1938 г. и с 1946 г. ее президент.
{19}КАЛЕДИН A.M. (1861-1918) - генерал от кавалерии с 1916 г., атаман
Донского казачьего войска и лидер восстания на Дону после Октябрьской
революции. Окончил жизнь самоубийством.
{20}СВАНИДЗЕ А.С. (1886-1941) - член РСДРП с 1903 г., занимал ряд
государственных постов в наркоматах просвещения, иностранных дел, финансов
СССР. Автор работ по истории Дальнего Востока. Репрессирован, реабилитирован
посмертно.
{21}ЛАКОБА Н.А. (1893-1936) - из крестьян, член РСДРП с 1912 г., после
1917 г. боролся за советскую власть в Закавказье, в 1921 г. председатель
ревкома Абхазии, с 1922 г. председатель Совнаркома Абхазии, с 1930 г.
председатель ЦИК Абхазии, член ЦИК СССР.
{22}ШКИРЯТОВ М.Ф. (1883-1954) - рабочий, член РСДРП с 1906 г., после
1917 г. на советской и профсоюзной работе, с 1921 г. в аппарате ЦК партии и
Наркомате РКИ, с 1934 г. член Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), в
1939-1952 гг. зам. ее председателя и с 1952 г. ее председатель, член ЦК
ВКП(б) с 1934 года. В 1952-1953 гг. член Президиума ЦК КПСС.
{23}УГАРОВ А.И. (1900-1939) - член РКП(б) с 1918 г., затем на советской
и партийной работе, в 1934-1938 гг. второй секретарь Ленинградского горкома
\210\ ВКП(б), в 1938 г. первый секретарь МК и МГК ВКП(б). Репрессирован,
реабилитирован посмертно.
{24}СИДОРОВ И.И.
{25}В Иркутском обкоме ВКП(б).
{26}ПОПОВ Г.М. (1906-1968) - из служащих, член ВКП(б) с 1926 г., в
1928-1938 гг. сотрудник Московского центрального института труда, затем в
аппарате ЦК ВКП(б), в 1938-194Б гг. 2-й секретарь Московского горкома
ВКП(б), в 1944-1950 гг. председатель исполкома Моссовета, в 1945-1949 гг.
1-й секретарь МК и МГК ВКП(б), секретарь ЦК ВКП(б), с 1951 г министр
городского строительства, сельскохозяйственного машиностроения СССР,
директор ряда заводов (в 1953-1954 гг., посол в Польше) до 1965 г., далее
пенсионер.
{27}ГАЕВОЙ А.И. (1907-1962) - член ВКП(б) с 1930 г., с 1939 г.
председатель Сталинского облисполкома УССР. В 1940-1951 гг. первый секретарь
Ворошиловградского обкома КП(б)У, в 1952-1957 гг. первый секретарь
Запорожского обкома КПУ, в 1957-1961 гг. первый секретарь Днепропетровского
обкома КПУ, затем секретарь ЦК КП Украины.
{28}ДЮКАНОВ М.Д.
{29}ЗАСЯДЬКО А.Ф. (1910-1963) - рабочий, член ВКП(б) с 1931 г., в
1943-1947 гг. заместитель наркома угольной промышленности СССР, зам. наркома
строительства топливных предприятий, далее министр угольной промышленности
западных районов СССР, зам. председателя Госплана СССР, с 1956 г. зам.
Председателя Совета Министров СССР, с 1960 г. председатель Государственного
научно-экономического совета Совмина СССР, член ЦК КПСС в 1952-1956 гг. и с
1961 года.
{30}ЗВЕРЕВ А.Г. (1900-1969) - из крестьян, член РКП(б) с 1919 г., затем
на военной, административной и финансовой работе, в 1938-1960 (в 1948 г
заместитель министра) нарком и министр финансов СССР; член ЦК партии в
1939-1961 годах. Кандидат в члены Президиума ЦК КПСС в 1952-1953 годах.
{31}ПАТОН Е.О. (1870-1953) -ученый, специалист по сварке, член ВКП(б) с
1944 г., с 1905 г. профессор Киевского политехнического института, в
1921-1931 гг. начальник Киевской мостоиспытательной станции, с 1934 г.
директор научно-исследовательского института электросварки, акад. АН УССР с
1929 г., вице-президент АН УССР в 1945-1952 гг., автор многочисленных трудов
по теории и практике сварочных работ и мостостроения.
{32}БАРАНОВ П.И. (1892-1933)-член РСДРП с 1912 г., после 1917 г. в
Советских Вооруженных Силах, активный участник Гражданской войны, с 1923 г
зам. начальника и с 1924 г. начальник ВВС РККА, в 1925-1931 гг. член
Реввоенсовета СССР, с 1932 г. зам. наркома тяжелой промышленности и
начальник Главупра авиапромышленности, член ВЦИК и ЦИК СССР.
{33}МАКСАРЕВ Ю.Е.-член РКП(б) с 1921 г.
{34}ЕПИШЕВ А.А. (1908-1985) - рабочий, в 20-е годы на комсомольской и
партийной работе, член ВКП(б) с 1929 г., с 1930 г. - в Советских Вооруженных
Силах, специалист по механизации и моторизации армии, с 1938 г., будучи в
военных кадрах, одновременно парторг ЦК ВКП(б) на харьковском заводе им.
Коминтерна и секретарь Коминтерновского райкома партии, с 1940 г 1-й
секретарь Харьковских обкома и горкома КП(б)У, с 1941 г. комиссар
Харьковского корпуса народного ополчения, ответственный организатор ЦК
ВКП(б), уполномоченный на Сталинградском фронте, заместитель министра \211\
среднего машиностроения, член Военного совета 40-й и 38-й армий, с 1946 г.
секретарь ЦК КП(б)У, в 1950-1955 гг. 1-й секретарь Одесского обкома партии
(в 1951-1953 гг. зам. министра госбезопасности СССР), с 1955 г. посол в
Румынии, с 1961 г. посол в Югославии, с 1962 г. начальник Главного
политического управления СА и ВМФ СССР, член ЦК КПСС с 1964 года.

ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА ПРИБЛИЖАЕТСЯ

Когда в 1938 году я возглавил Компартию Украины, Сталин предложил
ввести меня в члены Военного совета Киевского Особого военного округа (КОВО)
с тем, чтобы я мог приобщаться и к военным делам: "большая война" СССР с
врагами неизбежна, партработникам надо все знать самим. Тем более, добавлю,
что столько было в РККА "вредителей", столько было изъято лиц командного
состава. Большинство их не вернулось после ареста, были казнены либо
направлены в лагеря. Командующим войсками КОВО был Тимошенко{1}. О нем мне
рассказывал Сталин, он его знал лично еще по 1-й Конной армии и хорошо
характеризовал его. Когда я был введен в Военный совет, то всегда аккуратно
ходил на его заседания и слушал все выступления. Там разбирали конкретные
вопросы. Главным образом тогда занимал всех вопрос о создании укрепленных
районов по нашей западной границе: строили бетонные доты, вооруженные
артиллерией и пулеметами; еще раньше был создан укрепленный район
непосредственно под Киевом, по Ирпеню. Его начали строить в 1928 - 1929 гг.,
когда я заведовал орготделом Киевского окружкома партии. Иной раз я выезжал
на военные учения, знакомился с войсками. Знакомство было, правда, довольно
ограниченное, потому что я никогда не занимался непосредственно военными
вопросами, так как по горло был загружен партийной работой, проблемами
развития народного хозяйства: угольной промышленности, металлургии,
сельского хозяйства. Но строительство укрепленного района меня интересовало.
Я вообще к строительству проявлял слабость и неплохо разбирался в
строительном деле. Поэтому здесь мое участие было полезным, я выезжал на
стройки и следил, как идет дело.
Тимошенко информировал меня о заседаниях Главного военного совета (ГВС)
РККА{2}. Он часто выезжал туда. Это человек с хитринкой. \212\ Я чувствовал
по нему, что он недоволен работой ГВС, но бессилен исправить ее. Однажды
выехал он в Москву (я тоже там оказался) и очень просил меня, чтобы я пошел
с ним на заседание ГВС. Я никогда раньше там не был и никакого отношения к
нему не имел. Говорю: "Зачем же я пойду? Неудобно. Да и как на это посмотрит
нарком Ворошилов?" Он отвечает: "Обсуждать будут именно наши вопросы. Вы -
член Военного совета Киевского Особого военного округа, надо, чтобы Вы были
в курсе дела, как решаются эти вопросы. Поэтому все будет понято правильно".
Мне очень не хотелось идти, но он так настаивал, что я понял: у него имеются
какие-то соображения на этот счет, и я решил уступить ему и пойти на это
заседание. Пришли мы с ним, заняли места: он - свое обычное, а я примостился
на свободном стуле. Собрался ГВС: Ворошилов - председатель, члены ГВС
Щаденко, Кулик, Мехлис, и не помню уже, кто еще входил тогда в его
состав{3}. Ворошилов занял председательское место, объявил повестку дня.
Я сейчас совершенно не помню, какие обсуждались конкретные вопросы, но
помню общую обстановку, в которой проходило их обсуждение. Тимошенко,
видимо, и пригласил меня затем, чтобы я увидел, какая там обстановка и как
решаются все вопросы. Вот Ворошилов начал. Подал голос Кулик, выступал
сумбурно, нельзя разобрать, о чем по существу говорил, потому что горячился,
плохо формулировал свои мысли, орал. Сразу поднялся ералаш, атмосфера
накалилась. После него еще более сумбурно выступал Щаденко. Он тоже начал
жестикулировать и кричать. Ворошилов его останавливает, а он кричит на
Ворошилова, резко возражает. Кончил он, выступает Мехлис. Мехлиса я знал
хорошо, это был воистину честнейший человек, но кое в чем сумасшедший. Он с
еще большей горячностью доказывает свою правоту. Все заговорили сразу, кто в
лес, кто по дрова. Ворошилов то примиряет их, то сам кричит. На меня все это
произвело впечатление несерьезной организации несерьезных людей, которые не
могут дельно решать вопросы обороны страны (хотя авторитет Ворошилова тогда
стоял на очень большой высоте). Кончили обсуждение, было принято какое-то
решение, все ушли.
Тимошенко, повторю, человек хитрый, поглядывает на меня и как бы одними
глазами спрашивает: видел, мол, какова обстановка, в которой решаются
вопросы обороны СССР? Мне было трудно, конечно, сделать сразу какое-либо
обобщение или какие-то выводы, потому что я единственный раз побывал на
таком заседании. Сказать, что данный орган не в силах решать эти вопросы,
было бы слишком смело. Ведь люди, которые входили в ГВС, - \213\ уважаемые:
сам Ворошилов, Кулик - человек, который храбро воевал еще солдатом и
считался знающим артиллеристом, Щаденко... Насчет Щаденко - тут своя
история. Он коммунист с дореволюционным стажем, по профессии из портных. В
свое время отличился на Дону, в борьбе против атамана Каледина. Я фамилию
Щаденко знал еще в ту пору по публикациям, поэтому он в моих глазах обладал
неким ореолом. Человек с таким прошлым! А его несуразное поведение на ГВС я
объяснял просто сложностью обсуждавшихся вопросов.
Мехлиса я знал больше, знал еще по "Правде" и, сразу нужно сказать,
относился к нему с уважением. Я познакомился с ним, когда учился в
Промышленной академии, во время борьбы с "правыми". Мехлис как редактор
"Правды" очень помог нам в этой борьбе. После этого я с Мехлисом поддерживал
связь, и когда мы встречались, то обменивались мнениями и с вниманием
относились друг к другу. Вспоминаю, однако, и случай, который характеризует
сумасшедший характер Мехлиса. Приехав с Украины, я шел в тот раз к Маленкову
в его кабинет, в коридоре встретил Мехлиса. Мехлис был тогда наркомом
госконтроля СССР. Он говорит, как всегда, горячо: "Вора поймал!" Спрашиваю:
"Поймал, да одного? Наверное, в Советском Союзе еще не один вор остался". -
"Да ты, знаешь ли, что воруют?". "Ну, что?" - "Авиационные моторы". - "Тут я
тебе не поверю, воруют, верно, что угодно, но авиационный мотор? Кто его
купит? Зачем его красть? Съесть его нельзя, продать нельзя, какой смысл в
краже?"
Зашел я к Маленкову, и Мехлис ввалился туда же, опять продолжалось
обсуждение. Маленков, оказывается, уже рассматривал этот вопрос. А я потом
разобрался, в чем дело. Все объяснялось просто. Заводы тогда имели суточные
планы с суточными отчетами. Например, завод должен был сделать в день 100
моторов, а сделал 101. Но показывал 100, а если сделал 99, то тоже показывал
100. Таким образом, плюс на минус, и получалась в совокупности месячная
плановая выработка. Мехлис же подсчитал все "плюсовые" моторы, которые не
были показаны, и решил, что они уворованы. Этот вопрос разбирал затем
Сталин, обсуждение проходило очень бурно, и меня удивило тогда, что Сталин
долго не понимал столь простой механики. Нависла угроза над директорами
заводов, но в конце концов постигли, что не было воровства. Запутал дело,
конечно, Мехлис, взбудораживший Политбюро.
А вот другой случай. Мехлис во время военных событий на озере Хасан{4}
в 1938 г. был начальником Главпура РККА. Поехал \214\ он на Дальний Восток.
Потом вернулся и рассказывал, какие же там вредители, сколько врагов народа!
И стольких-то он арестовал... Есть там один подлец, да и фамилия у него
Подлас{5}. Он его тоже арестовал. Я потом еще расскажу об этом Подласе,
какой это был замечательный человек и как он прекрасно действовал во время
Великой Отечественной войны, несмотря на то, что еще не был по-настоящему
реабилитирован.
Хочу заодно сказать об эпизоде, который относится, кажется, к 1939
году. Как-то я, приехав в Москву, рассказал Сталину о том, что услышал от
своего шофера: Александр Георгиевич Журавлев ездил со мной много лет, хорошо
знал и очень любил шоферское дело. Я относился к нему с большим уважением и
доверием. Он рассказал, что шины, которые мы сейчас получаем для автомашин,
очень быстро выходят из строя, причем не изнашиваются, а портятся: протектор
остается хорошим, свежим, но шины лопаются по бокам. Сообщил я Сталину, что
мы много теряем на этом производственном дефекте. Замечу здесь, что Сталин
очень не любил, когда мы критиковали что-либо собственного производства, с
неудовольствием всегда выслушивал это и с явным раздражением поручал
ликвидировать дефект. Я в принципе понимаю такое чувство, хорошее чувство.
Сталин не хотел как бы зубоскалить по поводу наших недостатков, ведь они
были недостатками в нашей, советской системе. Поэтому он реагировал на такие
критические замечания болезненно и с какой-то злобой поручал ликвидировать
недостатки, а виновных - строго наказать. И когда я рассказал ему о шинах,
он вскипел: "И Вы критикуете? Все без конца критикуют. А кто делать будет?
Вот мы и поручим Вам разобраться в этом. Внесите предложения, которые
исключили бы брак и обеспечили выход доброкачественных шин с заводов".
Отвечаю: "Товарищ Сталин, я с удовольствием взялся бы за это дело, но ведь я
совершенно незнаком с данным видом производства, никогда не имел никакого
отношения к такому производству. Я разбираюсь, более или менее, в угольной
промышленности, в металлургии, в строительстве, но выпуск шин мне совершенно
незнаком". - "Вот и познакомитесь. Беритесь сейчас же!"
Было написано правительственное постановление, создана специальная
комиссия, меня утвердили ее председателем. Сталин подчеркнул: "Вы не
вернетесь на Украину, пока не разработаете толковых предложений". Я, честно
говоря, немного побаивался: не знал, сколько это займет времени и смогу ли
вообще разобраться в этом вопросе. Однако собрал членов комиссии, вызвал
специалистов с Ярославского завода, из Ленинграда, москвичей, \215\
пригласил из отраслевых институтов. Одним словом, собрал практически всех,
кто понимал суть дела. Работники аппарата ЦК партии помогли мне вызвать кого
нужно, я ведь сам не знал, кто понадобится. Затем я провел совещание в ЦК,
всех выслушал. Развернулся сильный спор. Я потом рассказывал Сталину, по
каким линиям шел спор. Сейчас уже не помню, кто занимал какую позицию. Но на
меня произвело очень хорошее впечатление выступление директора Ярославского
завода. При первой же встрече со Сталиным я рассказал, что работа началась,
что я выслушал мнение таких-то людей и высказал свои соображения. Он
отвечает: "Советую, поезжайте сами в Ярославль и там на месте разберитесь.
Ярославский резиновый комбинат-самый крупный наш завод в этой области
производства". Я уехал в Ярославль и взял с собой специалистов из Москвы.
В Ярославле был тогда секретарем обкома партии Патоличев{6}, позднее -
секретарь других областных и республиканских комитетов партии, министр
внешней торговли СССР. Председателем облисполкома был там Гогосов{7},
молодой еще человек, как и Патоличев, но не химик, а инженер-металлург. Оба
они произвели на меня очень хорошее впечатление. Когда я приехал в
Ярославль, то прежде всего сообщил местным товарищам, по какому поводу
прибыл, и попросил, чтобы они оказали мне помощь. Сначала я хотел просто
посмотреть, как именно изготавливаются шинные покрышки, и поехал на
комбинат, а там сказал директору: "Сейчас вы не рассказывайте мне о своем
производстве, это будет пустая трата времени. Вы поводите меня по потоку, я
хотел бы начать с нуля". Прошел по всему потоку. Возле тех операций, которые
меня особенно заинтересовали, подолгу стоял и хорошенько присматривался к
труду рабочих.
Непосредственно наблюдать за химическим процессом вулканизации резины,
который осуществляется при определенном режиме, нельзя. Тут я полагался на
специалистов, которые мне докладывали о происходящем. Особенно увлекли меня
приемы рабочих, укладывавших корд. Они делали это артистически, очень
быстро, почти не глядя. Руки у них действовали, как у музыкантов. Я
повосхищался ими, а потом стал расспрашивать о технологии дела. Мне
рассказали, какую роль играет корд, сколько его слоев кладется и как. Когда
мне это рассказали, я понял, что здесь-то и должно быть слабое место в ходе
производства шин. Ведь я видел, как быстро все делают рабочие. А разве при
такой скорости могут они тщательно уложить корд? Корд должен лежать ровно,
все нити слоя должны быть натянуты равномерно, чтобы \216\ они несли
нагрузку, как будто это одна единая нить. Тогда нужно только умножить
прочность одной нити на количество нитей, чтобы установить сопротивление
слоя на разрыв. Если же слой ложится неравномерно, то каждая нить работает
сама по себе, и рвутся они последовательно. Так пойдет процесс разрушения.
Возникли у меня и другие вопросы, но главное оказалось здесь. Я "зацепился"
за основной недостаток в производстве шинных покрышек.
Обменялся я мнениями с руководством завода, высказал свои соображения,
потом походил по всему предприятию. Все там было, как на каждом заводе:
Доска Почета, на ней висят фотографии лучших рабочих, как их тогда
называли-ударников. Попросил я директора предприятия Митрохина{8}: "Дайте
документацию технологии производства шин. Надо посмотреть, какая технология
рекомендуется наукой. Мы ведь этот завод купили в Америке; Америка, видимо,
и рекомендовала нам технологический процесс. Сделайте мне выборку основных
документов и доложите, какие вносились изменения в технологию". Далее члены
комиссии разбились на группы. Я поручил и Гогосову произвести определенную
работу. Патоличев тоже активно включился в дело. Мы изучили процесс
производства шин по основным узлам. Вскоре мне доложили о найденных
отступлениях от технологического процесса, рекомендованного фирмой, у
которой был куплен завод: один или два слоя корда были сняты, так как на
заводе посчитали, что и того их количества, которое оставалось, достаточно,
чтобы обеспечить прочность шин. Я почувствовал, что, видимо, именно тут
зарыта собака. Мне доложили также, что у бортовой проволоки уменьшено
сечение и сняты одно или несколько колец этой проволоки для удешевления
себестоимости покрышки. Конечная экономия выражалась в большой сумме.
Спрашиваю: "Когда это было сделано?" "Приезжал Каганович (он руководил тогда
Наркомтяжем), изучал здесь производство и внес эти предложения". Стало ясно,
в чем заключалась причина ухудшения качества покрышек.
Побывал в Ярославле и Серго. Но он просто ознакомился с заводом,
подбодрил людей, конкретные же замечания по "улучшению" производства были
сделаны Кагановичем. "Хорошо, - говорю,-дайте мне официальную выписку, чтобы
можно было доложить Сталину и в ЦК. Вы, наверное, следите за аналогичным
производством в Америке? Какая там производительность труда рабочих?"
Выяснилось, что мы далеко шагнули вперед и "переплюнули" их. "Мне нужно
знать не вообще, а конкретно. Вот укладчики \217\ корда. Какая там у них
производительность труда?". "А мы, - отвечают, - как раз их и имеем в виду,
поскольку это ручной труд". Кому нужно такое "повышение"? Затем был поднят
вопрос о качестве смеси натурального каучука с искусственным. Искусственный
каучук был тогда невысокого качества, и его сдабривали натуральным. Подняли
и вопрос о качестве сажи, которая играет важную роль в производстве такого
рода изделий. Комиссия подготовила проект постановления, и я возвратился в
Москву, где доложил обо всем Сталину, сосредоточив внимание на том, что шины
у нас имеют плохое качество, потому что мы сами, желая получить экономию,
нарушили технологию, которая рекомендовалась фирмой: мы "поправили"
американских технологов, но зато у них одна шина работает за десять наших.
Вот такая "экономия"! Потом сказал Сталину, что считаю недостатком слишком
большой рост производительности труда и норм выработки, тоже отражающийся на
качестве. Нельзя удешевлять производство и повышать производительность труда
за счет качества. Конечно, из этого идут накопления средств, но в Ярославле
явно переборщили. Необходимы также более квалифицированные рабочие для
укладки корда, и им нужно уменьшить выработку, снизить нормы. Все эти люди
названы на Доске Почета - и ударники они, и Стахановцы, а фактически портят
материалы и снижают успешность работы шоферов, потому что в пути у них
разрушаются шины и они просто не могут нормально трудиться. Из-за этого мы
плохо используем автомобильный парк.
Сталин внимательно меня выслушал. Он был страшно раздражен, и я понимал
его. Каждого человека, который заботится о своем государстве, тем более
человека, который занимает ведущее положение, должны были покоробить такие
вести. Эта черта Сталина нравилась мне. Я потому и привел рассказ о данном
эпизоде, чтобы показать государственный подход Сталина к делу. Он был,
конечно, большим человеком, организатором, вождем. Но был он и большим
деспотом и поэтому боролся с варварством, встречавшимся в нашей жизни,
деспотическими методами. Сталин сказал: "Я согласен с Вами, давайте ваши
предложения, мы их утвердим". Мною были внесены предложения снизить нормы
выработки, поднять рабочим расценки и назван ряд других мероприятий, которые
наметили специалисты завода, научно-исследовательских институтов и
Наркомата. Все результаты труда лучших умов в этом направлении были заложены
в проекте решения. Сталин добавил: "Надо запретить соревнование и снять
Доску Почета на этом заводе". Я же в принципе считал, что этого не \218\
следует делать: соревнование - здоровое явление. Оно имело место всегда и в
капиталистических странах, но носит там название конкуренции. Рост
производительности труда, понуждаемый конкуренцией, есть основа основ
развития промышленности и накопления ценностей.
Мне очень понравилась позиция Сталина в этом вопросе, и было приятно,
что с помощью специалистов, которых я привлек, удалось действительно
нащупать (а мы двигались на ощупь) слабое место в производстве шин,
ликвидировать его, выровнять производство и обеспечить выпуск более
качественных изделий. Уже тогда мы чувствовали, что приближаемся к войне,
скоро грянет ее гром, а транспорт, который и в мирное время играет одну из
решающих ролей, во время войны обеспечит подвижность армии. Было приятно
также, что, как только были ликвидированы недостатки и восстановлена
исходная технология, начался выпуск шин хорошего качества, они сразу же
увеличили километраж пробега в несколько раз. Далее мы предложили, помимо
стендовых испытаний, которые проводятся для проверки шин на то, как они
стираются, отбор какого-то их количества для испытаний на местности в ходе
пробега автомашины, когда строго учитывается, сколько прослужила резина без
ремонта. При положительных результатах завод получал премию для поощрения
коллектива и на культурно-бытовые мероприятия. Перед войною или в начале
войны директор Ярославского комбината стал наркомом химической
промышленности СССР. Мне было приятно, что Сталин вспомнил о нем, мои отзывы
о нем и поставил его на такой ответственный пост. Он потом долгое время
работал наркомом.
Повторю, что Сталин - типичный деспот, много сделавший вредного,
особенно в отношении кадров. В смысле заботы об успехах государства он бывал
беспощаден, часто не в меру. Беспощадность использовалась им и при
ликвидации недостатков, поскольку он ревниво, по-хозяйски относился к
интересам государства, боролся с бюрократией. Это была ценная черта его
характера, но о положительных сторонах его личности написано очень много, а
я через конкретные события показываю и другие его стороны как человека. Они
не исчезли даже тогда, когда к концу 30-х годов несколько ослабли репрессии,
меньше стали хватать людей. Уменьшились массовые аресты, общественность
начала несколько успокаиваться. Большинство считало, что мы уже разгромили
всех внутренних врагов и достигли такой цели. Значит, думали, репрессии были
необходимы, бдительность помогла пресечь контрреволюционные усилия по
свержению Советской \219\ власти. В партийных, хозяйственных и научных
организациях, в промышленности и сельском хозяйстве стали более устойчивыми
кадры. Это способствовало выполнению планов третьей пятилетки.
Но настроение портилось тем, что "большая война" неумолимо надвигалась.
Это чувствовали все граждане, но особенно руководители страны. Мы из этого
не делали никакого секрета. Немецкие фашисты, Гитлер не переставали
заявлять, что их цель - разгром Советского Союза, уничтожение коммунистов,
истребление советского народа, порабощение славян. Помню, как-то нам была
роздана в переводе книга Гитлера "Моя борьба". Я тоже получил ее. Не помню,
сколько страниц прочел, но осилить целиком не смог морально, хотя сейчас
жалею о том. Я не мог тогда ее читать, потому что меня буквально
выворачивало; не мог спокойно смотреть на такие бредни, мне стало противно,
не хватило терпения, и я ее бросил, не дочитавши. Однако было вполне ясно,
что Гитлер не отступит от своего и обязательно развяжет войну против СССР.
Что же делалось в нашей стране по повышению боеспособности Красной
Армии, улучшению вооружения, оснащению войск техникой? Конкретно я почти
ничего не знал, и мне неизвестно, что знали другие члены Политбюро, ибо все
это брал на себя лично Сталин. В Сталина мы верили, считали, что он в таких
вопросах разбирается, к тому же заслушивает военных, специалистов,
инженеров, ученых, организаторов Красной Армии. Напомню здесь о Ворошилове,
с которым Сталин имел тогда дружеские отношения, ежедневно с ним общался.
Все вопросы обороны страны они напрямую обговаривали между собой. Кто еще
мог знать конкретные вещи? Может быть. Молотов. В то время он тоже был очень
близок к Сталину. Другие члены Политбюро и секретари ЦК партии, тем более
члены ЦК партии, полагаю, мало что знали насчет конкретных сфер оборонного
производства, если не говорить об отдельных лицах, напрямую отвечавших за
это. Каждый желающий может проследить по книгам и газетам, как наша печать
того времени освещала события: "Гром победы, раздавайся!" Везде и всюду
говорили о том, что если завтра грянет война, если завтра - в поход, то мы
сегодня уже готовы к походу. Основное - бить противника на его территории,
не отдавая ни пяди советской земли. Демонстрировались соответствующие
кинофильмы. О том же гласили статьи в военных журналах. А та техника,
которая демонстрировалась на парадах 1 Мая и в ноябрьские дни, тоже
производила впечатление. \220\ Мне лично очень нравился танк конструктора
Кристи{9}, по тем временам очень маневренный, быстроходный и производивший
хорошее впечатление, когда танкисты проносились на большой скорости перед
Мавзолеем на Красной площади в Москве во время парадов. Другие танки и
броневики тоже производили неплохое впечатление. Но когда началась война,
эти танки не оказались достаточно пригодными, потому что броня у них была
тонкая и легко пробивалась снарядами противника. Самолеты наши были в
общем-то хорошие, и истребители, и бомбардировщики, но их было мало. Как
оказалось, надо было бы иметь их значительно больше, хотя по своим
тактическим и техническим условиям, как я считаю, наша военная авиационная
техника соответствовала общему уровню развития науки и техники того времени
в СССР. Может быть, у нас в течение какого-то времени самолеты были лучше, а
в Германии хуже, или же наоборот, но во всяком случае большого нашего
отставания, полагаю, не было.
Артиллерия наша была просто хороша. Она во время всей войны, да и в
начале войны, не уступала вражеской. Артиллеристы хорошо владели своей
техникой. Винтовки наши были тоже хорошими. Автоматическое оружие у нас было
создано своевременно, но, видимо, не совсем правильно было оценено. Поэтому
автоматические пистолеты-пулеметы так и не пошли в массовое производство и
на внедрение в армии. Только после Финляндской войны, когда мы увидели, что
финны почти поголовно вооружены этим скорострельным оружием, у нас приняли
меры по организации производства автоматов. Это было сделано и потому, что
для того не требовалось больших материальных затрат и технических усилий.
Как проходила оценка автоматов, кем и как принималось решение о принятии их
на вооружение, мне неизвестно, потому что всем этим занимался лично Сталин.
В ту пору я увлекался повышением проходимости нашего автотранспорта и в
связи с этим предложил сделать автомобили на полугусеничном ходу. Доложил
Сталину. Сталин поддержал мою идею, было организовано производство таких
автомобилей на Автозаводе имени Лихачева (тогда - Автозавод имени Сталина).
Выпустили большую серию автомашин на полугусеничном ходу. Но они показали
себя не совсем хорошо. Поэтому в мой адрес пошла критика. Сталин ничего не
говорил, некоторые же другие лица, противники автомобилей повышенной
проходимости, которые сами носились с другими идеями, критиковали меня. Я
очень переживал, что толкнул всех на дело, полезность которого не
подтвердилась. Потом началась война. Стали мы брать трофеи. Я был в \221\
этой связи поражен и удивлен тем, что увидел под Ростовом. Было мне и
приятно, и досадно. Оказалось, что у врага применяется автотранспорт на
полугусеничном ходу. Враг учел повышенную влажность почвы на западной
территории СССР и применил полугусеничные машины. Мы же этого не учли, так
как хотели воевать только на вражеской земле, и поплатились за это.
В 1938 г. нам был навязан военный конфликт с японцами на озере Хасан.
Как протекали там бои, я сейчас точно не могу рассказать, а по газетным
сообщениям разобраться в деталях было трудно. Видимо, они развивались не
совсем в том направлении, как нам хотелось. Поэтому мы вынуждены были вскоре
послать туда подкрепление. Я узнал об этом от Мехлиса как начальника
Главного политуправления Красной Армии. Он поехал на Дальний Восток как
доверенное лицо Сталина. Мехлис, действительно, был очень доверенным
человеком Сталина. Он когда-то был его помощником, а потом Сталин послал его
вместо Бухарина редактором газеты "Правда". У меня были очень хорошие
отношения с Мехлисом, я об этом уже говорил раньше. Познакомился я с ним в
1929-1930 гг., когда учился в Промышленной академии, а он был редактором
"Правды", и нас свела дружба на почве общих усилий в борьбе против "правых"
уклонистов. Мехлис оказывал мне большую помощь как секретарю партийной
организации Промакадемии, где существовало прежде абсолютное засилье
"правых". И вот, когда вернулся Мехлис, я с ним встретился. Правда, у меня
не было с ним дружеских контактов, не встречались мы и по службе. А тут
произошла случайная встреча. Мехлис рассказал мне о событиях на Дальнем
Востоке. Как чрезвычайно экспансивный и несколько желчный человек, он когда
говорил о людях то либо хвалил их, либо мешал с грязью. (Помню, как он
рассказывал мне о людях, которых приказал арестовать. Тогда я оценивал его
поступки положительно, считая, что он обезвредил кадры, повысил
боеспособность Красной Армии.)
Японцы же не достигли своей цели у Хасана. Это озеро нависает над
Владивостоком. То была попытка выбить нас оттуда и овладеть этим городом.
Попытка не увенчалась успехом, конфликт был ликвидирован. Не знаю, были ли
предприняты какие-нибудь дипломатические шаги или же все так и решилось
силой оружия.
Не помню, сколько прошло времени после конфликта у Хасана, как
разразилось японское вторжение в Монгольскую Народную Республику{10}. В ней
находились наши войска. Самое главное заключалось в том, чтобы защитить
район реки Халхин-Гол, то есть байкальское направление. Но японцы имели и
более широкие планы. \222\ Они, видимо, хотели разгромить монгольские
военные части, оккупировать Монголию, пробиться к Байкалу и отрезать от нас
Дальний Восток. Там разгорелись бои с большим количеством всех родов войск.
Японцы бросили в сражение много пехоты, артиллерии, танков, авиации, и на
первых порах нам приходилось трудно. Потом были подтянуты дополнительно наши
войска; усилено командование. Командовать группой войск был послан туда
Жуков{11}. Операция была проведена им хорошо, он заметно отличился. Потом он
вовсю показал свои способности во время "большой войны", которую развязал
Гитлер. А тогда были разгромлены японские войска, и тем дело закончилось. Не
знаю, какие были предприняты в данной связи дипломатические шаги, этот
вопрос не докладывался на Политбюро, им занимались Сталин и Молотов.
Чтобы понять, почему, надо было знать Сталина. Сталин считал, что ЦК
партии и Политбюро - это все, так сказать, мебель, необходимая для
обстановки дома, главное в котором - хозяин дома. Хозяином он считал,
конечно, себя и делал все, что считал нужным, ни с кем не советовался, если
это не входило в его планы, и ни перед кем не отчитывался. Разгром японцев
на Халхин-Голе еще больше развил вредные бациллы самоуспокоенности: вот,
мол, какова наша армия, она непобедима, мы на практике показали эту
непобедимость: разгромили самураев у Хасана и на Халхин-Голе. Появились в
народе соответствующие частушки, стали рассказывать на эту тему анекдоты и
полуанекдоты, порой такие, которые и не в каждом обществе можно было
рассказать, "соленые", солдатского пошиба. Все это соответствовало тому
умонастроению, которое складывалось после нашей победы над японскими
войсками.
Между тем история делала свое дело. Враждебные силы предпринимали все
для того, чтобы подготовиться к мощному удару по СССР. Связи Гитлера с
Муссолини укреплялись все больше. Еще раньше, как известно, был заключен
Антикоминтерновский пакт. Сначала появилась "ось Берлин - Рим".
Воинственность самураев импонировала Гитлеру и Муссолини, и в скором времени
ось Берлин - Рим была продолжена на восток и стала называться осью Берлин -
Рим - Токио. Угроза Советскому Союзу становилась все реальнее. Гитлеровская
Германия и фашистская Италия базировали свою идеологию захватов на
отсутствии у них "жизненного пространства". Поэтому Муссолини начал войну
против Абиссинии (Эфиопии), добился успеха и разбил абиссинцев, несмотря на
стойкость, которую проявил этот народ. Армия Абиссинии была слабой,
абиссинцы сражались в основном примитивным оружием, а Муссолини сосредоточил
войска, вооруженные современной техникой, \223\ послал туда авиацию. Это
было фактически истребление людей, но цель была им достигнута: Италия
захватила Абиссинию, и все западные страны признали это завоевание.
В целом ситуация складывалась для нас невыгодная. СССР, против которого
были направлены все реакционные силы Запада и Востока, фактически находился
во вражеском окружении. Вероятно, предстояло драться одному против крупных
сил Германии, Италии и Японии. Советский народ еще не забыл и поражения,
которое японцы нанесли царским войскам в 1905 г. в Маньчжурии. Не помню
точно года свершения того знаменательного факта, когда министр иностранных
дел Японии поехал в Берлин, чтобы договориться с Гитлером насчет координации
агрессии против нас. На обратном пути, когда этот министр Мацуока{12}
проезжал через Москву, он совершенно неожиданно захотел встретиться с
советским руководством. Произошел невероятный факт: Сталин поехал на вокзал
и встретился с представителем Японии, возвращавшимся из Берлина. Вскоре был
заключен с Японией пакт о нейтралитете. У нас возникли сразу и чувство
удовлетворенности, и чувство предрешенности, неизбежности войны с Японией,
поскольку считалось, что Япония рассматривает договор с Советским Союзом как
успокаивающий акт, лишь усыпляющий нашу бдительность.
Но от Сталина я таких рассуждений не слышал. Он же со своей стороны
рассчитывал, что именно нужно сделать, чтобы обезопасить наши границы со
стороны Японии. Полагаю, что он никакого доверия к этому договору с Японией
не питал. Все это делалось и той, и другой стороной, исходя из конкретных
условий, которые сложились к тому времени: война неизбежна, а пока надо все
сделать, чтобы как-нибудь выиграть время в свою пользу. Время было главным,
потому что ликвидировать надвигавшуюся опасность войны мы были уже не в
силах. Нужно было только изыскать возможности получше подготовиться к войне
и, если удастся, найти себе союзника либо нейтрализовать силы каких-то
противников, чтобы ослабить вражеский фронт. Правда, на Украине я напрямую
не чувствовал, чтобы это как-то непосредственно отражалось на ее границе с
Польшей и Румынией. В политическом отношении Румыния вела себя очень
враждебно и довольно глупо. Часто возникали случаи, когда ее пограничники
без всяких причин открывали вдруг огонь, если видели наших пограничников на
советской территории. Имелись при этом случаи ранений и даже смертельных
исходов. Но крупных погранинцидентов все же не происходило. Все это можно
\224\ было объяснить буквально физиологической ненавистью к нам, боязнью
Советского Союза и Советской власти, страхом перед Коммунистической партией,
ее идеологией, ее силой, влиянием на массы, поскольку Румыния являлась
слабым звеном в капиталистическом мире.
После того как Австрия была поглощена Германией, нависла фашистская
угроза над Чехословакией. Судетские немцы в Чехословакии вели себя нагло.
Правительство Чехословакии оказалось бессильным или недальновидным, не
предпринимало решительных мер по подавлению их антигосударственного
сепаратистского движения, нацеленного на отторжение Судетской области от
Чехословакии. В конце концов дело завершилось тем, что Гитлер стал прямо
угрожать Чехословакии. Отсюда возникла Мюнхенская встреча четырех держав.
Закончилась она тем, что Англия и Франция уступили Гитлеру, развязав ему
руки для прямых действий против Чехословакии. А еще раньше Гитлер решил в
свою пользу спор о территориях, которые после Первой мировой войны
находились под контролем Франции. Французы и там уступили, так что Гитлер
без всяких военных действий двинул свои войска в Рейнскую область и
восстановил суверенитет Германии над этими территориями. У нас имелся
договор с Чехословакией: мы должны были оказать ей помощь, если договор
вступит в силу при условии выполнения договорных обязательств, которые
имелись у Чехословакии с Францией. Поэтому, когда нависла угроза над
Чехословакией, мы продемонстрировали свои военные намерения. Хорошо знаю
это, потому что как член Военного совета Киевского Особого военного округа
знал о приказе привести войска КОВО в боевую готовность и сосредоточить
ударную группировку в районе Каменец-Подольского на польской границе.
Польское правительство проявляло по отношению к нам самую оголтелую
враждебность и ни на какие переговоры о пресечении общей опасности со
стороны Германии не шло. Для СССР фашистская опасность могла, главным
образом, проявиться именно через польскую территорию. Тогда правительство
Польши возглавлял Складковский{13}, а министром иностранных дел был Бек{14}.
Они и слушать не хотели о совместной обороне против Германии, а своей
враждебностью к СССР они, может быть, хотели как-то откупиться от Германии.
Если бы они могли хоть немного мыслить реально, то увидели бы, что
Гитлеровская Германия претендовала не только на Польшу, но на огромное
"жизненное пространство". Гитлер собирался как минимум захватить \225\ еще и
Украину. Немцы прямо говорили об этом. Значит, обстановка сама делала нас с
Польшей союзниками. Однако, несмотря на реальную угрозу с запада, польские
государственные деятели не понимали необходимости объединить наши усилия
против Гитлера и тем самым, может быть, удержать Гитлера от нападения и на
Польшу, и на Советский Союз.
С учетом складывавшейся ситуации в Киев сообщили (от Сталина я лично
этого не слышал, а было передано через военных), что может возникнуть
необходимость того, что нашим войскам придется силой пробиваться через
польскую территорию в Чехословакию, чтобы оказать ей помощь. Это было очень
сложно, если принимать во внимание географическое положение участка, на
котором были сосредоточены наши войска. Группа этих войск была сравнительно
не столь большой. Двинулись бы мы таким путем в Чехословакию; поляки,
естественно, ударили бы по нам с фланга. Не такое это легкое дело - сразу
пробиться за Карпаты в данных условиях. Тут, наверное, Гитлер пришел бы "на
помощь" Польше. Одним словом, складывалась сложная ситуация.
Однако Франция вдруг разрешила проблему кардинально: она отказалась от
выполнения договора с Чехословакией, тем самым положив ее в пасть Гитлеру.
Гитлер получил возможность решить дело по-своему: он сначала захватил
Судетскую область, пражское правительство ушло в отставку, а президент
согласился на "протекторат" со стороны Германии. Далее захватить
Чехословакию было уже легче: были оккупированы Чехия и Моравия, образована
марионеточная "самостоятельная" Словакия. У словаков в правительство попали
тогда фашисты, которые поддерживали Гитлера, фактически - предатели
словацкого народа и союзники фашистской Германии. Позднее они приняли
участие в войне против СССР на стороне Гитлера.
Когда военные представители Англии и Франции прибыли в СССР, чтобы
повести переговоры для сложения военных усилий на случай войны, которую
может развязать Германия, то наши с ними переговоры оказались
беспредметными. Еще тогда, весною и летом 1939 г., я, приезжая из Киева, за
столом у Сталина слышал обмен мнениями по этим делам. Высказывалось мнение,
что англичане и французы не хотят фактически объединять наши усилия и
нарочно затягивают бесплодные разговоры, чтобы подтолкнуть Гитлера к
действиям в направлении Советского Союза и удовлетворить запросы фашистов
именно за счет восточных земель. Как-то уже в августе, в субботу, приехал я
из Киева к Сталину на дачу. Он сказал мне, что сейчас прибудут все члены
Политбюро \226\ и он сообщит им: завтра прилетает к нам немецкий министр
иностранных дел Риббентроп{15}. Смотрит на меня и улыбается, выжидает, какое
эта новость произведет на меня впечатление? Я тоже на него смотрю, считая,
что он шутит: чтобы к нам да прилетел Риббентроп? Что он, бежать из Германии
собирается, что ли? Сталин говорит: "Гитлер прислал о том телеграмму, ее
передал немецкий посол Шуленбург{16}. В телеграмме стоит: "Прошу Вас,
господин Сталин, принять моего министра Риббентропа, который везет
конкретные предложения". Сталин добавил: "Вот завтра мы его и встретим".
Завтра - это 23 августа (число я запомнил). Я собирался в тот день
поехать на охоту в Завидовское охотничье хозяйство{17}, созданное в
Московском военном округе. Над этим хозяйством шефствовал Ворошилов, и
охотились там военные. Я никогда прежде там не бывал и впервые туда
собрался. Мы с Булганиным и Маленковым сговорились, что втроем поедем туда
на охоту. Да и Сталину я сказал, что собираюсь завтра поехать на охоту. Он
отвечает: "Хорошо, поезжайте. Я с Молотовым приму Риббентропа и послушаю, а
потом вы приезжайте с охоты, я расскажу, каковы цели Гитлера и каков
результат разговора". Так мы и сделали, втроем в ночь уехали на охоту. Когда
приехали в Завидово, то там уже находился Ворошилов. Следовательно, он у
Сталина при встрече с Риббентропом тоже не был. С Ворошиловым оказались и
другие военные, вообще много людей. Поохотились мы, погода была чудесной,
тепло, сухо, охота прошла очень удачно. Прошу не понимать меня как некоего
типичного охотника-хвастуна. Но мне действительно тогда удалось убить на
одну утку больше, чем Ворошилову. Почему об этом говорю? Да потому, что
везде у нас гремело: "Ворошиловские стрелки". Ворошилов, дескать, стреляет
из винтовки и из охотничьего ружья лучше всех. И на самом деле, стрелок он
был хороший, но только кампания эта в печати носила очень уж подхалимский
характер.
Приехал я с охоты и сейчас же направился к Сталину. Повез ему уток, как
говорится, для общего котла. У Сталина должны были собраться все члены
Политбюро, которые находились в Москве. Я похвалился своими охотничьими
успехами. Сталин был в хорошем настроении, шутил. К охоте он относился
по-всякому: иной раз и сам порывался поехать, а иной раз (видимо, в
зависимости от настроения, в котором пребывал) резко высказывался против
охоты: не сточки зрения людей, стоящих на позициях защиты всего живого, а с
точки зрения осуждения пустой траты времени. Да, он сам не ездил на охоту,
но сплошь и рядом \227\ тратил время впустую больше, чем кто-либо другой из
ответственных руководителей страны. Имею в виду трату времени понапрасну за
столом, с вином, при бесконечных обедах и ужинах. Порою он нелестно
отзывался даже о Ленине в связи с охотой. Всем было известно, что Ленин
любил охоту и ездил на нее. Правда, некоторые писали, что Ленин, мол, ездил
поохотиться, чтобы встретиться с народом в неофициальной обстановке и
поговорить по душам. Конечно, имело место, наверное, и это. Но думаю, что
тут не это было главным. Ленину не были чужды человеческие увлечения, и он
любил охоту. У него была просто охотничья страсть. Поэтому он ходил на
охоту, даже будучи в ссылке, да и в Москве, когда стал Председателем Совета
Народных Комиссаров. Он выезжал на охоту отдохнуть. Встретиться же с людьми
неофициально мог, не беря в руки ружья и не выезжая за город.
Когда я был секретарем Московского комитета партии, то выезжал на охоту
в Раменский район. Не помню сейчас, в какой деревне мне рекомендовали
побывать чекисты. Меня встретил егерь, старик высокого роста. Меня заранее
предупредили, что он охотился в местных лесах и болотах вместе с Лениным. Мы
с ним ночевали на сеновале, и он рассказывал там, как Ленин приезжал на
охоту и как они охотились. А утром пошли и мы, но полил дождь, и я
понапрасну проходил целый день, ни разу даже не выстрелив. Дичи не было
видно, мне же было жалко не того, что я никого не подстрелил: я жалел этого
егеря. Он, бедняга, переживал и всячески извинялся, хотя никакой его вины
тут не было. Ну это, так сказать, некоторые отступления по охотничьему
поводу.
А у Сталина мы собрались 23 августа к вечеру. Пока готовили к столу
наши охотничьи трофеи, Сталин рассказал, что Риббентроп уже улетел в Берлин.
Он приехал с проектом договора о ненападении, и мы такой договор подписали.
Сталин был в очень хорошем настроении, говорил: вот, мол, завтра англичане и
французы узнают об этом и уедут ни с чем. Они в то время еще были в Москве.
Сталин правильно оценивал значение этого договора с Германией. Он понимал,
что Гитлер хочет нас обмануть, просто перехитрить. Но полагал, что это мы,
СССР, перехитрили Гитлера, подписав договор. Тут же Сталин рассказал, что
согласно договору к нам фактически отходят Эстония, Латвия, Литва,
Бессарабия и Финляндия таким образом, что мы сами будем решать с этими
государствами вопрос о судьбе их территорий, а гитлеровская Германия при сем
как бы не присутствует, это будет сугубо наш вопрос. Относительно Польши
Сталин сказал, что Гитлер нападет \228\ на нее, захватит и сделает своим
протекторатом. Восточная часть Польши, населенная белорусами и украинцами,
отойдет к Советскому Союзу. Естественно, что мы стояли за последнее, хотя
чувства испытывали смешанные. Сталин это понимал. Он говорил нам: "Тут идет
игра, кто кого перехитрит и обманет".
Самого договора с Германией я не видел. Думаю, кроме Молотова, Сталина
и некоторых причастных к нему чиновников Наркомата иностранных дел его у нас
никто не видел. Нами в Политбюро происшедшие события рассматривались так:
начнется война, в которую Запад втравливал Гитлера против нас один на один.
В связи с заключенным договором получалось, что войну начал Гитлер, что было
нам выгодно с точки зрения и военной, и политической, и моральной. Такими
действиями он вызывал на войну против себя Францию и Англию, выступив против
их союзника Польши. Мы же остаемся нейтральными. Считаю, что это положение
было тогда для нас наилучшим, раз Англия и Франция хотели направить против
нас Германию для столкновения один на один, чтобы им самим потирать руки от
удовольствия и откупиться от Гитлера за счет нашей крови, нашей территории и
наших богатств. Польша же, проводившая вовсе неразумную политику, и слышать
не хотела об объединении наших усилий против Германии, хотя бы и в
собственных интересах, и у нас просто не было другого выхода.
Если рассматривать войну как некую политическую игру и появлялась
возможность в такой игре не подставлять своего лба под вражеские пули, то
этот договор с Германией имел оправдание. Я и сейчас так считаю. И все же
было очень тяжело. Нам, коммунистам, антифашистам, людям, стоявшим на
совершенно противоположных политических позициях, - и вдруг объединить свои
усилия с фашистской Германией? Так чувствовали и все наши рядовые
граждане... Да и самим нам, руководителям, было трудно понять и переварить
это событие, найти оправдание случившемуся для того, чтобы, опираясь на
него, разъяснять дело другим людям. Чрезвычайно трудно было, даже при всем
понимании ситуации, доказывать другим, что договор выгоден для нас, что мы
вынуждены были так поступить, причем с пользой для себя.
{1}ТИМОШЕНКО С.К. (1895-1970) - из крестьян, солдат, член РКП(б) с 1919
г., участник Гражданской войны (командир кавбригады, начальник кавдивизий),
далее на различных командных должностях, с 1933 г. заместитель командующего
войсками Белорусского, затем Киевского военных округов, \229\ в 1937 г. ком.
войсками Северо-Кавказского и Харьковского ВО, с 1938 г. Киевского Особого
ВО, с 1939 г. войсками Украинского фронта, освободившего Западную Украину, и
Северо-Западного фронта в Финляндской кампании, с 1940 г. нарком обороны
СССР, в 1941-1945 гг. представитель и член СВГК, главнокомандующий
направлениями, войсками ряда фронтов, с 1945 г. ком. войсками
Барановичского, Южно-Уральского и Белорусского ВО, с i960 г. генеральный
инспектор ГГИ МО СССР, с 1961 г. председатель Советского комитета ветеранов
войны, в 1939-1952 гг. член ЦК ВКП(б), Маршал Советского Союза с 1940 года.
В описываемое время был командармом 1-го ранга.
{2}До 1934 г. Реввоенсовет СССР, затем Военный совет при народном
комиссаре обороны СССР, с 1936 г. Главный военный совет РККА.
{3}Тогда К.Е.Ворошилов являлся наркомом обороны СССР, Е.А.Щаденко и
Г.И.Кулик - его заместителями, Л.З.Мехлис - начальником ГлавПУ РККА.
{4}Речь идет о военном конфликте в июле-августе 1938 г., когда японское
правительство потребовало отвести советских пограничников с высот Безымянная
и Заозерная западнее озера Хасан в Приморском крае РСФСР, а затем развязало
военный конфликт. Агрессору дали отпор войска Краснознаменного
Дальневосточного фронта.
{5}ПОДЛАС К.П. (1893-1942) - член РКП(б) с 1918 г., кадровый
военнослужащий, участник Гражданской войны, командовал подразделениями,
частями, соединениями, был заместителем командующего войсками Киевского
Особого ВО, в 1941 г. генерал-лейтенант, погиб в боях на харьковском
направлении.
{6}ПАТОЛИЧЕВ Н.С. (1908-1990) - из крестьян, член ВКП(б) с 1928 г.,
затем на ответственной партработе, в 1939-1946 гг. 1-й секретарь
Ярославского, Челябинского обкомов и горкомов ВКП(б), затем секретарь ЦК
ВКП(б) и ЦК КП(б)У, 1-й секретарь Ростовского обкома и горкома партии, в
1950-1956 гг. 1-й секретарь ЦК КП Белоруссии, в 1958-1985 гг. министр
внешней торговли СССР, член ЦК партии в 1941-1986 гг., кандидата члены
Президиума ЦК КПСС в 1952-1953 годах. С 1985 г. на пенсии.
{7}ГОГОСОВ В.А.
{8}МИТРОХИН Т.Б. - член ВКП(б) с 1925 г., химик, в 1941-1948 гг. нарком
(министр) химической промышленности СССР.
{9}Модификация танка американского конструктора Кристи в СССР
именовалась БТ.
{10}Военный конфликта мае- сентябре 1939 г. на реке Халхин-Гол в
Монголии, восточное оз. Буир-Нур, где японские войска с территории
оккупированной ими Маньчжурии безуспешно пытались захватить часть территории
МНР и получили отпор от монгольских и союзных им советских войск.
{11}Комкор Г.К.ЖУКОВ командовал советско-монгольской группировкой войск
с июня 1939 г., а общую координацию боевых действий осуществлял командарм
2-го ранга Г.М.ШТЕРН.
{12}п. МАЦУОКА-министр иностранных дел Японии в 1940-1941 годах.
{13}СКЛАДКОВСКИЙ-СЛАВОЙ Ф. Был польским премьер-министром с мая 1936
года по сентябрь 1939 года.
{14}БЕК Ю. Являлся министром иностранных дел Польши в 1932-1939 годах.
{15}РИББЕНТРОП И. (1893-1946) - министр иностранных дел Германии \230\
в 1938-1945 гг. Казнен по приговору Международного военного трибунала в
Нюрнберге.
{16}Ф.В. граф фон ШУЛЕНБУРГ (1875-1944) - посол Германии в СССР в
1934-1941 гг. Казнен нацистами как участник антигитлеровского заговора.
{17}Оно было образовано хозяйственными органами Московского военного
округа в июле 1929 года.

НАЧАЛО ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

Когда 1 сентября немцы выступили против Польши, наши войска были
сосредоточены на границе. Я тогда тоже находился в войсках как член Военного
совета Украинского фронта{1}, как раз с теми частями, которые должны были
действовать в направлении на Тернополь. Там же был и командующий войсками
фронта Тимошенко, прежде возглавлявший Киевский Особый военный округ. Когда
немцы подступили к той территории, которая по августовскому договору
переходила от Польши к СССР, наши войска были двинуты 17 сентября на
польскую территорию. Польша к тому времени уже почти прекратила
сопротивление немцам. Изолированное сопротивление оказывали им защитники
Варшавы и в некоторых других местах, но организованный отпор польской армии
был сломлен. Польша оказалась совершенно не подготовленной к этой войне.
Сколько было продемонстрировано форса, сколько проявлено гордости, сколько
выказано пренебрежения к нашему предложению об объединении антифашистских
усилий, - и какой провал потерпела польская военная машина!
Когда мы перешли границу, то нам фактически не оказывалось
сопротивления. Очень скоро наши войска дошли до Тернополя. Мы с Тимошенко
проехали по городу и оттуда возвращались уже другой дорогой, что было все же
довольно неразумно, потому что оставались еще польские вооруженные отряды,
которые могли задержать нас. Так мы с ним проехали через несколько местечек,
населенных украинцами, и городские поселки с довольно большой польской
прослойкой, причем там, где еще не было советских войск, так что всякое
могло случиться. Как только вернулись к своим войскам, нам сказали, что
Сталин требует нас к телефону. Мы доложили ему, как протекает операция.
Не помню сейчас, сколько дней потребовалось нам для реального \231\
окончания кампании, кажется, два или три{2}. Если уже в первый день мы
подошли к Тернополю, то ко Львову подступили, наверное, на второй или третий
день. Немцы тоже подошли к нему, но мы их несколько опередили, хотя ни они,
ни мы во Львов еще пока не вступили. Тут возник вопрос, как бы не
столкнуться нашим войскам с немецкими. Мы решили войти с ними в прямой
контакт. Для этого от советских войск был направлен Яковлев{3}, который
тогда командовал артиллерией Киевского Особого военного округа. Он немного
знал немецкий язык и лично вступил в переговоры с командованием войск,
подошедших с запада ко Львову. Нашими частями там командовал Голиков{4}. К
нему я и приехал. Его штаб расположился недалеко от Львова, в поле под
скирдами. Переговоры с немцами закончились довольно быстро: они хотели войти
первыми во Львов, чтобы успеть пограбить его городские ресурсы. Но так как
наши войска уже стояли рядом, то они не захотели в тот момент
демонстрировать враждебность, показали, что придерживаются договора, и
заявили: "Пожалуйста".
Наши войска вступили во Львов, потом в Дрогобыч, Борислав, откуда немцы
отошли назад, и мы вышли на границу, определенную августовским договором.
Некоторые территории, намеченные как наши, были уже заняты немцами, но
Гитлер играл с большим размахом и не хотел "по мелочам" создавать с нами
конфликты. Напротив, он хотел тогда расположить нас к себе и показать, что
он "человек слова". Поэтому немецкие войска были частично отведены, и наши
войска вышли на линию границы, обусловленной договором, подписанным
Риббентропом и Молотовым. Так закончился первый этап этих событий.
Наблюдался большой подъем и в наших войсках, и в советском народе в связи с
воссоединением западных земель. Украина давно стремилась воссоединить в
едином государстве весь украинский народ. Это были земли, исторически
действительно украинские и украинцами заселенные, хотя и за исключением
городов. Так, Львов был населен поляками, составлявшими там большинство.
Иногда это принимало характер искусственного заселения. Например, во Львове
украинцев не принимали на работу даже по мощению улиц. Проводилась явная
дискриминация для того, чтобы было больше польского населения в городах и
оно служило бы опорой власти вдоль границы, установленной в результате
нападения войск Пилсудского{5} на Советскую Россию в 1920 году. Тогда в
состав Польши вошли земли, которые до Первой мировой войны входили в состав
Российской империи. Советская страна была слаба \232\ и не смогла в ту пору
отстоять даже прежних границ царской России с Австро-Венгрией. Поляки,
заимев эти и другие территории, населенные украинцами и белорусами,
расположили по границе польское население, назвав этих лиц осадниками. Были
среди них и крестьяне, тоже опора варшавской власти на границе с СССР.
Воссоединение народов Украины и Белоруссии и вхождение затем
восточно-прибалтийских государств в состав Советского Союза - эти события
советский народ воспринял правильно, и они вылились во всенародное
торжество. Мы тогда безоговорочно прославляли прозорливость Сталина, его
государственную мудрость, его заботу о государстве, умение решать вопросы
укрепления СССР и создания еще большей неприступности наших, советских
границ. Шутка ли сказать, мы вышли к Балтийскому морю, перенесли на запад те
границы, которые проходили близ Киева. Ну, а то, что мы заключили с немцами
пакт о ненападении, то, думаю, абсолютное большинство членов партии
воспринимало это как тактический шаг. Это было правильное понимание, хотя мы
об этом не могли говорить и не говорили открыто. Даже на партийных собраниях
не говорили. Многие люди не могли допустить, что у нас, у коммунистов, чьи
идеи противоположны фашистским, могут быть какие-то договоренности, хотя бы
о возможности мирного сосуществования, с Гитлером. С немцами вообще - да, но
с Гитлером подобное невозможно.
Сталин же считал, что с подписанием договора война минует нас на
какое-то время. Он полагал, что начнется война между Германией, с одной
стороны, Францией и Англией - с другой. Возможно, Америка тоже будет втянута
в войну. Мы же будем иметь возможность сохранить нейтралитет и,
следовательно, сохранить свои силы. А потом будет видно. Говоря "будет
видно", я имею в виду, что Сталин вовсе не предполагал, что мы останемся
нейтральными до истечения этой войны: на каком-то этапе все равно включимся
в нее. Вот мое понимание событий того времени при взгляде на них из
настоящего, вернее - уже из будущего.
Если уж говорить здесь о национальных интересах украинцев, то они еще
не были полностью удовлетворены названным договором. Известен и другой
договор, который был подписан после Первой мировой войны бывшими союзниками
царской России. Он определял западные границы России как члена Антанты и их
союзника и называвшиеся линией Керзона{6}. Линия Керзона относительно линии,
обозначенной по договору Риббентропа - Молотова, проходила западнее. Поэтому
украинцы считали, что \233\ они кое-что недополучили из тех своих земель,
которые были признаны за Украиной даже со стороны бывших союзников России в
результате разгрома в первой мировой войне германского блока. А пока что
временно завершился первый этап военно-политической напряженности, которую
мы переживали, и для нас наступила некоторая разрядка. Мы считали, что
данный этап закончился в пользу СССР, хотя мы и не получили всего, что нам
исторически полагалось. "Лишнее" же было у нас, кажется, только где-то у
Белостока, где издавна жило польское население.
После разгрома гитлеровской Германии во Второй мировой войне граница
была там исправлена, и этот район мы передали Польше. Впрочем, к ней отошли
и отдельные земли с чисто белорусским и украинским населением. Видимо,
Сталин для того, чтобы "задобрить" польское самолюбие, уступил их: тут, я бы
сказал, имел место акт большой политической игры на новой основе, чтобы
ослабить неприятный осадок, который остался у польского народа в результате
договора, подписанного нами с Риббентропом. Ведь мы вроде бы отдали Польшу
на растерзание гитлеровской Германии и сами приняли в этом участие. Правда,
Польша приобретала одновременно на западе более жирный, грубо выражаясь,
кусок: огромные и богатые территории, значительно перекрывавшие те, которые
вернулись к Украине и Белоруссии; это западные районы по границе вдоль рек
Одер и Нейсе, а кроме того, еще город Штеттин, который расположен на левом
берегу устья Одера. Он тоже отошел к Польше в результате нажима на наших
союзников со стороны СССР при переговорах на Потсдамской конференции.
А в 1939 г. мы были уверены, что польский народ - рабочие, крестьяне и
интеллигенция правильно поймут необходимость советско-германского договора.
Не наша была вина, что мы подписали такой договор: то вина неразумного
тогдашнего польского правительства, ослепленного антисоветской ненавистью и
враждебного также к рабочим и крестьянам собственного государства. Оно
боялось войти в контакт с Советским Союзом, чтобы не поощрить свободолюбивые
идеи и не укрепить Коммунистическую партию Польши, которой оно боялось
больше всего. Ведь если бы мы объединили тогда свои усилия с Польшей и
столкнулись с войной против Германии, то судьба польского правительства
зависела бы от польского народа. Я тоже считаю, что договор 1939 г.,
подписанный Молотовым и Риббентропом, был для нас неизбежен в сложившейся
ситуации. И не потому, что он был выгоден для Советского Союза: то был
шахматный ход. Его так и \234\ надо рассматривать, потому что если бы мы
этого не сделали, то все равно началась бы война против нас, но, может быть,
в обстановке, менее благоприятной для нас. Атак война уже начиналась, мы же
пока стояли в стороне, нам была предоставлена передышка. Полагаю, что это
было правильным шагом, хотя и очень болезненным.
Особенно больно было то, что оказалось совершенно невозможно
вразумительно разъяснить людям выгоду этого договора. Ведь что это лишь
шахматный ход, нельзя было сказать открыто, потому что надо было играть с
Германией. Игра же требовала не раскрывать своих карт перед Гитлером.
Приходилось разъяснять дело так, как тогда у нас разъясняли: газетным
языком. И это было противно, потому что никто разъяснениям не верил.
Некоторые люди проявляли прямое непонимание: они действительно считали, что
Гитлер искренне пошел на договор с нами, а нам нельзя было объяснить через
органы печати, что не надо верить ему. Одним словом, сложилась очень тяжелая
обстановка для нашей пропаганды. А Гитлер тоже шел на тактический шаг,
подписывая с нами договор, с тем чтобы выиграть время и поодиночке
расправиться с противниками. Сперва он хотел расчистить себе путь на восток,
уничтожив Польшу, и таким образом войти в соприкосновение с нашими войсками,
с советской границей. Он считал, видимо, что когда он молниеносно
расправится с Польшей, то Англия и Франция не посмеют объявить войну
Германии, хотя у них был договор с Польшей, в котором говорилось, что если
Германия нападет на Польшу, то они придут ей на помощь.
И действительно, Англия и Франция объявили войну Германии. Именно это
послужило началом Второй мировой войны, но в ней мы еще не участвовали, а
только продвинули свои войска западнее и заняли новую границу, то есть, как
тогда мы объясняли людям, взяли под свою руку, под свою защиту братские
народы Западной Украины и Западной Белоруссии.
Итак, началась Вторая мировая война, но "большой" она еще не стала.
Последовал период "странной войны". Французы и англичане объявили Германии
войну, сконцентрировали свои войска, подтягивали резервы. Англия
перебрасывала войска с островов на континент, демонстрировалось проведение
плановых военных операций. Французы же, видимо, были очень уверены в
неприкосновенности своей укрепленной "линии Мажино". Они строили ее много
лет, и она действительно имела большое значение для организации обороны
страны. Но одна оборонительная линия не обеспечивает безопасности, это лишь
материальное \235\ средство. Оборонять страну должны люди, которые занимают
эту линию. Гитлер тоже построил свою линию, которую назвал "линией
Зигфрида". Таким образом, их войска стояли друг перед другом. Гитлер пока не
предпринимал активных шагов против Англии и Франции, а они не предпринимали
активных военных операций против Германии. Германия бросила войска на
восток, против Польши, и ей нужно было время для их перегруппировки.
Потом Муссолини открыл военные действия против Греции и завяз в них.
Далее Гитлер напал на Югославию и расправился с ней, потому что Германия
была сильнее; почти без выстрелов оккупировал Данию и Норвегию, практически
без сопротивления захватил Голландию, вторгся в Бельгию, в 1940 г. захватил
большую часть Франции. Так он обеспечил себе на довольно большом
пространстве морскую линию, защиту от английского флота и на севере подошел
вплотную к нашему Мурманску. Естественно, что Советское правительство тем
временем реализовывало меры, вытекавшие из договора, подписанного Молотовым
и Риббентропом. Мы начали осенью 1939 г. переговоры с Эстонией, Латвией и
Литвой и предъявили им свои условия. В сложившейся тогда ситуации эти страны
правильно поняли, что им не устоять против Советского Союза, и приняли наши
предложения, заключив с нами договоры о взаимопомощи. Потом произошла смена
их правительств. Само собой разумеется! Некоторые их руководители, например
президент Литвы Сметона{7}, бежали в Германию. Это уже было не столь важно.
Одним словом, там были созданы правительства, дружески настроенные к
Советскому Союзу. Коммунистические партии этих стран получили возможность
легально действовать. Прогрессивные силы шире развернули работу среди масс
рабочих, крестьян и интеллигенции за твердую дружбу с СССР. Кончилось это
тем, что через какое-то время в этих странах была установлена Советская
власть.
А в Западной Белоруссии и Западной Украине сразу приступили к
организации советских органов в районах, которые в 1939г. вошли в состав
СССР. Сначала новая власть была еще юридически не оформлена, потому что
только что пришли наши войска. Поэтому мы создавали временные революционные
местные органы. Народ западных областей Украины встречал нас очень хорошо.
Правда, польское население чувствовало себя угнетенным, но украинское
население чувствовало себя освобожденным. На собраниях, которые мы
устраивали, украинцами произносились весьма революционные речи, хотя,
конечно, не всеми, потому что \236\ в этих областях была сильна
националистическая прослойка. Она возникла еще в рамках Австро-Венгрии и
теперь вела борьбу против коммунистов, против советского влияния, особенно
во Львове, где имелась многочисленная украинская интеллигенция. Во Львове
действовал даже как бы своеобразный филиал украинской Академии наук.
Возглавлял его, кажется, академик Студинский{8}. В эту же группу лиц входил
сын писателя Ивана Франко Петр, на мой взгляд, он был самым неудачным
произведением украинского классика, очень неразумным человеком. Он держался
в отношении нас довольно неустойчиво: то вроде бы поддерживал нас, то
склонялся к нашим противникам.
Во Львове и других западноукраинских городах была также большая
еврейская прослойка, как среди рабочих, так и среди интеллигенции. Не помню,
чтобы от этой части населения исходило что-либо отрицательное,
антисоветское. Среди еврейских рабочих и интеллигенции было много
коммунистов. Организация коммунистов называлась КПЗУ (Коммунистическая
партия Западной Украины). В нее входили и украинцы, и евреи. А когда мы
собрались на митинг во Львовском оперном театре, то пригласили туда и
украинцев, и евреев, и поляков, в основном рабочих, хотя пришла и
интеллигенция. Выступали там среди других и евреи, и нам странно было
услышать, как они сами говорили: "Мы, жиды, от имени жидов заявляем..." и
прочее. Дело заключалось в том, что по-польски евреев так называют в
обыденной речи, не имея в виду ничего дурного. Мы же, советские люди,
воспринимали это как оскорбление еврейского народа. И потом, в кулуарах
собрания я спрашивал: "Отчего вы так говорите о евреях? Вы произносите -
"жиды", это же оскорбительно!". Мне отвечали: "А у нас считается
оскорбительным, когда нас называют евреями". Для нас слышать такое было
очень странным, мы не привыкли к этому. Но если обратиться к украинской
литературе, то в ней слово "жид" тоже звучит не ругательным, а вроде
определения национальности. Украинская песенка: "Продам тэбэ, жидов? рудому"
означает "Продам тебя, еврею рыжему". Этот эпизод запечатлелся в моей
памяти, потому что противоречил нашей практике, нашей привычке.
Вообще же там нас встречали многие хорошие ребята, только я забыл их
фамилии. Это были люди, которые прошли польские тюрьмы, это были коммунисты,
проверенные самой жизнью. Однако их партия была по нашему же решению
распущена, и Коммунистическая партия Польши, и КПЗУ. Отчего? Они, согласно
нашему пониманию, требовали проверки, хотя их члены были коммунистами и
завоевали это звание в классовой борьбе. Многие \237\ из них имели за
плечами польские тюрьмы, какая еще нужна проверка? Но тогда у нас были
другие понятия. Мы смотрели на них, как на неразоблаченных агентов: их,
дескать, не только надо проверять, но и проверять под особой лупой. И очень
многие из них, получив тогда освобождение от нашей Красной Армии, попали
потом в наши, советские тюрьмы. К сожалению, дело было именно так.
Безусловно, среди них имелись и провокаторы. Наверное, были и шпионы. Но
нельзя же рассматривать каждого человека, который с открытой душой приходит
к нам, как подосланного, как агента, который приспосабливается и втирается в
доверие. Это порочный круг мыслей. Если все основывать на этом, то к чему
это приведет? Об этом раньше я уже вел речь.
А как реагировало на наш приход польское население? Оно реагировало
очень болезненно, и это мне понятно. Во-первых, поляки считали (а это факт),
что они лишились государственной самостоятельности. Они говорили: "Какой это
по счету раздел Польши? И опять же, кто делит? Раньше делили Германия,
Австрия и Россия, а теперь?" Так оценивались события людьми, которые были
против нашей акции: "Опять Россия разделила Польшу, раздавила ее
независимость, лишила самостоятельности, разделила между собой и
Германией!". Помню, из Дрогобыча поехал я в Борислав посмотреть нефтяной
завод (там находились два нефтеперерабатывающих завода), на добычу нефти и
газа, заодно и послушать людей. Приехал на химический завод. Он был довольно
основательно потрепан. Это сделали немцы, уходя оттуда перед нашим
прибытием, и не без умения. Они разрушили главные аппараты для переработки
нефти. Когда я приехал, там было просто как бы пепелище, по которому ходили
люди. Я заговорил с ними. Ими оказались поляки среднего возраста, морально
очень угнетенные. Я был в полувоенной форме, то есть без знаков отличия, но
в шинели и военной гимнастерке, поэтому они меня рассматривали именно как
военного.
Стал я их расспрашивать, подчеркнуто проявляя вежливость. Один из них
надломленным голосом сказал: "Ну, как же мы теперь оказались в таком
положении? Вот ведь нас...", и замолчал. А потом, все намеками, выражал не
то чтобы прямое недовольство, а как бы грусть, сожаление о том, что
произошло. Это мне было понятно. Там же находился один молодой человек,
который заговорил на украинском языке. Он вступил в спор и очень резко стал
возражать поляку. Тут я понял, что это был украинец, и спросил его, кто он.
Он ответил: "Инженер, единственный на этом предприятии инженер-украинец. Вы
не знаете, как трудно \238\ было нам в Польском государстве получить
образование и как трудно, получивши образование, получить затем работу".
Поляк посмотрел жалобными, просящими глазами на этого украинца и стал
апеллировать к его совести: "Что Вы здесь говорите?". Он, видимо, испугался,
что тот говорит представителю Советской власти и военному так нелестно о
людях, с которыми работал на этом предприятии. Может быть, испугался за свою
судьбу. Я начал доказывать поляку обратное. Сейчас уже не помню своей
аргументации, но, видимо, говорил, что украинец прав, потому что поляки
действительно проводили неразумную внутреннюю политику относительно
украинцев. Мне это тоже было понятно, потому что рядом лежала Советская
Украина, сильная часть Советского Союза, и Польское государство боялось ее
воздействия. А польское правительство рассматривало украинцев как
неразоблаченных агентов Советской Украины и соответственно реагировало.
Собирали мы для собеседований и польскую интеллигенцию. Ее тоже
оказалось немало на территории, занятой нашими войсками. Я узнал, что есть
там писательница Ванда Львовна Василевская, чей голос хорошо слышен среди
польской интеллигенции. Потом я с ней познакомился и очень сдружился. Она
очень милая, умница и порядочный человек. Сначала была ППС-овкой, то есть
членом Польской социалистической партии, потом стала коммунисткой. Эта
ППС-овка писала книги, которые вовсе не находили одобрения у польского
ППС-овского правительства, ибо она больше всего писала об украинской и
белорусской бедноте, проводила в тех районах много времени, изучала быт,
жизнь народа и отражала их в своих произведениях, направленных против власть
имущих. Это и определило ее положение в польском обществе. По-моему, она
находилась даже одно время под арестом. Почему я задерживаюсь здесь на Ванде
Василевской? У меня остались добрые воспоминания об этой женщине, большой
общественнице, преданнейшем гражданине, человеке неумолимой честности и
прямоты. За это я ее весьма уважал. Я лично слышал, как она говорила Сталину
в лицо очень неприятные вещи. Несмотря на это, он ее слушал, приглашал, и не
раз, на официальные беседы и на неофициальные, товарищеские обеды и ужины.
Такой был у Василевской характер! А тогда мне сказали, что Василевская
находится в одном из районов, занятых нашими войсками. Она убежала из
захваченной немцами Варшавы и пришла к нам пешком, и мы ждали ее, я же был
насторожен и заинтригован, интересуясь, что же это за Василевская? Хотя и
кроме Василевской \239\ там было много других польских писателей, но
настроенных иначе.
Их позиция не была такой, которая одобрялась нами. Они несли в себе
пережитки польского национализма и определенных взглядов на украинцев, а
нашу вынужденную акцию понимали неправильно, заявляли, что мы договорились с
немцами за счет поляков. Хотя официально мы никогда не отказывались навсегда
от своих территорий, которые временно вошли в состав Польши. Ведь это
польское правительство нарушило линию Керзона в ущерб интересам Советской
страны. Польше было неразумно цепляться за эти земли, пытаться удерживать их
и всегда при этом ожидать какой-либо акции, которая восстановила бы
справедливость и определила более верные границы. Этнография и история были
не в пользу тех границ, которые были установлены между Польшей и Советским
Союзом. Этого многие польские интеллигенты не понимали и занимали
неправильную позицию. Но за исключением Василевской.
Ванда Львовна* пришла во Львов в коротком полушубке и простых сапогах.
Внешность у нее была простая, хотя сама она из знатного польского рода. Она
была дочерью того Василевского{9}, который при Пилсудском был министром, а
кроме того, его ближайшим другом. Василевский - это как бы доверенный
человек Пилсудского. Мне неудобно тогда было спрашивать об этом Василевскую,
но ходили слухи, что Ванда Львовна - крестная дочь Пилсудского. Насколько
это соответствует истине, не знаю, она же вовсе не стыдилась ни прошлого, ни
своего отца. Помню также и такой случай, уже после разгрома гитлеровской
Германии. Подросла дочь Ванды Львовны Эва, получила образование и работала в
Москве в какой-то библиотеке. Разбирая архивы, пришла как-то к матери и
говорит: "Я нашла книги моего дедушки и все их отправила в подвал.
Содержание их явно антисоветское". Я встречался с Эвой еще при жизни ее
мамы, когда Эва была лишь подростком. Сейчас не знаю ее судьбы.
*Н.С.Хрущев обычно называл людей, даже близких, по имени и отчеству;
более далеких - по фамилии, и всегда при личной встрече - на "Вы" (Ред.).
Василевская сразу заняла четкую просоветскую позицию, с пониманием
отнеслась к вступлению наших войск на территорию, определенную договором
Советского Союза с Германией, и стала разъяснять польским товарищам нашу
позицию, чем оказала огромную помощь и ВКП(б), и мне лично как секретарю ЦК
КП(б)У. Вскоре я практически переселился во Львов, организовывая \240\ там
всю повседневную работу. Нашлись затем и другие поляки, которые активно с
нами сотрудничали, но все же равных Ванде Василевской не оказалось.
Что касается договора с Германией, то он был у нас опубликован не
полностью. Была опубликована лишь та часть, в которой говорилось, что мы
договорились о ненападении. Но, помимо этого, имелись пункты, которые
касались польской территории и наших новых западных границ. Польша
утрачивала независимость, что не было оговорено в тексте, однако вытекало из
его духа: она превращалась в немецкий протекторат. Следовательно, наша
граница получалась уже не с Польшей, а с Германией. Я лично всего текста
договора не видел, но знаю об этом из информации от Сталина после подписания
договора. Из договора вытекало также наше отношение к Литве, Латвии,
Эстонии, Финляндии и Бессарабии. Судьба их территорий тоже была оговорена,
причем эта часть тоже не была опубликована. Говорю об этом потому, что
людям, которым следует ознакомиться с этими материалами, надо бы заглянуть в
дипломатические документы, в текст договора. Я же считаю своим долгом
высказаться, чтобы было вполне ясно, как я понимал этот договор и что им
предусматривалось.
В те дни встречались и анекдотичные, смешные случаи. Хочу рассказать и
о них. Мы долго находились под впечатлением работы, которая была проведена
по разоблачению "врагов народа" и их уничтожению. Поэтому, когда мы заняли
западные территории и сформировали там временные революционные комитеты, то
самым ответственным местом у нас оказался Львов, столица Западной Украины.
Там жило много украинских интеллигентов, раньше имевших австрийское
подданство, затем польское. По своим настроениям они были проукраинцами. В
Польше их обвиняли в том, что они просоветские лица, хотя это надо было
понимать с оговоркой: все же они предпочитали не Советскую Украину, а просто
Украину. А если их спросить о столице, то они сказали бы, что лучше всего
украинскую столицу иметь во Львове. Председателем Львовского городского
ревкома был утвержден первый секретарь Винницкого обкома КП(б)У Мищенко{10}.
Как-то поздней осенью я зашел к нему в кабинет посмотреть, как он работает.
Там толпился народ, надо было срочно решать вопросы городского хозяйства: о
трамваях, о мощении улиц, которые были разрушены, о водоснабжении и
электричестве. Люди, которые работали раньше на соответствующих постах,
главным образом поляки, хотели определить свое положение при новой власти и
пришли за этим в революционный комитет, чтобы засвидетельствовать, \241\ что
они занимают вот такие-то и такие-то посты и хотят получить указания. Это
было естественно.
Что же я увидел? Сидел председатель ревкома одетым в полушубок, поверх
которого натянул шинель. Не знаю, как он сумел сделать это, потому что сам
был огромного роста, крупный человек. На его ногах валенки, из шинели
торчали два револьвера. Одним словом, только пушки у него недоставало за
плечами, потому что слишком тяжела. Люди сидели и смотрели на него.
Закончился прием. Остались мы одни, и я сказал ему: "Вы производите плохое
впечатление не только насчет себя, но и о советских органах власти, о всех
наших людях, о нашей трусости. Что вы сделаете вашими пистолетами, если
кто-нибудь из террористов придет и захочет вас убить? Он застрелит вас
вашими же пистолетами. Зачем вы их демонстрируете? Почему у вас торчат
рукоятки? Спрячьте их в карманы и оденьтесь поприличнее". Мищенко был смущен
и выражал явное непонимание моих претензий. Ведь он проявлял свою
"революционность", свою "непреклонность"!
Пришлось нам спустя какое-то время пересмотреть назначения. Люди,
которые работали здесь временно, возвратились на прежние посты. Мищенко тоже
вернулся в Винницу. Во Львове были выдвинуты новые люди, но это было сложным
делом, потому что польский аппарат власти не то что саботировал (я такого не
припоминаю), но был деморализован, морально парализован. Конечно, наш приход
его не воодушевлял и энтузиазма в работе не прибавлял. Спустя много лет
после войны, когда я беседовал с Гомулкой, он рассказал, что был в рабочей
обороне в те дни, когда мы вошли в Польшу, а потом мы его мобилизовали, и он
еще какое-то время трудился в Киеве, на строительстве подземных
железнодорожных переходов.
Сталин перед войной предложил проделать железнодорожные тоннели под
Днепром: один - севернее Киева, другой - южнее. Работали там московские
метростроевцы. Но мы не успели сделать переходы до войны, а после войны в
них отпала надобность, и работы были прекращены. Остатки же тоннеля сейчас
служат памятником прошлому.
Наша деятельность по советизации Западной Украины продолжалась довольно
успешно, сопротивления мы тогда не встречали. Не помню активных, тем более
вооруженных выступлений против нас. Позднее стал проявлять активность Степан
Бандера{11}. Когда мы заняли Львов, он сидел в местной тюрьме, будучи
осужденным в связи с убийством польского министра внутренних \242\ дел. Не
помню сейчас, какой была роль Бандеры в этом: сам ли он стрелял в министра
или был одним из тех, кто организовывал это убийство. Мы проявили тогда
безрассудство, освобождая заключенных без проверки. Не знаю, правда, имелась
ли у нас возможность произвести такую проверку. Все заключенные были
освобождены, в том числе получил свободу и Бандера. Тогда его действия нам
импонировали: он выступил против министра внутренних дел в реакционном
Польском государстве. Не нам было оплакивать гибель этого министра. Но так
как эти акции были произведены группами, которые не были друзьями Советского
Союза, а были его противниками, националистами, ненавидевшими советский
строй, то надо было бы это учесть. Позднее мы столкнулись с Бандерой, и он
нам причинил очень много бед. Мы потеряли тысячи людей уже после войны,
когда развернулась острая вооруженная борьба украинских националистов против
Советской власти. Бандера оказался прямым агентом Германии. Когда Германия
готовилась к войне и после начала войны, эти агенты германского
империализма, националисты-бандеровцы активно помогали гитлеровцам.
Правда, когда Бандера увидел, что немцы и не думают выполнять данные
ему обещания об образовании независимой Украины, он повернул свои отряды
против них, но при этом не перестал ненавидеть Советский Союз. Под конец
войны он сражался и против нас, и против немцев, а после войны возобновил
борьбу с Советской властью. Кто же такой Бандера? Не все это у нас знают.
Степан Бандера был из духовного рода, отец его являлся священником в
Станиславской области, не то в самом городе Станиславе. Учился Бандера во
Львовском политехническом институте, имел образование. Сначала он стал
вождем украинских националистов в западных областях Украины, а позже -
общепризнанным вождем всего украинского национализма.
Когда после вступления Германии в войну против Польши наши войска вышли
на разграничительную границу, наступил большой подъем настроения в
украинском народе, да и у всего советского народа, с одной стороны, а с
другой стороны - всех угнетало предчувствие, что, видимо, скоро разразится
война, и она не минует Советский Союз. А если Советский Союз будет вовлечен
в войну, то эти новые районы Западной Украины (как украинцы говорили
"захидной"), вошедшие в состав УССР, в первую голову попадут в сферу огня.
Западные украинцы по-разному переживали наступающую угрозу. Украинские
националисты, озлобленные враги Советского государства, ждали войну и
готовились \243\ к ней. Они радовались, потому что им заморочил голову
Геббельс тем, что в результате войны немцев против СССР Украина получит
государственную независимость. Они были ослеплены национализмом и не могли
оценить величие передового советского строя. Эти люди ждали войны и все
делали для того, чтобы ее приблизить. Они готовились к тому, чтобы облегчить
немцам оккупацию Украины, считая, что Гитлер своими войсками очистит Украину
от "москалей" и преподнесет им торжественно, на блюде незалежну Украину.
Потом украинские националисты увидели, чем все кончилось; их надежды
рухнули, а Гитлер стал их самих сажать в тюрьмы и вести против них
беспощадную борьбу. Некоторые из них даже вынуждены были уйти в подполье и
перейти к террористическим актам против немцев. Правда, эти террористические
акты они совершали очень редко. Они накапливали силы, считая, что если
Советский Союз начнет наступать против Германии, то им надо иметь свои
войска, которые бы на завершающем этапе очистки территории от немцев
позволили им захватить власть и создать Украину, "незалежну" от "москалей",
от Москвы. Вот такая ситуация сложилась в то время, когда мы боролись за
укрепление Советской власти в Западной Украине и готовились к неизбежной
войне.
Хочу рассказать о некоторых трагических случаях, которые пришлось
наблюдать мне либо слышать о них; мне докладывали работники Наркомата
внутренних дел. Наркомом внутренних дел Украины был в это время Серов{12}.
Он незадолго до того окончил военную академию. В порядке укрепления органов
госбезопасности тогда было много мобилизовано командиров на эту работу. В
числе мобилизованных и он попал к нам наркомвнуделом Украины. Опыта такой
работы у него еще не имелось. Это было плохо, но это же было и хорошо,
потому что уже накопился вредный для страны и для партии опыт, приобретенный
провокациями и при арестах невинных людей, их допросах с ухищренными
истязаниями для вынуждения признаний, буквально с расправами. Допрашивающие
сами уже были превращены в машину и поступали так, руководствуясь мыслью:
если я этого не сделаю, то это же мне сделают вскоре другие; лучше я сам
сделаю, чем это сделают надо мной. Страшно представить в наше время, что
коммунисты вынуждены были руководствоваться в своих поступках не сознанием,
не совестью, а каким-то животным, зоологическим страхом за собственную
судьбу и, чтобы сохранить себе жизнь, губили жизни честных, ни в чем не
повинных людей...
Серов согласно служебным обязанностям установил тогда \244\ контакты с
гестапо. Представитель гестапо официально прибыл по взаимной договоренности
во Львов со своей агентурой. Не знаю точно, какая у него имелась сеть
агентов, но она была большой. Предлогом послужил "обмен людьми" между нами и
Германией: лица, которые покинули территорию, занятую германскими войсками,
и желавшие вернуться по месту своего жительства до захвата немцами Польши,
получали такую возможность. И наоборот: лица, которые остались на
территории, занятой немецкими войсками, но хотевшие перейти на территорию,
занятую советскими войсками, тоже могли возвратиться к себе. Во время этой
работы по обмену ко мне пришел Серов и рассказал: "У пункта регистрации
желающих вернуться на польскую территорию стоят огромные очереди. Когда я
подошел туда, мне стало больно: ведь главным образом очередь состояла из
еврейского населения. Что с ним будет? И настолько люди преданы всяким там
бытовым мелочам - квартире, вещам. Они давали взятки гестаповцам, чтобы те
помогли им поскорее выехать отсюда и вернуться к своим очагам". А гестаповцы
охотно это делали, брали взятки, обогащались и препровождали их прямо в
лагеря. Мы же ничего не могли поделать, потому что наш голос для этих
несчастных людей ничего не значил: они хотели попасть домой. Может быть, у
кого-то оставались там еще и родственники. Одним словом, они хотели
вернуться туда, где родились и где жили, хотя и знали, как немцы у себя, в
Германии, расправились с евреями. И все же польские евреи, которые волей
судьбы оказались на территории, занятой Советским Союзом, всеми правдами и
неправдами стремились вернуться на землю, где уже господствовал фашизм и где
им была уготована печальная участь. С другой стороны, много людей, особенно
евреев, бежало от фашистов и к нам. Они ведь следили, как фашисты относятся
к еврейскому населению, как они громили евреев у себя в стране,
устанавливали для них особые "знаки отличия", чинили унижения и
издевательства над еврейским народом. Должен сказать здесь и о Серове. Он в
свое время был наказан и освобожден от министерской должности, так как
проявил неосторожность. Но он при всех своих ошибках - честный и неподкупный
человек. Я относился к нему с уважением и доверием.
А вот еще один случай, причины которого я не понял и был им очень
огорчен. Во Львове оказалась Бандровска{13} (не ручаюсь за точность
фамилии), известная польская оперная певица. Мне доложили, что она находится
на нашей территории. Я попросил людей, занимавшихся вопросами культуры,
провести с ней пере- \245\ говоры и, если она захочет, предоставить ей
возможность петь во Львовской опере; если же нет, то предоставить
возможность петь в киевской, харьковской или одесской опере. Одним словом,
дать ей любую возможность. Я думал, что это ее соблазнит и что она останется
у нас. Мне не хотелось, чтобы такая известная певица вернулась на польскую
территорию, занятую фашистами. Ведь она там будет петь, и это станет как бы
шагом, направленным и против польского народа, и против советского народа.
Но она не захотела остаться и вернулась к себе. Когда вели с ней переговоры,
Бандровска проявила хитрость: она вела переговоры с нами и как будто
изъявляла желание принять наше предложение, а в то же время вела тайные
переговоры с немцами. Они тайком переправили ее на территорию, уже занятую
ими. Пришел ко мне Серов и говорит: "Бандровской нет. Она в Кракове и уже
выступала в театре перед офицерами немецкой армии".
Польская интеллигенция, оказавшаяся на территории, занятой Красной
Армией, по-разному воспринимала приход наших войск в Западную Украину и
Западную Белоруссию. Многие интеллигенты, что понятно, были, как говорится,
буквально огорошены. Они находились в состоянии какого-то шока. Их страна
подверглась нападению гитлеровского государства, и вот Польша разгромлена,
Варшава сильно разрушена, другие города - тоже. Что будет дальше?
Воспитанные на буржуазных традициях, буржуазном понимании хода событий, эти
люди как бы теряли свою самобытность, свое лицо. Они не могли понять, что
польская культура и польская нация продолжают развиваться на территории,
отошедшей к Советскому Союзу. Да, это была небольшая территория, заселенная
поляками, в сравнении с территорией и населением, захваченными гитлеровской
Германией. Естественно, поляки воспринимали и переживали все это очень
глубоко и трагично. Некоторые из них выбирали из двух зол меньшее. Они были
против Советской власти, но, сравнивая ее с тем, что принес полякам Гитлер,
предпочитали Гитлеру Советы. Имелись и такие, которые, оказавшись на
территории, занятой Красной Армией, потом, даже вне всякого "обмена людьми",
бежали на территорию, занятую немецкими войсками. Кое-кто из них хотел таким
способом уклониться от контактов с гестаповцами.
Во Львове в то время гестаповцев было очень много. Они попали туда по
договоренности с нами, с целью содействия обмену населением. Но возникали
также случаи, как с Бандровской, когда гестаповцы не согласовывали с нами
списки отъезжающих и, \246\ пользуясь тем, что граница фактически была
открытой и никаких трудностей для перехода не существовало, выписывали
каким-то лицам фальшивые документы.
Продолжалась работа по установлению Советской власти и нормализации
положения в западных районах Украины. Главным образом она была направлена на
создание местных органов власти. В областные комитеты и в районные было
привлечено много местных активистов. Не было недостатка в кадрах, которые
становились на позиции советской действительности. Несмотря на сильные
украинско-националистические позиции, имелось немало сочувствовавших нам
коммунистов, несмотря на роспуск КПЗУ и выраженное нами недоверие к ней.
Вообще-то КПЗУ была разгромлена еще во время "чисток" 1936-1937 годов.
Руководство коммунистическими организациями Западной Украины практически
было возложено на КП(б)У. Когда я еще в 1928-1929 гг. работал в Киеве на
посту заведующего организационным отделом окружного комитета, секретарем
Киевского окружкома был Демченко. Именно он по решению ЦК КП(б)У отвечал за
связь с КПЗУ и за руководство ее деятельностью. Демченко встречал людей
"оттуда", они приезжали нелегально, получали от него указания и отбывали.
Так велась организационная работа.
Демченко занимался также вопросами культуры. В Киеве находилась
Украинская АН, видный историк Грушевский руководил в ней секцией истории
Украины. Наблюдение за АН УССР тоже было возложено на Демченко, и он уделял
ей много внимания. Через академию он был связан и с учеными, которые
находились во Львове, на польской территории. Помню из их числа две фамилии:
Студинский и Колесса{14}. Это были авторитетные среди интеллигенции люди,
причем Колесса больше как ученый, а Студинский - как общественный деятель и
хороший оратор. Он, выступая в польской печати, зарекомендовал себя как
антипольская фигура, настроенная просоветски и проукраински. Однако, когда
мы с ним в 1939 г. встретились, выяснилось, что он был в политических
вопросах без прочных убеждений. Итак, КПЗУ была разгромлена, а ее кадры, до
которых дотянулась наша рука, были уничтожены как "провокаторы, изменники,
предатели и агенты Пилсудского", уже умершего.
Коммунистическая партия Польши тоже была разгромлена и распущена
Коминтерном. Ее руководство было уничтожено, так как жило в Москве и
работало Как раз в Коминтерне. Все, кто жил здесь, были арестованы и
погибли, и Ленский{15}, и другие. Осталась лишь молодежь. Берут{16} же
уцелел, потому что был еще \247\ мало известен у нас и вообще не находился
на территории СССР, а был в Польше. Совсем молодым был еще Гомулка{17}. И
вот их партия была разгромлена, исчезло ее центральное руководство,
практически же никакого руководства одно время не было. Гомулка до ареста
его польскими властями работал, как он мне потом рассказывал, в Дрогобыче;
где работал Берут, не знаю. Когда мы заняли Дрогобыч, то будущий
председатель Госсовета ПНР Завадский{18}, очень хороший человек, сидел в
местной тюрьме. Он и раньше неоднократно сидел по разным польским тюрьмам и
рассказывал мне, что хорошо знает их режимы. Шутил, что "лучшей" тюрьмой
была дрогобычская.
Я уже упоминал, что мы в те месяцы занимались созданием выборных
органов власти народов, населявших восточные области бывшей Польши. Теперь
они должны были определить свое юридическое положение: с кем они будут?
Хотят ли войти в состав Советского государства? Прошли выборы народных
представителей. Я все это время находился во Львове и организовывал эту
работу. Когда проходило заседание народных делегатов, я сидел в ложе и
наблюдал. Сейчас уже не помню состав президиума собрания, но это были люди
из западных областей Украины, хорошо нам известные, с определенными
политическими позициями. Они открыто заявляли об этом в своих выступлениях,
и устно, и в печати. То были не какие-то подставные лица, если говорить
грубо - не какие-то "наши агенты", нет! То были убежденные коммунисты. Когда
они выступали, я не услышал ни одного оратора, который выражал бы хотя бы
сомнение в том, что у них должна быть установлена Советская власть. Они с
радостью, с пафосом заявляли, что их заветная мечта - быть принятыми в
состав Советской Украины.
Эти собрания прошли на большом политическом подъеме. Не помню, сколько
дней они длились. Но было приятно смотреть на происходящее, радоваться тому,
что оно подтверждало нашу точку зрения: народ - рабочие, крестьяне, трудовая
интеллигенция с пониманием относятся к нашей идеологии, принимают ее и на ее
основе хотят строить свое будущее. Вот сила ленинских идей! Они жили в
людях, несмотря на то, что польские власти делали все, чтобы изолировать их
от СССР и извратить Ленинизм, пугали людей Советской властью. Как раз в те
годы развернулись репрессии, что тоже использовалось против нас с
соответствующим толкованием. Если мы писали и говорили, что все это делается
только для укрепления Советского государства, для расчистки путей к
строительству социализма, то враги СССР давали, конечно, \248\ свои
объяснения, вредные для нас. Такие точки зрения широко гуляли в Польше, в
других буржуазных государствах. Однако, несмотря на столь усиленную
обработку умов, когда пришла Красная Армия, народ принял нас, как близких
людей.
Собрание народных представителей районов, освобожденных Красной Армией,
проходило во Львове очень торжественно. Люди, выступая, со слезами радости
говорили о том, что они наконец-то дождались времени, когда возникнет единая
Украина; что они воссоединились с братьями-украинцами. То были торжественные
для нас дни, тем более что не только удовлетворились национальные запросы
украинцев, но и укреплялась западная граница СССР. Она отодвинулась дальше.
Исправлялась историческая несправедливость в отношении украинского народа,
который никогда прежде не был в составе единой Украины. Теперь его чаяния
сбылись. Правда, юридически это еще не было оформлено, потому что пока что
состоялись лишь собрания во Львове. Пока что наблюдалось выражение чувств
людей, которые освободились от гнета, и еще не было официально оформлено
принятие их земель в СССР. Кроме того, еще оставались украинцы, которые жили
за Карпатами, в Венгерском государстве. Дело в том, что после ликвидации
Гитлером Чехословакии Закарпатская Украина вошла в состав Венгрии. Это
учитывали наши украинцы и говорили: "Закарпатские украинцы пока не входят в
нашу Украинскую Советскую державу, но настанет час, и они тоже будут вместе
с нами". После Великой Отечественной войны так оно и произошло. После
разгрома Гитлера Закарпатская Украина тоже вошла в состав УССР, так что
Советская Украина объединила всех украинцев, живущих на своих исторических
землях.
После львовского собрания народных представителей мы перенесли
обсуждение этого вопроса в Киев. Заседание во Львове называлось собранием
уполномоченных (что-то вроде Учредительного собрания). Оно обратилось с
просьбой принять Западную Украину в состав УССР. В Киеве был созван
республиканский Верховный Совет, а затем завершила дело сессия Верховного
Совета СССР. Туда прибыли представители западных областей и выступали с той
же просьбой. Этот акт совершался в торжественной обстановке. А я гордился
тем, что от начала до конца находился в западных областях Украины и
организовывал все дело. Как протекали аналогичные события в Белоруссии,
подробно не знаю, ибо пользовался только газетной информацией. Белорусы тоже
торжествовали победу, тоже были рады историческому \249\ акту воссоединения
белорусского населения в одном государстве. По-видимому, у них были те же
радости и те же трудности, что и у нас. Я так думаю. А кто пожелает, может
найти материалы о них в печати.
Теперь - о Литве, Латвии и Эстонии. Об этих наших мероприятиях я знаю
только из бесед, которые имел со мной Сталин, когда я приезжал в Москву. Мы,
конечно, были очень рады, что литовцы, латыши и эстонцы будут опять входить
в состав Советского государства. Тут и расширение территории, и рост
населения, и общее усиление СССР. Мы получили довольно длинную береговую
границу на Балтике. Раньше у нас имелся только узкий вход в Финский залив, а
теперь - настоящая морская граница. Кроме того, рассуждали мы тогда,
территория Латвии, Эстонии и Литвы, если разразится "большая война", стала
бы плацдармом для иностранных войск, и Англии с Францией, и Германии. Так
что эта акция улучшила наше положение в смысле организации обороны
Советского Союза, что имело большое значение, потому что объединенные силы
империалистического лагеря значительно превосходили в то время наши силы.
Конечно, между народами Литвы, Латвии и Эстонии, с одной стороны, и
населением Западной Белоруссии и Западной Украины - с другой, нельзя ставить
знак равенства. Ведь в Прибалтике жили не части народов СССР, а отдельные
народы. Но они обрели теперь возможность жить так, как жили в СССР все
рабочие, крестьяне и интеллигенция. Для народных масс Прибалтики это был
большой успех.
Их правители уступили свое место другим людям. Президент Литвы Сметона
удрал в Германию. Правда, бежали не все, а кое-кому из прежнего руководства
были даже предоставлены видные посты. Сопротивления нам не было оказано, а
остальное было проведено по-другому, нежели в Западной Украине и Западной
Белоруссии, советизация в Прибалтике проходила иначе. Там появились свои,
теперь уже прогрессивные правительства. И не все их члены были коммунистами.
Лацис{19}, возглавивший правительство Латвии после Кирхенштейна{20}, был
коммунистом и к тому же известным писателем. А Кирхенштейн сначала не был.
Не помню сейчас, кто из эстонцев и литовцев на первых порах возглавлял их
правительства. Но и там были предприняты шаги такого же характера.
Постепенно всюду там вводились советские порядки; Эстония, Латвия и Литва
тоже вошли в состав Советского Союза, что было оформлено демократическими
методами и при соблюдении всех юридических формальностей, которые требуются
в таких случаях. \250\ Осенью 1939 г. встала также проблема Финляндии. Мы
вошли с Хельсинки в контакт, чтобы договориться. Был выдвинут нами вопрос о
том, что на случай войны нужно обезопасить Ленинград, который находился на
расстоянии пушечного выстрела от финляндской границы. С территории Финляндии
можно было сразу вести обстрел Ленинграда. Финляндское правительство
проводило тогда враждебную политику в отношении СССР и демонстративно
заигрывало с гитлеровской Германией. Главнокомандующим армией Финляндии был
Маннергейм{21}, бывший царский генерал. Он очень недружелюбно относился к
Советскому Союзу. Финляндия действительно представляла для нас угрозу, но не
сама по себе: ее территория могла быть использована вражескими силами более
могучих государств против нас. Поэтому стремление Советского правительства
обезопасить себя на северо-западе имело большое значение.
Начались переговоры с финляндской делегацией в Москве. Их подробностей
я не знаю, так как я в то время находился во Львове. Позднее Сталин
рассказывал мне о них, но детали не сохранились в моей памяти. Общее
заключалось в том, что финны не приняли наших условий, после чего и
сложилось решение добиться того же путем войны. А о подробностях я говорить
не могу. Когда я в те дни приезжал из Киева, то редко располагал своим
временем. Чаще всего мне звонил Сталин и вызывал к себе. Иногда я заставал
Сталина одного. Тогда было легче обмениваться мнениями, а мне - излагать
свои взгляды и высказывать те нужды, о которых я всегда говорил, приезжая с
Украины. Но чаще, когда я оказывался у Сталина, там бывали Молотов,
Ворошилов, Каганович. Реже Жданов, находившийся обычно в Ленинграде. Бывали
также Берия и Микоян. Вот круг людей, который я встречал у Сталина чаще
других.
Однажды, когда я поздней осенью 1939 г. приехал в Москву, Сталин
пригласил меня к себе на квартиру: "Приезжайте, покушаем. Будут Молотов и
Куусинен". Куусинен{22} работал тогда в Коминтерне. Приехал я в Кремль, на
квартиру к Сталину. Начался разговор, и по его ходу я почувствовал, что это
- продолжение предыдущего разговора, мне неизвестного. Собственно говоря,
речь шла о реализации принятого решения - о предъявлении Финляндии
ультиматума. Договорились с Куусиненом, что он возглавит правительство
только еще создающейся Карело-Финской ССР{23}. Карелия до этого была
автономной республикой, входившей в состав Российской Федерации. Новая
союзная республика должна была, по замыслу Сталина, объединить Карелию \251\
и "освобожденные" районы Финляндии в единой государственной структуре.
У Сталина сложилось такое мнение, что после того, как Финляндии будут
предъявлены ультимативные требования территориального характера и в случае,
если она их отвергнет, придется начать военные действия. Я, естественно,
Сталину не возражал. Более того, я, как и он, считал, что это в принципе
правильно. А насчет войны с Финляндией думал: достаточно громко сказать им,
если же не услышат, то разок выстрелить из пушки, и финны поднимут руки
вверх, согласятся с требованиями. Сталин заметил: "Сегодня начнется это
дело".
В Ленинград заранее послали Кулика{24} для организации артиллерийского
обстрела финляндской территории. Мы сидели у Сталина довольно долго, ожидали
часа истечения ультиматума. Сталин был уверен, и мы тоже верили, что не
будет войны, что финны в последнюю минуту примут наши предложения, и тем
самым мы достигнем своей цели без войны, обезопасим страну с Севера.
Финляндская территория и ее естественные ресурсы нас не интересовали, ибо
мало что дополняли к нашим необъятным просторам. Финляндия богата лесом, но
не может же она равняться с нами. Не это нас привлекало. На первом плане
стояли вопросы безопасности: повторяю, Ленинград находился под прямой
угрозой. Потом позвонили, что мы все-таки произвели роковой выстрел. Финны
ответили артиллерийским огнем. Началась война. Говорю это потому, что
существует и другая трактовка событий: дескать, финны выстрелили первыми, а
мы вынуждены были ответить. Но ведь это всегда, когда начинают войну,
говорят о другом, что выстрелил первым он. В былые времена, как
свидетельствует история, войны начинались иначе. Сейчас подобное увидишь
разве что в опере: как театральным жестом один бросает перчатку, а другой ее
поднимает, и начинается дуэль. В наше время войны, к сожалению, начинают
по-иному. Возникает вопрос: имели ли мы юридическое и моральное право на
свои действия? Юридически, конечно, не имели права. С моральной же точки
зрения желание обезопасить себя и договориться с соседом оправдывало нас в
собственных глазах.
И вот началась война. Я уехал через несколько дней на Украину. Мы были
уверены, что если финны приняли наш вызов и развязалась война, причем в ней
участвуют несоизмеримые величины, то вопрос будет решен быстро и с
небольшими потерями для нас. Так мы думали и так хотели, однако история
показала затем совсем другое. \252\ Война оказалась довольно упорной. Финны
проявили большую воинственность и большие военные способности. У них была
хорошо организована оборона, и наши попытки пробиться через Карельский
перешеек, самый короткий путь к ним, ни к чему не привели. Перешеек сначала
оказался нам не по зубам. Там обнаружились неожиданно для нас хорошие
железобетонные укрепления, удачно расположенная артиллерия, и мы наткнулись
на неприступную крепость. В результате там полегло наших войск значительно
больше, чем предполагалось по плану решения этого вопроса военными методами.
Боевые действия затянулись до глубокой зимы. Тогда было решено обойти
укрепления Карельского перешейка и ударить севернее Ладожского озера, где,
видимо, у финнов таких укреплений не было. То есть, мы хотели зайти с тыла.
Когда же попытались сделать это, то там выявились еще более сложные условия,
связанные с особенностями природной местности и климата. Финны - люди
Севера, хорошие спортсмены, прекрасно держатся на лыжах. Наши войска
столкнулись с подвижными подразделениями лыжников, вооруженных
автоматическим оружием высокой скорострельности. Возник вопрос о том, чтобы
и наши войска срочно поставить на лыжи. Но сделать это было не так легко. У
нас воевали обычные, нетренированные красноармейцы. Вспомнили мы и о
физкультурниках, но их имелось немного, хотя собрали их из Москвы, с Украины
и из Ленинграда. Провожали мы их довольно торжественно, ибо была
уверенность, что наши физкультурники "приедут и победят". А они почти все
там погибли. Не знаю точно, сколько их возвратилось стой войны.
Сталин негодовал. Военные объясняли ему, что они не знали об
укреплениях на Карельском перешейке - "линии Маннергейма", и стали обвинять
во всем нашу разведку. Все это слилось в главное обвинение Ворошилову. Ведь
он был наркомом обороны. За военные неудачи обвинять, собственно, больше и
некого было. Не Сталина же. Ворошилов, значит, виноват, не предусмотрел, не
разработал и т.п. Начальником Генерального штаба был тогда Шапошников{25}.
Его люди занимались разработкой плана операции против Финляндии и занимали
высокое положение в войсках. На Шапошникова же смотрели как на видного
специалиста, хотя сам он решающего голоса не имел. Скорее у него был
совещательный голос. Решал тогда от имени РККА военные вопросы Ворошилов.
То были страшные месяцы и по нашим потерям, и в смысле перспективы.
Возьмем наш Военно-Морской Флот, который действовал \253\ на Балтике против
финляндского. Казалось бы, соотношение должно быть отнюдь не в пользу
финнов. Но наш флот действовал плохо. Вот один из случаев. При мне
докладывали Сталину, что плыл по морю шведский корабль. Наши приняли его за
финский, подводная лодка попыталась потопить его, но не сумела. А немецкие
моряки это наблюдали и, чтобы уколоть нас, предложили помощь.
Сталин сказал нам: "Посол Германии Шуленбург передал предложение от
Гитлера: если мы встречаем затруднения в борьбе против финнов на Балтийском
море, то немцы готовы оказать содействие...". Сталин, разумеется, отказался,
но буквально пришел в замешательство в результате этого случая, образно
выражаясь, посерел. Можете себе представить! Будущий враг так нас оценивает.
Открыто предлагает: "Давайте попросту отбросим всякие правовые соображения.
Раз началась война, то надо использовать все с тем, чтобы в кратчайший срок
решить задачу, поставленную перед военными силами". Гитлер демонстрировал
нам наше же бессилие. Хотел, чтобы мы сами признали это, приняв его помощь.
В советском руководстве нарастала тревога. Пока не такая уж сильная, но
нарастала. Как бы не померк ореол непобедимости Красной Армии. Как у нас
тогда пели? "Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу
готов". Заронились семена сомнения. Если мы с финнами не сможем справиться,
а вероятный противник у нас более сильный, то как же с ним тогда будем
справляться? Нашими войсками на Карельском перешейке командовал
Мерецков{26}, севернее командовали другие{27}. Приходит ко мне Тимошенко и
говорит: "Меня вызывают в Москву, наверное, поеду на Финляндский фронт".
Уехал он и действительно возглавил все войска Северо-Западного фронта для
прорыва "линии Маннергейма". Вновь решили главный удар не наносить с севера,
в обход, а бить в лоб, разбить укрепления на Карельском перешейке и тем
самым решить исход войны. Хорошо помню, как Сталин с горечью, грустью и
иронией рассказывал мне, как протекала война с Финляндией севернее этого
перешейка: "Там глубокие снега, идут по ним наши войска, в частях много
украинцев, воинственно настроенных: "А де тут хвинны?". Вдруг сзади
раздаются очереди из автоматического оружия. Наши люди падают. Это финны
избрали такую тактику борьбы в лесах, забирались на сосны, прикрывались
ветками, надевали белые балахоны и становились совершенно незаметными. Наши
подходят, а их расстреливают в упор с деревьев. Таких стрелков прозвали там
"кукушками". \254\" И опять "твои" спрашивают: "Де же, де те зегзицы?".
Пришлось вести с "кукушками" специальную борьбу, тренировать против них
наших стрелков. Но на все это требовалось время, и учеба стоила нам большой
крови.
Началась перезадуманная операция. Пересмотрели и тактику лобового
удара, сосредоточили (почему же это сразу не сделали?) нужное количество
артиллерии, самолетов, всего, что необходимо, и организовали новый удар.
Разбили финские доты, перед мощной артиллерией они не устояли. Авиация тоже
сыграла положительную роль. Сталин говорил об этом так: "Вот налетала на них
наша авиация. Задание ей было: преградить финнам подвоз к фронту боеприпасов
и снаряжения, то есть вывести из строя железную дорогу, разбомбить мосты и
расстрелять паровозы с самолетов. Тактически это, конечно, правильно.
Столько мостов там разбили, столько паровозов вывели из строя, что, казалось
бы, финнам одни лыжи остались. Но нет, подвоз средств у них продолжается".
Наконец запросили финны перемирия. Начались переговоры. Договорились о
прекращении войны, а потом подписали мирный договор. Отодвинулись финны от
Ленинграда и еще уступили нам базу на полуострове Ханко, в Финском заливе.
Тут мы стали анализировать причины того, почему мы оказались плохо
подготовлены к войне и отчего она стоила нам таких больших жертв. Не знаю
точно, сколько тысяч бойцов полегло там, но думаю, что очень много. Мне об
этой войне подробно рассказывал Тимошенко. Выявилось, что говорили неправду
о нашей разведке, будто она плохая и потому не сообщила нужных данных, так
что мы не знали обстановку. Все это оказалось ложью. Наша разведка оказалась
на должной высоте. Все доты, которые были построены финнами, вся "линия
Маннергейма" - все это было хорошо известно и нанесено на карты. Видимо,
просто допустили беспечность. Я даже не представляю себе, как это могло
случиться. Ведь данные разведки - святая святых при разработке любой
операции. Прежде всего изучается местность, на которой будут развернуты
военные действия. А тут не просто местность, а укрепленный район. Сколько
лет финны строили там эти железобетонные гранитные укрепления. Там и
естественные условия для обороны хороши: леса, холмы, много озер и болот,
мало дорог. Местность труднодоступна для транспорта, и там легко воздвигнуть
оборонительный пояс. Тем более что буквально на месте и лес, и гранит для
строительства полевых оборонительных сооружений. Финны хорошо это
использовали. Вот почему победа стоила нам крови многих тысяч людей. \255\ Я
бы сказал здесь, что Финляндская война на деле обошлась нам, может быть,
даже в миллионы жизней. Почему я так думаю? Потому что если бы мы финнов не
тронули и договорились как-то без войны, то о нас имелось бы за рубежом иное
представление. Ведь если Советский Союз еле-еле справился с Финляндией, с
которой Германия расправилась бы очень быстро, то что останется от СССР,
если на него двинутся немецкие войска, вышколенные, отлично организованные,
имеющие хороших командиров, сильную боевую технику и большие массы
военнослужащих? Гитлер рассчитывал, что расправится с СССР в два счета. Так
родился курс на молниеносную войну и план "Барбаросса", основанные на
самоуверенности. Питала эту самоуверенность в немалой степени злополучная,
неудачно проведенная нами финляндская кампания. А вот если бы мы провели эту
кампанию по-другому, как нужно, то дальнейшее развитие исторических событий
могло пойти по-иному. Конечно, СССР как бы обманул Гитлера своими поступками
в этой кампании, так что немецкая самоуверенность дорого обошлась Германии.
Но мы же не притворялись нарочно зимой 1939-1940 г., так как не знали
заранее, чем все кончится и как потом развернутся события. А миллионы людей
в войне с Германией потеряли.
Наши предположения до 1941 г., что правительство Финляндии в случае
"большой войны" предоставит свою территорию нашим врагам, оправдались. Еще
до Великой Отечественной войны мы знали, что Гитлер концентрирует свои
войска в Финляндии у наших границ. Можно, конечно, сказать, что финны пошли
на это, потому что были озлоблены и хотели вернуть потерянное ими путем
войны вместе с Германией против Советского Союза. Такое понимание дела тоже
не будет лишено здравого смысла. Напоминаю о том, как мы с (покойным теперь
уже) Куусиненом узнали на квартире у Сталина, что первые выстрелы уже
совершены именно с нашей стороны. Куда от этого денешься?
Что касается Финляндии, то я впоследствии не раз бывал в ней,
встречался с финнами. У меня были самые хорошие отношения с президентом
Кекконеном и его предшественником Паасикиви{28}. Это был "хороший буржуа",
который искренне хотел мира с нами. Он, собственно говоря, и подписал мир,
поскольку был инициатором дела и как бы посланцем от финляндского
правительства к нам во время Второй мировой войны. В результате переговоров,
которые он вел с нами, было достигнуто необходимое соглашение, и Финляндия
вышла из войны против СССР. Это была важная победа, только она стоила много
пролитой крови. Возникает опять \256\ вопрос: можно ли было обойтись без
советско-финляндской войны? Не берусь делать окончательный вывод. Если же
говорить о Сталине, который решал эти вопросы, то он начинал в 1939 г. войну
не для того, чтобы захватить Финляндию. Мы же ее не захватили, и когда
фактически разгромили финляндскую армию в 1944 году, Сталин проявил здесь
государственную мудрость. Территория Финляндии с ее населением не могла
решить коренных задач нашей внешней политики: маленький народ, чья страна не
богата естественными ресурсами; а подписание договора о перемирии с
Финляндией, которая затем сама объявила войну Германии, - хороший пример для
других сателлитов гитлеровской Германии. Выгода для нас от этого была
большей, чем от оккупации. К тому же такой наш шаг оставил хороший след в
видах на будущее.
Помню такой случай. Как-то приехал я с Украины в Москву, был у Сталина.
Молотов рассказывал, как он пригласил Шуленбурга, посла Германии в СССР.
Шуленбург являлся сторонником укрепления мирных отношений Германии с
Советским Союзом и был решительным противником войны с СССР. Недаром 23
августа 1939 г. при заключении советско-германского пакта о ненападении
Шуленбург, с которым Молотов решал попутные вопросы, буквально сиял от
радости и говорил: "Сам Бог нам помог, сам Бог!". Тогда мы отнеслись к его
словам как к дипломатической игре. Но потом история показала, что это у него
было искреннее настроение: он понимал желательность улучшить отношения
Германии и СССР, положить их на мирную основу. Он докладывал позднее о том
же Гитлеру, но на его слова не обратили внимания. А во время заговора против
Гитлера летом 1944 г. в него был вовлечен и Шуленбург. Заговор провалился, в
числе казненных оказался и Шуленбург.
Вернусь к рассказу Молотова. Проходя коридорами Наркоминдела, Шуленбург
увидел, что на радио у нас сидят стенографистки и записывают нужные
передачи. Он в удивлении спросил: "Как? У вас стенографистки ведут запись?".
И тут же осекся. Молотов доложил о том Сталину. Наши решили, что, видимо, у
немцев имеются технические средства записи. Записывают не стенографистки, а
аппараты. Только после войны мы узнали, что существуют магнитофоны. Раньше
мы об этом ничего не знали. Немцы же имели еще до войны магнитофоны. Поэтому
радиоразведку они вели более организованно. Передача секретных
радиотелеграмм осуществляется на больших скоростях, и почти никакая
стенографистка записать их не успеет. Тем более когда они кодированы.
Магнитофон же может записать, а потом работать медленнее: можно все \257\
прослушать, чтобы подобрать ключ к коду. Мы это делать еще не умели, так как
у нас не было соответствующих технических средств. По таким деталям фашисты
тоже судили о нашем военно-техническом уровне, нашей военной оснащенности,
чувствовали нашу слабость, и это укрепляло их желание поскорее развязать
войну. Но они эту слабость преувеличивали.
Итак, после зимы 1939-1940 г. в стране было сравнительно мало людей,
которые по-настоящему знали, как протекали и к чему политически привели
военные действия против Финляндии, каких жертв потребовала эта победа,
совершенно несоизмеримых с точки зрения наших возможностей, каково реальное
соотношение сил. Сталин же в беседах критиковал военные ведомства. Наркомат
обороны, а особенно Ворошилова. Он порою все сосредоточивал на личности
Ворошилова. Я, как и другие, был тут согласен со Сталиным, потому что
действительно в первую голову отвечал за это Ворошилов. Он много лет занимал
пост наркома обороны. В стране появились "Ворошиловские стрелки" и тому
подобное. Ворошиловская хвальба усыпляла народ. Но виноваты были и другие.
Помню, как один раз Сталин во время нашего пребывания на его ближней даче в
пылу гнева остро критиковал Ворошилова. Он очень разнервничался, встал,
набросился на Ворошилова. Тот тоже вскипел, покраснел, поднялся и в ответ на
критику Сталина бросил ему обвинение: "Ты виноват в этом. Ты истребил
военные кадры". Сталин ему соответственно ответил. Тогда Ворошилов схватил
тарелку, на которой лежал отварной поросенок, и ударил ею об стол. На моих
глазах это был единственный такой случай. Сталин в первую голову чувствовал
в нашей победе над финнами в 1940 г. элементы поражения. Очень опасного
поражения, которое укрепляет наших врагов в уверенности, что Советский Союз
- колосс на глиняных ногах. Международные политические последствия могли
оказаться самыми неблагоприятными.
Кончилась критика тем, что Ворошилов был освобожден от обязанностей
наркома обороны, а вместо него был назначен Тимошенко. Вскоре он стал
Маршалом Советского Союза. Не помню сейчас, какой новый пост был дан
Ворошилову, но долгое время он находился как бы на положении мальчика для
битья.
Но одной констатации дела и гнева, оправданного, я бы сказал, гнева, в
связи с ходом войны 1939-1940 гг. было недостаточно. Следовало сделать
должные выводы. Выводы же должны были заключаться не только в освобождении
Ворошилова от должности и назначении другого лица на пост наркома. Нужно
было иметь в виду, что "большая война" неизбежна. Требовалось срочно
наверстать \258\ упущенное, найти в нашей экономике те бреши, в результате
которых мы несли потери, выше поднять боеспособность Красной Армии и, самое
главное, заиметь новые кадры.
Мне довелось познакомиться с Кирпоносом{29}, когда он командовал
войсками КОВО. Очень хороший командир и честный человек. И погиб он, как
истинный гражданин Советского Союза. В Финляндскую кампанию он командовал
дивизией, отличился в боях, получил потом генеральское звание и стал Героем
Советского Союза. КОВО стоял примерно на том же по значению месте, как и
Белорусский Особый военный округ (БОВО). Если БОВО грудью заслонял Москву от
вражеского нападения с запада, то КОВО тоже находился на направлении
главного удара. Там имелись благоприятные рельефные и почвенные условия для
развития наступления механизированными войсками с запада на Киевском
направлении: хорошие дороги, почти нет болот. За границей писали, что это
танкодром, что там можно, развернув танковые соединения, показать, на что
они способны. Оценка оказалась правильной. В Великую Отечественную войну так
и произошло. Назначив сюда Кирпоноса, считали, что он подходит по моральным
качествам. Это было верно. Но у него не было опыта руководства таким
огромным количеством войск. Видимо, других, более подходящих командиров,
после кровавой мясорубки 1937-1938 гг. просто не осталось. Отсутствие же
опыта потом сказалось на организации боев в ходе столкновений с
гитлеровскими войсками. Кирпонос был далеко не Якир!
После Финляндской кампании требовалось сейчас же посмотреть еще раз,
как мы обеспечены вооружением и боевой техникой, тут же приступить к
перестройке промышленности, переводя ее на военный лад, чтобы полностью быть
готовыми к войне. Хотя мы и не знали, какое время нам дано для передышки и
когда на нас нападет враг, считаю, что реально делалось очень мало нового по
сравнению с мирным временем. Это было страшное упущение, и потом мы за это
поплатились, когда в первые месяцы войны у нас катастрофически не хватало
вооружения и боевой техники. Сталин, как я полагаю, ожидал, что развернутся
затяжные сражения английских и французских войск против немецких. Они
истощат Гитлера. Таким образом окажутся сорванными его планы сначала разбить
Запад, а потом Восток, то есть рухнет стратегия, заложенная им в идею
подписания договора 1939 г. с СССР о ненападении.
В тот период и Сталин, и Гитлер выполняли (а иногда делали вид, что
выполняют) обязательства, взятые по августовскому договору \259\ и согласно
сентябрьскому договору о дружбе и границе. Молотов часто докладывал: "Вот
Шуленбург сказал... Шуленбург передал...". Согласно договору о дружбе мы
должны были поставлять Германии зерно, нефть и мн. др. Все это мы
пунктуально выполняли, гнали железнодорожные эшелоны в Германию. Со своей
стороны, Гитлер должен был нам предоставить крейсер. Он был уже на плаву.
Его доставили в Ленинград, и там было организовано окончание корабельных
работ. Гитлер прислал своих специалистов, которые помогали в постройке этого
крейсера{30}. Я узнал об этом так. Крупный немецкий военно-морской начальник
приехал в Ленинград для консультации. Ему отвели соответствующее помещение,
создали необходимые условия, а потом возник скандал. Скандал устроили немцы,
причина же была такой. Наша разведка обставила квартиру этого специалиста
подслушивающими и фотографирующими аппаратами; кроме того, он оказался
любителем женского пола, и разведка подбросила ему девицу. В одну из ночей
его сфотографировали вместе с нею, чтобы уличить в непристойном поведении.
Но наша техника, видимо, была плохая, и он услышал шум - щелчки работавшего
аппарата. Стал искать, в чем дело, и нашел. На стене висела большая картина,
в ней искусно было вырезано окно и вставлен фотоаппарат. Он заявил протест.
Немцы оказались безразличны к его встречам с девицей, а наши-то чекисты
думали, что фотографии дадут возможность завербовать его. Сталин тогда
критиковал Берию за неудачу. Так я и узнал про это событие. Чем закончилось
дело, не знаю. Крейсер же так и стоял у нас до конца войны недостроенным.
Гитлер, посылая нам недостроенный корабль, вероятно, полагал, что успеет
разбить нас, а потом вернет крейсер Германии.
Мы имели соглашение с Чехословакией, с фирмой Шкоды, которая должна
была поставить нам зенитные пушки. Наши 85-мм зенитки, с которыми мы потом
воевали, изготовлялись во многом по образцам, купленным у Шкоды. Кроме того,
мы получали у Шкоды и другие орудия. Но фирма не успела выполнить заказ до
того, как Чехословакию захватил Гитлер. А теперь он дал указание, и Шкода
выполнил прежний заказ, поставив нам какое-то количество крупнокалиберных
орудий. Что касается зениток, то мы их использовали и как зенитные орудия, и
как противотанковые. Итак, Гитлер делал все, чтобы создать видимость, будто
Германия выполняет обязательства, взятые по договору с СССР.
Как же выглядели в тот период наши взаимоотношения с Германией с
позиций Украины? Мы имели границу непосредственного \260\ соприкосновения с
Германией. После ликвидации Польского государства Гитлер сначала держал у
советской границы войска, укомплектованные солдатами возрастов не первого
призыва. Это были воинские части не первого эшелона. Но мы видели также, что
фашисты усиленно работают по укреплению границы. Если провозглашена дружба,
то зачем такие усиленные работы? Это выглядело подозрительно. Конечно,
командование КОВО докладывало Сталину. Сталин тоже понимал неснятую угрозу
СССР, но вроде бы не обращал внимания на доклады и давал в ответ свое
объяснение, которое нас в Киеве вовсе не укрепляло в смысле надежды избежать
войны с Германией. Одновременно стали наглеть украинские националисты,
начавшие конкретно действовать. К нам попали неопровержимые документы,
уличавшие их в том, что они переметнулись к Берлину, получали оттуда деньги
и инструкции: тоже одно из веских доказательств того, что Гитлер готовится
напасть на нас и использует националистов как свою агентуру. Он хотел,
рванувшись на Украину, иметь националистический "украинский прожектор",
который освещал бы обстановку в разведывательных целях и стал немцам
первоначальной опорой. Как раз эти функции и взяла на себя
националистическая свора Западной Украины.
Стали мы перешивать железнодорожную колею Западной Украины с узкой на
широкую, то есть с европейской на советскую. А немцы, бывавшие у нас в
Прикарпатье, под каким-то предлогом, попросили (через контакты своих органов
безопасности с нашими органами) не делать этого. Серов сообщил мне об этом.
Тогда я сказал Сталину: "Они считают, что прежняя железная дорога вскоре им
пригодится. Это же по размерам их колея, и они просят не перешивать ее".
Сталин выругался и приказал: "Перешить!" Правда, во время войны переделать
линию заново вовсе недолго. Строители идут вслед за войсками, и если рельсы
на месте, шпалы на месте и не разрушено железнодорожное полотно, то им
остается только раздвинуть рельсы, вынув старые костыли, и забить новые.
{1}В сентябре - ноябре 1939 года действовали для освобождения районов
Западной Белоруссии и Западной Украины Белорусский и Украинский фронты.
{2}Эта военная кампания была осуществлена Красной Армией за 9 дней.
{3}ЯКОВЛЕВ Н.Д. (1898-1972) был тогда начальником артиллерии Киевского
Особого ВО в звании генерал-майора.
{4}Генерал-лейтенант Голиков Ф.И.
{5}ПИЛСУДСКИЙ Ю. (1867-1935) - видный деятель Польской социалистической
партии с начала XX в., в 1919-1922 гг. начальник Польского государства,
польский премьер в 1926-1928 и 1930 гг. \261\
{6}КЕРЗОН Дж.Н. (1859-1925)-британский маркиз, министр иностранных дел
в 1919-1924 гг. Его "линия" была рекомендована Верховным советом Антанты в
качестве восточной границы Польши.
{7}СМЕТОНА А. (1874-1944) - президент Литвы в 1919-1920 гг. и вновь в
1926-1940 гг.
{8}СТУДИНСКИЙ К.И. (1868-1941) -литературовед, акад. АН УССР в 1929 г.,
преподаватель (затем профессор) Львовского университета с 1900 года.
{9}ВАСИЛЕВСКИЙ Л. был министром иностранных дел Польши в 1918-1919
годах.
{10}МИЩЕНКО Г.К.
{11}БАНДЕРА С.А. (род. в 1908 г., убит советским агентом в Мюнхене в
1959 г.) участвовал с 1920-х годов в подпольной Украинской войсковой
организации, созданной в Польше Е. Коновальцем, с 1929 г. член Организации
украинских националистов, с 1933 г. председатель ОУН на западноукраинских
землях, участвовал в террористических покушениях на польских государственных
деятелей, сидел в польской тюрьме, был освобожден в 1939 г. во время
германо-польской войны, после 1941 г. руководил антисоветской деятельностью
Украинской повстанческой армии на временно оккупированной фашистами
территории Украины, зимой 1945 г. перебрался в Германию и руководил оттуда
той же деятельностью, находясь до конца жизни в ФРГ и выступая под
псевдонимом Стефан Поппель.
{12}СЕРОВ И.А. (1905-1990) - член партии с 1926 г., окончил в 1935-1938
гг. Военную академию РККА им. М.В.Фрунзе, с 1939 г. работал в НКВД, со 2
сентября 1939 г. - нарком внутренних дел УССР, с 1941 г. первый заместитель
наркома госбезопасности СССР, потом зам. наркома внутренних дел СССР, в
1945-1947 гг. зам. главноначальствующего Советской военной администрации в
Восточной Германии, до 1954 г. первый зам. министра внутренних дел СССР, до
1958 г. председатель Комитета госбезопасности, до 1963 г. начальник Главного
разведывательного управления Министерства обороны СССР, затем служил до 1965
г. в Туркестанском и Приволжском военных округах, далее пенсионер.
{13}БАНДРОВСКА-ТУРСКА Э. (1899-1979)-польская певица, выступавшая в
1918-1960 гг. на сцене оперы и в концертах, профессор Краковской и
Варшавской консерваторий.
{14}КОЛЕССА Ф.М. (1871-1947)-украинский композитор, литературовед и
этнограф, профессор Львовского университета с 1939 г., академик АН УССР с
1929 года.
{15}ЛЕНСКИЙ -псевдоним Лещиньского Ю. (1889-1937), генерального
секретаря ЦК Компартии Польши с 1929 г., члена Президиума Исполкома
Коминтерна с 1929 года.
{16}БЕРУТ Б. (1892-1956)-член Компартии Польши с 1918 г., председатель
в 1948-1954 гг. и первый секретарь с 1954 г. ЦК Польской объединенной
рабочей партии, в 1944-1949 гг. председатель Крайовой рады народовой.
{17}ГОМУЛКА В. (1905-1982)-член Компартии Польши с 1926 г., генеральный
секретарь ЦК Польской рабочей партии в 1943-1948 гг., первый секретарь ЦК
ПОРП в 1956-1970 гг.
{18}ЗАВАДСКИЙ А. (1889-1964) -член Компартии Польши с 1923 г., в
1944-1945 гг. заместитель главнокомандующего Войском Польским, с 1944 г.
член \262\ Политбюро ЦК ПРП, с 1948 г. секретарь ЦК ПОРП, в 1949-1952 гг.
зам. председателя Совета Министров Польши, с 1952 г. председатель
Государственного совета ПНР.
{19}ЛАЦИС В.Т. (1904-1966) - писатель, государственный и политический
деятель, член ВКП(б) с 1928 г., народный писатель ЛатССР с 1947 г., в
1940-1959 гг. председатель Совнаркома (Совмина) ЛатССР.
{20}КИРХЕНШТЕЙН A.M. (1872-1963)-ученый-витаминолог, государственный
деятель, член ВКП(б) с 1941 г., премьер-министр и президент Латвии в 1940
г., затем до 1952 г. председатель Президиума Верховного Совета ЛатССР, с
1946 г. директор Института микробиологии АН ЛатССР.
{21}МАННЕРГЕЙМ К.Г.Э. (1867-1951) - барон, генерал-лейтенант армии
России в 1917 г., маршал Финляндии с 1933 г., создатель в 1927-1939 гг.
сильной системы военных укреплений на Карельском перешейке ("линия
Маннергейма") у границы с СССР, главнокомандующий армией Финляндии в
1939-1944 гг., в 1944-1946 гг. президент Финляндии, затем в отставке.
{22}КУУСИНЕН О.В. (1881-1964) -член РСДРП с 1904 г., в 1911-1917 гг.
председатель Исполкома социал-демократической партии Финляндии, один из
руководителей Финляндской революции 1918 г., в 1921-1939 гг. член Президиума
ИККИ и его секретарь, в 1940-1956 гг. председатель Президиума Верховного
Совета Карело-Финской ССР, с 1957 г. секретарь ЦК КПСС, член ЦК ВКП(б) с
1941 г., член Президиума ЦК КПСС в 1952-1953 гг. и с 1957 г., акад. АН СССР
с 1958 г., автор трудов по истории международного коммунистического
движения.
{23}Образована 31 марта 1940 года.
{24}КУЛИК Г.И., являясь заместителем наркома обороны СССР, был тогда
одновременно начальником Главного артиллерийского управления РККА.
{25}ШАПОШНИКОВ Б.М. (1882-1945) - царский полковник, член ВКП(б) с 1930
г., в Красной Армии с 1918 г., в 20-е годы командовал войсками ряда военных
округов, с 1928 г. начальник Штаба РККА, с 1932 г. начальник Военной
академии им. М.В.Фрунзе, в 1937-1943 гг. (с перерывом) начальник
Генерального штаба и до 1943 г. заместитель наркома обороны СССР. Затем
начальник Военной академии Генштаба, автор военно-теоретических трудов,
Маршал Советского Союза с 1940 года.
{26}МЕРЕЦКОВ К.А. (1897-1968) - из крестьян, рабочий, член РСДРП с 1917
г., красногвардеец, в Красной Армии с 1918 г., участник Гражданской войны,
занимал ответственные штабные, политические и командные должности, участник
национально-революционной войны в Испании с 1936 г., в описываемое время
командовал на Карельском перешейке 7-й армией, которая прорывала "линию
Маннергейма", затем ком. войсками Ленинградского ВО, начальник Генштаба,
заместитель наркома обороны СССР, в 1941-1945 гг. командовал армиями, а
также войсками Волховского, Карельского и 1-го Дальневосточного фронтов, до
1955 г. командующий войсками ряда военных округов, затем помощник министра
обороны СССР по высшим военно-учебным заведениям; член ЦРК в 1956-1961 гг.,
с 1964 г. Генеральный инспектор ГГИ МО СССР, Маршал Советского Союза с 1944
года.
{27}Севернее действовали: на Карельском перешейке 13-я армия
(командующий В.Д. Грендаль), на Ладожско-Онежском перешейке 15-я армия (М.П.
Ковалев, затем В.Н. Курдюмов), еще севернее 8-я армия (Г.М. Штерн), 9-я
армия (М.П. Духанов, затем В.И. Чуйков) и 14-я армия у Мурманска (В.А.
Фролов). \263\
{28}КЕККОНЕН У.К. (1900-1986) был президентом Финляндии в 1956-1981
гг., а Ю.К.Паасикиви (1870-1956) был президентом с 1946 года.
{29}КИРПОНОС М.П. (1892-1941)-член РКП(б) с 1918 г., занимал различные
командные должности, перед Финляндской кампанией был начальником Казанского
военного училища, во время Финляндской кампании командовал 70-й дивизией,
атаковавшей Выборг, потом - войсками Ленинградского и Киевского Особого ВО,
в 1941 г. - Юго-Западного фронта, погиб в сражении.
{30}Это был немецкий крейсер "Лютцов", в СССР получивший название
"Петропавловск", а с 1944 г. - "Таллин". Во время Великой Отечественной
войны функционировал как многоорудийная плавучая батарея.

ДЕЛА ПРЕДВОЕННЫЕ

В 1940 г. нами была проведена операция по освобождению Бессарабии от
румынских войск. Это тоже вытекало из августовского договора 1939 г.,
который был подписан с немцами. Но, кроме того, тут мы хотели вернуться к
исторической правде, которая была нарушена румынским королевским
правительством после Октябрьской революции. Румыны были союзниками России
против Германии в первой мировой войне. Однако когда после Октябрьской
революции они почувствовали нашу слабость, то двинули свои войска,
оккупировали Бессарабию и удерживали ее до 1940 года.
Я, будучи членом Военного совета Киевского Особого военного округа,
принимал активное участие в организации освобождения Бессарабии. В это время
командовал войсками КОВО Жуков. Тимошенко к тому времени стал наркомом
обороны СССР. Был детально разработан план продвижения наших войск и занятия
исходных позиций, намечены переправы, созданы ударные группы. Одним словом,
все, что нужно сделать для того, чтобы успешно провести эту операцию, было
планом предусмотрено. Вопрос заключался только в том, окажут ли
сопротивление румынские войска. На границе они держали себя очень плохо. Они
часто совершенно без всякого повода стреляли по пограничникам, которые несли
охрану нашей границы, по колхозникам. Эта граница не считалась у нас
спокойной. Румыны проявляли враждебность к нам, хотя мы ничего не позволяли
себе в отношении румынской границы и румынских пограничников. Поэтому мы не
знали, как румынские войска будут вести себя.
Предъявили мы ультиматум, и наши войска стали готовиться к \264\
переправе через Днепр. Румыны не оказали сопротивления и стали отходить. Я
не помню сейчас, какие дипломатические переговоры велись, как они протекали
и чем завершились, но мы стали переправляться на правый берег Днестра, а
румынские войска стали отходить от границы. Мы переправлялись совершенно
беспрепятственно. В это время мы с маршалом Тимошенко были на Тираспольском
направлении. Как только переправились на правый берег Днестра, сразу же
соприкоснулись с населением. Оно нас встречало радушно, даже очень радушно.
В тот же день Тимошенко предложил полететь на самолете в глубь Бессарабии за
линию румынских войск и сесть на лугу около деревни Фурманка{1}. Он хотел,
конечно, повидать своих близких, брата, сестру. Почти у всякого человека
набирается много родственников, особенно если родственник занимает такое
высокое положение, как тогда Тимошенко - нарком обороны великой страны. Он
уверял, что мы спокойно сядем на самолете: там хороший луг недалеко от его
деревни, а потом мы дойдем или сбегутся люди и довезут нас. Это было
немножко рискованно, потому что румыны передвигались в этом районе к Пруту и
за Дунай, а мы должны садиться на территорию, которая еще не освобождена от
румынских войск.
Полетели мы, сделали круг. С воздуха Тимошенко узнал свою Фурманку и
показал мне в окно: вот озеро, какая там охота! Начались тут всякие
воспоминания о его детстве и юности. Он не был в Фурманке с начала Первой
мировой войны, как его призвали в армию. Его, естественно, тянуло в родные
места, где он провел свое детство. Сели мы на лугу, сейчас же со всех сторон
сбежались люди; кто пеший, кто верхом на лошади или в запряжке. Сейчас же
самоорганизовался митинг. Помню, выступал какой-то бородатый крестьянин. Мне
говорили, что он старообрядец. Одно не подтверждало, что он старообрядец: уж
очень он отборно ругался в адрес румынских офицеров. Я давно не слышал такой
отборной, неповторимой русской ругани. Он это делал публично на большом
митинге, а ругал он их даже за то, что румынские офицеры красят губы, и
сравнивал их с непутевыми женщинами (но он применил другое выражение).
На этом митинге оказался и священник. Потом он подошел к нам и
расцеловался с Тимошенко. Позже я узнал, что этот человек стал священником
во времена оккупации Бессарабии Румынией и что он выходец из семьи,
состоящей в родственных связях с Тимошенко. Дали нам, кажется, лошадей, и
поехали мы к Фурманке. Фурманка нас встретила очень хорошо. Говорю - нас,
потому что я тоже там был, но это была торжественная встреча их \265\
земляка Тимошенко. Сейчас же нас пригласил к себе брат Тимошенко, потом
приехала его сестра.
Началось угощение. Стали приходить знакомые. Дело уже близится к ночи.
Вижу, воспоминаниям, беседам и вину нет конца. Каждый, кто приходил,
обязательно приносил огромный сулей (так называют там большие бутыли вина).
Тогда я сказал: "Вы тут родственники и знакомые, ведите беседу, а мне
разрешите удалиться". Я ушел в большой сарай и спал там. Утром встал я рано,
но уже рассвело. "Как,-спрашиваю,-маршал? Спит или встал?". "Маршал еще и не
ложился". Я зашел в дом, а они еще продолжали сидеть за столом и вели
беседу. Кончилось тем, что к нам прибежал посыльный от Жукова с донесением,
что Москва очень беспокоится и ищет Тимошенко.
Из этой Фурманки мы вылетели тем же самолетом и полетели в Черновицы.
Там, около Кишинева или в Черновицах, был организован штаб и имелся телефон
ВЧ, по которому можно было поговорить со Сталиным. Прилетели мы туда и
поговорили с Москвой, доложили, что все хорошо и наши войска вышли на новую
границу, то есть на Прут и Дунай. Так мы заняли территорию, которая после
Октябрьской революции была отторгнута румынами, воспользовавшимися военной
слабостью молодой Советской республики. Наши войска вышли на ту границу,
которая была до Первой мировой войны, но с некоторым исправлением в районе
Черновиц и Тернополя: эти территории до Первой мировой войны входили в
состав Австро-Венгерской монархии. Здесь исправления были сделаны в нашу
пользу, и это исторически оправданно, потому что эти земли населяли
украинцы. Следовательно, украинцы, проживавшие на этой территории,
воссоединились со всем украинским народом и вошли в единое Советское
государство. Я считаю, что и юридические, и моральные права, безусловно,
были на стороне Советского правительства, на стороне ВКП(б), на стороне
действий, которые осуществлял тогда от имени партии, от имени нашего
государства Сталин.
Спустя какое-то время после разгрома войск Англии и Франции в 1940 г.,
захвата немцами Парижа и капитуляции Франции у нас упорно носились слухи, а
западная печать открыто писала, что немцы направляют свои войска в Румынию.
Поэтому занятие нами Бессарабии еще больше толкнуло Антонеску{2} в объятия
Гитлера. Антонеску правил страной от имени короля, он определял там
политику. Это был человек профашистских взглядов. Следовательно, надо было
учитывать, что этот участок границы тоже должен быть под строгим наблюдением
и надо что-то делать, чтобы укреплять там наши новые рубежи. Однако на
советско-румынской \266\ границе по линии Прут - Дунай мало что делалось.
Можно даже сказать, что ничего не делалось. Мы только ввели свои войска и
расположили их в соответствующих местах. Каких-то работ по созданию
укреплений на границе не производилось. И когда началась война, граница там
оказалась очень слабой.
Итак, уже закончился период "странной войны" Франции и Англии против
Германии, когда война была объявлена, войска сосредоточены, но активных
военных действий не велось. Эта "странная война" вселяла некоторую тревогу в
руководство Советского Союза. Мы опасались, не закончится ли она сговором
между Англией и Францией, с одной стороны, и гитлеровской Германией - с
другой, в результате чего гитлеровскую военную машину направят на восток, то
есть против СССР? Это было вполне реально, хотя некоторые у нас этого и в
мыслях не допускали. Никакого особого противоречия не было в таком сговоре,
потому что и та и другая стороны стояли на капиталистических основах; и та и
другая стороны ненавидели марксистско-ленинское учение и наше государство,
которое было единственным островом социализма в капиталистическом окружении.
Наконец на Западе начались активные военные действия. Это была весна
1940 года. Точного числа я уже не помню, но каждый грамотный человек может
отыскать его в справочниках. Немцы перешли в наступление, и перешли в таком
месте, где их меньше всего ожидали. Главные силы Франции были сосредоточены
на линии Мажино. Я не изучал специальную литературу и не могу сказать,
насколько эта линия была неприступной. Но печать твердила об этом и во время
ее строительства, и после. Поэтому в ответ на постройку линии Мажино Гитлер
построил линию Зигфрида. Таким образом, и с той и с другой стороны вроде бы
были неприступные валы, как их называли. Это успокаивало, обнадеживало
французов и ослабляло их волю к должной организации войск, мешало им
предусмотрительно относиться к другим возможностям, которые могут
использовать немцы против Франции и Англии.
Немцы ударили через Голландию и Бельгию. Сопротивление этими странами
было оказано слабое, и немцы вышли на территорию Франции. Там они без
больших затруднений разгромили французско-английские войска и двинулись в
глубь страны. В районе Дюнкерка они устроили большой разгром войск
противника, и англичане сразу же приступили к эвакуации своих войск на
Британские острова, они успели вывезти много своих войск. Все говорило о
том, что Великобритания отказалась от борьбы против немцев на территории
Франции. Тогда в печати очень много писали \267\ о применении немцами нового
метода ведения войны: выброска воздушного десанта в тылу противника. Десант
наводил буквально панический страх на французов и обращал их в бегство.
Немцам был открыт путь на Париж.
В это время я случайно (не помню, у меня ли имелись какие-то вопросы
или Сталин меня вызвал) был в Москве. Я видел, что Сталин очень озабочен
развитием военных событий на Западе. Но он не распространялся по этому
поводу и не высказывал своей точки зрения. В ходе обмена мнениями он говорил
только, что французы и англичане оказались очень слабыми, не сопротивляются
немцам, и те наступают, реализуя свои замыслы... Было получено известие по
радио, что немцы вступили в Париж, французская армия капитулировала. Вот тут
Сталин нарушил свою замкнутость и очень нервно выругался в адрес
правительств Англии и Франции за то, что они допустили разгром своих войск.
Сталин тогда очень горячился, очень нервничал. Я его редко видел таким.
Он вообще на заседаниях редко сидел на своем стуле, а всегда ходил. Тут он
буквально бегал по комнате и ругался, как извозчик. Он ругал французов,
ругал англичан, как они могли допустить, чтобы их Гитлер разгромил. В это
время у него был как раз я и еще присутствовал, наверное. Молотов. Он всегда
бывал у Сталина. Редко, когда я был у него, не было там Молотова или Берии.
Жданов бывал тоже часто, но реже. Почему Сталин так реагировал на падение
Парижа? Теперь немцы выполнили свои цели на Западе, вынудили Францию
капитулировать, создали там прогерманское правительство во главе с
Петэном{3}. Для них это был конец войны во Франции. У немцев оставалась одна
цель - принудить капитулировать Англию и организовать вторжение на
Британские острова. Победа немцев во Франции - это уже был сигнал, что
угроза войны против Советского Союза возросла. На Западе силы, враждебные
немцам, разбиты; следовательно, у них остается главная задача - сокрушить
Советский Союз, который привлекал немцев с давних времен и богатствами, и
своей территорией. Но главным было столкновение идей. Ведь Гитлер взял на
себя священное обязательство быть освободителем Европы и мира от марксизма.
Поэтому главный враг, враг э 1 - это марксистско-ленинские идеи, а главный
носитель этих идей и претворитель их в жизнь - народы Советского Союза.
Война против нас была неизбежна. Она уже была объявлена в книге Гитлера
"Майн кампф". Этот момент приближался, и Сталин тревожился.
Он тревожился еще и потому, что уже понимал, что наша армия не так
сильна, как об этом писали в газетах и говорили на митингах. \268\ Свою
слабость Красная Армия показала в войне с финнами, где были большие потери и
с трудом решались поставленные задачи. В результате Финляндской войны
произошла смена в руководстве Наркомата обороны: Ворошилова заменил
Тимошенко.
Легкий, без особых усилий со стороны немцев разгром англофранцузских
войск еще больше пугал Сталина. Правда, во Франции нашлись люди, которые не
признали капитуляции, бежали из страны и организовали свое движение.
Возглавил его де Голль{4}. Мы были уверены, что Французская компартия тоже
все сделает для того, чтобы организовать борьбу против оккупантов. Но для
этого требуется время, а немцы, конечно, используют все возможности, чтобы
поскорее достичь своей конечной цели на Западе - разгрома Англии то ли путем
вторжения, то ли путем дипломатических переговоров. Все это развязывало
немцам руки на Западе, обеспечивало их тыл и давало возможность двинуть свои
войска против Советского Союза.
С приходом маршала Тимошенко работа в Наркомате обороны, по моим
наблюдениям, зашевелилась. Это были довольно слабые, разрозненные
наблюдения. Я только что слышал другой раз, как докладывает Тимошенко
Сталину или Сталин звонит Тимошенко по военным вопросам. В то время все
искали возможности создания лучшего стрелкового оружия. После Финляндской
войны встал вопрос о создании автоматического скорострельного оружия для
вооружения пехоты. В это же время началось внедрение в войска новой,
облегченной и скорострельной винтовки с большим количеством патронов в
обойме. По этим вопросам много спорили. Часть военных резко высказывалась
против внедрения в войска автоматического оружия, аргументируя свою точку
зрения тем, что уменьшится кучность стрельбы и, следовательно, эффективность
огня. Понадобилась Финляндская война, в которой финны успешно применяли
немецкие автоматы, чтобы решить этот спор.
Всеми этими вопросами Сталин занимался сам, и больше никто к этому не
был допущен. Так же и с танками. Помню, мне Сталин сказал в 1940 г.: "Вы
обратите внимание, в Харькове на бывшем паровозостроительном заводе
создается дизель большой мощности. Это очень интересный, впервые создаваемый
в Советском Союзе дизель. Я имею в виду, что, может быть, его возможно будет
использовать на тяжелых бомбардировщиках". Сталин считал, что если дизель
поставить на самолет, то будет меньше расход горючего, увеличится дальность
полета. Это тоже характерно: он сказал мне, что на этом заводе делается
дизель, который необходим для военных целей, а я, секретарь Центрального
\269\ Комитета КП(б)У, этого не знал. И неудивительно: надо было знать
порядок, который тогда сложился. К военным заводам у нас допуска совсем не
было. Туда партийных работников не пускали. Хотя там, на заводе, была
партийная организация, я и не знал о разработке дизеля, мне не докладывали.
Что там производили паровозы, мне было известно; а что там делали дизель, я
не знал. На заводе был отгорожен цех, он охранялся, проход туда был с
особыми пропусками, и никто не имел права совать нос в эти дела. Знали лишь
Сталин и те, кто имел прямое отношение к организации этого производства.
И только когда мне позвонил Сталин, я поехал на этот завод и
познакомился с конструктором дизеля тов. Чупахиным{5}. Дизель был очень
интересный. Я не мог сделать заключение, может ли он быть пригодным для
установки на бомбардировщике. Но для танка (а Чупахин его строил для танка)
это был хороший дизель. Парторгом ЦК на этом заводе тогда был Епишев. Он
только что, по-моему, закончил Военную академию и был назначен парторгом ЦК,
то есть не выбирался партийной организацией, а был утвержден Центральным
Комитетом ВКП(б) и не был подотчетен местным партийным организациям.
Я установил связь с заводом и стал наблюдать за ходом работ. Не помню,
в каком месяце, но это было летом, мне позвонили, что такого-то числа под
Харьковом, на Северском Донце будет испытываться танк Т-34. Это был новый,
многообещающий танк. Я сейчас же выехал в Харьков: хотел посмотреть, как
работает дизель и что это за танк. Прибыл я в Харьков и в тот же день выехал
на полигон на поле, восточное Харькова. Место для испытания танка было очень
хорошо выбрано: там сыпучие пески и там же сильно заболоченные места около
озера. Я наблюдал, стоя на возвышенности, как буквально бегает танк,
преодолевая препятствия и в песках, и в болотах.
Помню, еще произошел тогда такой инцидент. Я его много раз вспоминал,
когда позднее встречался с этими товарищами. Рядом со мной на испытаниях
стояли люди, которых я не знал лично. Один из них, красивый мужчина лет 38,
может быть 40, в синем, ладно сшитом, чистеньком комбинезоне, спрашивает
меня: "Товарищ Хрущев, как вы оцениваете танк? Хороший танк?" Я говорю:
"Видимо, танк очень хороший, действительно, грозой будет для наших врагов.
Но танк-то танком, танк - это вроде телеги, а сердце танка - двигатель. Раз
двигатель хорош, поэтому он и бегает". Он, человек умный и с юмором, глянул
на меня и говорит: "Вы, видимо, товарищ Хрущев, ошиблись. Вы считаете, что я
конструктор дизельного \270\ двигателя, то есть Чупахин, а я не Чупахин, я
Кучеренко{6}, один из группы инженеров, которые создают этот танк. Танк -
это вам не телега!", и улыбнулся. Я извинился и говорю: "Вы правильно
определили, я действительно принял вас за Чупахина. У меня такое вот мнение,
не знаю, насколько оно правильно, но я все-таки оцениваю по двигателю силу и
маневренность танка". Он как инженер-конструктор стал мне объяснять
достоинства конструкции этого танка. Потом я на практике убедился, что он
был прав. Эти танки действительно оказались очень грозным оружием Красной
Армии; но, к сожалению, к началу войны их было еще очень мало.
После разговора со Сталиным я часто приезжал на этот завод и довольно
подробно знакомился с производством, с организацией завода. Тогда Сталин
поставил задачу расширения завода, запуска дизеля в серию и организации
широкого производства танков Т-34.
Война неумолимо надвигалась. Хотя при встречах Сталин беседовал по
этому вопросу очень редко, даже избегал этой темы, замыкался, но было
заметно, что он очень волнуется и его это очень беспокоит. Это было заметно
и по тому, что он к тому времени стал пить, и довольно много пить, причем не
только сам, но и стал спаивать других. Обязательно, если он вызывает, у него
бывает очень много народа. Он собирал как можно больший круг людей. Я думал,
что он так волнуется потому, что начинает, оставаясь один, плохо себя
чувствовать, поэтому ему нужна большая компания с тем, чтобы в этой компании
как-то отвлечься от мыслей, которые его беспокоят. А мысли эти: неизбежность
войны, а главное (о чем он, видимо, думал), что в этой войне мы потерпим
поражение. Войны-то в былые времена он не боялся. Наоборот, считал, что
война принесет нам победу и, следовательно, расширение территории, где будут
установлены новые, социалистические порядки, будет развеваться победоносное
революционное марксистско-ленинское знамя. Но в тот период он так уже не
думал, а, наоборот, видимо, беспокоился о том, что если начнется война, то
мы можем потерять то, что завоевали под руководством Ленина.
После капитуляции французов немцы обнаглели. Наглость эта проявлялась в
бесцеремонности перелетов разведчиками их воздушных сил границы Советского
Союза. Они углублялись до Чернигова, а однажды мы засекли, как они летали
над Шосткой. Видимо, разведывали пути бомбежки Шосткинского порохового
завода. Бывали случаи, когда немцы совершали вынужденную посадку. Помню, в
районе Тернополя сел самолет, и крестьяне буквально захватили в плен
немецких летчиков. Кончилось это тем, что этих летчиков отпустили, исправили
самолет, и все это прошло \271\ тихо, даже, по-моему, протеста не было. Это
еще больше вызывало уверенность фашистов в их безнаказанности.
На границе мы видели, что немцами уже стягиваются войска, что они
готовятся и что война неизбежна. Естественно, мы беспокоились не меньше
Сталина. Помню, мы с командующим войсками КОВО обратились с письмом к
Сталину. Я как секретарь ЦК КП(б)У предложил написать Сталину, рассказать,
что делается у нас на границе со стороны немцев. Чтобы мы не были застигнуты
врасплох, нам надо произвести кое-какие работы по укреплению границы. Там
велись работы по созданию долговременных железобетонных укреплений с
артиллерийскими и пулеметными установками. Это дело двигалось очень
медленно, и было видно, что мы не успеем закончить эти работы. Поэтому я
предложил командующему написать такое письмо. Он согласился.
Мы обратились к Сталину с просьбой разрешить нам временно мобилизовать
150 тыс. или больше колхозников, вывести их на границу, сделать
противотанковые рвы и другие земляные работы по укреплению границы. Мы
считали, что это нужно сделать. Мы понимали, что немцы будут видеть все, да
немецкая агентура в западных областях Украины была довольно широкой. Поэтому
скрытно ничего сделать было нельзя. Но и немцы открыто вели работы по
укреплению своей границы. Поэтому нам нужно было чем-то ответить. Но Сталин
запретил это делать, сказав, что это может послужить причиной провокаций.
Очень нервно он нам ответил. Немцы продолжали свои работы, а мы ничего не
делали. Следовательно, наша граница осталась совершенно открытой для
противника, чем он потом и воспользовался.
Чем я объясняю такое поведение Сталина? Думаю, что он тоже все видел и
понимал. Когда был подписан договор с Риббентропом, Сталин сказал: "Ну, кто
кого обманет? Мы обманем Гитлера!". Он все брал на себя. Это была его
инициатива, он решил, что обманет Гитлера. А когда мы уже получили урок в
войне с финнами, и не в нашу пользу, когда немцы легко разгромили войска
французов и англичан и довольно успешно вели воздушные операции против
англичан, бомбили города и промышленность Англии, тут он уже по-другому
рассматривал возможный исход войны и боялся ее. В результате этой боязни он
и не хотел ничего делать, что могло бы обеспокоить Гитлера. Поэтому он
нажимал, чтобы аккуратно вывозили в Германию все, что по договору было
положено: нефть, хлеб и я не знаю, какие еще товары.
Возможно, он думал, что Гитлер оценит, как аккуратно выполняем мы свои
обязательства, вытекающие из этого договора. Может \272\ быть, он думал, что
Гитлер откажется от войны против нас? Но это нелепость. Она была
продиктована неуверенностью, а может быть, даже и трусостью. Трусость
вытекала, как я уже говорил, из того, что мы показали свою слабость в войне
с финнами, а немцы показали свою силу в войне с англичанами и французами.
Эти события и породили вот такое состояние Сталина, когда он как-то потерял
уверенность, потерял оперативность в руководстве страной.
К 1940 г, у нас накопилось много спорных вопросов с Гитлером. После
длительных переговоров договорились о том, что Молотов должен съездить в
Берлин. Он выехал туда поездом{7}. Я приехал в Москву уже после его поездки.
Это было, кажется, в октябре или ноябре 1940 года. Я услышал тогда в
руководстве разговор, который мне не понравился. Видимо, у Сталина возникла
потребность спросить о чем-то Молотова. Из вопросов Сталина и ответов
Молотова можно было сделать вывод, что поездка Молотова еще больше укрепила
понимание неизбежности войны. Видимо, война должна была разразиться в
ближайшем будущем. На лице Сталина и в его поведении чувствовалось волнение,
я бы сказал, даже страх. Молотов, сам по характеру человек молчаливый,
характеризовал Гитлера как человека малоразговорчивого и абсолютно
непьющего. В Берлине во время официального обеда подавали в узком кругу
вино. Но Гитлер не брал даже бокала, ему ставили чай, и он поддерживал чаем
компанию пьющих. Я не знаю конкретно тем деловых разговоров, которые велись
в Берлине, по каким вопросам и какие у нас были с немцами расхождения. Это
было очень трудно понять.
У нас сложилась такая практика: если тебе не говорят, то не спрашивай.
Считалось, что эти вопросы знать не обязательно. Это, конечно, неправильный
подход. Это верно в отношении чиновников. Но в отношении членов
правительства и членов Политбюро - руководящего органа партии и страны - это
нарушение всех правил, которые должны быть в партии, если она является
действительно демократической. А наша партия, ленинская, имела именно такой
характер. Но ограничение и отбор информации, которая давалась членам
Политбюро, определялись Сталиным. Если говорить об уставном праве, то такого
уставного права не существовало и существовать не может. Это уже результат
сложившегося произвола, который приобрел какую-то "законность" при Сталине.
Молотов говорил, что во время поездки были приняты очень строгие меры
по безопасности продвижения поезда от границы до Берлина: буквально в зоне
видимости стояли солдаты. Он рассказывал, что во время деловых разговоров
вдруг пришли и сказали, \273\ что англичане делают налет и сейчас самолеты
появятся над Берлином. Предложили пойти в убежище. Пошли в убежище, и
Молотов понял, что уже сложилась частая практика пользоваться убежищем. Это
говорило о том, что англичане довольно основательно беспокоили Берлин и
Гитлеру со своей компанией приходилось прибегать к использованию убежища.
Спустя несколько месяцев после поездки Молотова в Берлин произошел
такой инцидент: Гесс{8} улетел в Англию, выбросился там с парашютом и
приземлился. Гесс - бывший летчик, поэтому он легко мог воспользоваться этим
способом. Немцы пустили "утку", что он бежал. Но было видно, что здесь
что-то кроется, не вяжутся концы с концами в версии о бегстве Гесса.
Возникало сомнение, что это было бегство. Когда Молотов во время войны был в
Лондоне, то ему предложили встретиться с Гессом, но Молотов отказался. А я
тогда спросил Сталина: "Не является ли бегство Гесса выполнением особой
миссии по поручению Гитлера? Он взял все на себя с тем, чтобы ничем его не
связывать, а на самом деле является посыльным Гитлера. Он не бежал, а
фактически полетел туда по поручению Гитлера с тем, чтобы договориться с
Лондоном о прекращении войны и развязать Гитлеру руки для похода на Восток".
Сталин выслушал меня и сказал: "Да, это так и было. Вы правильно понимаете
этот вопрос". Он не стал развивать дальше эту тему, а только согласился со
мною. Сталин очень сильно переживал начало войны. В первые ее дни, как
известно, был совершенно парализован в своих действиях и мыслях и даже
заявил об отказе от руководства страной и партией.
После поездки Молотова в Берлин не было никакого сомнения в том, что
будет война. Но полагали, что эта война может быть оттянута во времени.
Гитлер готовится, война будет развязана в ближайшее время, а в какое, мы,
конечно, не знали. Думаю, что и Сталин не знал. Это невозможно знать, потому
что каждая страна скрывает от своего противника начало войны, даже если она
приняла решение начать войну.
Однажды я приехал в Москву зимой в конце 1940 или в начале 1941 года.
Как только приехал, сейчас же раздался звонок. Передали, что Сталин просит
заехать к нему на "ближнюю" дачу, а сам он нездоров. Я приехал к нему.
Сталин лежал одетый, на кушетке, и читал. Мы обменялись приветствиями.
Сталин сказал, что чувствует себя плохо. Тут же стал рассказывать мне о
военных делах. Это был единственный раз, когда он заговорил со мной об этом.
Видимо, он нуждался в собеседнике. Его очень тяготило, что он один. Так я
думаю. Обычно у него не появлялось внутренней потребности \274\ обменяться с
кем-либо мнениями по вопросам военного характера. Он был далек от этого,
потому что, видимо, очень высоко ценил свои способности и низко оценивал их
у других.
Он говорил тогда, что проходит совещание военных{9}, а он лишен
возможности принять участие. На этом совещании было принято решение в пользу
какого-то оружия. Это возмутило Сталина, и он тут же начал звонить по
телефону, кажется, Тимошенко, который был наркомом обороны. Он стал ему
что-то выговаривать, придавая особое значение артиллерии и критикуя принятое
решение. Видимо, совещание было широким, в нем участвовали все командующие
войсками военных округов. Я говорю это к тому, что в то время уже
принимались меры, чтобы подготовиться к нашествию гитлеровских полчищ на
Советский Союз.
Внешние проявления глубоких переживаний, волнения Сталина мною
воспринимались по-человечески, потому что, действительно, такая прорва
нависала над нашей страной. Гитлеру удалось покорить европейские страны,
непосредственно подойти к границам Советского Союза и расположить свои
войска в соприкосновении с нашими войсками. Их разделяла только граница,
созданная после краха Польского государства. Угроза была, я бы сказал, самой
реальной за всю историю существования СССР. Смертельная угроза нависла над
Советским Союзом. Крупные страны: Германия, Италия и Япония - объединились
против него. Ну, а другие? Америка слишком от нас далека. Было неизвестно,
какую она займет позицию при нападении немцев на Советский Союз. Англия
находилась в состоянии войны с Германией и сохраняла еще независимость,
которая тоже висела на волоске. Английская сухопутная армия была слабой.
Выдержит ли Англия, сможет ли она отразить попытки гитлеровской Германии
высадить на Британских островах десант, это было еще неизвестно.
Поэтому вполне понятно волнение Сталина. Он чувствовал, что надвигается
угроза. Справится ли наша страна? Справится ли наша армия? Опыт Финляндской
войны показал ее слабость. Это еще больше давало повода для волнений. Не
случайно же, что в результате лишь такого состояния армии мы понесли тогда
огромные потери! В ответ было заменено военное руководство: смещен Ворошилов
с поста наркома обороны и назначен новый нарком, Тимошенко. Все это надо
представить себе, потому что отношения между Сталиным и Ворошиловым были
мало сказать дружескими: я всегда видел их вместе, они были неразлучны. Если
Сталин пошел на это, то можно себе представить, как был он поражен слабостью
нашей армии в войне с финнами! \275\ Помню, однажды Сталин в беседе сказал,
что Гитлер по закрытым каналам обратился к нему с просьбой оказать услугу:
немецкие войска оккупировали Францию, и он хотел, чтобы Сталин как авторитет
в коммунистическом мире оказал ему помощь, то есть повлиял на Французскую
компартию, чтобы она не встала во главе движения сопротивления немецкой
оккупации. Сталин возмущался этой наглостью. Тут даже не было вопроса о том,
какой дать ответ. Гитлер шел не только на гнусность, но и на пакость. Как
мог он допустить, что Сталин пойдет на сделку такого характера? Низкую
сделку. Оказать содействие фашизму через Французскую коммунистическую
партию?!
Еще такой инцидент. Когда немцы вели бои за Данциг, то эта операция
проводилась, как спектакль. У немцев там была заранее установлена
киносъемочная аппаратура. Эти бои и с моря и с суши были засняты. Этот
кинофильм они старались пошире продвинуть во все страны мира. Видимо, Гитлер
преследовал цель показать мощь и неотразимость фашистских войск с тем, чтобы
заставить дрожать своих будущих противников и парализовать их волю. Гитлер
обратился к Сталину с предложением взять эту картину и пустить ее через нашу
киносеть. Одним словом, показать нашему зрителю, как немцы расправляются с
Данцигом, с Польшей, со всей Европой. Вот такая диверсия была задумана
Гитлером против нашего народа.
Сталин поставил свои условия. Он сказал: "Если вы возьмете нашу картину
(в ней были показаны очень хорошо организованные маневры, которые
производили сильное впечатление), то мы возьмем ваш фильм". Гитлер, конечно,
не мог согласиться с таким обменом. Тем самым Сталин парировал диверсию со
стороны Гитлера, которую тот предпринял, предлагая демонстрировать картину о
разгроме польских войск. И все же эта картина была прислана немцами, и мы ее
просматривали со Сталиным. Она действительно производила удручающее
впечатление, особенно на тех людей, которые ожидали, что это оружие может
быть повернуто против них. А мы были именно такой стороной. У нас в то время
шел спектакль "Ключи от Берлина"{10}. Это тоже рассматривалось как
психологическая подготовка страны и войск к войне. В истории уже были
случаи, когда русские войска брали Берлин и получали ключи от его ворот.
Это, конечно, раздражало немцев. Это была психологическая закалка наших
людей против фашистов. Они трубили, что все на Земле будет им подвластно и
что они могут разбить любую армию. А здесь было показано, что русские войска
бивали немцев, вступали в Берлин в результате их разгрома. \276\ Картина
неизбежности войны вырисовалась значительно раньше, чем началась война, и
даже значительно раньше, чем был подписан договор между Советским Союзом и
гитлеровской Германией. Было известно от самого Гитлера: если фашисты придут
к власти, то будет война против Советского Союза. Он написал книгу "Майн
кампф", в которой излагал свои агрессивные планы и свое
человеконенавистническое мировоззрение. Он прежде всего ставил задачу
разгрома Советского Союза, уничтожения коммунизма. Оплот коммунизма - это
Советский Союз. И когда Гитлер пришел к власти, то он сейчас же начал
готовить к этому свою армию. Это не было секретом. Шумные военные парады в
немецких городах, угрожающие речи против нас... Но, видимо, Сталин находился
тогда под впечатлением, что в нашей стране все в порядке и армия с ее
вооружением у нас на должном уровне, как и ее командный состав, и настроение
народа. И действительно, настроение народа свидетельствовало о его
монолитности и сплоченности вокруг партии.
Фашисты, как и все буржуазные идеологи, рассчитывали, что поскольку
Советский Союз многонационален, то поэтому при первом же столкновении он
развалится, как колосс на глиняных ногах: возникнет национальная рознь, не
будет монолитности и сплоченности народа, а следовательно, и Вооруженных
Сил. Но это оказались бредни тех, кто хотел, чтобы случилось так. Мудрая
ленинская национальная политика после Октябрьской революции за годы
Советской власти все перевернула. Конечно, были шероховатости. Потребуются
еще десятилетия, чтобы все это изжить. Но основное было уже сделано. Разные
народы страны, рабочие, крестьяне, интеллигенция чувствовали, что только в
единении сила. Не в розни наша сила, не в розни народов, а в их единстве и
монолитности. Война убедительно подтвердила это и разбила иллюзии, которые
питали наши враги.
Военные парады и маневры, которые проводились, играли большую
положительную роль. Но они играли и отрицательную роль в том смысле, что
расхолаживали волю и успокаивающе действовали на всех, скрывая недостатки,
которые имелись в Красной Армии. Видимо, Сталин эту сторону недооценил. Он
неправильно оценивал боеспособность нашей армии, находясь под впечатлением
кинокартин, в которых показывали парады и военные маневры. Сталин давно
почти ничего живого не видел. Он не выезжал никуда из Москвы. Из Кремля
выезжал только на дачу и в Сочи, а больше никуда. Соответствующую информацию
получал только через Ворошилова. Тот, конечно, докладывал, как он сам
понимал, а он тоже переоценивал Красную Армию. Считал, что она находится
\277\ на высоком уровне и может легко отразить гитлеровское нашествие.
Поэтому перед войной многое так и не было сделано.
Разве можно было тогда думать, что дело обстоит иначе? Вот я беру себя.
Я был членом Политбюро, вращался в кругу Сталина, правительства. Разве мог я
думать, что у нас буквально в первые дни войны не будет даже достаточного
количества винтовок и пулеметов? Это элементарно. Даже у царя, который
готовился к войне с Германией, оказались большие запасы винтовок: у него
только в 1915 г или 1916 г. не хватало винтовок, а у нас винтовок и
пулеметов не хватило на второй день войны. А ведь наши возможности в смысле
экономики были несоизмеримо выше, чем у царского правительства.
Я был поражен. Как же так, никто не знал? Я не знаю, знал ли об этом
Сталин до войны. Наверное, тоже не знал. Но Ворошилов не мог не знать. Что
же тогда наркому еще знать, если не это, то есть состояние вооруженности и
накопление на случай войны резервов, боеприпасов, артиллерийского и
пехотного вооружения? А оказалось, что не знает. Это преступление! Люди,
которые за это были ответственны, с них как с гуся вода. Улыбаются перед
фотоаппаратами и перед киноаппаратами... Если бы Сталин это знал! Надо было
поднять на ноги нашу партию с тем, чтобы сейчас же мобилизовать
промышленность на работу для войны, выделить для этого заводы, которые
занимались бы производством артиллерии, винтовок, автоматического оружия,
зенитных пулеметов, противотанковых орудий и боеприпасов. Не говорю уже о
танках и самолетах.
Но говорю не потому, что недооцениваю их как главный вид вооружения
Красной Армии, а потому, что эти виды вооружения более наглядны и находились
в сфере внимания Сталина. Поэтому наша авиация была подготовлена лучше. Наши
танки были не хуже, а Т-34 превосходил все танки мира. Но этого вида оружия
количественно было недостаточно. Надо было сделать больше таких танков. Не
хочу сейчас говорить о танке Т-34, потому что тут, может быть, мы и
запоздали с его конструированием, отстало созревание технической мысли. Но
думаю, что после того, как этот танк был создан, прошел испытания и на
испытаниях показал свои прекрасные качества, что-то можно было сделать. Его
испытания проходили в Харькове, кажется, летом 1940 года. У нас еще был
целый год. Если бы мы сразу, по-военному, взялись за внедрение этого танка в
производство, создали несколько заводов и организовали широкую их
кооперацию, мы бы очень многое сделали. А что наш народ, наша техника и наши
инженеры способны на это, показала война.
В условиях войны, более тяжелых, чем предвоенные, мы быстро
организовали производство Т-34 совершенно на чистом месте, \278\ в том
смысле, что завод, который это делал, никогда прежде не занимался
производством танков. А стал выпускать танки Т-34, и довольно большое
количество. Следовательно, технические и материальные возможности, людские,
научно-технические, конструкторские силы у нас были. Если бы мы правильно
оценили обстановку и поставили задачу, мы не имели бы того провала, с
которым встретились по артиллерийскому, танковому и авиационному вооружению
в первые дни войны. Потом, во время войны, пришлось наверстывать. Были
сделаны героические усилия, и они оправдались. Наша армия победила в войне
против гитлеровских полчищ, получив такое вооружение.
За слабую подготовку Красной Армии по вооружению я обвиняю прежде всего
Ворошилова. Он был наркомом обороны, и, следовательно, это входило в его
обязанности. Он должен был ставить эти вопросы. Не знаю случая, чтобы Сталин
отказывал, когда возникали вопросы вооружения. Мы ассигновывали на
вооружение большие средства. Следовательно, эти вопросы были недооценены
теми лицами, которые непосредственно отвечали за это дело. Слабость была еще
и в следующем. Я не знаю, что больше подорвало нашу армию, - недостаток
вооружений или слабость кадров. Безусловно, и то и другое. Что в большей
степени, сейчас трудно сказать, потому что и умному командиру без танков,
без артиллерии, без пулеметов трудно управлять войсками и добиваться, чтобы
они выполняли задачи, которые ставятся перед ними. Но если армия, даже с
самым лучшим вооружением, не имеет достаточно квалифицированных,
образованных и подготовленных кадров, эффект от применения этого вооружения
очень снижается.
А слабость в кадрах всем известна, и причины ее известны. Кадры были
перебиты как "враги народа". Теперь этим "врагам народа", которых тогда
"прорабатывали" по всей стране, ставят памятники. Если бы эти люди
находились во главе армии, когда Гитлер готовился напасть на нас и еще
значительно раньше, чем он напал, то их ум, их энергия были бы использованы
для подготовки армии, обучения ее и накопления средств ведения войны.
Особенно успешно занимался этим Тухачевский. Я убежден, что если бы он не
был казнен, а продолжал бы свою деятельность как заместитель наркома
обороны, то такого положения в начале войны с вооружением не было бы. Он
любил, понимал и ценил военные новинки.
Если взвешивать на аптекарских весах, чья вина здесь больше -
Ворошилова или Сталина, я бы сказал: здесь равная вина и Ворошилова, и
Сталина. Может быть, с перевесом в большую сторону вина Сталина. Хотя
Ворошилов очень отстаивал людей и спорил \279\ со Сталиным, но другой раз и
сам поддавал жару настроениям Сталина по истреблению кадров. Считаю, что и
тот и другой виноваты. А в отдельности каждый из них виноват не меньше, чем
другой.
Что можно сказать о других членах Политбюро и правительства? Ближе
всего к Сталину, в смысле принимаемых по тому или другому вопросу решений,
стоял Молотов. Но это не его область. Молотова, собственно, здесь винить
трудно. Его можно обвинять в том, что он не сдерживал, а подталкивал Сталина
на истребление кадров. Здесь вина Молотова, может быть, больше, чем
Ворошилова. На вопросы вооружения и подготовки Красной Армии он влияния
почти не оказывал.
Повторяю, если бы мы правильно оценили ситуацию и поставили нашу
промышленность на службу армии, защиту Родины, для чего мы эту
промышленность и создавали, многое было бы по-другому. Каждый рабочий,
инженер, служащий и крестьянин буквально не щадили своих сил, отрывали
последнее у своей семьи и отдавали в фонды обороны. Организовывали
пожертвования на производство танков и самолетов. Общественностью поднимался
вопрос о том, чтобы выпустить облигации займа. Это была демонстрация идей,
непонятных буржуазным историкам и идеологам. Советские люди, отдавая свои
сбережения, думали о стране, о ее обороне, о будущем и во имя будущего не
жалели буквально ничего, даже своей жизни.
Поэтому если бы этот вопрос, вопрос обороны, вопрос перестройки
промышленности на военный лад был поставлен и в результате этого надо было
бы несколько подтянуть пояса, то никто бы и упрека не сделал. Люди тогда
понимали значение угрозы фашистской Германии Советскому Союзу, правильно
чувствовали и оценивали. Но, к сожалению, это не было правильно оценено
руководством и не были сделаны выводы. Думаю даже, что это произошло в
результате незнания истинного положения дел с вооружением и состоянием
армии, с ее кадрами. Потому что и по кадрам можно было бы очень многое
сделать, если бы своевременно было обращено внимание.
Если бы все это было правильно оценено и был сделан правильный вывод о
том, как перестроиться и подготовиться к войне, создать запасы, резервы,
правильно эти резервы географически распределить, а не исходить из ложных
лозунгов, которые, не знаю кем, даны были в бытность Ворошилова наркомом
обороны - "ни пяди своей земли не отдадим", "воевать только на территории
противника"... Отсюда и расположение баз снабжения непосредственно у
границы. А надо было бы их отодвинуть на большую \280\ глубину с тем, что
если во время войны наши войска вынуждены будут отойти, эти базы не попадут
сразу же в руки противника.
Да что говорить о базах, когда сумасбродный Мехлис, пользовавшийся
безграничным доверием Сталина, став начальником Главного политуправления
РККА, подбросил Сталину идею о том, что нужно разрушить старые
оборонительные рубежи: Киевский укрепленный район и другие. Надо, потому что
военные ориентируются здесь защищать страну и мало делают и думают о том,
как разбить противника на новых границах. Эти железобетонные доты были
разрушены, артиллерия и пулеметы извлечены из них. Это же нужно дойти до
такого! Потом, когда немцы пришли под Киев, нам приходилось искать буквально
все, что можно было всадить в эти самые доты, чтобы организовать его
оборону.
Я хочу, чтобы меня правильно поняли. То, о чем я сейчас говорю, не
требует доказательств. И говорю я для будущих поколений как свидетель,
который находился в гуще народа и стоял рядом со Сталиным и другими
руководителями партии и народа. Надо себе представить, как мы могли
использовать промышленность и что могли сделать за короткий срок! Но, к
сожалению, этого мы не сделали, и пришлось нам отступать к Сталинграду и
Махачкале, отдать почти весь Северный Кавказ... Ужасное бедствие постигло
наши народы. А этого можно было бы избежать. Я не знаю, кто знал тогда из
членов правительства и Политбюро, кроме Сталина, о состоянии вооружения
РККА, его качестве и количестве. Знал ли Сталин все? Думаю, что, наверное, и
сам Сталин хорошо этого не знал.
Помню такой эпизод. Когда я бывал в Москве, Сталин всегда меня вызывал.
А вызывал он меня чуть ли не каждый день. Иногда я бывал один, но чаще
вместе с другими членами Политбюро. Помню, что кто-то из военных, наверное
Тимошенко, сказал Сталину, что у нас не хватает зенитных пулеметов. Сталин
посмотрел на нас и сказал, что надо организовать их производство. Это
естественно: если чего-то не хватает, то надо наладить производство,
выделить для этого заводы или хотя бы новые цеха. Вдруг у Сталина возникла
мысль: надо построить новый завод крупнокалиберных пулеметов в Киеве. Он
сказал мне: "Беретесь вы построить этот завод?" Говорю: "Будет решение,
будем строить". "Так стройте завод!". Тут же было принято решение,
определили место строительства на левом берегу Днепра, напротив Киева в
районе Дарницы. Там пески, и на них стали строить завод. Это было в 1940-м,
а может быть, в начале 1941 года. Что-то там сделали, какое-то количество
бетона заложили в фундаменты. К тому времени, когда немцы захватили Киев,
там еще ничего не было построено.
Упустили время. Не знаю, как решались другие подобные вопросы, \281\ но
самое главное, что царила бездеятельность и, я бы сказал, какой-то моральный
упадок. Потому что я Сталина знавал не таким. Зачем нам было сейчас, когда
идет война на Западе и вот-вот начнется война против нас, когда нам нужны
пулеметы, без которых нельзя вести войну в современных условиях при действии
мощной авиации противника, строить новый завод? У нас столько заводов. Нужно
было взять какой-то завод (или заводы) и организовать на них производство
пулеметов, как это и было сделано, когда началась война. Мы бы быстро
освоили их производство. А тут был сделан вид, что что-то делается,
успокаивались совесть и нервы: начали строить завод. Год надо его строить, а
потом еще осваивать производство. Да за год еще и не построишь хороший
завод. Зачем это делать, когда имелись неотложные требования вооруженных
сил? Надо было перестроить существующие заводы. А этого сделано не было, и
это очень существенно сказалось в первые дни войны. Мы оказались
действительно без пулеметов, без зенитного прикрытия и даже без винтовок.
В первую голову это упущение Наркомата обороны. Как же мы готовились к
войне, если не подготовили производство, не создали нужного резерва и
необходимого вооружения? У нас не хватало легкого оружия, нами давно
освоенного, - такого, как пулеметы и винтовки. Не говорю уже, что не было
противотанковых ружей и прочего.
Я объясняю это провалом воли Сталина, его деморализацией победами,
которые Гитлер одержал на Западе, и нашей неудачей в войне с финнами. Он
стоял уже перед Гитлером, как кролик перед удавом, был парализован в своих
действиях. Это сказалось и на производстве вооружения и на том, что мы не
подготовили границу к обороне. Мы боялись, что наши работы будут замечены со
стороны немцев и это может вызвать войну. Так же нельзя мыслить! Война была
уже неизбежна. Когда мы подписывали договор с Гитлером, то вопрос стоял
только об очередности, мы выигрывали время. Война начиналась не на Востоке,
а на Западе. Но мы знали, что война неизбежно придет к нам. Думаю, что,
когда Сталин подписывал договор, он это понимал, а потом вдруг утратил
способность правильно оценивать события. Думаю, что он был деморализован,
был парализован в своих действиях, и вот результат: мы не использовали всех
тех возможностей, которые имели.
А мы имели тогда мощную промышленность на Украине, в Москве,
Ленинграде, других частях Советского Союза, имею в виду Европейскую часть
Союза, где была самая крупная промышленность. Потом Белоруссия и Украина
были оккупированы. Ростов оккупирован, промышленность Сталинграда разрушена.
Все можно было использовать для создания нужного большого резерва \282\
вооружений с тем, чтобы встретить врага во всеоружии. Я не помню, какую долю
в общем производстве занимала Украина, но основная металлургия страны была
сосредоточена там. Мне рассказывали люди, которые оставались на
оккупированной территории, что когда немцы пришли в Донбасс, заняли
Мариуполь, то они вызвали своих инженеров, осматривали заводы и все
повторяли: "Рур, Рур!". Они сравнивали Донбасс с Руром, а всем известно, что
Рур - крупнейшая промышленная база немецкого государства.
Повторяю, что в моральном отношении Сталин был просто парализован
неизбежностью войны. Он, видимо, считал, что война приведет к неизбежному
поражению СССР. Потом я скажу, как Сталин вел себя в первый день войны и что
он сказал тогда. Об этом мне потом рассказывали Берия, Маленков, Микоян и
другие товарищи, которые в это время были вместе со Сталиным.
Хочу сказать несколько слов о своей беседе со Сталиным о танковых
войсках. Это, по-моему, было в 1940 г., когда я приехал в Харьков посмотреть
на испытания танка Т-34 и познакомиться с конструктором Чупахиным,
создателем двигателя, и с одним из создателей танка, Кучеренко. Не помню
фамилию главного конструктора*. Но хорошо знал Кучеренко. Это не тот
Кучеренко, который был президентом Академии строительства и архитектуры{11},
а его брат, тоже талантливый человек, один из соавторов конструкции танка
Т-34. Этот танк испытывал сам начальник Автобронетанкового управления РККА
Павлов{12}, прославленный человек, герой войны в Испании. Там он выделился
как боевой танкист, бесстрашный человек, успешно владевший танком. В
результате Сталин назначил его командовать автобронетанковыми войсками.
*Главный конструктор Т-34 Кошкин М. И. Он принимал участие в испытании
танка, представлял его в Кремле И.В. Сталину. Во время перехода на танках от
Харькова до Москвы простудился и в конце 1940 года умер от воспаления
легких.
Я любовался, как он на этом танке буквально летал по болотам и пескам в
районе Северского Донца, восточнее Харькова. Затем он вышел из танка,
подошел к нам (мы стояли на горочке, наблюдали). Я с ним беседовал. И он
беседовал с конструкторами, хвалил этот танк. А на меня он произвел
удручающее впечатление, показался мне малоразвитым человеком. Я просто
удивился, как человек с таким кругозором и с такой слабой подготовкой может
отвечать за состояние автобронетанковых войск РККА, сумеет ли он охватить и
охватывает ли все, может ли поставить задачи, которые необходимы, чтобы
сделать этот вид вооружения действительно \283\ основой мощи Красной Армии?
Это подвижные бронетанковые войска. Мы знали, что Гитлер делает упор на
танковые войска. Нам надо было срочно создавать противотанковую артиллерию,
авиацию и бронетанковые войска, чтобы они у нас занимали высокое положение и
чтобы можно было парировать удар врага теми же средствами, которыми он хочет
поразить Советский Союз.
Меня все это очень беспокоило. Вскоре после испытаний я приехал в
Москву и, естественно, рассказывал Сталину, как испытывался танк: о его
достоинствах, как конструкторы докладывали мне о его ходовых качествах, как
он ходил по пескам и болотам. Это я сам видел. Но стойкость брони - это уже
вопрос испытаний, которые были проведены. Танк- замечательный! Это был
лучший танк. Действительно, в войне он отлично показал себя и вынудил наших
врагов признать этот танк лучшим в мире. И все-таки я решил высказать
Сталину свои сомнения относительно способностей командующего
автобронетанковыми войсками Павлова. Я должен был высказать их с большой
осторожностью, потому что мои встречи с Павловым были кратковременны и не
давали мне права настойчиво доказывать Сталину, что он не годится для своей
должности. Я хотел только высказать свои сомнения, хотел ими насторожить
Сталина, чтобы он лучше присмотрелся к Павлову и принял соответствующие
меры.
Иначе я не мог поступить, потому что я мало знал этого человека. И
нельзя же мне было сразу утверждать, что он непригоден и т. п. Поэтому я
сказал: "Товарищ Сталин, знаете ли вы хорошо Павлова?". "Да, хорошо знаю". -
"На меня он произвел отрицательное впечатление". И тут я рассказал, что мне
он кажется довольно ограниченным человеком, который хорошо владеет танком,
но хватит ли у него ума, чтобы создать автобронетанковые войска, правильно
их вооружить и использовать? Сталин очень нервно реагировал на мое
замечание: "Вы его не знаете". - "Я и раньше вам сказал, что я его мало
знаю". - "А я его знаю. Знаете, как он показал себя в Испании, как он воевал
там? Это знающий человек. Он знает, что такое танк, он сам воевал на танке".
Говорю: "Я просто хотел сказал вам, что у меня сложилось впечатление не в
его пользу. Хотел бы высказать вам тогда и другое мое сомнение. За все
артиллерийское вооружение отвечает маршал Кулик (его я наблюдал больше и
видел, что он очень неорганизованный человек, но очень самоуверенный и
волевой). Не знаю, справляется ли он со своими задачами. Война надвигается,
он отвечает и за артиллерию, и за стрелковое вооружение. На нем лежит очень
большая ответственность, и, зная его характер, я сомневаюсь, что он может
все обеспечить". Сталин тут реагировал \284\ еще более бурно: "Вот вы
говорите о Кулике, а вы Кулика не знаете. А я его знаю по Царицыну, по
Гражданской войне. Он командовал там артиллерией. Это человек, знающий
артиллерию". Говорю: "Товарищ Сталин, я не сомневаюсь, что он знает
артиллерию как артиллерист и что он хорошо там командовал. Но сколько у него
там было пушек? Две, три. А тут ведь целая страна. В новых условиях
требуются другие качества человеку, который должен обеспечить вооружением
нашу Красную Армию". Он махнул тут на меня рукой. Был раздражен, что я сую
нос не в свои дела. Я это предвидел, когда ставил этот вопрос, потому что
знал, как нетерпимо Сталин относится, если делается замечание по
каким-нибудь вопросам вооружения и строительства Красной Армии, потому что
он считал, что это его детище и что он один компетентен принимать решения. И
он принимал их.
К сожалению, мои сомнения подтвердила жизнь. Павлов, командовавший
автобронетанковыми войсками, был освобожден от своей должности, но не
потому, что непригоден, а потому, что ему дали более ответственный военный
пост: его назначили командующим войсками Западного Особого военного
округа{13}, то есть на главном, центральном направлении на Москву со стороны
запада. Это был самый сильный участок нашей обороны, с большим количеством
войск. На втором месте тогда был Киевский Особый военный округ, а на третьем
- Одесский. Это понятно, потому что из Минска - прямой путь на Москву, а
Киев - это юг, житница Советского Союза, Украина с мощной металлургической
промышленностью, машиностроением и большими людскими ресурсами. Так что
Украина занимала очень важное стратегическое и экономическое положение. Враг
ее правильно оценивал, нацеливаясь на нее.
Когда командующим в войска Белоруссии был назначен Павлов, я даже не
знал о такой перестановке, что тоже характерно, хотя был членом Политбюро.
Но ни у кого Сталин не спрашивал совета и ни перед кем не отчитывался. Он
отчитывался только перед своей совестью. А чем это кончилось, всем известно.
Павлов в первые дни войны потерял управление войсками. Он совершенно не
подготовил свои войска к гитлеровскому вторжению и потерял сразу технические
средства: авиация была уничтожена на аэродромах, это мы знали. Как немцы
разгромили войска Западного Особого военного округа, видно и из немецких
документов, которые сейчас опубликованы в книге "Совершенно секретно!". Я
познакомился с нею. Не все прочел, но познакомился с книгой. Там об этом
много пишется. Сталин осудил Павлова и его начальника штаба{14}. Эти люди
были расстреляны в первые дни войны. Но \285\ фронт развалился, и немцы
двинулись без всякого сопротивления в глубь нашей страны, пока мы не
подтянули войска, которые находились в тылу. Такие люди, как Павлов,
появились у руля Вооруженных Сил, потому что были уничтожены кадры, которые
были закалены и воспитаны в Гражданской войне, а потом получили образование
и накопили опыт. Они были уничтожены, начиная с Тухачевского сверху и до
командиров рот внизу.
А Кулик? Кулик тоже (правда, уже после войны) был арестован, хотя уже
во время войны он показал себя совершенно никчемным военным деятелем, и
Сталин разжаловал его из маршалов в генерал-майоры{15}. Я столкнулся с
Куликом в 1943 г., когда он пришел к нам на Воронежский фронт во главе
гвардейской армии. Членом Военного совета у него был Шепилов{16}. Мы с
Ватутиным поставили эту армию на направлении Полтавы. Кулик сам был из
какого-то села под Полтавой{17} и просил дать ему это направление. Это
совпадало и с военной целесообразностью. Мы с Ватутиным бывали в этой армии.
Помню, раз мы с ним приехали и слушали доклад Кулика. Это просто не передать
словами! Это материал для фельетонистов, как он докладывал и как он
командовал. Совершенно непригодный командир! И мы вынуждены были поставить
вопрос перед Сталиным, что нужно Кулика освободить от должности и назначить
нового командующего, иначе он загубит армию. Сталин сопротивлялся, и Кулик
действительно растрепал эту армию, понес большие потери и не решил задач,
которые стояли перед ним. Тогда Сталин вынужден был согласиться с нами,
освободил Кулика, отозвал и прислал вместо него нового командующего.
Новый командующий (это я попутно говорю), как только приехал и
направился в армию, не доехав до штаба, подорвался на мине{18}. Сталин
устроил мне тогда большой скандал, главным образом за то, что мы не бережем
командующих армиями. У нас как раз перед этим подорвался еще один
командующий армией, я забыл его фамилию. Очень хороший командующий был, уже
в летах, по национальности белорус. Он тоже ехал в машине, наехал на мину и
подорвался. Я Сталину потом доказывал: "Это же война идет, мы наступаем,
освобождаем территорию от врага. Земля находилась под оккупацией, поэтому
там имеется довольно основательная "начинка", и нет никакой гарантии, когда
едешь или идешь, что не подорвешься на мине. Вы предлагаете беречь
командующих. А как беречь? Командующий должен ездить в войска и командовать
ими. А для этого надо передвигаться. Совершенно случайно машина наехала на
мину и подорвалась".
Вот так, буквально за одну неделю, погибли два командующих. \286\ Кулик
после этого уже, по-моему, не возвращался к прямому командованию, находился
в распоряжении Главного управления кадров и замещал начальника Главного
управления формирования и укомплектования войск. Помню, как еще до того, в
1941 г., ему было поручено заниматься укреплением Ростова-на-Дону. Он долго
там сидел, долго работал. Ростов, видимо, неплохо был укреплен, потому что
там были инженеры, саперы, проводили эту работу. Но Ростов пал, и эти работы
не сыграли никакой роли, но это уже не вина Кулика и тех саперов, которые
проводили эти работы. Я позже объясню, почему почти без выстрела пал Ростов,
когда немцы обошли его с севера.
После смерти Сталина и после XX съезда партии, когда выявились
злоупотребления властью со стороны Сталина и началась реабилитация невинно
казненных и посаженных в тюрьмы, военные подняли вопрос о реабилитации
Павлова и других генералов, которые были осуждены и казнены за развал фронта
в первые дни войны. Это предложение было принято, и они были
реабилитированы. Я тоже был за это, хотя и с оговоркой: если рассматривать
вопрос с точки зрения юридической и фактической, на чем основывался суд,
когда выносил приговор, то основания к осуждению были налицо. Почему же я,
занимая такой пост, на котором мог оказывать влияние в ту или другую сторону
при решении важных вопросов, согласился на их реабилитацию? Я согласился
потому, что в основе-то виноват был не Павлов, а Сталин. Павлов был
совершенно не подготовлен, и я увидел его неподготовленность, когда
познакомился с ним. Я сказал об этом Сталину, а он вместо того, чтобы
сделать соответствующий вывод и подобрать более подготовленного человека на
этот пост, передвинул его с повышением. Считаю, что пост командующего
войсками ЗОВО был более ответственным, чем пост командующего
автобронетанковыми войсками РККА. А к вопросу истребления Сталиным кадров я
еще вернусь.
В конце 1940 и в начале 1941 г. мы чувствовали, что движемся к войне.
Сталин в моем присутствии ни разу не поднимал вопроса о том, что война
неизбежна, но видно было по его настроению, по его поведению, что он
чувствует это и очень встревожен. Какие были внешние признаки? В чем они
выражались? В былые времена, когда я приезжал в Москву из Киева, он сейчас
же вызывал меня на квартиру или на дачу. Чаще на дачу, он там больше жил. В
те времена с ним всегда приятно было встречаться, послушать, что нового он
расскажет, доложить ему. Он всегда рассказывал что-либо подбадривающее или
разъяснял то или другое \287\ положение. Одним словом, выполнял свои функции
руководителя и вождя, беседовать с которым каждому из нас (я, во всяком
случае, говорю о себе) было приятно. Я всегда стремился к этому.
Когда начала надвигаться война, Сталин стал совершенно другим. Раньше
за обедом водка и вина ставились на стол и давались участвующим в обеде:
можешь себе налить, можешь не наливать. Никакого понукания и принуждения не
было. Помню, приехал я однажды с Украины, и сейчас же Сталин пригласил меня
к себе. Это было летом 1938 или 1939 года. Он обедал один на открытой
веранде своего домика. "Садитесь". Я сел за стол. "Хотите кушать?". Обед у
него был простой: картофельный суп, стоял графинчик с водкой, рюмки. "Хотите
выпить?". - "Нет". Я отказался, а он ничего не сказал. Очень мне это
понравилось. Помимо приближения войны на жизнь нашего коллектива очень
большое влияние оказало появление в Москве Берии. Когда он явился в Москву,
то жизнь Сталина и коллектива, который сложился вокруг него, приобрела
совершенно другой характер. Когда я один на один беседовал со Сталиным, он
мне иногда высказывал даже свое недовольство: "Когда у нас не было Берии в
Москве, у нас как-то по-другому проходили встречи, по-другому проходили
обеды и ужины. А сейчас он обязательно вносит какую-то страсть,
соревнование, кто больше выпьет. Создается атмосфера, когда люди выпивают
лишнее и нарушается тот порядок, который был у нас".
Я полностью был согласен со Сталиным, но должен сказать, что уже тогда
относился с недоверием к таким его заявлениям, я видел, что Сталин иной раз,
грубо говоря, провоцирует разговор на ту или другую тему с тем, чтобы
выявить настроение того, с кем он беседует. Я видел, что Сталин и Берия
очень дружны между собой. Насколько эта дружба была искренна, мне тогда было
неизвестно. Но, во всяком случае, я видел, что не случайно Берия был
назначен заместителем наркома внутренних дел, а в скором времени, когда Ежов
был смещен, арестован и казнен, Берия стал властелином этого наркомата. Он
приобрел решающее влияние в нашем коллективе. Я видел, что окружающие
Сталина люди, занимавшие более высокие посты и в партии, и в государстве,
вынуждены были считаться с Берией и несколько заискивать, лебезить,
подхалимничать перед ним, особенно Каганович.
Я не замечал такого нехорошего, подлого подлизывания только со стороны
Молотова. Он производил на меня в те времена впечатление человека
независимого, самостоятельно рассуждающего, имел свои суждения по тому или
другому вопросу, высказывался и говорил Сталину, что думает. Было видно, что
Сталину \288\ это не нравится, но Молотов все-таки настаивал на своем. Это,
я бы сказал, было исключением. Мы понимали причины независимого положения
Молотова. Он был старейшим приятелем Сталина. Сталин знал Молотова, и
Молотов знал Сталина еще по подпольной работе. Молотов много лет играл свою
роль в возвеличивании и возвышении Сталина. В борьбе Сталина с оппозицией
Молотов был его опорой. Поэтому оппозиционеры называли его дубинкой Сталина.
Он выпускался Сталиным тогда, когда нужно было наносить удары по тому или
другому члену Политбюро, который становился в оппозицию к Сталину.
Об этом я еще скажу позже, когда буду говорить о Сталине более позднего
периода, когда передо мной раскрылись возможности глубже понять Сталина.
Особенно после его смерти и даже не после смерти: после смерти я по-другому
смотрел и оплакивал смерть Сталина. А вот перед XX съездом, когда уже был
арестован Берия, состоялся суд над ним и мы получили возможность, вскрыв
прошлое, проанализировать, чем вызывались аресты и казни. Тогда в нас
зародились сомнения, действительно ли правильно объяснялись партии и народу
аресты борьбой с врагами народа? Об этом более подробно я тоже скажу позже.
Возвращаюсь к тому, что Сталин перед войной стал как бы мрачнее. На его лице
было больше задумчивости, он больше сам стал пить и спаивать других.
Буквально спаивать! Мы между собой перебрасывались словами, как бы поскорее
кончить этот обед или ужин. А другой раз еще до ужина, до обеда говорили:
"Ну, как сегодня - будет вызов или не будет?". Мы хотели, чтобы вызова не
было, потому что нам нужно было работать, а Сталин лишал нас этой
возможности. Обеды у него продолжались иногда до рассвета, а иной раз они
просто парализовали работу правительства и партийных руководителей, потому
что, уйдя оттуда, просидев ночь "под парами", накачанный вином человек уже
не мог работать. Водки и коньяка пили мало. Кто желал, мог пить в
неограниченном количестве. Однако сам Сталин выпивал рюмку коньяка или водки
в начале обеда, а потом вино. Но если пить одно вино пять-шесть часов, хотя
и маленькими бокалами, так черт его знает, что получится! Даже если воду так
пить, то и от нее опьянеешь, а не только от вина. Всех буквально воротило,
до рвоты доходило, но Сталин был в этом вопросе неумолим.
Берия тут вертелся с шутками-прибаутками. Эти шутки-прибаутки
сдабривали вечер и питие у Сталина. Берия и сам напивался, но я чувствовал,
что он делает это не для удовольствия, что он не хочет напиваться и иной раз
выражался довольно резко и грубо, \289\ что приходится напиваться. Он делал
так из угодничества к Сталину и других принуждал: "Надо скорее напиться.
Когда напьемся, скорее разойдемся. Все равно так он не отпустит". Я понимал,
что такая атмосфера создалась в результате какого-то вроде бы упаднического
настроения. Сталин видел надвигавшуюся неумолимую лавину, от которой нельзя
уйти, и уже была подорвана его вера в возможность справиться с этой лавиной.
А лавиной этой была неотвратимая война с Германией.
Гитлер пожинал плоды побед своего оружия. Вся западная печать трубила о
его победах. Я читал тассовские сводки, в которых печатались высказывания из
буржуазных газет. Там злобно говорилось о том, что на просторах Украины
танки Гитлера смогут развернуться во всю свою мощь; что ландшафт Украины как
танкодром, и поэтому немецкие танки могут врезаться в тело Советского Союза,
как врезается нож в сливочное масло. Я запомнил это выражение из какой-то
английской газеты. Сталин, конечно, все это читал. Бывало, приедешь в
Москву, и очень долго Сталин задерживает тебя у себя. Рвешься назад,
спрашиваешь: "Можно уехать?" Отвечает: "Ну, что вы спешите? Побудьте здесь.
Дайте возможность вашим товарищам поработать без вас. Пусть они окрепнут,
пусть набираются сил". Вроде аргументы, действительно заслуживающие
внимания: надо дать другим товарищам, которые работают без тебя, привыкнуть
к самостоятельности, к самостоятельному решению вопросов и т. п. Все это
хорошо. Но я видел, что не в этом дело. Сидишь ведь другой раз у него и
ничего не делаешь, а просто присутствуешь на всех этих обедах, которые стали
противными, подрывали здоровье, лишали человека ясности ума и вызывали
болезненное состояние головы и всего организма.
Сталин, думаю, страдал тогда болезнью одиночества, боялся пустоты, не
мог оставаться один, и ему обязательно нужно было быть на людях. Его голову,
видимо, все время сверлил вопрос о неизбежности войны, и он не мог побороть
страх перед нею. Он тогда сам начинал пить и спаивать других с тем, чтобы,
как говорится, залить сознание вином и таким образом облегчить свое душевное
состояние.
Это мое впечатление. Но я думаю, что оно правильное, потому что раньше
я подобного за ним не замечал. Я бывал на обедах у Сталина, когда работал
еще секретарем Московского городского комитета партии. Это были семейные
обеды, именно семейные, на которые приглашались я и Булганин. Сталин всегда
говорил в шутку: "Ну, отцы города, занимайте свои места". Это был
действительно обед. Было там и вино и все прочее, но в довольно умеренном
\290\ количестве. И если человек говорил, что не может пить, то особенного
принуждения и не было. А в предвоенный период если кто-либо говорил, что не
может или не хочет пить, то это считалось совершенно недопустимым. И потом
завели такой порядок, что если кто-нибудь не поддержит объявленный тост, то
ему полагается в виде "штрафа" еще дополнительно бокал, а может быть, и
несколько бокалов. Были и всякие другие выдумки. Во всем этом очень большую
роль играл Берия, и все сводилось к тому, чтобы как можно больше выпить и
всех накачать. И это делалось потому, что этого хотел именно Сталин.
Меня могут спросить: "Что же, Сталин был пьяница?". Можно ответить, что
и был, и не был. То есть был в том смысле, что в последние годы не
обходилось без того, чтобы пить, пить, пить. С другой стороны, иногда он не
накачивал себя так, как своих гостей, наливал себе в небольшой бокал и даже
разбавлял его водой. Но, Боже упаси, чтобы кто-либо другой сделал подобное:
сейчас же следовал "штраф" за уклонение, за "обман общества". Это была
шутка. Но пить-то надо было всерьез за эту шутку. А потом человека, который
пил "в шутку", заставляли выпить всерьез, и он расплачивался своим
здоровьем. Я объясняю все это только душевным состоянием Сталина. Как в
русских песнях пели: "Утопить горе в вине". Здесь, видимо, было то же самое.
После войны у меня заболели почки, и врачи категорически запретили мне
пить спиртное. Я Сталину сказал об этом, и он какое-то время даже брал меня,
бывало, под защиту. Но это длилось очень непродолжительное время. И тут
Берия сыграл свою роль, сказав, что у него тоже почки больные, но он пьет, и
ничего. И тут я лишился защитной брони (пить нельзя, больные почки): все
равно, пей, пока ходишь, пока живешь! Но и в эти годы нельзя было отказать
Сталину в том, что когда, бывало, приезжаешь к нему с вопросом, он
внимательно выслушивал и вмешивался, если нужна была поддержка с его
стороны.
Работая до войны на Украине, я неоднократно проявлял инициативу в
вопросах улучшения руководства сельским хозяйством и изменения налоговой
политики в сторону смягчения административно-податной системы. За основу я
всегда брал интересы увеличения производства, поэтому предлагал ввести за
его рост дополнительную оплату, принять новую систему поставок мяса и
молока. Раньше брали определенное количество молока с хозяйства. Хозяйство,
которое имело 10 коров, получало скидку, а хозяйство, которое их не имело,
совсем молока не поставляло. Не знаю, как назвать такую систему, но она
существовала. Я внес \291\ предложение принять погектарный метод поставок
молока за плату. Она была ниже себестоимости молока, и таким образом колхозы
платили дань в пользу государства, потому что не получали полной оплаты за
продукты, которые сдавали. Но была именно такая система поставок. Те
колхозы, которые не имели скота, получали льготу, но у них была земля, они
ею пользовались, но уже неравноценно получали за поставки по сравнению с
колхозами, у которых имелись все отрасли сельского хозяйства, в том числе
животноводство и птицеводство.
Когда я в первый раз внес такое предложение, а потом собрался в Киев,
Сталин вызвал меня и говорит: "Вот вы докладывали свои предложения, я хотел
бы, чтобы дело было ускорено. Вы не уезжайте, а кончайте дело здесь, нам
надо скорее принять решение". Это было еще в 1939 году. Когда я ему
представил предложения, он их подписал и сказал: "Жаль, что вы не сделали
этого три года назад". Он видел, что надвигается угроза Гитлеровского
вторжения и у нас нет уже времени, чтобы использовать это прогрессивное
законодательство.
Как-то разработал я предложения по вопросам поставок шерсти и кожи и
прислал их Сталину. Он вызвал меня и говорит: "Вы, кажется, что-то новое
предложили?". "Да, - говорю, - предложил вот то-то". "Ну, и что же?".
Отвечаю: "Разослали по всем областям и краям запросы, чтобы учесть их
мнения". Я считал, что это в порядке вещей. Этими вопросами занимался в
Совнаркоме Микоян, и это его было предложение - разослать. Я не видел тут
никакого противоречия. Действительно, перед тем, как принять такое решение,
надо запросить мнение людей, которые работают на местах, знают местные
условия и которым придется выполнять постановление.
Сталин же воспринял это по-другому. Он был нездоров, вскочил с постели,
начал ругаться, вызвал Микояна и накричал на него. Назавтра этот проект был
утвержден. А мне он сказал: "Вот разослал он ваше предложение, а о своих
проектах, которые он проводит, ни у кого мнения не спрашивает. Эти проекты,
которые вы сейчас внесли, прогрессивные. Но они же идут в отмену тех
решений, которые были разработаны и приняты по предложению Микояна". Я не
думаю, что у Микояна были какие-то задние мысли. Я с большим уважением
отношусь к Анастасу Ивановичу. У всех у нас есть свои недостатки, ни один
человек не лишен слабостей. Имел их и Анастас Иванович. Но это честный,
хороший, умный, способный, много сделавший полезного для нашей партии, для
нашего государства человек. Микоян, видимо, не руководствовался \292\
желанием затормозить или опрокинуть мое предложение, а действительно хотел
проверить его. Возможно, что он чувствовал, что мои предложения идут на
смену закону, который разрабатывался под его руководством.
Сталин всегда поддерживал то, что было полезно для государства и
партии. Работая на больших постах, я имел возможность вносить, с моей точки
зрения, много нового и прогрессивного. В этих вопросах чаще всего встречал
поддержку Сталина, хотя другой раз этой поддержки и не получал. Но чаще это
случалось уже после войны, обычно это получалось в результате влияния Берии
и Маленкова. Я убежден, что с их стороны такое негативное отношение
возникало из зависти.
Во время войны Маленков поднялся. Его значение возросло. Он вошел в
состав Политбюро{19}. В своей основе это совершенно бесплодный человек,
типичный канцелярист-писака. Он мог хорошо написать проект решения сам или
же имел таких людей, которые быстро работали и составляли хорошие резолюции.
Но его бумаги отражали то, что уже имелось на практике, и не делали ни шагу
дальше. С дорожки, проторенной сегодняшней действительностью, он не
сворачивал. Считаю, что такие люди не только бесплодны, но и опасны. Они
закостенели сами и умертвляют все живое, если оно выходит за пределы,
которые уже обозначились. Позже я вернусь к некоторым конкретным мыслям по
этому вопросу.
Я немного вышел за рамки задачи, которую поставил перед собой: оставить
свои воспоминания о пути, пройденном мною вместе с партией, со Сталиным и
под его руководством, отметить все положительное в Сталине (хочу быть
совершенно объективным) и беспощадно заклеймить и осудить то, что считаю
вредным для партии. И сейчас еще давит нас эта вредная практика, которую
внедрил Сталин. Она вредна не только потому, что было истреблено много
лучших людей в партии, она еще вредна и потому, что отложила какой-то пласт
в сознании людей, в их умах, особенно у ограниченных людей. Она создала
какие-то шоры, что вот, мол, другого пути не было, что только так можно было
победить при построении социализма, создании индустрии, в перевооружении
армии и создании условий для разгрома гитлеровской Германии.
Это довольно примитивное понимание. Я бы сказал, рабское: обязательно
должен кто-то стоять с хлыстом и бить этим хлыстом направо и налево. Только
тогда рабов можно заставить делать что-то, а иначе они взбунтуются. Это
просто поразительная, рабская психология! Если встать на такую позицию, на
которой стоят \293\ некоторые ограниченные люди, то окажется, что репрессии,
которые были применены Сталиным, были исторически неизбежны; что победы,
которые одержал народ, оправдывают эту кару. Как же тогда верить в народ?
Выходит, не народ является творцом истории, а какая-то личность? Только она
может достичь поставленной цели. Это неверие в народ, неверие в рабочий
класс, неверие в партию. Не знаю, как назвать такое понимание. Ему
противостоит вся наша советская практика, история нашего народа.
Октябрьская революция была совершена не из-под хлыста Ленина, а по
призыву его разума. Народ пошел за Лениным, потому что поверил ему. Поверил,
потому что Ленин понял чаяния народа. Поэтому неграмотные люди - крестьяне,
рабочие - слушали Ленина и в его рассуждениях и призывах чувствовали
отражение своих чаяний. Поэтому они шли за Лениным до конца. Контрреволюция
организовывала восстания, контрреволюция организовала Гражданскую войну, во
главе контрреволюции стояли генералы, офицеры, капиталисты. Все
капиталистические страны оказывали поддержку этой контрреволюции, посылали
войска в поддержку контрреволюции, и все-таки народ под руководством Ленина
победил. В чем же была причина? Я уже об этом говорил. Ленин понял чаяния
народа, выражал его мысли, и поэтому массы шли за ним, и никто не смог
увлечь их на другой путь.
{1}Потом Фурмановка Килийского р-на Одесской области.
{2}АНТОНЕСКУ И. (1882-1946) был с 1938 г. министром обороны, с сентября
1940 г. премьер-министром Румынии, маршал Румынии с 1941 г., организатор
войны против СССР, казнен как военный преступник.
{3}ПЕТЭН А.Ф. (1856-1951), маршал Франции с 1918 г., главнокомандующий
французской армией с 1917 г., был с 16 июня 1940 г. по апрель 1942 г.
премьер-министром Франции и одновременно с июля 1940 г. по август 1944 г.
президентом в Виши, где находилось прогитлеровское коллаборационистское
правительство, с 1945 г. находился в заключении как изменник родины.
{4}Ш. де ГОЛЛЬ (1890-1970) - военнослужащий. С 5 июня 1940 г
заместитель министра национальной обороны, а с 18 июня, находясь в Англии,
стал там основателем движения "Свободная Франция" (с 1942 г. "Сражающаяся
Франция"), с 1941 г. руководил Французским национальным комитетом (с 1943 г.
Французским комитетом национального освобождения), в 1944-1946 гг. глава
Временного правительства, основатель партии "Объединение французского
народа", в 1958 г. премьер-министр, в 1959-1969 гг. президент Франции.
{5}ЧУПАХИН Т.П.
{6}КУЧЕРЕНКО Н.А. (1907-1976) - член ВКП(б) с 1942 г.,
инженер-полковник с 1945 г.; один из конструкторов советских танков Т-24,
БТ-2, БТ-5, БТ-7, БТ-7М, Т-34, Т-44 и других образцов бронетанковой техники.
\294\
{7}Эта поездка в Берлин состоялась с 9 по 14 ноября 1940 года.
{8}ГЕСС Р. (1894-1987)-личный секретарь А.Гитлера с 1925г. и его
заместитель по партии с 1933 г После войны был приговорен к пожизненному
тюремному заключению как один из главных нацистских военных преступников.
{9}Совещание руководящих кадров РККА в декабре 1940 года.
{10}Пьеса К.Финна и М.Гуса.
{11}То есть не В.А.Кучеренко (1909-1963) - заместитель Председателя
Совета Министров СССР с 1955 года. Президентом Академии строительства и
архитектуры, о чем упоминает Хрущев, он был с 1961 года.
{12} ПАВЛОВ Д.Г. (1897-1941) - видный военачальник, член РКП(б) с 1919
г., участник национально-революционной войны в Испании с 1936 г., генерал
армии в 1941 году. Он командовал войсками Западного Особого ВО перед Великой
Отечественной войной, а в начале войны был расстрелян за неудачи войск
руководимого им Западного фронта.
{13}В июле 1940 г. Белорусский Особый военный округ получил
наименование Западного ОВО.
{14}Начальником штаба Западного фронта был генерал-майор В.Е.
Климовских.
{15}Маршал Советского Союза Кулик Г.И. (1890-1950), разжалованный в
марте 1942 г. в генерал-майоры, с апреля по сентябрь 1943 г командовал 4-й
гвардейской армией. Потом находился в распоряжении Главного управления
кадров РККА, работал заместителем начальника Главупра формирования и
укомплектования войск и занимал должности в различных военных округах.
{16}ШЕПИЛОВ Д.Т. (род. 1905) - член ВКП(б) с 1926 г.. с 1935 г. на
партийной и научной работе, с 1945 г. генерал-майор, с 1946 г. преподавал, в
1952-1956 гг. главный редактор газеты "Правда", в 1955-1957 гг. секретарь ЦК
КПСС, в 1956-1957 гг. министр иностранных дел СССР, за участие в
антипартийной группе внутри ЦК КПСС в 1957 г. переведен на низовую работу,
член ЦК КПСС в 1952-1961 годах. В описываемое время был полковником.
{17}Он родился на хуторе Дудниково Полтавской области.
{18}Это был генерал-лейтенант А.И.Зыгин, ранее командовавший в ходе
войны 58-й, 39-й, 20-й и 4-й гвардейской армиями.
{19}С февраля 1941 г. Г.М.Маленков был кандидатом в члены Политбюро ЦК
ВКП(б). \295\

* ЧАСТЬ II. ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА *

ТЯЖЕЛОЕ ЛЕТО 1941 ГОДА

Итак, мы приблизились вплотную к войне. То есть не мы шли к ней, а она
на нас надвигалась. Мы говорили об этом и делали все для того, чтобы враг
нас не застал врасплох; чтобы наша армия была на надлежащем высоком уровне
по организации, вооружению и боеспособности; чтобы наша промышленность имела
соответствующий уровень развития, который обеспечивал бы удовлетворение всех
нужд армии по ее вооружению и боевой технике, если будет начата война, если
на нас нападут враги. И вот война неумолимо надвинулась на нас. Что делалось
в армии, конкретно сказать сейчас не могу, потому что не знаю. Не знаю, кто
из членов Политбюро знал конкретную обстановку, знал о состоянии нашей
армии, ее вооружения и военной промышленности. Думаю, что этого, видимо,
никто не знал, кроме Сталина. Или знал очень ограниченный круг людей, да и
то не все вопросы, а те, которые касались их ведомства или ведомства,
подшефного тому либо другому члену Политбюро. Перемещение кадров, которое
имело большое значение для подготовки к войне, тоже осуществлялось Сталиным.
На кадрах "сидел" Щаденко{1}, человек, известный своим характером.
Злобный у него был характер в отношении к людям. Потом на кадрах "сидел"
Голиков{2}, оттуда он перешел в разведку. Сейчас точно не могу припомнить,
но он тоже был приближен к Сталину и занимался этими вопросами. Очень
сильное влияние на Сталина имел Мехлис, но главным образом в вопросах
политработы. Он был начальником Главного политуправления РККА, однако часто
выходил за рамки своих функций, потому что своим пробивным характером очень
нравился Сталину. Он много давал советов Сталину, и Сталин считался с ним.
Видимо, это было не на пользу армии. \296\ Незадолго до Великой
Отечественной войны Тимошенко покинул Киевский Особый военный округ и стал
наркомом обороны. Меня беспокоило, чтобы с уходом Тимошенко не ослабла
военная работа. Я очень высоко оценивал деятельность Тимошенко как
командующего войсками КОВО. Он человек волевой и пользовался авторитетом
среди военных, имел твердый характер, который необходим каждому
руководителю, особенно военному. Авторитет у него был большой: герой
Гражданской войны, командир одной из дивизий{3} Первой Конной армии, - и
прочная слава, и заслуженная.
После Тимошенко в КОВО пришел Жуков{4}. Я был доволен, даже очень
доволен Жуковым. Он радовал меня своей распорядительностью и своим умением
решать вопросы. Это меня успокаивало: хороший командующий, как мне казалось.
Война подтвердила, что он действительно хороший командующий. Я так и считаю,
несмотря на резкие расхождения с ним в последующий период, когда он стал
министром обороны СССР, к каковому его назначению я приложил все усилия и
старания. Но он неправильно понял свою роль, и мы вынуждены были освободить
его с поста министра и осудили его замыслы, которые он, безусловно, имел и
которые мы пресекли. Однако как военного руководителя во время войны я его
очень высоко оценивал и сейчас ни в коей степени не отказываюсь от этих
оценок. Я говорил об этом Сталину и во время войны, и после войны, когда
Сталин уже изменил свое отношение к Жукову и Жуков был в опале.
Итак, у нас на Украине в 1940 г. командовал войсками Киевского Особого
военного округа Жуков. В начале 1941 г. Жукова переместили, назначив
начальником Генерального штаба, а нам прислали Кирпоноса.
Генерала Кирпоноса я совершенно не знал до его назначения к нам. Когда
он прибыл и принял дела, я с ним, конечно, познакомился, потому что был
членом Военного совета КОВО. Но я ничего не мог тогда сказать о нем, ни
хорошего, ни плохого.
До Жукова и до Мерецкова начальником Генерального штаба был Борис
Михайлович Шапошников. Это - безусловный авторитет для военных,
высокообразованный военный человек, который очень ценился на своем посту. В
то время в Генеральном штабе работали также Соколовский и Василевский{5},
два способных специалиста. Но тогда среди военных шла молва, что это -
бывшие офицеры старой армии, и к ним относились с некоторым недоверием. В то
время я лично еще не знал ни Соколовского, ни Василевского и поэтому своего
мнения о них не имел, но прислушивался \297\ к доброму о них голосу старых
бойцов Красной Армии, участников Гражданской войны и относился к ним с
доверием. Когда же сам узнал их во время войны, то никакого политического
недоверия к этим людям у меня, конечно, уже не было, да и никогда не
возникало. Я относился к ним очень хорошо - и к Василевскому, и к
Соколовскому.
С Василевским у меня произошел, однако, случай в 1942 г., который не
может изгладиться из моей памяти. Это было в связи с операцией, которую мы
проводили в начале 1942 г. под Харьковом, у Барвенково{6}. Я дальше отдельно
буду говорить об этой операции и там, безусловно, не смогу обойти своего
разговора с Василевским. Он произвел на меня тогда очень тяжелое
впечатление. Я считал, что катастрофы, которая разыгралась под Барвенково,
можно было бы избежать, если бы Василевский занял позицию, какую ему
надлежало занять. Он мог занять другую позицию. Но не занял ее и тем самым,
считаю, приложил руку к гибели тысяч бойцов Красной Армии в Харьковской
операции.
Не знаю, как развернул свою новую работу в Наркомате Тимошенко, но
думаю, что она была организована лучше, чем до него. Я не говорю о том,
насколько глубоко Ворошилов знал военную работу и военное дело. Но шла слава
о нем как о человеке, который больше позировал перед фотообъективами,
киноаппаратами и в мастерской художника Герасимова{7}, чем занимался
вопросами войны. Зато он много занимался оперным театром и работниками
театрального искусства, особенно оперного, завоевал славу знатока оперы и
давал безапелляционные характеристики той или другой певице. Об этом
говорила даже его жена. Как-то в моем присутствии зашла речь о какой-то
артистке. Она так вот, не поднимая глаз, и говорит: "Климент Ефремович не
особенно высокого мнения об этой певице". Это считалось уже исчерпывающим
заключением. Какие к тому имелись у него данные и почему появились такие
претензии, трудно объяснить. Правда, Климент Ефремович любил петь и до
последних своих дней, когда я с ним еще встречался, всегда пел, хотя уже
плохо слышал. Пел он хорошо. Он рассказывал мне, что прошел школу певчего:
как и Сталин, в свое время пел в церковном хоре.
Перед самой Великой Отечественной войной, за 3-4 дня до ее начала, я
находился в Москве и задержался там, буквально томился, но ничего не мог
поделать. Сталин все время предлагал мне: "Да останьтесь еще, что вы
рветесь? Побудьте здесь". Но я не видел смысла в пребывании в Москве: ничего
нового я от Сталина уже не слышал. А потом опять обеды и ужины питейные...
\298\ Они просто были мне уже противны. Однако я ничего не мог поделать.
Конечно, я не знал, что начнется война 22 июня, но в воздухе уже
чувствовался треск разрядов предвоенного напряжения. Я понимал, что вот-вот
начнется война. Я не знал, что докладывала разведка, потому что Сталин
никогда не говорил о результатах ее работы. Вообще никаких заседаний на этот
счет, никаких обсуждений готовности страны к войне не было. Это тоже было
большим недостатком и, я бы сказал, большим злоупотреблением со стороны
Сталина: он брал все на свои плечи и все решал сам. А решал он, как показало
начало войны, плохо.
Я видел, что делать мне в Москве нечего, а Сталин меня не отпускает
потому, что боится одиночества, хочет, чтобы вокруг него было как можно
больше людей.
Наконец, в пятницу 20 июня я обратился к нему: "Товарищ Сталин, мне
надо ехать. Война вот-вот начнется и может застать меня в Москве или в
пути". Я обращаю внимание "в пути", а ехать-то из Москвы в Киев одну ночь.
Он говорит: "Да, да, верно. Езжайте". Я сейчас же воспользовался согласием
Сталина и выехал в Киев. Я выехал в пятницу и в субботу уже был в Киеве. Это
говорит о том, что Сталин понимал, что война вот-вот начнется. Поэтому он
согласился, чтобы я уехал и был бы на месте, в Киеве в момент начала войны.
Какие же могут быть рассуждения о внезапном нападении? Для кого и во имя
чего сейчас создана и укрепляется эта версия? Это нужно только, чтобы
оправдать себя. Эти авторы сами несут ответственность.
Обстановка у нас была очень нервная, предвоенная. Стояло жаркое лето;
парило, как парит перед грозой. Приехал я в Киев утром, как всегда. Сразу же
пошел в ЦК КП (б) У, проинформировал работников о положении дел и вечером
ушел домой. Вдруг мне в 10 или 11 часов вечера позвонили из штаба КОВО,
чтобы я приехал в ЦК, так как есть документ, полученный из Москвы. В
сопроводительной к нему сказано, чтобы с этим документом был ознакомлен
секретарь ЦК КП (б) У Хрущев. Приехал я опять в ЦК. Туда же пришел не помню
точно кто: или начальник штаба КОВО Пуркаев{8}, или его заместитель. Мне
кажется, что Пуркаев был в то время в Киеве, потому что командующий войсками
несколькими днями раньше выехал на командный пункт под Тернополем. Там
начали строить командный пункт, и, хотя он был не закончен, пришлось
выехать, потому что чувствовалось, что война вот-вот разразится. Там же
находились оперативный отдел штаба, начальник оперотдела Баграмян{9} и
командующий войсками Кирпонос. \299\ Пуркаев (или его заместитель) прочитал
документ. В нем говорилось о том, что надо ожидать начала войны буквально
днями, а может быть, и часами. Сейчас точно не помню содержания этого
документа, помню только одно - тревожность его содержания и предупреждение.
Тогда считалось: все, что нужно сделать, чтобы подготовить войска, уже
сделано. Вплоть до того, что командующий выехал с оперативным отделом на
командный пункт. Следовательно, мы к войне готовы. Потом позвонили с
командного пункта из Тернополя и сообщили, что на нашем направлении
перебежал немецкий солдат. Он заявил, что он был коммунистом, да и сейчас
считает себя коммунистом; что он антифашист; что он против военной авантюры,
которая затевается Гитлером, и предупредил, что завтра в три часа утра
начнется наступление немецких войск. Это совпадало со сведениями, которые
только что были сообщены нам из Москвы в упомянутом документе. Я не помню
только, назывался ли в нем день и час. Видимо, назывался. Одним словом, это
была для нас уже не новость, а более реальное, конкретное ее подтверждение.
Солдат перебежал с переднего края. Его допрашивали, и все называвшиеся
им признаки, на которых он основывался, когда говорил, что завтра в три часа
начнется наступление, описывались логично и заслуживали доверия. Во-первых,
почему именно завтра? Солдат сказал, что они получили трехдневный сухой
паек. А почему именно в три часа? Потому что немцы всегда избирали в таких
случаях ранний час. Не помню, говорил ли он, что было сказано солдатам
именно о трех часах утра или они узнали это по "солдатскому радио", которое
всегда очень точно определяло начало наступления. Что нам оставалось делать?
Командующий был в Тернополе, штаб тоже находился там. Войска были на
месте, готовые встретить врага. Из этого мы и исходили. Я не возвращался
домой и остался в ЦК ожидать упомянутого часа.
И действительно, с рассветом около трех часов утра мы получили
сообщение, что немецкие войска открыли артиллерийский огонь и предпринимают
наступательные действия с тем, чтобы форсировать пограничную водную
преграду{10}, и сломить наше сопротивление. Наши войска вступили в бой и
дают им отпор. Не помню, в какое время, но было уже светло, когда вдруг из
штаба КОВО сообщили, что немецкие самолеты приближаются к Киеву. В скором
времени они были уже над Киевом и сбросили бомбы на городской аэродром.
Бомбы попали в ангар, начался пожар. В этом ангаре оставались только
несколько самолетов У-2. Потом \300\ во время войны они использовались как
связные, а тогда - как сельскохозяйственные. Боевой авиации на аэродроме не
имелось, она вся была подтянута к границе, рассредоточена и замаскирована.
Немцы не достигли первым налетом намеченной цели, не смогли вывести из
строя наши аэродромы и самолеты, уничтожить их. Наши самолеты и танки
целиком нигде не были уничтожены с первого удара. В КОВО (хотя, может быть,
от меня что-нибудь и скрывали; но так докладывали мне тогда, а я верил и
сейчас верю, что это была правдивая информация) немцы нигде не смогли
использовать полностью внезапность для нанесения удара по авиации, танкам,
артиллерии, складам, другой военной технике. Позже нам сообщили, что
немецкая авиация бомбила Одессу, Севастополь, еще какие-то южные города.
Когда мы получили сведения, что немцы открыли огонь, из Москвы было
дано указание не отвечать огнем. Это было странное указание, а объяснялось
оно так: возможно, там какая-то диверсия местного командования немецких
войск или какая-то провокация, а не выполнение директивы Гитлера. Это
говорит о том, что Сталин настолько боялся войны, что сдерживал наши войска,
чтобы они не отвечали врагу огнем. Он не верил, что Гитлер начнет войну,
хотя сам не раз говорил, что Гитлер, конечно, использует ситуацию, которая у
него сложилась на Западе, и может напасть на нас. Это свидетельствует и о
том, что Сталин не хотел войны и поэтому уверял себя, что Гитлер сдержит
свое слово и не нападет на Советский Союз. Когда мы сообщили Сталину, что
враг уже бомбил Киев, Севастополь и Одессу, что не может быть и речи о
локальной провокации немецких военных на каком-то участке, а что это
действительно начало войны, то только тогда было сказано: "Да, это война, и
военным надо принять соответствующие меры". Да ведь так или иначе, но раз в
них стреляют, они вынуждены отвечать.
Война началась. Но каких-нибудь заявлений Советского правительства или
же лично Сталина пока что не было. Это производило нехорошее впечатление.
Потом уже, днем в то воскресенье выступил Молотов. Он объявил, что началась
война, что Гитлер напал на Советский Союз. Говорить об этом выступлении
сейчас вряд ли нужно, потому что все это уже описано и все могут
ознакомиться с событиями по газетам того времени. То, что выступил Молотов,
а не Сталин, - почему так получилось? Это тоже заставляло людей
задумываться. Сейчас-то я знаю, почему Сталин тогда не выступил. Он был
совершенно парализован в своих действиях \301\ и не собрался с мыслями.
Потом уже, после войны, я узнал, что, когда началась война, Сталин был в
Кремле. Это говорили мне Берия и Маленков.
Берия рассказал следующее: когда началась война, у Сталина собрались
члены Политбюро. Не знаю, все или только определенная группа, которая чаще
всего собиралась у Сталина. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал
такое заявление: "Началась война, она развивается катастрофически. Ленин
оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его просрали".
Буквально так и выразился. "Я, - говорит, - отказываюсь от руководства", - и
ушел. Ушел, сел в машину и уехал на ближнюю дачу. "Мы, - рассказывал Берия,
- остались. Что же делать дальше? После того как Сталин так себя показал,
прошло какое-то время, посовещались мы с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым
(хотя был ли там Ворошилов, не знаю, потому что в то время он находился в
опале у Сталина из-за провала операции против Финляндии). Посовещались и
решили поехать к Сталину, чтобы вернуть его к деятельности, использовать его
имя и способности для организации обороны страны. Когда мы приехали к нему
на дачу, то я (рассказывает Берия) по его лицу увидел, что Сталин очень
испугался. Полагаю, Сталин подумал, не приехали ли мы арестовать его за то,
что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации
отпора немецкому нашествию? Тут мы стали его убеждать, что у нас огромная
страна, что мы имеем возможность организоваться, мобилизовать промышленность
и людей, призвать их к борьбе, одним словом, сделать все, чтобы поднять
народ против Гитлера. Сталин тут вроде бы немного пришел в себя.
Распределили мы, кто за что возьмется по организации обороны, военной
промышленности и прочего".
Я не сомневаюсь, что вышесказанное - правда. Конечно, у меня не было
возможности спросить Сталина, было ли это именно так. Но у меня не имелось
никаких поводов и не верить этому, потому что я видел Сталина как раз перед
началом войны. А тут, собственно говоря, лишь продолжение. Он находился в
состоянии шока.
На участке КОВО в первые дни войны сложилось тяжелое, но отнюдь не
катастрофическое положение.
Не помню сейчас, на какой, первый или второй, день войны позвонил мне
Сталин. Он сказал: "К вам прилетит Жуков, и вам следует вместе с Жуковым
выехать к войскам, в штаб". Я ответил: "Хорошо, жду Жукова". Жуков прилетел
в тот же или на следующий день. Я, конечно, очень обрадовался. Я знал Жукова
и с большим \302\ доверием относился к его военному таланту. Я познакомился
с ним, когда он был командующим войсками КОВО, и мне импонировало, что он
приедет. Когда он прилетел в Киев, мы с ним решали, как нам получше
добраться в штаб? Лететь ли на самолете? Железной дорогой - очень медленно,
к тому же противник бомбит и разрушает ее. Этот путь вообще отпадал. Или же
ехать автомашинами? И тот, и другой вид транспорта был небезопасен.
Самолетами мы подлетали буквально к сфере фронтового огня и активного
действия авиации противника. Тогда очень много говорили, что вокруг
действуют парашютные десанты противника, что он высыпает их, как горох; и
перерезает все коммуникации. Была опасность, что мы можем стать жертвой
какого-нибудь военного десанта.
А путь был далеким. Из Киева нужно было добираться до Тернополя
несколько часов. В это время года пшеница и рожь стоят высокие, противнику
на полях легко можно укрыться, поэтому диверсанты и террористы могли,
сколько им угодно, использовать заросли. Тем более что нам нужно было от
старой границы ехать до Тернополя к районам, которые отошли к нам в 1939 г.,
после разгрома Польши. Местное население было сильно засорено украинскими
националистами, которые сотрудничали с немцами. Мы это уже тогда знали. Но
иного выбора не было, поэтому решили ехать автомашиной. Поехали. Много было
тревоги, когда мы, проезжая, останавливались и расспрашивали, чтобы получить
информацию о положении дел. В конце концов к вечеру приехали на командный
пункт. Он находился северо-западнее Тернополя, но близко от него, в какой-то
деревушке. Посмотрел я, что же это за командный пункт? Была выкопана
огромная яма и насыпана по ее краям вынутая земля. Больше почти ничего не
было сделано. Работники штаба и канцелярия размещались в крестьянских хатах.
Командующий войсками КОВО ютился в маленькой крестьянской халупе. Там же
стояли средства связи, туда приходили люди и докладывали.
Положение тогда на нашем участке фронта было следующим: пока что
никакой катастрофы! Если взять направление на Перемышль и южнее, то
положение было даже хорошим. Южнее Перемышля противник ничего не
предпринимал. Там у нас тянулась граница с венграми, а те пока себя никак не
проявляли. На самый Перемышль противник предпринимал довольно упорные атаки,
но наши войска (там располагалась 99-я дивизия) дали отпор, выбили
противника из тех районов, которые были им заняты в результате начальной
атаки, и заняли прочное положение в городе. \303\ Об этой дивизии много
потом писали, и заслуженно. Она первой из дивизий в войну за свои боевые
действия получила орден Красного Знамени, буквально в первые же дни войны.
Не могу умолчать о том, что этой дивизией командовал до самой войны
Власов{11}, тот, кто потом стал предателем, изменником Родины. Он оказался
очень способным командиром. В боевых соревнованиях соединений Красной Армии
его дивизия занимала первое место, а уже перед самой войной Власов получил
корпус, командовал корпусом, а дивизию сдал своему начальнику штаба{12}. Под
его командованием она и проявила свой героизм и вошла в историю войны как
самая боевая дивизия.
Развернулись упорные бои вдоль шоссе в направлении на Броды. Как теперь
известно из документации гитлеровского командования, это было направление
главного удара немецких армий группы "Юг". На этом направлении она
пробивалась к Киеву. Никак нельзя сказать, что гитлеровцы при первом же
соприкосновении разбили там наши войска и обратили их в бегство. Вовсе нет!
Наши войска упорно сражались и отбивали многочисленные атаки. Мне очень
понравилось, что, когда мы туда приехали, Жуков сразу же принял "на себя"
информацию из войск и доклады руководства, стал давать указания. Было
приятно смотреть, как умело и со знанием дела все это он осуществлял. Наше
положение мы расценивали тогда даже как хорошее, считали, что можем дать
должный отпор немцам.
Не помню, сколько пробыл Жуков у нас: день, два или три. Потом был
получен звонок из Москвы. Жуков сказал мне, что его вызывает Сталин:
"Приказал все оставить и срочно прибыть в Москву". Правильные он нам давал
тогда советы. Должен сказать, что в те дни у него вид был бодрый, уверенный.
Еще он сказал мне тогда, что командующий войсками у нас слабоват. "Но что
делать? Лучших нет. Надо его поддерживать". Я ему тоже откровенно сказал:
"Очень жалею, что ты уезжаешь (мы с ним были на "ты"). Сейчас я не знаю, как
у нас пойдет дело при таком положении и с таким командованием. Но другого
выхода нет". Распрощались, и он уехал.
Вскоре у нас развернулись очень тяжелые события, опять же в районе
Броды. Там наступали гитлеровские танковые войска. На этом направлении мы
выдвинули помимо тех войск, которые там стояли еще перед войною,
механизированный корпус, которым командовал Рябышев{13}. Не помню его
номера. Хороший корпус, он имел уже и новые танки KB, несколько штук, и имел
также несколько штук танков Т-34. И еще один мехкорпус{14}, забыл фамилию
\304\ командира этого корпуса. В тех боях он был контужен, и я не знаю,
какое потом участие он принимал в войне. Это был тоже хорошо себя показавший
командир корпуса. Вот эти два мехкорпуса мы выдвинули туда, считая, что их
достаточно для того, чтобы сломить наступление противника и преградить путь
его дальнейшему продвижению. Мы не знали об истинной концентрации войск
противника, не знали, что тут у него было главное направление удара на юге,
хотя он наступал здесь несколько меньшими силами, чем в центре фронта на
Москву. Это естественно. В Белорусском Особом военном округе и наших войск
было больше, чем в Киевском. Правильно было определено, что главное
направление, главная опасность - по дороге через Минск на Москву, хотя
Сталин думал иначе.
Но и в направлении Киева все-таки немцы сосредоточили много войск.
Основное, что инициатива была у них. На этом направлении мы получили
резервную армию. Командовал ею Конев{15}. Я его лично не знал, но перед
войной однажды встретился с ним в Москве. Конев служил ранее где-то в
Сибири. У него сложились плохие отношения с тамошним секретарем обкома
партии. Отношения настолько обострились, что Сталин вызвал к себе
руководство обкома и Конева и сам разбирался в этом конфликте, возникшем по
каким-то бытовым вопросам. Тогда-то я и увидел Конева первый раз в жизни.
Прибыл Конев в КОВО, его армия разгрузилась, мы были очень обрадованы,
что получили резерв. Эту армию мы сейчас же нацелили в направлении на Броды.
Но, как только его армия вошла в соприкосновение с противником, последовал
звонок от Сталина: "Немедленно погрузить армию Конева и содействовать
скорейшей отправке этих эшелонов в распоряжение Москвы". Тут я стал
упрашивать оставить армию Конева нам - у нас было тяжелое положение - и
сказал: "Если армия Конева останется, то у нас есть уверенность, что мы
стабилизируем положение на направлении Броды и тем самым заставим противника
перейти к обороне. А может быть, нам удастся его и разбить". Да, мы думали
тогда вскоре разбить немцев. Это было не просто желание, мы верили в это,
хотя соотношение сил на нашем участке было бы и при наличии армии Конева,
видимо, все-таки в пользу противника. Сталин выслушал меня и ответил:
"Хорошо, оставляем резервную армию, но оставляем именно для нанесения
удара". А спустя некоторое время - опять звонок от Сталина: "Немедленно
погрузите армию Конева". Она уже вела боевую операцию, но дан приказ, и она
убыла. \305\ Мы, таким образом, остались с тем, что имели у себя к началу
войны. А перевес уже наметился в пользу противника, возникла тяжкая угроза в
направлении на Броды и Ровно. А это значит, в направлении Киева. Наш левый
фланг оставался таким образом в тылу врага. Стало видно, что немцы рвутся
клином на юг, на Киев, оставляя нашу Карпатскую группировку за собой и не
ведя против нее боев. Там стояла 6-я армия, а Карпаты занимала, кажется,
12-я армия. Нависала угроза (уже виден был замысел) окружения врагом этих
войск. Но я сейчас по этому вопросу специально высказываться не буду, а хочу
осветить неприятный для нас эпизод, который произошел с членом Военного
совета КОВО.
Когда у нас сложились тяжелые условия в районе Броды, мы с командующим
войсками приняли меры для перегруппировки войск и уточнения направления
нашего удара против войск противника, который наступал на Броды. Чтобы этот
приказ был вовремя получен командиром мехкорпуса Рябышевым и командиром
другого корпуса, фамилию которого я забыл, мы решили послать члена Военного
совета КОВО, чтобы он сам вручил приказы, в которых было изложено
направление удара. Этот член Военного совета выехал в корпуса{16}. Я знал
этого человека мало. Он прибыл к нам из Ленинграда перед самой войной и
производил хорошее впечатление, да и внешность у него была такая, знаете ли:
молодой еще человек, очень подтянутый, элегантный, одевался со вкусом и
приковывал к себе внимание. Ну, и характер у него тоже имелся. Мне говорили
военные, что он человек с претензиями. Рассказывали, что он низко оценивал
командующего войсками КОВО и считал, что сам он выше него и мог бы с большей
пользой, чем тот, выполнять функции командующего. Конечно, вряд ли он
кому-нибудь про это говорил. Это было умозаключение людей, работавших в
штабе. Ну, мало ли что бывает и какие у него появляются желания. Это было
его личное мнение. А пока он занимался своим делом. Я присматривался к нему:
он был неглупый человек, поэтому ничего плохого я против него не имел да и
не мог иметь.
Перед отъездом в мехкорпуса он зашел вечером ко мне. Так как у нас
очень плохо обстояло дело с помещением, то наши с командующим войсками
рабочие и бытовые места были в одной комнате вместе с местами дежурных
офицеров. Мы спали на ходу или сидя. Никакого дневного распорядка времени у
нас еще не выработалось, мы еще не втянулись в военную обстановку. И когда
член Военного совета зашел ко мне, то попросил меня выйти из комнаты, так
как иначе нельзя было вести доверительный разговор. Я вышел. Он говорит мне.
"Считаю, что вам надо немедленно написать \306\ товарищу Сталину, что
следует заменить командующего войсками Киевского округа. Кирпонос совершенно
непригоден для выполнения функций командующего". Я был поражен и удивлен.
Только началась война, а член Военного совета, военнослужащий профессионал,
ставит вопрос о замене командующего. Отвечаю: "Не вижу оснований для замены,
тем более что война только началась". - "Он слаб". Говорю: "Слабость и сила
проверяются у людей на деле. Поэтому полагаю, что надо проверить, слаб ли
он".
Командующего я тоже знал не лучше, чем члена Военного совета. Знал по
фамилии и в лицо, но о деловых качествах не имел представления. Прибыл новый
человек и занял такой большой пост. Но я не хотел сразу же при первых
выстрелах заниматься чехардой, сменой командного состава. Говорю далее: "Это
произведет очень плохое впечатление, да я и не вижу оснований, я против".
Потом спросил: "Кого же вы считаете тогда лучшим? Кого можно было бы
назначить вместо Кирпоноса?" Он отвечает: "Начальника штаба генерала
Пуркаева". Я был очень хорошего мнения о Пуркаеве, однако говорю: "Я
Пуркаева уважаю и высоко ценю, но не вижу, что изменится, если мы Кирпоноса
заменим на Пуркаева. К умению принимать решения относительно ведения войны
чего-либо не добавится, потому что Пуркаев - начальник штаба и тоже
принимает участие в разработке тех решений, которые принимаются (напомню,
что начальник штаба входил в состав Военного совета КОВО). Знания и опыт
генерала Пуркаева мы уже полностью используем и будем использовать далее. Я
против".
Член Военного совета уехал в войска, а вернулся рано утром и опять
пришел ко мне. Вид у него был страшно возбужденный, что-то его неимоверно
взволновало. Он пришел в момент, когда в комнате никого не было, все вышли,
и сказал мне, что решил застрелиться. Говорю: "Ну, что вы? К чему вы
говорите такие глупости?". "Я виноват в том, что дал неправильное указание
командирам механизированных корпусов. Я не хочу жить". Продолжаю:
"Позвольте, как же это? Вы приказы вручили?" - "Да, вручил". - "Так ведь в
приказах сказано, как им действовать и использовать мехкорпуса. А вы здесь
при чем?" - "Нет, я дал им потом устные указания, которые противоречат этим
приказам". Говорю: "Вы не имели права делать это. Но если вы и дали такие
указания, то все равно командиры корпусов не имели права руководствоваться
ими, а должны выполнять указания, которые изложены в приказах и подписаны
командующим войсками фронта и всеми членами Военного совета. Другие указания
не являются действительными для командиров корпусов" - "Нет, я там...".
\307\ Одним словом, вижу, что он затевает со мной спор, ничем не
аргументированный, а сам - в каком-то шоковом состоянии. Я думал, что если
этого человека не уговаривать, а поступить с ним более строго, то это
выведет его из состояния шока, он обретет внутренние силы и вернется к
нормальному состоянию. Поэтому говорю: "Что вы глупости говорите? Если
решили стреляться, так что же медлите?" Я хотел как раз удержать его
некоторой резкостью слов, чтобы он почувствовал, что поступает преступно в
отношении себя. А он вдруг вытаскивает пистолет (мы с ним вдвоем стояли друг
перед другом), подносит его к своему виску, стреляет и падает. Я выбежал.
Охрана ходила по тропинке около дома. Позвал я охрану, приказал срочно взять
машину и отправить его в госпиталь. Он еще подавал признаки жизни. Его
погрузили в машину и отправили в госпиталь, но там он вскоре умер{17}.
Потом мне рассказывали его адъютант и люди, вместе с которыми он ездил
в корпуса: когда вернулся с линии фронта, то был очень взволнован, не
отдыхал, часто бегал в туалет. Полагаю, что он делал это не в результате
жизненной потребности, а, видимо, хотел там покончить жизнь самоубийством.
Бог его знает. Не могу сейчас определить его умонастроение. Ясно, что он
нервничал. Потом пришел ко мне и застрелился. Однако перед этим разговаривал
с людьми, которые непосредственно с ним соприкасались, и они слышали его
слова. Он считал, что все погибло, мы отступаем, все идет, как случилось во
Франции. "Мы погибли!" - вот его подлинные слова. Полагаю, что это и завело
его в тупик, и единственный выход, который он увидел, покончить жизнь
самоубийством. Так он и поступил.
Потом я написал шифровку Сталину, описал наш разговор. Существует
документ, который я сейчас воспроизвожу по памяти. Думаю, что говорю точно,
за исключением, возможно, порядка изложения. Самую же суть описываю, как это
и было тогда в жизни. Вот, даже член Военного совета, который занимал столь
высокое положение, дрогнул. Не физически струсил, нет, он морально дрогнул,
потерял уверенность в возможности отразить гитлеровское нашествие. К
сожалению, это был тогда не единственный случай. Происходили такие случаи и
с другими командирами. Вот какая была обстановка. А мы ведь еще и десяти
дней не находились в состоянии войны.
Возвращаюсь к ситуации, о которой говорил перед описанием случая с
членом Военного совета. Итак, мы увидели, что против 6-й армии Музыченко и
12-й армии Понеделина почти никаких активных действий со стороны противника
не ведется{18}. Было явное \308\ игнорирование нашего левого фланга со
стороны немцев. Но они надеялись после вклинения танковыми войсками
повернуть направо, окружить наши войска и уничтожить эти две армии. Поэтому
мы с командующим решили вывести 6-ю армию, штаб которой находился во Львове,
а сама она располагалась на границе, севернее Перемышля. Ее войска стали
отходить. Не помню, на сколько километров они отошли, но противник их даже
не преследовал. И вдруг мы получаем резкое указание из Москвы - нахлобучку
за то, что отвели войска. Поступил приказ - вернуть войска, чтобы они заняли
линию границы, как занимали ее раньше. Мы ответили: "Зачем же ее защищать?
Ведь не ведется военных действий против этих двух армий. Противник
сосредоточил главные силы на направлении Броды, уже виден его замысел. Он
может окружить наши войска, и они потом не смогут выйти из-под флангового
удара". Но нам приказали вернуть армии, и мы это сделали. Мне было очень
обидно и горько так поступать. У меня сложилось впечатление, что эти две
армии могут погибнуть. Они будут драться в окружении, но уже не будут
использованы с тем эффектом, как если бы мы расположили их на направлении
главного удара врага. Однако ничего не поделаешь, приказ есть приказ, и мы
его выполнили.
Я полагал тогда (сейчас не помню, не сам ли Жуков звонил из Москвы по
этому вопросу?), что Жуков тут неправ. Я носил при себе свою мысль все годы,
и когда Жукова освобождали от должности в 1957 г., а я выступал с критикой
его деятельности, то вернулся к этому моменту первых дней войны, к
запрещению отвести армии из района Перемышля и Львова. В результате 6-я
армия погибла потом в окружении, как погибла и 12-я армия. Я сказал: "Вот
такой способный военачальник, как Жуков, а тоже совершил ошибку". Он
ответил: "Это не моя инициатива, это было указание Сталина". Сейчас я не
могу вступить с ним в спор, было ли это указание Сталина. Возможно, конечно,
что так и было, но на основе доклада Жукова, потому что Жуков только что
прибыл в Москву с нашего фронта и, думаю, был в этом вопросе главным
советчиком. Если бы он сказал, что приказ Военного совета КОВО верен, то
Сталин, во избежание окружения этих армий, может быть, и не дал бы своего
указания возвратить армии назад. А сейчас я не знаю конкретного инициатора
того приказа и, следовательно, реального виновника гибели этих двух армий,
попавших затем в окружение.
Можете ли вы представить себе то тяжелое для нас время, когда Гитлер
двинул против нас полнокровные высокомеханизированные соединения, а мы
лишились такой солидной силы, как две армии, 6-я и 12-я? Они потом
отступали, немцы на них наседали и \309\ в конце концов в районе Умани
окружили их. Обе они со штабами и командующими попали в плен. Если бы 6-ю
армию мы могли раньше использовать, то могли бы взять часть ее дивизий,
чтобы организовать удар во фланг врагу в районе Броды. Неизвестно, что
произошло бы. Если бы даже мы не задержали его полностью и не разбили эту
группировку, то во всяком случае мы бы значительно ее обескровили и
задержали на какое-то время. Сложилась бы совершенно другая обстановка на
нашем направлении. Но мы были лишены такой возможности. Почему тут я это
говорю? Мало к нам было доверия. Частым оказывалось вмешательство сверху, и
не всегда оно было разумным. Вмешательство, которое стоило многих жизней и
большой крови. Тут - первый случай, но дальше я приведу еще много таких
случаев, которые тоже стоили тысяч и тысяч жертв, совершенно ненужных,
которых можно было бы избежать, если бы больше было доверия к командующим
фронтами и их Военным советам.
Через несколько дней{19}, опять не по своей инициативе, а по указанию
из Москвы, мы снялись со своего командного пункта. Нам приказали перенести
штаб в Проскуров, то есть мы отходили на большую глубину. Мы были удивлены,
так как на нашем направлении обстановка была еще не такая плохая, которая
вынуждала бы принимать такие меры: отойти и расположить штаб в большой
глубине за, нашими войсками. Но это было указание из Москвы. Не помню,
ссылались ли на имя, но все считали, что раз звонят из Москвы, значит -
указание Сталина. Снялись мы с места и стали перемещаться. Это была ужасная
картина.
Сотни машин двигались от линии фронта в тыл с семьями офицеров. Имелось
много семей офицеров во Львове, Дрогобыче, Перемышле. Вместе с ними
двигались беженцы. Но крестьян среди них не было. Западноукраинские
крестьяне не уходили от немцев. Видимо, тут сказался результат агитации
украинских националистов, которые ожидали немцев с другими чувствами, чем
мы. Крестьяне были обмануты обещанием того, что Гитлер несет освобождение
Украине. Так морочили голову крестьянам Западной Украины националисты,
бандеровцы.
Как только мы прибыли в Проскуров и развернули штаб, тут же позвонил
Сталин. Я разговаривал с ним. Сталин говорит: "Вы сейчас же переезжайте в
Киев и в Киеве немедленно организовывайте его оборону". Мы так и сделали,
хотя не знали, что делается у нас на правом фланге фронта в целом. Каково
положение на Западном фронте, нам было неизвестно. Прибыли мы в Киев, а
противник двигался за нами буквально следом, только по другому \310\ шоссе:
мы - по Тернопольскому, а он, разбив наши силы на направлении Броды - Ровно
- Коростень, продвигался севернее на большой скорости. И под Киевом
сложилось буквально безнадежное положение.
Когда отошли мы к Киеву, то немцы сожрали остатки наших войск. Мы
потеряли артиллерию и танки, у нас не было пулеметов. Основные наши силы -
два механизированных корпуса - были разбиты, главным образом с воздуха.
Немцы летали безнаказанно, и у нас не было ничего, чем можно было бы
защищаться. Войска 6-й и 12-й армий, когда противник вплотную взялся за них,
стали отступать неорганизованно. Он все время держал их в полукольце, и они
не имели маневренности. А это - самое главное для войск. Но эти армии,
конечно, не распались. Они защищались и даже нанесли удар противнику в
направлении на Броды. Они отступали южнее Киева, в район южнее Умани. Там их
окружили. Сошлись два штаба: Понеделина и командующего 6-й армией.
Командующий 12-й армией был ранен. Когда подъехали немцы, Понеделин вышел из
помещения и сказал, что он сдается в плен. В то время мы еще не знали
фашистов и зачастую пытались вести войну "по всем правилам".
Это была, конечно, глупость, что фронт лишили инициативы в
использовании войск по своему усмотрению. Вмешательство Генерального штаба
получилось таким же, как у бравого солдата Швейка: все было хорошо, пока не
вмешался генеральный штаб. Вот так и погибли наши войска. Постепенно стали
выходить из окружения генералы. Пришел Попель{20}. Пришел небезызвестный
Власов, с кнутом, без войск. Попель вернулся недели через две или через три.
Он прошел лесами Полесья, там немцев еще не было, они шли большими дорогами.
Попель даже вывез раненого полковника и вывел из окружения небольшое
количество войск.
Сейчас не могу сказать, какой тогда был день войны. Войск у нас
фактически не имелось, фронт был прорван. Противник вырвался вперед
подвижными войсками, а наши войска остались далеко в его тылу и там вели
бои. Противник подошел вплотную к Киеву, вышел на Ирпень. Река Ирпень -
небольшая, но заболоченная. Перед этой рекой еще в 1928 - 1930 гг. был
сооружен Киевский укрепленный район. Там имелись железобетонные доты с
артиллерией, но я уже говорил, что они были разрушены по предложению
Мехлиса. Сталин приказал разоружить их с тем, чтобы наше командование не
оглядывалось назад, а устремило свои взоры на укрепление новой границы,
которую мы получили в результате разгрома немцами Польского государства. А
теперь, \311\ когда нам так был бы нужен этот укрепленный район, он
разоружен. Железобетонные сооружения сохранились, но оружия в них не было:
ни артиллерии, ни пулеметов и не было войск. Поэтому мы начали собирать
буквально все, что только могли: винтовки, пушки и прочее с тем, чтобы
как-то построить оборону.
Назначили командовать этим участком генерала Парусинова{21}. Сейчас я о
нем ничего не знаю. Он уже тогда был в летах. У меня сложилось о нем хорошее
впечатление. Но он занимался в тот момент тылами. Я не помню, как называлась
тогда его должность. По-моему, начальник тыла фронта, но неуверен. Ноу нас
другого человека не было, и мы назначили его. Он как-то распределял то, что
мы имели и что собирали, и строил оборону города. А немцы расположились на
западном берегу реки Ирпень. Никаких попыток перейти Ирпень они не
предпринимали. Мост там был такой паршивенький, деревянный. Мы его взорвали,
конечно. Думаю, что немцы прорвались все же небольшими передовыми танковыми
частями, но пехоты у них не имелось, и форсировать эту преграду (я бы
сказал, не реку, а болото) они не стали. Отложили на более позднее время.
Обстановка у нас была тяжелейшая. Шутка ли сказать, противник подошел к
Киеву, вышел на Ирпень! В городе началась паника. Это естественно. Помню,
как ночью (я сидел на лавочке) ко мне подошел командующий воздушными силами
КОВО генерал Астахов{22}. Очень порядочный, добросовестный человек, внешне
степенный и тучный. Он своей внешностью как бы олицетворял само спокойствие.
Говорит: "Лишились мы в этих боях почти всей авиации. А сейчас противник не
дает нам и носа показать". И разрыдался. Мимо проходили военные, и я его
начал успокаивать, а потом прикрикнул на него: "Успокойтесь, товарищ
Астахов! Посмотрите, ходят люди, увидят, что генерал в таком состоянии. Нам
воевать надо и, следовательно, надо владеть собой". На него это как-то
подействовало, но он долго еще не мог прийти в себя. Астахов вел себя так
вовсе не из-за трусости. Нет, это был кадровый военный и очень знающий свое
дело человек. Но прежде он был уверен, как и все другие, что мы неприступны,
что наша граница "на замке", как в песнях пели, и что воевать мы будем на
чужой территории. И вдруг мы оказались через несколько дней с начала войны
под Киевом{23}. Оказались в таком положении, что Киев и держать нечем, нет
сил: ни вооружения, ни солдат.
Все, что могли, мы направили на организацию обороны Киева. Не сдать
Киев! Дать отпор врагу! Строили оборону с запада по течению Днепра левее
Киева, то есть на левом фланге, выше города. \312\ А к югу от Киева было
довольно большое пространство, которое занимали наши войска. Прежде всего, в
этом направлении отступали 6-я и 12-я армии. Они уже попали в окружение, но
вели бои и наносили противнику довольно большой урон. Мы стали
организовывать дело так, чтобы с востока разорвать кольцо и помочь этим
армиям выйти из окружения. Уже в ходе отступления штабы этих двух армий
объединились.
Для защиты Киева мы решили создать новую армию и назвали ее 37-й{24}.
Стали искать командующего. Нам с Кирпоносом предложили ряд генералов,
которые уже потеряли свои войска и находились в нашем распоряжении. Среди
них очень хорошее впечатление производил Власов. И мы с командующим решили
назначить именно Власова. Отдел кадров КОВО тоже его рекомендовал и дал
преимущественную перед другими характеристику. Я лично не знал ни Власова,
ни других "свободных" генералов, даже не помню сейчас их фамилий. Если
обратиться к свидетелю, то у меня есть свидетель, который сейчас жив, здоров
и желаю, чтобы он жил еще тысячу лет, - Иван Христофорович Баграмян. Он был
тогда в звании полковника начальником оперативного отдела штаба
Юго-Западного фронта. Очень порядочный человек, хороший военный и хороший
оперативный работник, сыгравший большую роль в организации отпора
гитлеровскому нашествию на тех участках, где ему поручали заниматься этим
делом.
И все-таки я решил спросить Москву. Мы находились тогда под
впечатлением того, что везде сидят враги народа, а особенно в Красной Армии.
И я решил спросить Москву, какие имеются документы о Власове, как
характеризуется он, можно ли доверять ему и назначить на пост командующего
армией, которая должна защищать Киев. Войск-то нет, их еще надо собрать, и
все это должен делать новый командарм. Позвонил Маленкову, больше звонить
было некому. Но так как Маленков занимался в ЦК кадрами, то это был вопрос и
к нему тоже. Правда, он сам ничего о Власове не знал, но люди, которые в
Генеральном штабе занимались кадрами, должны были сказать ему свое мнение. Я
спросил его: "Какую характеристику можно получить на Власова?". Маленков
ответил: "Ты просто не представляешь, что здесь делается. Нет никого и
ничего. Ни от кого и ничего нельзя узнать. Поэтому бери на себя полную
ответственность и делай, как сам считаешь нужным".
При таком положении дел, хотя у нас никаких данных на Власова не
имелось, мы знали, что военные рекомендовали именно его. Поэтому мы с
Кирпоносом решили назначить его командовать 37-й армией. Он начал принимать
бойцов из отступающих частей \313\ или выходящих из окружения. Потом
пополнение получили кое-какое. Вскоре прибыл целый пехотный корпус{25} под
командованием генерала Кулешова. Этот корпус пришел с Северного Кавказа.
Хороший корпус, но неподготовленный. Морально он не был подготовлен, не
обстрелян, что естественно, ведь война только началась. Мы вывели его в
Киевский укрепленный район и поставили на самый угрожаемый участок - защиту
Голосеевского леса, непосредственных подступов к Киеву с юга{26}. Мы ожидали
удара не с севера. Там трудные природные условия, мы прикрывались Ирпенем.
Потом тут была 5-я армия в довольно хорошем состоянии. Ею командовал
генерал Потапов.
Его соседом по фронту был командарм-6 Музыченко. На Музыченко лежала
перед войной тень: не является ли он предателем в рядах Красной Армии? В
результате чего так думали? Перед войной он выехал в войска, то ли проводить
учения, то ли просто проинспектировать свои части на границе. Штаб 6-й армии
стоял во Львове. Дома осталась у него одна жена. И еще у него была
домработница. Какой-то молодой человек ухаживал за ней, и тут ничего такого
противоестественного не было. Видимо, так же относились к этому Музыченко и
его жена. Но, как оказалось, это ухаживание было не простым увлечением.
Здесь преследовались политические, разведывательные цели. Этот "ухажер"
выбрал момент, когда Музыченко выехал в войска (а к тому времени он уже
завоевал себе право приходить в дом и приучил домашних положительно
относиться к его появлению), и появился ночью. Жена Музыченко спала. Вдруг
открывается дверь, заходит он в спальню и требует ключи от сейфа. Она
испугалась. Потом она так вспоминала: "Я спала. Раздетая была. Он подошел,
бесцеремонно сел на постель и в довольно вежливом тоне, как бы играючи,
начал вести разговор. Никаких поползновений на мою честь он не проявлял и
разговаривал любезно, но требовал ключи. Я сказала ему, что ключей у меня
нет.
Командующий никогда ключей не оставляет, тем более у меня, он берет их
всегда с собой или же сдает. Куда, мне неизвестно. Я же никакого отношения к
ключам не имею и никак не могу выполнить ваше требование. Он долго и
настойчиво требовал ключи, хотя пересыпал разговор шутками и игривой
беседой, чтобы не запугать, а может быть, расположить к себе с тем, чтобы я
отдала ключи. Кончилось тем, что он ушел".
Подробно это описано, видимо, в архивах органов госбезопасности: жена
Музыченко давала показания. Сбежала и девушка-домработница. Тогда стало
ясно, что домработница была подослана \314\ украинскими националистами.
Она-то и привела этого агента немецкой разведки, который хотел завладеть
ключами, но не получил их. Когда Сталин узнал об этом случае, то спрашивал
меня насчет Музыченко. Я ответил, что у нас нет абсолютно никаких данных для
недоверия к генералу. Я опрашивал многих военных, и все дают ему очень
положительную характеристику и как военному, и как человеку, и как члену
партии. Здесь, видимо, налицо просто наглость чужой разведки. Жена его тоже
не может быть агентом. Никаких данных к этому нет. Люди, знающие ее, тоже
говорят, что она женщина порядочная. Это просто имела место доверчивость.
Вопрос о Музыченко стоял на острие ножа: оставить его или освободить от
командования армией? Долго обдумывали и все-таки решили оставить его на
месте. Музыченко продолжал командовать 6-й армией. Ему было оказано полное
доверие, и хотя этот инцидент, безусловно, оставил свой след, но на службе,
я думаю, это не отразилось. Я, например, к нему относился после этого
по-прежнему с доверием.
Теперь его армия сражалась южнее Киева. Главная опасность для Киева
была как раз с юга, со стороны Белой Церкви. Развернулось и тут
строительство обороны. Через какое-то время немцы подтянули свои войска и
приступили непосредственно к операции по захвату Киева. Помню, что, когда
сложилась тяжелая обстановка в направлении Белой Церкви, мы с Кирпоносом
решили выехать в войска, оценить обстановку и принять меры к тому, чтобы
наши войска не бежали. В это время командный пункт фронта находился в
Броварах, то есть на восточном берегу Днепра, километрах в 25 от Киева в
направлении Чернигова. Железобетонный командный пункт, который был
фундаментально сделан в мирное время для штаба КОВО в Святошино, занимал
теперь штаб 37-й армии. Я сейчас не помню имени начальника штаба армии{27},
но он на меня тоже произвел хорошее впечатление.
Приехали мы в штаб армии вместе с Кирпоносом и встретились сперва с
начальником штаба. Почему-то отсутствовал командующий армией Власов. Потом и
он приехал. Власов доложил обстановку, говорил довольно спокойно, и мне это
понравилось. Тон у него был, вселявший уверенность, и говорил он со знанием
дела. Мы предложили сейчас же поехать в Голосеевский лес, где был расположен
прибывший к нам стрелковый корпус из трех дивизий. Мы и раньше выезжали в
корпус Кулешова. При первой встрече с войсками противника солдаты этого
корпуса показали себя очень плохо. Началась паника, корпус отступил.
Возникла опасность, что люди разбегутся. Тогда мы выехали туда, чтобы \315\
восстановить порядок. Был поставлен на ноги военный трибунал. Развернуты
заградительные отряды. Приняты все меры, которые принимались в таких случаях
для восстановления порядка и дисциплины. Строгие меры! Имели место суды на
поле боя. Тут же приводились в исполнение суровые приговоры, которые
необходимы только в такой тяжелой обстановке. Мы увидели, что Кулешов плохо
управляет войсками. Может быть, тогда мы погорячились, потому что у него не
было опыта, как и у его солдат. Он был тоже необстрелянный человек. Но, так
или иначе, мы его освободили и назначили нового командира корпуса. Сейчас не
помню его фамилию, по национальности он был еврей.
Когда мы приехали туда во второй раз, то командовал корпусом уже этот,
новый командир. Приехали мы с Власовым. Обстановка была такой: немцы вели
артиллерийско-минометный огонь и бомбили этот район с воздуха. Когда мы
подошли к командиру, он сидел на каком-то полевом стуле, а стол перед ним
был накрыт кумачом. Стоял телефон. Тут же была отрыта щель-убежище. С ним
были какие-то люди. Он стал докладывать нам обстановку. В это время немцы
обстреливали нас из минометов и строчили их пулеметы, но их самих не было
видно, только шел гул по лесу. Бомбили и с самолетов. Потом усилился
орудийный огонь. Власов держался довольно спокойно (я поглядывал на него). У
него была вырезана трость из орешника. Он этой тростью похлопывал себя по
голенищу. Потом он предложил, во избежание неприятностей, залезть в щель.
Нас мог поразить какой-нибудь осколок. Мы послушались его совета, залезли в
щель. Там заслушали ком-кора. Командир корпуса произвел на меня очень
хорошее впечатление своим спокойствием, уверенностью и знанием обстановки.
Мы уехали, пожелав ему успеха.
Буденный приехал к нам в ходе упорных боев за Киев. Я спросил: "Что
делается на других фронтах? Я ничего не знаю, никакой информации мы не
получаем. Вы, Семен Михайлович, из Москвы. Ведь вы знаете?". "Да, - говорит,
- знаю и расскажу вам". И он, один на один, рассказал мне, что Западный
фронт буквально рухнул под первыми же выстрелами и расчленился. Там не
сумели организовать должного отпора противнику. Противник воспользовался
нашим ротозейством и уничтожил авиацию фронта на аэродромах, а также нанес
сильный урон нашим наземным войскам уже 22 июня, при первом же ударе. Фронт
развалился. Сталин послал туда Кулика, чтобы помочь комплектованию. Но от
маршала Кулика нет пока никаких сведений. Что с ним, неизвестно. Я выразил
сожаление: "Жалко, погиб Кулик". Буденный же \316\ сказал: "А вы не жалейте
его". И это было сказано таким тоном, который давал понять, что Кулика
считают в Москве изменником; что он, видимо, передался противнику. Я знал
Кулика, считал его честным человеком и поэтому сказал, что мне его жалко.
"Ну, вы не жалейте его, не жалейте", - повторил Буденный. Я понял, что,
видимо, он имел какой-то разговор об этом со Сталиным.
Зачем Буденный приехал, трудно сказать. Пробыл у нас недолго. А вечером
спросил: "Где мы будем отдыхать? Давайте вместе ляжем спать". Я согласился.
"А где? У вас? Где вы отдыхаете?" Говорю: "Вот тут я и отдыхаю". Вышли из
дома. Снаружи была разбита палатка, и в ней набросано сено. "Вот здесь, в
палатке я и сплю" - "Да вы что?" Я объяснил ему: здесь, где наш штаб, -
болото, нельзя рыть щели, появится вода. Поэтому я спасаюсь при авиабомбежке
в палатке. Буденный: "Ну, ладно. Раз вы здесь, то я тоже с вами". И мы
легли, поспали несколько часов, отдохнули. Рано утром нас разбудила немецкая
авиация. Самолеты на бреющем полете летали над поселком и бомбили его. Наши
зенитки вели огонь. Никакого попадания в самолеты в поле зрения не было
видно. А наши самолеты не появлялись. Я рассердился и возмутился этим.
Обращаюсь к Астахову: "Ну, что же это такое? Почему они безнаказанно летают
и бомбят, а мы не можем ничего сделать?". Немцы уже отбомбились и улетели.
Астахов докладывает: "Столько-то самолетов было сбито". Я спросил: "А где
сбитые? Я не видел, чтобы они падали". - "А они упали за Днепром". - "Ну,
если они упали за Днепром, то можно докладывать, что сбито их даже больше".
Думаю, что Астаховым был взят грех на душу. Может быть, и сбили что-то, но
меня очень обескуражило его заявление, и я сказал: "Бойцы видят, как
безнаказанно летают немцы, а мы не наносим противнику урона".
Буденный вскоре уехал от нас. В войска он не ездил, вернулся в Москву.
С какими заданиями приезжал (а иначе и быть не могло - это же не экскурсия),
мне было неизвестно, он мне этого не сказал. Просто поговорили с ним, он
заслушал обстановку, заслушал командующего войсками и начальника оперотдела
штаба Баграмяна. Его беседа с Баграмяном произвела на меня тяжелое
впечатление. Я ее хорошо запомнил и до сих пор не могу забыть. Дело было
после обеда. Буденный слушал Баграмяна, который докладывал об обстановке.
Баграмян - очень четкий человек, доложил все, как есть, о всех войсках,
которые у нас тогда были: их расположение, обстановку. Тут Буденный насел на
Баграмяна. Отчего, не знаю конкретно. Я особенно не придавал тогда значения
этой беседе. На военном языке это означает: разбираться в обстановке.
Начальник \317\ оперативного отдела штаба докладывал обстановку Маршалу
Советского Союза, присланному из Москвы.
Помню только, что закончился разбор обстановки такими словами: "Что же
у вас такое? Вы не знаете своих войск". "Как не знаю, я же вам доложил,
товарищ маршал", - отвечает Баграмян. "Вот я слушаю вас, смотрю на вас и
считаю - расстрелять вас надо. Расстрелять за такое дело", - этаким
писклявым голосом говорит Семен Михайлович. Баграмян: "Зачем же, Семен
Михайлович, меня расстреливать? Если я не гожусь начальником оперативного
отдела, вы дайте мне дивизию. Я полковник, могу командовать дивизией. А
какая польза оттого, что меня расстреляют?". Буденный же в грубой форме
уговаривал Баграмяна, чтобы тот согласился на расстрел. Ну, конечно,
Баграмян никак не мог согласиться. Я был даже удивлен, почему Семен
Михайлович так упорно добивался "согласия" Баграмяна. Конечно, надо
учитывать, что такой "любезный" разговор происходил между Маршалом
Советского Союза и полковником после очень обильного обеда с коньяком. И
все-таки, несмотря на это обстоятельство, форма разговора была недопустимой.
Он велся представителем Ставки Верховного Главнокомандования и, конечно,
никак не отвечал задачам, которые тогда стояли, и не мог помочь делу и нашим
войскам. Это тоже свидетельствует о том, какое было состояние у людей. Семен
Михайлович совершенно вышел тогда за рамки дозволенного. Но мы просто
посмотрели тогда на этот разговор несерьезно. Хотя он и касался жизни
человека, однако обошелся без последствий. Семен Михайлович уехал, а мы
остались в прежнем тяжелом положении, которое после его приезда не
улучшилось и не ухудшилось.
{1}В описываемое время генерал-лейтенант Е.А.ЩАДЕНКО возглавлял
Управление по командному и начальствующему составу РККА.
{2}Генерал-лейтенант Ф.И. ГОЛИКОВ ведал кадрами РККА в промежутке между
осенью 1939 г., когда он командовал 6-й армией, и июлем 1940 г., когда он,
будучи заместителем начальника Генерального штаба, возглавил Главное
разведывательное управление.
{3}Двух дивизий: с октября 1919 г. - 6-й кавалерийской и с августа 1920
г. - 4-й кавалерийской.
{4}Генерал армии Г.К.ЖУКОВ командовал войсками КОВО с июня 1940 года.
Начальником Генштаба он стал в январе 1941 г., сменив на этом посту генерала
армии К.А.МЕРЕЦКОВА, который в августе 1940 г. сменил на том же посту
Маршала Советского Союза Б.М.ШАПОШНИКОВА.
{5}Генерал-лейтенант В.Д. СОКОЛОВСКИЙ стал заместителем начальника
Генштаба в феврале 1941 года. Генерал-майор A.M. ВАСИЛЕВСКИЙ работал зам.
начальника Оперативного управления Генштаба с мая 1940 г. \318\
{6}Барвенково-Лозовская наступательная операция в январе 1942 г.
{7}Речь идет об авторе картины "И.В.Сталин и К.Е.Ворошилов в Кремле"
А.М.ГЕРАСИМОВА, за которую он получил в 1941 г. Сталинскую премию.
{8}Генерал-лейтенант ПУРКАЕВ М.А.
{9}И.Х.БАГРАМЯН, полковник.
{10}Река Западный Буг.
{11}Генерал-майор ВЛАСОВ А.А.
{12}Генерал-майор ДЕМЕНТЬЕВ Н.И.
{13}Генерал-лейтенант РЯБЫШЕВ Д.И., командовал 8-м механизированным
корпусом.
{14}22-й механизированный корпус (командовал генерал-майор
С.М.КОНДРУСЕВ, затем генерал-майор B.C. ТАМРУЧИ). Но там же действовал еще
15-й мехкорпус (командовал генерал-майор И.И.КАРПЕЗО, затем полковник Г.И.
ЕРМОЛАЕВ).
{15}19-я армия генерал-лейтенанта И.С. КОНЕВА.
{16}Вероятно, в 4-й и 8-й мехкорпуса. Но еще оставались 9-й мехкорпус
(командовал генерал-майор К.К.РОКОССОВСКИЙ) и 19-й мехкорпус (командовал
генерал-майор Н.В. ФЕКЛЕНКО).
{17}Корпусной комиссар ВАШУГИН Н.Н.
{18}Генерал-майор ПОНЕДЕЛИН П.Г. (12-я армия) и генерал-лейтенант
МУЗЫЧЕНКО И.Н. (6-я армия).
{19}Три с половиной дня.
{20}Бригадный комиссар ПОПЕЛЬ Н.К.
{21}Генерал-лейтенант ПАРУСИНОВ Ф.А.
{22}Генерал-лейтенант авиации АСТАХОВ Ф.А.
{23}К 7 июля 1941 г. (т.е. на 16-й день войны).
{24}Окончательно сформирована к 8 августа 1941 года.
{25}64-й стрелковый корпус (командовал генерал-майор А.Д. КУЛЕШОВ).
{26}У леса южнее дер. Голосеево, при шоссе на Васильков.
{27}Генерал-майор МАРТЬЯНОВ А.А.

ЛЮДИ И СОБЫТИЯ ЛЕТОМ - ОСЕНЬЮ 1941 ГОДА

Сегодня - 23 февраля 1968 года. Это великий день, славный юбилей нашей
Советской Армии, всех наших Вооруженных Сил, которые были созданы под
руководством Ленина и одержали победы в первые же годы революции над
белогвардейцами, нашими классовыми врагами. Позднее выдержали фашистское
нашествие, удар против Советской страны и народа. Все выдержали с честью,
разбили всех наших врагов и высоко держат Красное Знамя, наше знамя,
обагренное кровью рабочего класса в \319\ борьбе с врагами. Большой путь
прошли Советские Вооруженные Силы, и я горжусь этим. Горжусь тем, что мне
тоже довелось быть в составе наших славных Вооруженных Сил - Красной Армии.
Я находился в Красной Армии в самые тяжелые времена для нашей молодой
Советской республики, с января 1919 года. Мне в ее рядах довелось пройти
тяжелые испытания и длинный путь, пришлось служить в составе 9-й стрелковой
дивизии, которая сначала отступала с боями за Орел, под Мценск; потом с этой
же дивизией проделал путь наступления. Мы промаршировали, буквально гоня
противника. Рождество 1920 г. мы встречали уже в Таганроге. Говорю - в
Таганроге, потому что наша стрелковая дивизия в это время была придана 1-й
Конной армии, которой командовал, как всем известно, Буденный. 1-я Конная
наступала на Ростов, мы же пошли на Таганрог. Это очень длинный путь из-под
Орла. Но белые так быстро отступали, что нам надо было буквально поспевать
за ними.
В 1920 г. мне довелось в составе той же дивизии проделать иной маршрут:
1 марта мы наступали на селение Кошкино (оно имело двойное название:
Кошкино-Крым). У меня отложилось в памяти, что именно Кошкино-Крым. В начале
апреля мы дошли до Черного моря, заняли Анапу и торжествовали победу, с
полным разгромом белогвардейцев. Мы их там сбросили в Черное море. Зимой
была создана кавалерийская группа для преследования белых. Мы мобилизовали
лошадей у кубанских казаков и посадили на коней наших бойцов, потом
участвовали в освобождении Новороссийска. Но не вся дивизия была там: часть
ее заняла Анапу и остановилась. Спустя пять дней отдыха, проведенных в
Анапе, двинулись на Таманский полуостров и заняли его в том же апреле, а 1
Мая праздновали уже в Тамани. Ну, это - лирическое отступление в моих
воспоминаниях. Действительно, воспоминания есть воспоминания, даже если, к
сожалению, они излагаются непоследовательно. Впрочем, это не имеет особого
значения.
Возвращаюсь к тому, как из-под Киева уехал от нас Буденный. В июле 1941
г. меня вызвали в Москву. Мне было интересно приехать именно тогда в Москву,
проинформироваться и узнать истинное положение вещей, В каком состоянии
находится наша страна? Какие соображения имеет Сталин относительно
задержания наступления противника, а потом нашего перехода в наступление? Мы
не могли даже занять твердую оборону, находились в стадии отступления, в
стадии поражений на фронте. В это время Сталин нигде "не вылезал" со своей
фамилией как Верховный \320\ Главнокомандующий, каковым он вскоре был
назначен{1}. Распоряжения отдавались Ставкой. Нигде не говорилось -
Командующий (или Главнокомандующий) Сталин. Это тоже свидетельствует об
определенном настроении Сталина, который не хотел, видимо, связывать свое
имя с поражениями наших войск.
Итак, меня вызвали в Москву, но не сказали, по каким вопросам. Думаю,
что Сталин вызвал меня, чтобы узнать, как я оцениваю положение дел на нашем
участке фронта. Я занимался тогда только территорией Киевского Особого
военного округа{2}, то есть северной частью Украины. Южная часть Украины -
это Южный фронт. Он был создан на основе Одесского военного округа. На те
войска я никакого влияния не имел.
Когда я приехал в Москву, мне сказали, что Сталин находится на
командном пункте. Москву тогда бомбили очень часто, и штаб был перенесен к
Кировским воротам, в помещение Наркомата легкой промышленности СССР. Это
помещение было занято под штаб, а для Сталина и руководства партии был
организован командный пункт Ставки там же, на станции метро "Кировская".
Когда я встретился со Сталиным, он произвел на меня удручающее впечатление:
человек сидел как бы опустошенный и ничего не мог сказать. Он даже не смог
сказать мне несколько подбадривающих слов, а я в этом нуждался, потому что
приехал в Москву, прибыл к Сталину, в центр, к руководству страной и армией.
И вот я увидел вождя совершенно морально разбитым. Он сидел на кушетке. Я
подошел, поздоровался. Он был совершенно неузнаваем. Таким выглядел
апатичным, вялым. Лицо его ничего не выражало. На лице было написано, что он
во власти стихии и не знает, что же предпринять. А глаза у него были, я бы
сказал, жалкие какие-то, просящие.
Сталин спросил: "Как у нас дела?". Я ему откровенно обрисовал
обстановку, которая у нас сложилась. Как народ переживает случившееся, какие
у нас недостатки. Не хватает оружия, нет даже винтовок, а немцы бьют нас.
Собственно говоря, мне и не требовалось ему рассказывать, потому что он сам
знал по докладам, которые делал Генеральный штаб: армия бежала, немцы
превосходили нас и на земле, и в воздухе, у нас не хватало вооружения, а к
этому времени уже не хватало и живой силы. Все рассказал, в каком мы
находимся положении.
Помню, тогда на меня очень сильное и неприятное впечатление произвело
поведение Сталина. Я стою, а он смотрит на меня и говорит: "Ну, где же
русская смекалка? Вот говорили о русской смекалке. А где же она сейчас в
этой войне?". Не помню, что ответил, да и ответил ли я ему. Что можно
ответить на такой вопрос в \321\ такой ситуации? Ведь когда началась война,
к нам пришли рабочие "Ленинской кузницы" и других заводов, просили дать им
оружие. Они хотели выступить на фронт, в поддержку Красной Армии. Мы им
ничего не могли дать. Позвонил я в Москву. Единственный человек, с кем я
смог тогда поговорить, был Маленков. Звоню ему: "Скажи нам, где получить
винтовки? Рабочие требуют винтовок и хотят идти в ряды Красной Армии,
сражаться против немецких войск". Он отвечает: "Ничего я не могу тебе
сказать. Здесь такой хаос, что ничего нельзя разобрать. Я только одно могу
тебе сказать, что винтовки, которые были в Москве у Осоавиахима (а это
винтовки с просверленными патронниками, испорченные), мы приказали
переделать в боевые, велели заделать отверстия, и все эти винтовки отправили
в Ленинград. Вы ничего не сможете получить".
Вот и оказалось: винтовок нет, пулеметов нет, авиации совсем не
осталось. Мы оказались и без артиллерии. Маленков говорит: "Дается указание
самим ковать оружие, делать пики, делать ножи. Станками бороться бутылками,
бензиновыми бутылками, бросать их и жечь танки". И такая обстановка
создалась буквально через несколько недель! Мы оказались без оружия. Если
это тогда сказать народу, то не знаю, как отреагировал бы он на это. Но
народ не узнал, конечно, от нас о такой ситуации, хотя по фактическому
положению вещей догадывался. Красная Армия осталась без должного пулеметного
и артиллерийского прикрытия, даже без винтовок. Под Киевом мы на время
немцев задержали. Уверенности, что выдержим, однако, не было, потому что у
нас не было оружия, да не было еще и войск. Мы собрали, как говорится, с
бору по сосенке, наскребли людей, винтовок и организовали очень слабенькую
оборону. Но и немцы, когда они подошли к Киеву, тоже были слабы, и это нас
выручило. Немцы как бы предоставили нам время, мы использовали его и с
каждым днем наращивали оборону города. Немцы уже не могли взять Киев с ходу,
хотя и предпринимали довольно энергичные попытки к его захвату. Я сказал
Сталину, что Киев еще наш и мы твердо держимся, построив прочную оборону.
Это были первые серьезные достижения в создании обороны. Против наших войск
неоднократно предпринимались атаки, и мы их с успехом отбили. И я ему
сказал: "Сейчас у нас есть уверенность, что наступление на Киев в лоб вряд
ли будет иметь успех". Вот я говорю сейчас: "Вряд ли". Думаю, что для людей,
которые имеют хоть какое-то понятие об обстановке в то время, это "вряд ли
будет иметь успех" - слишком оптимистическое заявление.
В Красной Армии тогда, к сожалению, больше рассказывали, \322\ как мы
бежали, а не как давали отпор. Хотя в процессе бегства наши войска
останавливались и наносили довольно чувствительные удары по врагу. Это я
теперь ясно вижу, когда прочел книгу "Совершенно секретно! Только для
командования!". В ней для меня особенно интересны были подлинные документы
из стана врага. С комментариями в книге я не во всем согласен: они
недостаточно глубоки и недостаточно объективны. Дальше, видимо, я выскажу
свое мнение, в чем конкретно я считаю их недостаточно глубокими и
недостаточно объективными. Но вражеские документы доставили мне, я бы
сказал, наслаждение. Запоздалое по времени, но наслаждение.
Я читал эту книгу (издательство "Наука", 1967) и видел, как этот
бесноватый Гитлер корчился, как извивался он под ударами наших доблестных
советских войск и на тех направлениях, где я был членом Военного совета (ни
в какой степени я не приписываю этот факт своим личным качествам. Упоминаю
об этом, чтобы меня никто не подозревал или тем более не обвинял в
нескромности). Сейчас, объективно делая выводы на основе заключений врага,
вижу, что наибольшее сопротивление оказывали и наибольший урон наносили
немецким войскам именно мы, на Юге. В первые дни войны я был в КОВО, затем в
Военном совете Юго-Западного фронта, затем Южного фронта, потом
Сталинградского и Юго-Восточного, затем опять Южного, далее Воронежского,
потом 1-го Украинского фронта. Мне было приятно читать.
Сейчас мы перешагнули 20 с лишним лет после разгрома гитлеровских
войск. Документы, которые были совершенно секретны, стали доступны всем, кто
желает познакомиться с тем, как организовывалась и как протекала эта великая
борьба народов против фашистской чумы, против гитлеровских сумасбродных идей
господства нацизма над всем миром и прочих бредней, которые Гитлер
высказывал и в которые верил. Нужно прямо сказать, что Гитлер увлек немецкий
народ. Изображать, что его никто не поддерживал, глупо. Если бы Гитлер не
имел опоры в немецком народе, то не смог бы добиться того, чего достиг. Он
обманул немцев, это верно. Но все-таки даже рабочие поддерживали его. Я это
знаю по допросам пленных. Да и внутренней широкой антигитлеровской борьбы
рабочих и крестьян в Германии не чувствовалось. Если бы это было, то,
видимо, такой стойкости, которую показали немецкие войска во Второй мировой
войне, не проявилось бы. Если бы немецкая армия, которая состояла из рабочих
и крестьян, если бы эти люди выступали против нацизма и против Гитлера, то
они не проявили бы такой стойкости. Поэтому-то \323\ нам и приходилось
каждую пядь земли брать с боем и проливать очень много крови.
Все наши военные знают, что когда мы готовились к наступлению, то место
для удара выбирали наиболее выгодное в стратегическом отношении, которое
отвечало бы нашим стратегическим замыслам: не с немецкими солдатами, а
румынскими или итальянскими. Эти войска были малоустойчивы к нашим ударам.
При первом же ударе оборона, которую занимали эти войска, разваливалась.
Иное положение складывалось на тех участках, где в обороне находились
мадьяры. Мадьяры оказывали очень упорное сопротивление. Видимо, я несколько
отвлекся, так как то, что я говорю, скорее всего, должно относиться к
заключительной части моих воспоминаний. Поэтому возвращаюсь к беседе со
Сталиным. Сталин меня расспрашивал, и я рассказал ему о положении на нашем
участке фронта. Его голос и выражение лица были не сталинскими. Я привык
видеть его уверенность, твердое такое выражение лица и глаз. А здесь был
выпотрошенный Сталин. Только внешность Сталина, а содержание какое-то
другое.
Я уже говорил, что меня неотвязно преследует его упрек в отношении
русского народа. Он сказал: "Ну вот, говорили: русская смекалка! Где же это
сейчас русская смекалка? Где она? Почему не проявляется?". Не помню, что
ответил ему. Наверное, ничего. Потому что ответить я ничего не мог. Русскую
смекалку из кармана не вытащишь. Я был внутренне возмущен. Когда уехал из
Москвы, меня просто распирало. Как же так? Он возлагает сейчас
ответственность на всю русскую нацию. Русские, дескать, не проявляют
смекалки... Так как же ты можешь так думать о людях, русских ли, украинцах,
белорусах, узбеках или других народах нашей великой Родины? Обвинять их в
том, что они не проявили смекалки в то время, когда первая смекалка -
вооружение, вооружение и еще раз вооружение! Вот что прежде всего, а потом
уже проявление смекалки в том, как правильно и более эффективно использовать
это вооружение.
Наши войска твоей волею, именно твоей, Сталин, были поставлены в такие
условия, когда они не имели даже достаточного количества винтовок. Я уже не
говорю о противотанковой артиллерии; не говорю, что мы сначала и понятия не
имели о противотанковых ружьях. Не было у нас и автоматического оружия.
Потом появились автоматы ППШ. Эти автоматы были изобретены нашими
конструкторами-оружейниками вскоре после Финляндской войны, но не
изготавливались. В Финляндии мы на практике познакомились с этим оружием.
Финнами оно широко применялось \324\ против наших войск, и мы несли очень
большой урон. Несмотря на это, такого оружия у нас не было в начале Великой
Отечественной войны. В то время рассуждали так, что это оружие неприцельное
и очень расточительное по количеству употребляемых боеприпасов. Этот вопрос
- святая святых Сталина, он был тут судья. Поэтому в Красной Армии оставили
винтовку.
Но жизнь показала обратное. Мы вынуждены были вернуться к этому оружию.
Быстро и в достаточном количестве стали делать автоматы и снабжать ими нашу
армию. А если бы это сделали раньше? Если бы это правильно было оценено? Кто
в этом виноват? Сталин виноват. Сталин и Сталин! Могут сказать: не Сталин же
занимался вопросами вооружения. Именно Сталин! Я уже раньше говорил, что
старался несколько раз приоткрыть глаза Сталину на маршала Кулика, чтобы он
более трезво оценил его. А он все-таки он не стал меня слушать. Наоборот,
упрекнул меня, что я не знаю этого человека, а он его знает. Такая
самоуверенность в оценке людей и, следовательно, в знании дела вот к чему
теперь привела. Стоила стольких жизней, такой крови советским людям... Вот
какой промах был допущен по вине Сталина.
Сегодня утром мне звонили многие товарищи и поздравляли с днем 50-летия
Советских Вооруженных Сил. Звонил мне и мой товарищ, давний друг Сердюк. Я
его знаю много лет как партийного работника. Он вместе со мною уехал из
Москвы на Украину, стал потом вторым секретарем Киевского городского
партийного комитета и я был избран первым. Мы жили и работали с ним вместе.
Когда началась война, я порекомендовал его членом Военного совета 6-й армии.
Он был утвержден в должности, а потом оставался членом Военного совета армии
до полного разгрома немцев под Сталинградом. Там он был членом Военного
совета 64-й армии, которой командовал Шумилов - замечательный генерал и
замечательный человек{3}. Он сейчас находится на пенсии.
Я уже говорил, что 6-я и 12-я армии отступили после того, как немцы
зашли глубоко во фланг этим армиям, а потом они их окружили и разгромили
где-то в районе Умани. Эти две армии попали в плен. И их штабы попали в плен
вместе с командующими Музыченко и Понеделиным. Вот тогда снова возник в моей
памяти довоенный инцидент с Музыченко, но уже, как говорится, последствий
никаких не было. Допускали только, что мы, видимо, прозевали, и он, может
быть, действительно был нечестным человеком, хотя его поведение и управление
войсками оставались до конца безупречными. 12-я и 6-я армии, борясь в
окружении, наносили, как теперь известно по немецким документам, довольно
\325\ большой урон немецким войскам и дрались до последнего. Музыченко был
взят в плен раненым; кажется, он лишился ноги. Музыченко попал в такой
переплет, который вроде бы давал все основания верить, что он нечестный
человек, что он немецкий агент. Это было умозаключение, которое не
подтвердилось. Хотя косвенные показатели вроде бы имелись.
Эти генералы, попав в плен, числились у нас как предатели. Тогда все,
попавшие в плен, считались по приказу Сталина предателями, а семьи их
подлежали высылке в Сибирь. Это было применено, конечно, и против семей
Музыченко и Понеделина. Потом эти люди вернулись домой. Я даже помню, что
Музыченко возвратился на какую-то работу в ряды Советской Армии, Понеделин -
тоже. Потапов тоже попал в плен и тоже вернулся. Он потом занимал какую-то
командную должность в Советской Армии. Вот в такие сложные переплеты
попадали порой наши командиры{4}.
Хотел бы рассказать еще о таком случае. Думаю, что организовал эту
подлость Сергиенко{5}. Сергиенко был наркомом внутренних дел УССР. Такой
длиннющий и хитрый человек. Оборотистый человек. Потом оказалось, что это
был очень нечестного склада, коварный человек. В Киеве сложилась тяжелая
обстановка, и мы вынуждены были перенести штаб Юго-Западного фронта в
Бровары. Мы сделали это вместе с командующим войсками. И вдруг я получаю
телеграмму от Сталина, в которой он несправедливо обвинял нас в трусости и
угрожал, что "будут приняты меры". Обвинял в том, что мы намереваемся сдать
врагу Киев. Сталин верил своим чекистам, считал, что они безупречные люди. В
телеграмме, конечно, ссылки на них не было. Но я убежден, что никто не мог
сделать это, кроме Сергиенко. Это была подлость!
А когда Киев был немцами обойден, он остался в их тылу и выбрался из
окружения, переодевшись в крестьянскую одежду. После этого случая я его не
уважал и ему не доверял. Рассматривал его как подлого человека, способного
на клевету. Чтобы выставить себя героем, он мог других людей обвинить в
самых смертных грехах. Но теперь история знает, что мы не только не
намеревались сдавать Киев, а нанесли немецким войскам очень большой урон и
отбили у них охоту атаковать город в лоб. Киев пал не в результате того, что
он был оставлен нашими войсками, которые его защищали, а в результате
обходных маневров, предпринятых немцами с севера и с юга, из районов Гомеля
и Кременчуга. Это я просто попутно припомнил неприятный эпизод, который
глубоко переживал.
Однажды, в конце июля или в начале августа 1941 г., мне позвонил \326\
из Москвы в Киев Сталин и сказал, что создан штаб Юго-Западного направления.
Командующим войсками Юго-Западного направления назначили Буденного{6}.
Буденный будет сидеть под Полтавой со своим небольшим оперативным штабом по
управлению и координации действий двух фронтов: Юго-Западного, войсками
которого командовал Кирпонос, а я был там членом Военного совета, и Южного
фронта, войсками которого командовал в то время, кажется, Тюленев{7}. Там
имела место быстрая смена командующих. Сначала командовал Тюленев, потом -
Рябышев, затем - Черевиченко, потом, в конце концов, был назначен
Малиновский{8}.
Он был наиболее стабильным командующим и довольно долго находился в
должности командующего войсками Южного фронта. Ему, как говорится, достались
и шишки, и пышки. Шишки - оттого, что в 1942 г. он вторично сдал врагу
Ростов. Его войска были разгромлены, как и войска Юго-Западного фронта.
Малиновский попал в опалу и был снят с командования. Потом, спустя полгода,
опять вернулся в должность и вновь командовал войсками Южного фронта. Далее
он командовал, кажется, войсками Юго-Западного, 3-го Украинского и 2-го
Украинского фронтов и в этой должности закончил войну на западе, дошел до
Вены и Праги и торжествовал вместе с другими полный разгром гитлеровских
войск...
Итак, Сталин сказал мне: "Буденный в Полтаве один, и мы считаем, что
Вам надо было бы к нему поехать. Мы утвердим Вас членом Военного совета
Главного командования Юго-Западного направления, и Вы с Буденным будете
командовать двумя фронтами: Юго-Западным и Южным". Отвечаю: "Если мне нужно
поехать на Юго-Западное направление, в штаб к Буденному, то вместо меня
можно назначить товарища Бурмистенко - второго секретаря ЦК Коммунистической
партии Украины{9}. Очень хороший товарищ, умный человек, и он вполне
справится с обязанностями. Он знает людей и они его знают. Отношение к нему
очень хорошее. Командующим же оставить Кирпоноса". "Хорошо, - говорит. - Вы
тогда вызывайте Бурмистенко и скажите, что он утверждается членом Военного
совета Юго-Западного фронта. А Вы немедленно снимайтесь и выезжайте к
Буденному. Будете там командовать вместе с Буденным".
Я вызвал Бурмистенко. Штаб находился в Броварах, в 27 километрах от
Киева на восток за Днепром. Бурмистенко же был в ЦК партии в Киеве. Он тогда
по решению ЦК занимался закладкой боеприпасов, продовольствия и подбирал
подпольных партийных руководителей. Одним словом, закладывал технические и
материальные \327\ средства будущего подполья в лесах, там, где считалось
более надежным. Были созданы школы, в которых обучались подрывники - люди,
которые умели бы минировать железные дороги, шоссейные дороги и здания.
Приехал Бурмистенко. Я ему сказал: "Звонил Сталин. Вы будете членом Военного
совета фронта. Сталин сказал, чтобы Вы сейчас же вступали в эту должность,
приказ будет отдан позже. Мне он приказал немедленно выехать в Полтаву, к
Буденному. Я буду там членом Военного совета Главного командования
Юго-Западного направления". И в тот же день, раз Сталин сказал, что дело
срочное, я передал командующему, что Сталин дал указание назначить вместо
меня членом Военного совета Бурмистенко, и теперь Кирпоносу нужно будет все
вопросы решать с ним.
Кирпонос был очень покладистым человеком, поэтому с ним было легко
работать. Он проявлял себя не так, как, к сожалению, некоторые генералы,
которые очень болезненно относились к замечаниям членов Военных советов,
если те стремились участвовать в решении вопросов не формально, а по
существу. Официально командующие без них ничего не могли поделать, потому
что имелся приказ, что член Военного совета отвечает наравне с командующим
за принятые решения. Без подписи члена Военного совета любой приказ
командующего был недействителен и не подлежал к исполнению нижестоящими
войсками, которым был отдан этот приказ. Это уже такая форма дела, от
которой никуда не уйдешь, если же член Военного совета проявлял инициативу и
хотел участвовать в решении вопроса, а не только скреплять его своей
подписью, то некоторые командующие встречали это в штыки.
Особенно болезненно относился к этому Конев. Один из его членов
Военного совета{10} жаловался: "Невозможно работать, третирует". Толковый
член Военного совета, военный по профессии, так что он знал свое дело,
хороший человек. Сейчас мне неизвестно, жив ли он. К сожалению, и многие
другие генералы (я сейчас не называю их) были "тяжелы". Нелегок был и Жуков.
Однако я считаю, что вместе с Жуковым можно было действовать более свободно.
Это был очень властный человек, но когда мне приходилось с Жуковым (а так
часто случалось) рассматривать те или другие вопросы, то мне нравились его
взгляды, его решения и его товарищеское отношение. Я уважал его, и уважение
это сохранилось доныне, несмотря на то, что мы разошлись с ним в конкретных
вопросах. Я сожалею, что он это допустил.
Сдав дела Бурмистенко, я сейчас же отправился в Полтаву. Прибыл в
Полтаву и нашел штаб направления. Он располагался западнее \328\ Полтавы
(километрах в 15 или 20 в каком-то совхозе или загородном хозяйстве).
Удобное было место. Можно было выезжать в войска, минуя Полтаву, за
исключением Харькова. Но Харьков у нас тогда был в тылу, и не Харьков нас
интересовал. Интересовали нас тогда Киев, Днепропетровск и другие города на
юго-западе.
Когда я подъехал к штабу Буденного, меня удивил стоявший у крыльца
танк. Заметив мое недоумение, Буденный пояснил: "Сейчас не то, что в
Гражданскую. У немцев техника, самолеты, вот я от них в танке и укрываюсь,
езжу на нем вместо автомашины".
Я приступил к обязанностям члена Военного совета Юго-Западного
направления. Что же это был за штаб, что за организация - штаб направления?
Чем она конкретно занималась, я и сейчас сказать не могу. Командование
направления никакими вопросами обеспечения, боеприпасами, материальным
снабжением, боевым обеспечением не занималось. Этими вопросами занимались
сами штабы фронтов, у них имелась непосредственная связь со Ставкой, и они
решали все со Ставкой, минуя нас. Командование направления взаимодействовало
с фронтами только в вопросах оперативного характера. Нам докладывали
обстановку, перед нами отчитывались командующие, но отчитывались как бы на
равных: мы могли давать им советы, те или другие. Командующие принимали от
нас эти советы, указания и, если они им нравились, то выполняли. А если не
нравились, то по своим каналам (а таких каналов у них было сколько угодно)
апеллировали в Генеральный штаб.
С Буденным у меня сложились очень хорошие отношения. Характер у него, с
одной стороны, положительный, а с другой - очень задиристый. Однажды мы с
ним возвращались поздно вечером из Днепропетровска. Обстановка была тяжелая:
наши войска оставляли Днепропетровск{11}. Часовой, охранявший подъезды к
нашему штабу, задержал нас. Буденный начал с ним говорить и оскорблять его.
Солдат стал отвечать ему согласно уставу. Тут Буденный начал ему более
настойчиво "разъяснять", и разъяснение это кончилось тем, что он ударил
солдата по лицу. Я был просто поражен. Как так? Маршал Советского Союза
ударил человека, совершенно невиновного, действовавшего согласно уставу,
ударил в нарушение всех уставных норм. Мы там ехали, и он нас задержал, это
была его обязанность, он ведь для этого и поставлен. Чистый произвол! Я
объясняю этот случай вспыльчивостью маршала. Потому что в принципе Буденный
не таков, но он сохранил, видимо, прежнюю привычку как старший унтер-офицер,
которым он был в царской армии. Вот и проявилась такая несдержанность. Мы
потом разговаривали с Семеном Михайловичем \329\ по этому поводу, и я
чувствовал, что он сам переживал случившееся. К сожалению, Буденный не
однажды позволял себе такие выходки.
Начальником штаба был у нас генерал Покровский{12}. По-моему,
генерал-майор. Потом (не знаю, правда, в какой должности он служил после
войны) он сидел над материалами по истории этой войны. Считаю, что эта его
деятельность была полезной, потому что он профессиональный военный и знает
свое дело. Очень кропотливый, на редкость пунктуальный человек. Я бы сказал,
до тошноты въедливый человек. Сначала я рассматривал это как его большую
работоспособность, а потом увидел, что это идет в тех условиях во вред делу.
С ним ничего нельзя было поделать, потому что он, пройдя школу штабной
работы, в интересах штабной работы и организации проверки исполнения
приказов просто парализовал штабы фронтов и армий. Он не давал возможности
работать начальникам штабов и даже командующим войсками, держал их у
телефонов и требовал, чтобы они непрерывно докладывали о состоянии войск,
положении на том или другом участке фронта, положении в том или другом
соединении. Это совершенно невыносимо, но люди ничего не могли поделать.
В подтверждение сошлюсь на такой случай. На Днепропетровском
направлении сложилась очень тяжелая обстановка. Немцы вплотную подошли к
Днепропетровску и обстреливали город. Днепропетровск защищала армия (или
группа войск), которой командовал генерал Чибисов{13}. Это был солидный,
толстый, уже в летах человек, бывший офицер царской армии. Он прошел школу
гражданской войны в Красной Армии. Сталин знал его лично, знал еще по
Царицыну, и доверял ему. Я сказал Семену Михайловичу, что поеду в
Днепропетровск послушать Чибисова и секретаря обкома партии. Там был тогда
секретарем обкома Задионченко. Я уважал его, он заслуживал этого: дельный и
энергичный человек.
Поехал я. Приехал уже поздновато: смеркалось или даже было уже темно.
Меня провели в расположение штаба, и я поднялся по лестнице. Штаб находился
на втором или третьем этаже. Когда я зашел, командующий был на ногах, ходил
по комнате. Тут же, у стола, стоял буквально на коленях и держал телефонную
трубку, прижимая ее плечом, начальник штаба. Он что-то записывал в блокнот и
давал ответы по телефону. Я спросил Чибисова о положении дел. "Положение? Да
вы сами видите, какое". В это время раздавались взрывы немецких снарядов.
Немецкая артиллерия обстреливала район расположения штаба. Не знаю, случайно
ли, но артиллерийский огонь был особенно интенсивным. Может \330\ быть,
немцы знали, что тут находится штаб? В плен к ним попадали и такие наши
офицеры, которые знали место расположения штаба. Может быть, у кого-то не
хватило выдержки, и он проговорился? А Чибисов мне сдержанно отвечал, но я
чувствовал, что он раздражен. Он говорил, что организует оборону, но это
было лишь заявление общего характера.
Я много раз уже слышал от разных командиров: как приедешь к ним,
говорят, что организуем оборону, а потом, как уехал, смотришь, а командир
следом за тобой убыл, да и бросил оборонять этот участок. К сожалению, так
бывало. Я далек от того, чтобы обвинять этих людей в умышленно неправильных
докладах. Нет, просто складывалась такая обстановка, что командир не мог
сказать, что сдаст обороняемый пункт. Это было исключено, потому что он мог
поплатиться за это. А выразить какую-то надежду или, может быть, даже
уверенность в том, что немцы тут не пройдут, а уже потом сказать, что под
натиском превосходящих сил противника наши войска оставили данный район, -
стандартная формулировка, и я к ней в ту пору привык. Спрашиваю Чибисова:
"Как обстановка?". А обстановка была такая, что немцы вплотную подошли к
Днепропетровску. "Вот, - отвечает, - видите картину?". Я не понял: "Какую?".
"А вот сидит полковник, начальник штаба. Он уже сидит так час или больше и
отвечает вашему начальнику штаба генералу Покровскому про обстановку у нас
на фронте. Он совершенно парализован, потому что не работает. Если он
перестанет разговаривать по телефону, то его через 10-15 минут опять вызовут
и будут держать час или два. Он даже не сидит, а стоит на коленях, потому
что у него места, на которых сидит человек, заболели". Да так зло говорит
это!
К сожалению, все это отвечало действительности. Но нужно сказать, что в
то время опыт в военном деле у меня был очень небогатый. Поэтому я не знал,
насколько Чибисов прав. Казалось, что он прав, но, с другой стороны, я
относился к Покровскому с уважением, он ведь тоже руководствовался хорошими,
честными побуждениями, хотел знать истинное положение дел в войсках. Позже,
когда много месяцев находясь в войсках, я уже привык к военной жизни, то
понял, что, хотя бы и из хороших побуждений, Покровский объективно наносил
вред. Действительно, из-за таких непрерывных вопросов парализуется вся
работа.
Взаимоотношения военных людей вообще весьма своеобразны и часто
непонятны штатскому человеку. В этой связи мне запал в душу один более
поздний разговор с Малиновским. Мы уже, кажется, освободили Ростов, наш штаб
фронта стоял на хуторе \331\ Советском. Я этот хутор знал еще по 1941 году.
После освобождения Ростова проводилась операция с целью выбить противника из
Таганрога. Штаб армии находился тоже в хуторе Советском. Я хотел поехать в
Ростов и узнать, что же делается в городе, как идет восстановление
хозяйства, налаживается жизнь, организуется партийная работа. Секретарем
обкома партии тогда был Двинский{14}. Хотел я и послушать Двинского, что он
скажет о настроениях ростовчан? Поехал я, провел совещание партийных
работников Ростова, проверил, как восстанавливается жизнь, как функционируют
партийные комитеты и органы Советов. Оттуда вернулся уже ночью. У меня
возник какой-то вопрос к командующему войсками фронта Малиновскому, я решил
поговорить с ним по телефону. Звоню: "Родион Яковлевич, у меня к вам вопрос.
Вы сейчас на ногах или в постели?". Он замялся: "Я, знаете ли, в постели
сейчас. Если что нужно срочно, могу сейчас же одеться и прийти". Говорю:
"Нет, что вы, отдыхайте, раз легли. У меня не срочный вопрос, завтра
обменяемся мнениями".
Какой был вопрос, теперь уже не помню. Видимо, текущего порядка. Может
быть, возникли какие-то просьбы со стороны Двинского - помочь городу
чем-нибудь из трофейного имущества. Были тогда такие нужды у местных
партийных и советских органов. Ответ Малиновского мне понравился. Некоторые
другие военные, с которыми приходилось совместно работать и быть у них
членом Военного совета, всегда изображали, что они не спят, что всегда на
ногах и все время обдумывают военные проблемы, как им разгромить противника.
Бывало, иной раз зайдешь неожиданно к командующему, он сидит, а глаза у него
заспанные. Он спал, адъютанты же, увидев меня, тотчас его разбудили. Вот он
и "в бодром состоянии", а на самом деле спал. Мне это очень не нравилось, но
сказать об этом и обидеть человека, занимавшего высокий пост, я не мог.
Поэтому мне был известен такой недостаток у командующих. Нет же вообще людей
не спящих, потому что человек имеет органическую потребность в отдыхе. Если
он не будет спать, это просто больной человек. А если он лишился сна по
болезни, то лишился и трудоспособности, тем более такой трудоспособности,
которая требуется от командующего по руководству войсками, ведению операций,
боев с врагом.
Малиновский был не таким человеком, и это мне очень нравилось. Он мог
даже прямо сказать, вроде как бы наговаривая на себя, что он "не так"
относится к делу, как надо, поскольку позволяет себе спать во время войны.
Мы с ним много раз беседовали по всяким вопросам, и однажды он в беседе со
мной высказался \332\ по поводу отдачи приказов. Его слова мне тем более
интересны, что это говорил именно Малиновский, командующий войсками фронта,
очень опытный военный человек, который всю жизнь проходил в мундире и много
раз бывал в боях: и в Первую мировую войну, и в Испанскую
народно-революционную, и во Вторую мировую. Он сказал: "Товарищ Хрущев,
порядок дела такой. Когда мы принимаем решения и отдаем приказы по фронту,
то надо заранее рассчитать время. Чтобы эти приказы были переданы в армии,
требуется столько-то времени; чтобы приказы, полученные армиями, передали бы
в корпуса, - столько-то времени; чтобы корпусные командиры передали эти
приказы в дивизии - столько-то времени и т.д. В целом довольно длительное
время. Если мы сейчас же, как только издали приказ, начнем проверять его
выполнение, то вместо того, чтобы содействовать скорейшему доведению этого
приказа войскам, будем отрывать людей от дела, и они, докладывая нам, не
скажут, что приказ не выполняется, а скажут что-нибудь другое. Так иной раз
мы заставляем людей выдумывать и парализуем их работу. Поэтому, если отдал
приказ, надо дать расчетное время, чтобы приказ был доведен до боевых
единиц. Тогда офицеры начнут, каждый по своей линии, проверять правильное
разъяснение приказа и соблюдать уставной порядок, которому обучают каждого
офицера".
Вот почему я теперь полагаю, что Чибисов был прав, когда выражал
недовольство тем, что Покровский сидел на беспрерывном контроле выполнения
приказов, отданных командованием, и тем самым лишал людей возможности
ведения работы по организации войск на основе полученных приказов.
В ту пору события в районе Днепропетровска развивались очень бурно, но
не в нашу пользу. Мне несколько раз приходилось выезжать к Днепру,
знакомиться с тем, как организована оборона по предотвращению его
форсирования врагом. Когда я поездил и посмотрел, то понял, что эта оборона
очень неустойчива. То была не сплошная оборона по берегу, а просто
курсировали вооруженные речные катера Днепровской военной флотилии.
Отдельные подразделения были размещены в определенных местах, наблюдали за
берегом и в случае попытки форсирования должны были дать отпор. Такая
оборона не внушала надежд. Если противник сосредоточит усилия на
определенном направлении, то без особого труда сможет форсировать Днепр.
В те дни немцы не предпринимали каких-либо особых попыток ворваться в
Киев. Мы успокоились и считали, что противник потерял охоту ворваться в Киев
в лоб. Зато очень активные действия \333\ развивались севернее Киева, в
сторону Гомеля. Недавно я слушал передачу, связанную с подготовкой
празднования 50-летия Советских Вооруженных Сил. Выступал по радио маршал
Еременко. Он рассказывал, как вел бои на Гомельском направлении. Отсюда я
сделал вывод, что там тогда командовал войсками Еременко. Какой же это был
фронт? Западный? Или к тому времени уже был создан Брянский фронт? Мне это
неизвестно. Знаю только, что Гомель для нас, то есть для Юго-Западного
фронта, послужил тем каналом, через который к нам прорвался противник и
создал угрозу окружения наших войск под Киевом.
На участке фронта у Днепропетровска завязались упорные бои. Враг
форсировал Днепр. Нами был наведен понтонный мост, по которому отходили наши
войска, но саперы, видимо, недостаточно хорошо затем разрушили его, и враг
им воспользовался. Трудно было толком разобраться, как это случилось, потому
что командование докладывало, что мост взорван, а быстрота, с которой враг
оказался на левом берегу реки, свидетельствовала, что мост цел. Беженцы с
левого берега сообщали, что мост взорван, но сохранил способность держаться
на воде. Использовать его под тяжелые грузы было нельзя, а пехота могла
пройти. Видимо, враг этим и воспользовался: перебросил пехоту, а потом
восстановил мост и перебросил технику. Вновь завязались очень тяжелые бои.
Мы с Буденным выехали к Малиновскому. Вместо погибшей в окружении
прежней 6-й армии была создана новая, и ей был присвоен тот же номер.
Командующим этой-то армией и был назначен Малиновский. Прежде Малиновский
мне был неизвестен. Раньше он командовал корпусом{15}. Штаб армии
располагался, по-моему, в школе города Новомосковска. Приехали мы. Была
очень тяжелая обстановка, противник все время держал дорогу под бомбежкой,
чтобы нам нельзя было подбрасывать подкрепления. Но у нас нечего было и
подбрасывать. Вошли мы с Буденным в школу и увидели такую картину: кругом
все гудит, гремит; докладывает обстановку командующий 6-й армией
Малиновский, и в это же время принесли на носилках командующего войсками
Южного фронта Тюленева. Рана у него была несерьезная, но ходить он не мог,
так как был ранен в ногу (повреждена мякоть). Тюленев для вдохновления
бойцов сам пошел в их рядах, повел их в атаку на противника и при разрыве
мины был ранен. С ним же пришел секретарь обкома партии Задионченко.
После ранения Тюленева командующим войсками Южного фронта был назначен
казак, который до того командовал танковым корпусом, по фамилии Рябышев.
Было сделано все, что в наших силах, \334\ чтобы отбросить противника и не
позволить ему создать опорный плацдарм на левом берегу Днепра. Но наши
усилия не увенчались успехом. Реальных сил, реальных возможностей у нас не
имелось. В это же время мы обнаружили, что противник, концентрируя войска,
пытается форсировать Днепр севернее Днепропетровска, в районе Кременчуга.
Опять было предпринято все, что в наших силах: направили туда авиацию,
бомбили на подходах к реке танковые войска и пехоту противника, чтобы не
позволить ему форсировать Днепр. Но противник все-таки форсировал реку и
создал плацдарм, помимо района Днепропетровска, еще и в районе Кременчуга и
занял левобережную часть этого города.
Когда мы стали разгадывать, какие же дальнейшие намерения имеет
противник, то вырисовалась достаточно ясная картина. Его замысел нам
представлялся таким: ударом с юга, с плацдарма у Кременчуга, и ударом с
севера, где противник вышел почти что к Курску, прорваться по нашим тылам
(войск там у нас не было) и замкнуть окружение наших войск, расположенных по
Днепру у Черкасс и за Днепром в Киеве. Мы обсудили сложившуюся обстановку.
Дополнительных сил в нашем распоряжении не было. Даже разгадав вражеский
замысел, мы не могли парализовать его осуществление. У нас созрело такое
решение: взять некоторое количество войск, артиллерии и прикрыться на фланге
в направлении от Киева к Кременчугу, с тем чтобы здесь, в украинских степях,
было чем преградить немцам путь на север и не дать им возможность сомкнуть
кольцо. Что мы могли взять? Было видно, что войска, которые имелись в Киеве,
пока не используются. Там создалась тихая обстановка, и противник никаких
усилий против Киева не предпринимал.
Мы с Буденным подготовили соответствующий приказ и послали текст в
Москву, чтобы получить согласие. Сами же осуществить такую перегруппировку
не имели права. Москва отреагировала очень быстро, но своеобразно. Никакого
ответа нам не дали, а вместо того вдруг прилетел маршал Тимошенко с
предписанием Буденному сдать главное командование Юго-Западным направлением.
В обязанности главнокомандующего войсками Юго-Западного направления вступил
Тимошенко. Мы с Буденным распрощались. Буденный сказал мне: "Вот каков
результат нашей инициативы", - и уехал. Переменили главнокомандующего, но
обстановка не изменилась, так как новый главнокомандующий приехал с голыми
руками.
Следует отдать должное Тимошенко. Он отлично понимал обстановку, все
видел и представлял, что для наших войск здесь разразится катастрофа. Но
каких-либо средств, чтобы парализовать \335\ это, не было. Несколько раз
выезжали мы с Тимошенко в войска, как ездили раньше с Буденным. Выезжали,
например, как помню, западнее Полтавы. Там у нас была механизированная
группа, командовал ею генерал Фекленко. Когда Фекленко увидел нас, буквально
глаза вытаращил от какого-то не то изумления, не то страха. Мы попросили,
чтобы он доложил обстановку. Он кратко доложил и тут же попросил: "Поскорее
уезжайте отсюда!". Обстановка была такая тяжелая, что он не был уверен в
нашей безопасности. Действительно, там, кроме остатков войск Фекленко,
ничего не было. Над ними совершенно безнаказанно летал похожий на У-2
итальянский самолет-разведчик. Враг пользовался безнаказанностью, и даже в
дневное время спокойно летал такой тихоход.
В конце августа{16} или в начале сентября соединения противника ударами
с юга и с севера соединились восточное Киева. Наша группировка оказалась в
окружении{17}. В том числе в окружении оказался штаб Юго-Западного фронта во
главе с командующим войсками фронта Кирпоносом и первым членом Военного
совета Бурмистенко. Кроме Бурмистенко, были еще два члена Военного совета.
Один из них - молодой комиссар Рыков, очень хороший товарищ и очень
деятельный человек. Он все время мотался по войскам и делал все, что было в
его силах, для улучшения обстановки. Начальник оперативного отдела штаба
фронта полковник Баграмян в это время находился в районе Кременчуга и
избежал окружения. Мы вызвали его в штаб Юго-Западного направления,
разобрались в обстановке, предложили ему немедленно вылететь в расположение
штаба Юго-Западного фронта к Кирпоносу и дали устные указания (так как он
мог попасть в руки противника). Никаких письменных документов при нем не
было. Указания были: пробиваться из окружения!
Баграмян правильно понял наш приказ и понимал также, что ему нужно
возвратиться в штаб. Он сказал: "Штаб находится там, и я как начальник
оперативного отдела должен быть вместе со штабом". Но в это время
командующий войсками Юго-Западного фронта Кирпонос получил из Генерального
штаба приказ вернуться в Киев и там организовать оборону. Иными словами, ему
приказали не пробиваться из окружения, а, наоборот, идти в тыл противнику.
Штаб фронта располагался в это время километрах в 150, если не больше, к
востоку от Киева. Это был очень длинный путь для штаба с его хозяйством при
отсутствии горючего и боеприпасов и невозможности получить их по воздуху.
Такие обстоятельства игнорировались наверху. Кирпонос отдал приказ, и штаб
двинулся на запад{18}. \336\ Не знаю, какое расстояние они успели пройти,
как получили из Москвы новый приказ - пробиваться на восток. Баграмян уже
после выхода из окружения докладывал нам, что в штабе было принято решение
повернуть назад. Но штаб был всем этим дезорганизован. Решили, что группы
штабных работников должны пробиваться на восток разными путями севернее
Полтавы. Была организована группа, которая будет идти впереди работников
штаба и ломать сопротивление противника. У противника войск там было мало,
он не рассчитывал столкнуться в своем тылу с нашими воинами, поэтому у
командующего имелась надежда пробиться. Началось движение. Однако вырваться
из окружения всему штабу не удалось, а Баграмян с группой бойцов вышел.
Возник разрыв. Штаб фронта отстал от своей передовой группы, которой
командовал Баграмян. А мы тогда уже потеряли связь со штабом фронта. Ранее
того Бурмистенко послал своего помощника на самолете У-2 к нам с секретными
партийными документами, в которых упоминалось о том, где заложены тайники с
вооружением, обмундированием, питанием и боеприпасами для партизанского
движения. Так прилетел от него Шуйский{19}. Потом он стал моим помощником и
оставался им до конца моей партийной, политической и государственной
деятельности. Очень честный, исполнительный и добропорядочный человек.
Шуйский рассказал, что вылетел перед рассветом, под пулеметным огнем, вместе
с летчиком, полковником Рязановым (тот потом командовал авиакорпусом). Немцы
уже сжимали кольцо вокруг штаба со всех сторон. Вот и все скудные сведения.
Затем стали выходить оттуда, поодиночке и группами, из окружения
генералы, офицеры и бойцы. Каждый выносил свои личные впечатления и давал
потом свою информацию об обстановке, в которой непосредственно сам
находился. Спустя какое-то время мы получили сведения, что Кирпонос погиб.
Какой-то работник особого отдела штаба фронта докладывал мне, что видел труп
Кирпоноса и даже принес его личные вещи: расческу, зеркальце. Я не
сомневался в его правдивости. Он рассказал, что есть возможность еще раз
проникнуть в те места. И я попросил его, если есть такая возможность,
вернуться и снять с френча Кирпоноса Золотую Звезду Героя Советского Союза.
Он всегда носил ее. И этот человек пошел! Там были болота, труднопроходимые
для техники. А человек их преодолел, вернулся и принес Золотую Звезду. Когда
он передавал ее мне, я спросил: "Как же так? Там, наверное, действуют
мародеры?". Он ответил, что френч командующего был залит кровью, клапан
нагрудного кармана отвернулся \337\ и прикрыл Звезду так, что ее не было
видно. "Я, - говорит, - как Вы мне сказали, отодрал от френча Звезду".
Совершенно бесследно исчез Бурмистенко, секретарь ЦК КП(б) Украины и
член Военного совета Юго-Западного фронта. Мы предприняли очень много
усилий, чтобы найти его следы. От людей из охраны Бурмистенко стало известно
только одно: они ночевали последнюю ночь в копнах сена. Вечером они
заметили, как Бурмистенко уничтожал все документы, которые у него были, -
рвал их и закапывал. Зарылись в копны на ночь и расположились спать. Утром,
когда они подошли к той копне, в которой ночевал Бурмистенко, его там не
было. Потом они нашли закопанные им документы, включая удостоверение
личности. Секретные же документы он отправил со своим помощником Шуйским, и
мы их получили. Я сделал такой вывод: Бурмистенко уничтожал документы,
удостоверявшие его личность. Он считал, что если попадет в руки немцев, то
будет установлено, кто он и какое занимает положение. Все такие следы он
уничтожил. Мы думали, что он все-таки выйдет из окружения. Много ведь
генералов вышло, но Бурмистенко не появился. Думаю, что он или сам
застрелился, чтобы не попасть в руки врага, или был убит при попытке выйти
из окружения. Никаких документов, удостоверявших его личность, при нем не
было. Поэтому он и погиб бесследно. Долго мы ждали его, но наши ожидания, к
сожалению, оказались напрасными.
Многие вышли тогда из окружения. Вышел из окружения генерал
Костенко{20} с группой войск. Вышел в одиночку начальник связи фронта{21}.
Пришел Попель. Попель вернулся недели через две или через три. Он прошел
лесами Полесья, там немцев еще не было, они шли большими дорогами. Попель
даже вывез раненого полковника и вывел из окружения небольшое количество
войск. Вышел генерал Москаленко (прежде он командовал, по-моему,
противотанковой бригадой){22}. Мы со штабом располагались севернее центра
Харькова, в Померках{23}. Это когда-то было дачное место, любимое
харьковчанами. Там произошел неприятный эпизод с генералом Москаленко. Он
был очень злобно настроен в отношении своих же украинцев, ругал их, что все
они предатели, что всех их надо выслать в Сибирь. Мне, конечно, неприятно
было слушать, как он говорит несуразные вещи о народе, о целой нации в
результате пережитого им потрясения. Народ не может быть предателем.
Отдельные его личности - да, но никак не весь народ! И я спросил его: "А как
же тогда поступить с вами? Вы, по-моему, тоже украинец? Ваша фамилия -
Москаленко?". "Да, я украинец, из Гришино". - "Я-то знаю Гришино, это в
Донбассе{24}. Я совсем не такой". \338\ "А какой же вы? Вы же Москаленко,
тоже украинец. Вы неправильно думаете и неправильно говорите".
Тогда я первый раз в жизни увидел разъяренного Тимошенко. Они, видно,
хорошо знали друг друга. Тимошенко обрушился на Москаленко и довольно грубо
обошелся с ним (с моей точки зрения): "Что же ты ругаешь украинцев? Что они,
предатели? Что они, против Красной Армии? Что они, плохо с тобой
поступили?". А Москаленко, ругая их, приводил такой довод: он спрятался в
коровнике, пришла крестьянка-колхозница, заметила его и выгнала из сарая, не
дала укрыться. Тимошенко реагировал очень остро: "Да, она правильно сделала.
Ведь если бы ты залез в коровник в генеральских штанах и в генеральском
мундире. А ты туда каким-то оборванцем залез. Она разве думала, что в ее
коровнике прячется генерал Красной Армии? Она думала, что залез какой-то
воришка. А если бы ты был в генеральской форме, она бы поступила с тобой
по-другому". Мне это понравилось. И я сказал Москаленко: "Сейчас в окружении
находится генерал Костенко с группой войск. Я убежден, что он выйдет из
окружения. Послушаем, что он расскажет об отношении украинских колхозников к
тем нашим войскам, которые остались в окружении в таком бедственном
положении".
Часто приходилось тогда слышать, что украинцы проявляют недружелюбие к
отступавшей Красной Армии. Я разъяснял: "Вы поймите: почему это
крестьяне-украинцы должны приветствовать наше отступление? Они огорчены.
Сколько труда затрачено. Ничего не жалели для укрепления армии, для
укрепления нашей страны. И вдруг разразилась такая катастрофа. Армия
отступает, бросает население, бросает территорию. Естественно, они проявляют
недовольство по отношению к тем, кто оставляет их в беде. Это не
предательство, а большое огорчение".
Прошло несколько дней. Я заболел и лежал в том домике в Харькове, где
располагались члены украинского правительства, когда столицей Украины был
Харьков. Этот дом{25} занимал в то время и первый секретарь ЦК КП(б) Украины
Косиор. Очень хороший особняк, со всеми службами и гаражом, окруженный
железобетонным забором. Там-то мне и сообщили, что Костенко вышел из
окружения. Я попросил передать Костенко, чтобы он немедленно приехал ко мне
и доложил о событиях. Я знал Костенко и с большим уважением относился к
нему. Он приехал, и я его спросил: "Ну, как дела?". Он говорил всегда с
юмором. "Да, ничего, - отвечает, - люди плакали, когда мы отступали".
Спрашиваю его дальше: "А как люди, охотно ли вам помогали, когда нужно \339\
было кормить вашу конную группу?" "Да что вы! Только скажи, так резали кур,
и телят, и свиней, и овес давали для лошадей. Все отдавали. Люди, как люди.
Сильно плакали, жалели, что так вот сложилось, что Красная Армия вынуждена
отступать".
Мне очень приятно было слышать, как он развенчивал заявления некоторых
людей, у которых под влиянием личных переживаний сложилось неправильное
представление об украинцах. Это тоже были честные люди, я ни капли не
сомневаюсь в преданности товарища Москаленко и других лиц. Я только
сравниваю, как в тот момент реагировал украинец Москаленко и как реагировал
украинец Костенко. И тот, и другой основывались на фактах. Только один
основывался на том, что украинская крестьянка выгнала его из коровника, а
другой - на том, как он выходил из окружения с группой войск в форме
советского воина. Украинцы все делали для того, чтобы способствовать выходу
из окружения группы, которую вел генерал Костенко!
Когда мы стояли под Полтавой (еще до окончательного окружения Киевской
группировки), у нас был подготовлен командный пункт в районе Ахтырки, между
Харьковом и Сумами. Поэтому когда мы потом вынуждены были оставить Полтаву,
то перебазировали свой штаб в Ахтырку. Ахтырка находилась в таком
географическом пункте, что бойцы, офицеры и генералы, выходившие из
окружения от течения Сулы на Псел и Ворсклу, попадали потом как раз в район
Ахтырки. Позднее создали командный пункт в Померках. Часть людей, которая
выходила из окружения на Харьков, попадала теперь в Померки. Сюда пришел
Москаленко, сюда же пришел и Костенко.
Не знаю сейчас, сколько дней прошло после того, когда закончилась эта
катастрофа и наши войска были пленены или перебиты. Мне доложили, что член
Военного совета Рыков{26} был ранен и попал в госпиталь, который остался на
территории, занятой противником. Но туда можно проникнуть, потому что там
работают советские врачи и медсестры. Я хотел выручить Рыкова, но понимал,
что, если кто-нибудь проговорится насчет него, он будет врагом уничтожен. И
я послал людей выкрасть Рыкова и переправить его на территорию, занятую
советскими войсками. Они ушли, однако скоро вернулись, сказав, что Рыков
скончался в госпитале и был похоронен.
Сейчас я хотел бы вернуться к главной мысли - к итогам борьбы на
Киевском направлении. Мы с Буденным предложили тогда произвести
перегруппировку: взять артиллерию с Киевского направления и использовать для
предупреждения главной опасности \340\ на левом фланге, на Кременчугском
направлении. Северное направление, откуда противник двинулся на окружение
наших войск, лежало на территории вне нашего влияния, влияния Юго-Западного
направления. Там командовал войсками генерал Еременко{27}. Противник
прорвался от Гомеля на юго-восток. А мы не получили разрешения на
перегруппировку. Приехал Тимошенко удерживать те позиции, на которых были
расположены наши войска. Не прошло и недели{28}, как противник отрезал их.
Наши предположения, как показала история, были правильными.
Я не могу сейчас сказать, что если бы мы провели эту перегруппировку,
то катастрофы не случилось бы. Нет, наверное, она тоже произошла бы. Но, во
всяком случае, может быть, не столь сильная, потому что мы кое-что вытащили
бы из киевской артиллерии и усилили свой левый фланг в направлении
Кременчуга. Там завязались бы тяжелые для противника бои и, может быть, у
него не хватило бы войск для завершения операции. Даже когда он уже окружил
наши войска, их группы довольно свободно проникали через линию фронта туда и
сюда. Это свидетельствует о том, что линия наступления противника была очень
жиденькой.
В результате ложного понимания лозунга "Ни шагу назад!" войска часто
оставались на невыгодных рубежах и в конце концов погибали, не принеся
ощутимой пользы. Если вернуться ко Львовской операции, то ведь и тогда 6-ю и
12-ю армии мы хотели отвести с тем, чтобы использовать в нужных нам
направлениях. Нам запретили. В результате эти войска потом были окружены и
попали в плен.
Мы отступили к Киеву, штаб наш располагался в Броварах. Вдруг приезжает
к нам генерал Тупиков (я его до этого не знал) и привозит предписание
вступить ему в должность начальника штаба КОВО, а Пуркаеву сдать дела и
прибыть в распоряжение Генерального штаба. Так и было сделано. Познакомился
я с генералом Тупиковым. К нам он попал из Турции, в которой оказался после
начала Великой Отечественной войны как наш военный атташе в Берлине{29}.
Когда Гитлер напал на СССР, все советские дипломаты были переправлены в
закрытых вагонах из Германии в Турцию. Тупиков произвел на меня хорошее
впечатление. Хотя я был очень хорошего мнения и о Пуркаеве. Новый начштаба
был помоложе{30} и позадористей. Не знаю, кто из них более достойный. Сейчас
я об этом не хочу говорить, потому что я и того, и другого высоко ценил и
уважал.
Приступил Тупиков к работе. Мне нравились его четкость и оперативность.
С ним произошел такой случай. Мне рассказал об \341\ этом Баграмян, который
был его заместителем, начальником оперативного отдела. Когда однажды
налетели немецкие бомбардировщики на расположение нашего штаба (а это
повторялось каждый день), Баграмян, очень уставший, прилег на кушетке и
закрыл глаза, но не уснул. Спать было невозможно, потому что земля дрожала и
гудела. Тупиков же в это время расхаживал по комнате и напевал себе под нос:
"Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?". Доставал бутылку
из-под стола с чем-то, наливал себе бокальчик, выпивал и опять продолжал
расхаживать, видимо, обдумывая какие-то вопросы. Так потом происходило не
раз. Не трус был Тупиков. Увы, когда штаб фронта попал в окружение. Тупиков
не возвратился. По-моему, даже и трупа его не нашли. Для нас он остался без
вести пропавшим. А вот вам еще один пример такого же характера - о Киевской
группировке. Штаб 37-й армии, которая обороняла Киев, тоже попал в окружение
со многими генералами, офицерами и бойцами. Часть их осталась в плену, часть
вышла.
Командующим 37-й армии был Власов, который стал потом предателем Родины
и которого заслуженно повесили после разгрома Гитлера. Он вышел тогда из
окружения (не знаю, спустя какое время). Мы с Тимошенко, конечно, рады были
встретить его. Он пришел в крестьянском одеянии и доложил, что вышел с
палочкой под видом крестьянина. И мы готовили ему тогда новый пост. Он
приобрел славу хорошего генерала, умеющего командовать войсками, строить
оборону и наносить удары по противнику. Но нам не дали его использовать. Как
только узнали, что Власов вышел, немедленно позвонил лично Сталин и приказал
отправить его в Москву. Мы не знали, что тогда готовилось контрнаступление
на немцев под Москвой{31}. Потом уже мы узнали, что в этой операции Власов
командовал одной из армий. Сталин его очень хвалил. Этот генерал был
награжден и считался одним из самых боевых генералов, которые показали свое
умение на фронте в наступлении против немецких войск под Москвой.
Но вернусь к вражескому прорыву на Киевском направлении, к окружению
этой группировки и гибели 37-й армии{32}. Потом погибла и 5-я армия{33},
которой командовал генерал Потапов. Он попал в плен. Там погибли и другие
войска, включая штаб фронта со всеми тылами. Тылы были отрезаны противником,
так как он довольно глубоко охватил окруженную группу, восточное Киева
километров на 200. Можете себе представить, какую боевую технику мы там
потеряли! Все это было неразумно, безграмотно с военной точки зрения. Мне
трудно подобрать нужное слово. Существовало \342\ неправильное, ложное
понимание "Ни шагу назад!". Вот вам и ни шагу назад. Мы не спасли эти
войска, не отвели их и в результате просто лишились. Лишились боевой техники
и образовали огромную дыру в линии фронта, которую не смогли заткнуть. У нас
не стало ни живой силы, ни техники - боевой, хозяйственной, транспортной. А
ведь этого можно было не допустить.
Напрашивается некоторая аналогия с фашистами. Посмотрите документы,
которые опубликованы в книге "Совершенно секретно! Только для
командования!". Методы обороны сильно перекликаются. Когда немцы под конец
войны попали в такое же положение, то допускали такие же глупости. Как наша
нераспорядительность содействовала нашему врагу, так и Гитлер потом как бы
содействовал нам, облегчая наши усилия по разгрому его войск. Работники
штаба Юго-Западного направления напрягали в ту пору все усилия для обороны
Харькова. Люди трудились героически и делали все, лишь бы не допустить
дальнейшего продвижения противника на восток. Харьковский завод э 75, где до
войны изготовлялись танки Т-34, теперь ремонтировал их. Дело было поставлено
хорошо, и танки быстро восстанавливались. Имелись запасные части, работали
квалифицированные специалисты.
Но те танки, которые мы ремонтировали у себя, нам приказывали
отправлять в Москву. Это нас, конечно, обижало и даже раздражало: нам тут
нечем держать немцев, а у нас танки забирают. Взяли у нас тогда довольно
большое количество танков... Стали мы приспосабливать к войне тракторы:
надевали на них броню и вооружали пулеметом, чтобы использовать в таком виде
против врага. Несмотря на непригодность трактора к боевым операциям, это
было все же лучше, чем ничего: все-таки металлическая броня. Мы хотели
использовать все, что было под рукой, и использовали, как могли. Потом нам
сообщили из Москвы, что применяется так называемая "катюша" - реактивный
миномет. Сталин даже упрекнул нас: "Есть такое оружие, и надо больше его
применять". Я попросил: "Дайте нам чертежи, мы в Харькове быстро организуем
производство". Дали нам чертежи, и мы сейчас же организовали производство на
заводе им. Шевченко на Лопани{34}.
Я хорошо знал этот завод. До революции он принадлежал Берлизову, в 1912
г. я короткое время работал там слесарем. Его рабочие и инженеры срочно
освоили производство "катюш". Мы выезжали в поле и стреляли из них,
опробовали конструкцию. Мин к ним мы не делали. Где их изготовляли, я не
знаю. Нам же прислали очень ограниченное количество мин.
Мы не знали тогдашнего замысла противника - с форсированием \343\
Днепра и разгромом нашей группировки под Киевом и Днепропетровском
сосредоточить силы для удара на Москву. Поэтому-то у него силы на
Харьковском направлении, видимо, и были небольшие. Для отпора врагу на
Московском направлении Ставка брала все и отовсюду, что можно было взять,
даже у нас из-под Харькова, который сам нуждался в каждой боевой единице.
Имелось у нас резервное кавалерийское соединение. Командовал им Белов{35}.
Его тоже взяли. Соединение было нетронутым, и мы возлагали на него большие
надежды. Оно прибыло и наше распоряжение, но еще не вступило в
соприкосновение с противником, как мы получили приказ немедленно направить
его в распоряжение командования, которое занимало оборону под Москвой. Это
соединение потом хорошо действовало под Тулой. Противник продолжал
продвигаться в направлении Харькова, но не так быстро, как в первые дни
войны. Хотя и небольшими силами, однако мы давали отпор. На Харьковском
направлении командовал 38-й армией генерал Цыганов{36}, тучный человек с
причудами. Я рассказывал о нем Сталину, и Сталин иной раз за обедом
возвращался к одному случаю, происшедшему с этим генералом. Когда противник
угрожал Харькову, Цыганов вышел на дорогу, по которой отступали наши войска,
поставил стол, на нем - самовар и стал пить чай. К нему подбежали и говорят,
что фашисты подходят к этому месту. А он - ни шагу назад. Потом он говорил,
что таким способом старался внушить уверенность своим бойцам. Следовательно,
никакой особой опасности нет. Довольно своеобразный, я бы сказал, метод
убеждения в неприступности обороны. Несмотря на это, противник продвигался
на восток.
Помню те месяцы: дождь, слякоть - условия, тяжелые для использования
противником его техники. У нас к тому времени боевой техники было мало. Мы
ремонтировали танки, а их у нас забирали. Вот мы и пользовались тракторами.
Потом нам дали легкие танки Т-50. Это очень даже легкие танки: броня не
свыше 20 мм толщины, а может быть, даже меньше. Одним словом, немцы без
особых затруднений уничтожали эти танки своей артиллерией. Мы получили
приказ подготовить Харьков к эвакуации и сосредоточили все усилия на том,
чтобы вывезти станочное оборудование тракторного завода. И нам удалось это,
хотя не берусь сказать, что вывезли абсолютно все оборудование. Вряд ли
такое вообще когда-нибудь удавалось, но мы действительно очистили все
пролеты Харьковского тракторного и вывезли его станки на восток. Там наша
промышленность использовала эти станки для того, чтобы организовать
производство боевой техники. \344\ Потом мы получили приказ уже с
конкретными сроками оставления Харькова, Купянска и отступления к Дону. Не
помню сейчас, на какой рубеж, но мы действовали согласно плану Генерального
штаба. Когда мы оставили Харьков, все эшелоны скопились в Купянске. Мыс
Тимошенко тоже расположились в вагонах. Не знаю, почему противник не
воспользовался и не разбомбил там все. Если бы налетели бомбардировщики, то
не знаю, что бы там осталось. Может быть, немцы уже были истощены или, самое
главное, поставили задачу захвата Москвы и повернули все силы, которые были
в их распоряжении, туда. Гитлер считал, что с захватом Москвы он закончит
войну и добьется капитуляции СССР.
Когда наши войска оставили Харьков и отошли к Северскому Донцу
восточное Харькова, мы далее не чувствовали давления противника. Он, заняв
Харьков, тоже вышел передовыми отрядами к Донцу и стал занимать оборону, не
пытаясь продвигаться вперед. Мы подумали: зачем же нам отступать дальше, как
было указано в директиве, если противник нас не преследует? Тогда мы
обратились в Москву с предложением организовать оборону по Донцу и не
отступать дальше. Ну, конечно, мы получили подтверждение своим предложениям.
Мы же перенесли свой штаб в Валуйки, вылезли из вагонов и расположились в
крестьянских хатах. Осень 1941 г. на Украине была очень дождливой. Грязища
была невероятной, просто непролазной. Сложились особенно трудные условия для
наступавшей стороны (когда армия отступает, бездорожье в какой-то степени
затрудняет продвижение противника и, я бы сказал, облегчает оборону). Потом
рано выпал снег и ударили довольно сильные морозы. Мы стали готовить по
Донцу оборону. Чувствовали, что противник устраивается тут на зиму и, в свою
очередь, строит зимнюю оборону. Об этом нам доносила наша войсковая разведка
и перебежчики - наши люди, которые проживали на занятой противником
территории. После гибели Туликова нам прислали начальником штаба молодого,
очень интересного, ученого и умного генерала Бодина{37}. Я полюбил этого
человека за его ум, за ясное понимание им обстановки. Он был интересен и как
человек, и как военнослужащий. Мне нравилось и то, что они сдружились с
Баграмяном. Я питал к Баграмяну с самой нашей первой встречи большую
симпатию. А теперь оба они работали дружно. Трезвые были люди. Трезвые и по
части питейных дел, и умом, разумным пониманием военной обстановки. Помню,
как однажды пришли ко мне Бодин с Баграмяном изложить свою точку зрения
относительно потери нами Ростова. В то время Юго-Западный фронт действовал
под командованием \345\ маршала Тимошенко. Он же был и командующим войсками
всего Юго-Западного направления, и ему было подчинено поэтому командование
Южного фронта. Я тоже являлся членом Военного совета Юго-Западного
направления и одновременно Юго-Западного фронта.
Это я говорю для того, чтобы было понятно, почему Бодин и Баграмян
докладывали мне по вопросу о Ростове. Ростов всегда лежал в полосе Южного
фронта, созданного еще в начале войны. Начали они доказывать с цифрами в
руках, что противник занял Ростов в результате очень неграмотного,
никчемного командования войсками Южного фронта. Южный фронт располагал
такими силами, которыми он мог не допустить захвата Ростова и отбить натиск
противника. Ростов заняла тогда танковая армия под командованием немецкого
генерала Клейста{38}. Он занимал высокое положение среди немецких генералов
по умению вождения танковых войск. Такая о нем шла слава. Бодин и Баграмян
говорили: "Мы считаем, что, несмотря на то, что у нас сейчас очень слабые
силы, можно собрать их в ударный кулак, сконцентрировать его в направлении
Ростова и ударить по Клейсту. Можно освободить Ростов. Мы совершенно
убеждены в осуществимости этого, но при одном условии: чтобы операцию эту
проводил бы не командующий Южным фронтом, а маршал Тимошенко. Мы маршалу
своих соображений не докладывали. Хотели сначала изложить свои соображения
вам, с тем чтобы вы поставили этот вопрос на Военном совете". Не помню,
почему они не пошли сразу к Тимошенко. Может быть, в это время Тимошенко
выпивал? Он довольно изрядно выпивал (Бог его знает, чем это объяснить).
Насколько я смог разобраться в их доводах и понять их - убедился, что
они рассуждают реально и такая возможность у нас, видимо, есть. Надо было
эту возможность использовать, тем более в столь тяжелое время. Пока еще не
было случая, чтобы мы, сдав противнику какой-то крупный город, потом отбили
его. Это имело бы не только военное, но и большое политическое значение как
для наших войск, так и для гражданского населения. Важно было показать, что
Красная Армия тоже может наносить удары. Тут представлялся хороший случай,
на котором можно было конкретно продемонстрировать эту возможность и выбить
противника из Ростова. И я заговорил об этом с Тимошенко. Тимошенко хорошо
принял предложение и ответил: "Да, давайте поставим вопрос, послушаем Бодина
и Баграмяна. Пусть они нам доложат". Они, докладывая, предложили, откуда и
какие соединения взять и куда направить главным образом, оттуда же, с \346\
Южного фронта, чтобы сконцентрировать удар по Ростову, оголив при этом
некоторые участки, на которых, как мы считали, противник будет продолжать
занимать оборону. Доложили в Москву. Москва санкционировала эту операцию.
Подготовительная работа была проведена. Подтянули и перебросили туда
все, что могли: и боеприпасы, и артиллерию, и танки, какие у нас тогда были.
Пришел день, на который мы назначили наступление. Мы улетели с Тимошенко на
юг и расположились в каком-то населенном пункте под Ростовом. Началась
операция. Но задачу, которую мы поставили, сразу решить не смогли. Противник
оказал упорное сопротивление, а у нас не имелось достаточно сил, чтобы
вынудить его оставить Ростов. Мы вынуждены были прекратить наступление, с
тем чтобы не истреблять свои войска. Однако не отказались от операции, а
прервали ее на какое-то время, чтобы подтянуть новые войска, взяв их с
отдельных участков Южного фронта. Все-таки мы верили, что сможем освободить
Ростов. Прошло еще какое-то время, и операция продолжилась. Мне очень
нравилась распорядительность Тимошенко. Он, как говорится, блеснул при
проведении этой операции толковым использованием войск и умением заставить
людей выполнять приказы. Ростов мы взяли!{39}. Противник вынужден был
откатиться к Таганрогу, то есть на довольно приличное расстояние. Тут же я
выехал в Ростов. Мне хотелось посмотреть на разрушения в городе и тот ущерб,
который нанес ему враг. Наше население переживало случившееся. Трудно было
даже выразить словами его радость по поводу освобождения их любимого города
от немецких войск. На улицах валялось много трупов солдат, а также людей,
расстрелянных немцами. Враг бросил и некоторую боевую технику. Тогда-то я и
увидел немецкие пулеметы и легкую артиллерию на полугусеничном ходу, о чем
рассказывал ранее. Но особенного мы ничего не захватили, чем нам можно было
бы воспользоваться. Все, что немцы бросили, было не на ходу, а выведено из
строя было, видимо, еще во время боев.
Итак, противник был отброшен к Таганрогу. Но, как говорится, аппетит
приходит во время еды: мы решили с ходу взять Таганрог. Однако у нас не
хватило сил. Потом мы предприняли там еще несколько атак, но безуспешных, и
приостановили наступление. Зато захват Ростова произвел очень сильное
впечатление на всю страну. Передовая газеты "Правда", поздравляя нас,
выставляла напоказ наши успехи. На этом примере морально мобилизовывались
как военные, так и гражданские силы СССР, демонстрировалась возможность бить
врага. \347\ Когда я прилетел в Москву, то увидел, что Сталин тоже был очень
доволен. Он хвалил Тимошенко и меня. В "Правде" были упомянуты наши фамилии.
Одним словом, все это произвело большое впечатление, и потом, я считаю,
заслуженно. Я не говорю тут о собственной персоне. Но факт освобождения
Ростова показал, что Красная Армия имеет возможность не только оказывать
сопротивление, а и наступать. Конкретная демонстрация этой возможности -
освобождение Ростова. В данной операции хотел бы отметить также особую роль
генерала Бодина, который погиб потом под бомбежкой на Кавказе, и ставшего
впоследствии Маршалом Советского Союза Баграмяна. Это они были инициаторами
и душой операции, показали в ней свое умение анализировать ситуацию и
правильно нацеливать войска на разгром врага. Хочу отдать должное и маршалу
Тимошенко, который блестяще провел всю операцию.
{1}И.В.СТАЛИН был назначен Верховным Главнокомандующим 8 августа 1941
года.
{2}До 10 сентября 1941 г. КОВО функционировал, находясь в оперативном
подчинении у Юго-Западного фронта, и обеспечивая его ресурсами.
{3}Генерал-майор (затем генерал-лейтенант) ШУМИЛОВ М.С. командовал 64-й
армией с августа 1942 г. вплоть до ее преобразования в 7-ю гвардейскую в
апреле 1943 г., а затем командовал последней по май 1945 г. (с 1943 г. -
генерал-полковник).
{4}МУЗЫЧЕНКО И.Н., вернувшись из плена, служил в Советской Армии по
1947 г.; ПОТАПОВ М.И. - по 1965 г. (в 1961 г. стал генерал-полковником).
{5}СЕРГИЕНКО В.Т. - нарком внутренних дел УССР с июня 1941 по 1943 год.
{6}БУДЕННЫЙ С.М. возглавлял войска этого направления в июле - сентябре
1941 года.
{7}Войсками Южного фронта генерал армии ТЮЛЕНЕВ И.В. командовал до
августа 1941 года.
{8}Генерал-лейтенант РЯБЫШЕВ Д.И. - с августа до октября 1941 г., затем
до декабря 1941 г. - генерал-полковник ЧЕРЕВИЧЕНКО Я.Т., далее до августа
1952 г. - генерал-лейтенант МАЛИНОВСКИЙ Р.Я. (вторично генерал-полковник
Малиновский командовал войсками Южного фронта в феврале - марте 1953 г.).
{9}БУРМИСТЕНКО М.А. занимал этот пост в августе - сентябре 1941 года.
{10}Корпусной комиссар ЛЕОНОВ Д.С., член РКП(б) с 1918 г., окончивший
Военно-политическую академию им. В.И.Ленина.
{11}Днепропетровск был оставлен 25 августа 1941 года.
{12}Генерал-майор ПОКРОВСКИЙ А.П.
{13}Это была Резервная армия (командовал генерал-лейтенант ЧИБИСОВ
Н.Е.).
{14}Член РКП(б) с 1920 г. ДВИНСКИЙ Б.А. был секретарем Ростовского
обкома ВКП(б) в 1938 - 1944 годах.
{15}48-м корпусом. \348\
{16}25 августа 1941 года.
{17}Это происходило с 1 по 8 сентября 1941 года.
{18}Линия фронта тянулась тогда от Глухова к Ворожбе.
{19}ШУЙСКИЙ Г.Т.
{20}Командующий 26-й армией генерал-лейтенант КОСТЕНКО Ф.Я.
{21}То есть генерал-майор ДОБЫЧИН Д.М.
{22}Командир 15-го корпуса генерал-майор МОСКАЛЕНКО К.С. ранее
командовал 1-й моторизованной противотанковой артиллерийской бригадой.
{23}Сейчас входит в состав Харькова.
{24}Село Гришино. Ранее входило в Новочеркасскую губернию.
{25}Одноэтажный дом в центре города.
{26}Дивизионный комиссар РЫКОВ Е.П.
{27}Это был Брянский фронт. Генерал-лейтенант ЕРЕМЕНКО А.И. командовал
его войсками в августе - октябре 1941 года.
{28}Речь идет о неделе с 13 по 20 сентября 1941 года.
{29}Военным атташе в Германии генерал-майор ТУПИКОВ В.И. служил с 1940
г., а на Юго-Западный фронт попал в июле 1941 года.
{30}Действительно, ТУПИКОВ родился в 1901 г., а ПУРКАЕВ - в 1894 году.
{31}Под Москвой ВЛАСОВ А.А. командовал с ноября 1941 г. по март 1942 г.
20-й армией.
{32}37-я армия оставила Киев 19 сентября, а в конце сентября была
расформирована.
{33}5-я армия была расформирована 20 сентября.
{34}Река в Харькове.
{35}БЕЛОВ П.А. генерал-майор, командовал 2-м кавкорпусом.
{36}38-й армией генерал-майор ЦЫГАНОВ В.В. командовал в сентябре -
декабре 1941 года.
{37}Начальником штаба Юго-Западного направления и Юго-Западного фронта
генерал-майор БОДИН П.И. был в октябре-декабре 1941 года.
{38}Командующий 1-й танковой армией КЛЕЙСТ Э.
{39}Это произошло 29 ноября 1941 года.

1942 ГОД: ОТ ЗИМЫ К ЛЕТУ

Хочу вспомнить о никому практически не известном эпизоде войны. Мне
рассказывали Маленков и Берия об одном сугубо секретном шаге, который был
предпринят Сталиным. Он относится к осени 1941 г., когда немцами уже была
занята территория Украины и Белоруссии. Сталин искал контакта с Гитлером,
чтобы на основе уступки немцам Украины, Белоруссии и районов РСФСР,
оккупированных гитлеровцами, договориться о прекращении \349\ военных
действий. У Берии имелась связь с одним банкиром в Болгарии, который являлся
агентом гитлеровской Германии. По личному указанию Сталина был послан наш
человек в Болгарию. Ему было поручено найти контакты с немцами, начать
переговоры и заявить им, что уступки со стороны Советского Союза - такие-то.
Но ответа от Гитлера не было получено. Видимо, Гитлер настолько был тогда
убежден в своей победе, что считал: дни существования Советского Союза
сочтены и ему незачем вступать в контакт и переговоры, когда его войска и
так уже вон где. Он планировал дальнейшее развитие наступательных действий,
захват Москвы, сокрушение всей России и уничтожение ее государства.
Конечно, можно объяснять так, что Сталин просто хотел выиграть время за
счет каких-то уступок. Но не знаю, какое при прекращении военных действий
потребовалось бы нам время и какие усилия, чтобы потом наверстать упущенное.
Потерять Украину, Белоруссию и западные районы Российской Федерации по
договоренности - очень существенная утрата с точки зрения возможности
собраться потом с силами, порвать договоренность и вернуть утерянное.
Впоследствии я никогда более не слышал об этом эпизоде ни от кого. А тогда
это было сказано мне на ухо шепотом Берией и Маленковым. Я сейчас даже не
помню, было ли это сказано еще при жизни Сталина или после его смерти.
Однако точно помню, что такой разговор состоялся. Конечно, данный разговор
проходил, когда мы были втроем. Не знаю, было ли известно об этом Молотову
как наркому иностранных дел. Может быть, даже и он не знал, потому что
контакт устанавливался не через Наркомат иностранных дел, а через нашу
разведку, то есть через Берию.
Постепенно зима вступала в свои права. Когда мы наступали на Ростов,
земля была уже замерзшей, скованной. Было холодно, хотя по южным условиям
еще пока не наступила стойкая зима. Температура там колеблется довольно
часто, случаются большие оттепели и зимой. Но в 1941 г. зима была очень
ранняя, морозная и снежная. Мы получили распоряжение перенести штаб фронта в
Воронеж. Расположились в Воронеже. Потом получили приказ, что к нашему
фронту прирезали и территорию севернее, так наш фронт расширился: мы
получили район Ельца. А потом, после ликвидации Брянского фронта, получили
новый приказ: что наш фронт доходит правым флангом чуть ли не до Каширы.
После успешной операции по освобождению Ростова у нас зародилась мысль
провести еще одну операцию: освободить Ливны (это уже севернее). Противник
занял Ливны, но силы там у него \350\ были небольшие и не существовало
сплошной линии фронта, немецкие группировки были расположены очагами. Если
сосредоточить свои силы в кулак, то можно устроить немцам неприятность,
выбить их из Ливен и расстроить оборону, приготовленную ими для зимовки.
Начали мы готовиться. Тоже стянули, что могли, как говорится, с бору по
сосенке, все, что было возможно, потому что каких-то подкреплений получить
ниоткуда не сумели. За счет внутренних ресурсов сколотили оперативную группу
войск и подготовились проводить операцию. Командовать группой поручили
генералу{1} Федору Яковлевичу Костенко. Он потом погиб при Харьковской
операции. Очень хороший был человек и хороший генерал. Этот генерал
получился из солдата Первой мировой войны, родом он из крестьян, украинец по
национальности, но происходил из Мартыновки{2} на притоке Дона. Когда мы
наступали из Сталинграда на Ростов и освобождали эту станицу, то его уже не
было в живых.
Начали проводить Елецкую операцию{3}. Она была успешной, мы сразу
захватили много пленных. Когда наши войска подступили к Ливнам, немцы
оставались восточное них. Боясь окружения, они дали команду на отвод войск.
Отходившие навалились на нас с востока. Перевес был на стороне немцев, и
Костенко стал просить помощи. А мы говорили ему еще до начала операции, что
резервов у нас нет никаких, и поэтому рассчитывали на внезапность удара и на
панику у противника. Подбодрили мы Костенко и сказали, чтобы он отбивался
теми силами, которые у него имеются. В целом операция прошла успешно и
противник был разбит. Но так, как мы хотели, все же не вышло: мы хотели
полностью уничтожить противника, а он частью сил прорвался на запад. Потом
часто шутили у Сталина, что Костенко выступил в этой операции, как персонаж
известного анекдота. Я слышал такой анекдот - охотник говорит: "Я сейчас
пойду и поймаю медведя", пошел; прошло какое-то время, а охотника все нет;
потом он кричит, что медведя поймал. Ему говорят, чтобы привел его. А
охотник отвечает, что Медведь не идет. "Так ты сам иди". - "Да он не
пускает". Костенко тоже поймал медведя, но полностью разбить его не смог.
И все же это была уже вторая победа на нашем Юго-Западном направлении.
Конечно, мелкая победа. Но на фоне прежнего отступления Красной Армии и
такая маленькая победа была для нас дорога, и мы радовались ей. Я думаю,
меня правильно поймут. Может быть, этот эпизод в истории Великой
Отечественной войны и не будет особо отмечен. Однако я о нем рассказываю,
потому что, знаете ли, плоды первых побед - это самое вкусное блюдо. \351\
Первый пирожок - он самый вкусный и значительно вкуснее последнего, когда
человек уже привыкнет к его вкусу, а может быть, даже насытится. Вот почему
мы глубоко переживали происходившее и поздравляли Костенко с победой.
Такой была в конце 1941 г. вторая наша победа после Ростова. Конечно,
освобождение Ростова - более значительное событие. Кто не знает в Советском
Союзе или даже за границей этот знаменитый город на Дону! Елец не Ростов. Но
обстановка, которая сложилась той зимой, победа восточное Ливен и
освобождение Ельца стали для нас большим праздником. В той операции много
немцев было убито, а часть их взята в плен. Я приехал тогда к Костенко. Меня
интересовали немецкие пленные: что за люди? Их состав по социальному
положению? Их моральная устойчивость? Хотелось также посмотреть на пленных,
которые испытали удары наших войск и наш русский мороз.
Эти гитлеровские солдаты производили жалкое впечатление, в том числе их
одежда и обувь. Все у них было холодное, шинели - довольно легкие, головные
уборы тоже. Поэтому они были укутаны, кто во что. Я встретил среди пленных
одного внешне особенно безобразного человека. Его фотографию потом
опубликовали в "Огоньке". Его физиономия выделялась своей безобразностью.
Опубликовали мы фото потому, что немцы размножали и распространяли
фотографии некоторых красноармейцев. Пугали европейцев. Мол, вот эти хотят
владеть миром, хотят господствовать. И часто показывали наших людей с
неприглядной внешностью. Тут наши журналисты, считаю, тоже хорошо
использовали фотографию этого немца.
Стал я спрашивать, кто из пленных откуда и чем занимался до войны? Один
немец, лет так 35, может быть, чуть больше, огромного роста, а по физиономии
простой человек, говорит: "Я литейщик". Я ему: "Ну, как же вам не стыдно? Вы
литейщик, рабочий и пошли против Советского Союза, против Страны Советов,
против рабочего класса. Где же у вас пролетарская солидарность?". Он
довольно нервно, но откровенно и не сдерживаясь, с раздражением отвечает:
"Черт его знает! Не разберешь, кто что высказывает и за кого воевать... Вот
вы заявляете, что тут - Страна Советов, страна рабочего класса и трудового
крестьянства. И у нас тоже говорят вроде этого. А мы воюем и кровь
проливаем". Сказал это с таким надрывом...
Решили мы с командующим войсками фронта маршалом Тимошенко выехать под
Ливны и на месте познакомиться с руководством этого города и с военными, их
освободившими. Мы уже чувствовали \352\ по донесениям разведки, что
противник, в свою очередь, замышляет операцию против Ливен. Мы тоже готовили
ударную группировку в районе Ливен, но наша подготовка запаздывала. Мы
считали, что противник может нас упредить и на день-два раньше ворваться в
Ливны. Поэтому мы поехали туда поговорить с партийными и советскими
руководителями и предупредить их, чтобы они при отступлении ничего не
разрушали, буквально ничего: ни мостов, ни дорог, ни коммуникационных
сооружений, ибо мы полагали, что вернемся в Ливны не больше чем через
день-два, у нас была полная уверенность в своих силах.
Приехали мы туда, провели такую беседу и уехали. И действительно,
противник через день захватил Ливны. Мы, как и обещали руководителям города,
снова ударили, и немцы опять выскочили из Ливен, как пробки. Мы с Тимошенко
опять туда приехали, вторично встретились с местными работниками.
Действительно, они не произвели никаких разрушений. Да и немцы больших
разрушений при своем отходе не учинили. Не знаю, почему. Некогда им было,
видимо. А может быть, тоже были уверены, что вскоре вернутся в Ливны? Все
это совпало по времени с подготовкой и проведением нашего контрнаступления
на Московском направлении. Мы не были тогда информированы, что такое
контрнаступление состоится. Оно держалось в тайне.
Когда мы подключили в полосу нашего фронта Елец и линию обороны
севернее Ельца до Тулы, то мы уже зимою получили в состав Юго-Западного
направления заново сформированную 10-ю армию. Командовал этой армией генерал
Попов, молодой, энергичный и способный человек{4}. Я с ним и позже
встречался и относился к нему с большим уважением. Это интересный,
культурный человек. Единственный его недостаток, о котором я сожалел, но
ничем не смог ему помочь, - большая склонность к выпивке. Больше, чем можно
было бы себе позволить на войне. К сожалению, это было несчастьем не только
его; оно поражало и других. А в общем-то я с уважением относился к нему
тогда, да и сейчас вспоминаю с уважением этого генерала и его хорошую
работу.
С приходом 10-й армии (сначала ею командовал Голиков{5}) мы получили
известие, что там готовится наступление, и нам сообщили в этой связи о
направлении действий нашего правого фланга, где как раз и стояла 10-я армия.
Там же находился кавалерийский корпус Белова и другие соединения. 10-я армия
должна была наступать на Мценск. Удар 10-й армии и корпуса Белова{6} совпал
по времени с наступлением немцев на Тулу. Но Тулу противнику \353\ взять не
удалось. В некоторых мемуарах их авторы объясняют это тем, что туляки сами
сорганизовались и отстояли свой город. Это не совсем верно. Да, туляки
героически защищали свой город. Но главным образом сказалось то, что,
во-первых, то было последнее усилие уже ослабевшего под Москвой противника;
во-вторых, тулякам помог удар нашего фронта. Вскоре противнику стало уже не
до Тулы, лишь бы унести свои животы. Враг покатился на запад. Мы
преследовали немцев до Мценска, однако Мценск захватить не сумели.
Затем у нас 10-ю армию забрали вместе с упомянутым участком
Юго-Западного направления, и мы уже не имели возможности знать в деталях,
как развивались бои на этом направлении при отступлении немцев от Москвы.
Это было знаменитое наступление Красной Армии и крупнейшее поражение
немецких войск. Они были отброшены на большую глубину, потеряли много
техники и живой силы. Но подробностей битвы под Москвой мы уже не знали.
10-я армия вошла в состав войск соседнего. Западного фронта.
На этом операции 1941 г. были на нашем направлении закончены. Противник
перешел к обороне, а мы не имели сил для того, чтобы продолжать наступление,
ограничились пока достигнутым и строили оборону, надеясь на то, что нам
будут подброшены резервы, с тем чтобы мы могли опять перейти в наступление.
Вскоре после завершенного удачно контрнаступления под Москвой, которому
Юго-Западный фронт помогал своим правым флангом, я был вызван в Москву для
беседы со Сталиным. Здесь я увидел уже "другого" Сталина. Не того, которого
встречал в начале войны, когда прилетал в Москву раза два или три. Сейчас он
выпрямился и ходил, как солдат, хотя и в это время, по-моему, еще все
распоряжения и приказы издавались Ставкой без упоминания фамилии Сталина, а
просто от имени Верховного Главкома: распоряжения Главкома, указания
Главкома и т. п., Сталин как бы отсутствовал. Это было, конечно, не
случайно, потому что Сталин ничего случайно не делал. Он все делал
продуманно, соизмерял все свои шаги, и хорошие, и плохие.
Я решил тогда съездить за город и узнать, до какой линии дошли немцы у
Москвы. Мне порекомендовали проехать в направлении Солнечногорска.
Солнечногорск был ранее взят противником, а лежит он километрах в 50 от
Москвы. Поехал туда. Недалеко от Москвы увидел следы боев. Когда же приехал
в Солнечногорск, там красноармейцы вскрывали могилы убитых немецких солдат.
Это было делать не трудно, потому что трупы зарывались \354\ в мерзлую
землю, неглубоко, и земля не успела уплотниться, а кое-где в спешке немцы
хоронили погибших в снегу. Смотреть было, конечно, неприятно, но и
удовольствие тоже доставляло. У видевшего страдания нашего народа трупы
врагов вызывали чувство какого-то удовлетворения. Вот, мол, вы хотели нас
похоронить, а сами отыскали себе могилу под Москвой. Если уж человек втянут
в войну, то он выполняет свой долг воина, состоящий в наказании противника и
уничтожении его, особенно когда враг вторгается на твою территорию, идет
разрушить твой дом, убить тебя и твоих близких. О сугубо человеческих
качествах вроде жалости трудно рассуждать и трудно рассчитывать, чтобы они
проявились в таких условиях. Думаю, что подобное настроение человека
естественно. Я видел на лицах красноармейцев удовлетворение: вот первый
результат наших побед, результат усилий народа и Красной Армии - разгром и
уничтожение больших сил противника.
Вернулся я к себе на фронт. В это время штаб фронта располагался в
Воронеже. Противник иной раз наведывался туда разведывательными самолетами,
летая высоко над городом, проводил рекогносцировку. Особенных бомбежек не
помню. Правда, другой раз он бросал бомбы, но это не производило
впечатления. Видимо, противник не хотел бесцельно тратить боеприпасы. Он
перешел зимой к обороне и производил пока разведку, а активных действий с
воздуха не предпринимал. Мы в ту пору тоже строили оборону, укрепляли,
пополняли и вооружали войска. Впрочем, мы задумали провести некоторые мелкие
операции, например, в районе города Тим. Тогда Тим был в руках противника, и
мы пытались его вернуть. Было предпринято несколько таких попыток, но они не
принесли результатов, и мы были вынуждены прекратить эти бои.
Вскоре у нас зародилась идея провести наступательную операцию в районе
Барвенково{7}. Наш штаб и разведка работали над тем, чтобы узнать силы
противника, их расположение и взвесить наши возможности, определить, какие
нужны силы для операции. Одним словом, начали разработку операции. Когда она
была разработана, понадобилось доложить Москве - Сталину и Генеральному
штабу, чтобы получить "благословение", а главное - нужное количество войск и
средств. Нас с командующим вызвали в Москву, Сталин нас выслушал. Сделали
доклад Тимошенко и начальник штаба фронта Бодин. Мы получили
"благословение", но, к сожалению, обеспечение, которое мы просили для
наступления, получили далеко не полностью. Операция была утверждена к
проведению, \355\ однако неполным составом войск по сравнению с тем, который
требовался по расчетам нашего штаба. Наметили операцию на январь 1942 года.
Для ее проведения мы перенесли оперативный штаб поближе к линии фронта,
чтобы иметь лучшую связь с войсками. Расположились в большом селе
Сватово-Лучко. Я знал это село, потому что в 1919 г. Красная Армия отбивала
это село у белых, и я тогда побывал в нем. Богатое село, хорошее, крепкое.
Для проведения операции нам дали, как помнится, три кавалерийских
корпуса. Одним корпусом{8} командовал генерал Бычковский, человек уже в
летах и с опытом. Он воевал в кавалерии еще в Гражданскую войну. Другим
корпусом{9} командовал Гречко, позже он стал министром обороны СССР. Это был
самый молодой из корпусных командиров в то время. Третий командир
корпуса{10} тоже был человек в летах. Я его фамилию сейчас забыл, хотя
раньше хорошо его знал. Перед операцией мы выслушали их. Говорили о задачах,
поставленных Тимошенко перед каждым кавкорпусом. Закончилось это, как
полагалось тогда, обедом. Тогда на меня произвел лучшее впечатление генерал
Гречко. Он только что принял корпус, а до этого командовал отдельной 34-й
кавалерийской дивизией, и я знал его в этом качестве, поэтому охотно
согласился на назначение его командиром корпуса. Других командиров я еще не
узнал. Но неблагоприятное впечатление произвел на меня Бычковский. Он,
видимо, воин был действительно боевой, но мне показался недостаточно
современным, довольно-таки примитивным и отсталым человеком. Это проявлялось
и в боях, и в повседневном поведении, и во взаимоотношениях с партийными и
советскими органами. Там, где располагался его корпус, на него постоянно
обижались. Он даже позволил себе, например, поместить лошадей в школе.
Наверное, своих, командирских лошадей, потому что не мог же он весь корпус
разместить в школе. Был подан плохой пример. На него очень жаловались тогда
местные организации, на территории которых он допустил такую глупость.
Началась операция. Был взломан передний край противника, двинулась
вперед наша кавалерия. Я сейчас точно не помню, какой состав группировки был
тогда создан. Имелись ли у нас танки? Видимо, были, но твердо я сейчас не
помню{11}. Главной пробивной и подвижной силой оказалась кавалерия. И мы,
достаточно быстро продвинувшись вперед, заняли Лозовую, затем пошли дальше
на северо-запад и юго-запад, на довольно большую глубину. К сожалению, свои
фланги противник удержал. На левом фланге нашей наступавшей группировки
немцы удержались \356\ в районе Славянска. Свой левый фланг, у Балаклеи, они
тоже удержали. Таким образом, получилась вдававшаяся в позиции противника
дуга с небольшим разводом концов при значительной ее глубине на запад. Мы
тогда радовались, что получили такие возможности, и надеялись эту дугу, как
говорится, разогнуть, чтобы расширить плацдарм. У нас появилась заманчивая
идея к весне 1942 г. освободить Харьков. Но операция была приостановлена,
потому что мы уже выдохлись и не могли дальше наступать. Мы захватили также
большие трофеи, однако несерьезного значения. Много было медицинского
инструмента. Потом мы захватили офицерские склады с деликатесами, винами,
коньяком, всяческими консервами. Из вооружения и боевой техники, кажется,
ничего особенно дельного не приобрели.
Тогда мы много шутили над кавалеристами Гречко, которые захватили эти
склады и добрались до шампанского. Случилось ли так на самом деле или же
кто-то выдумал, не берусь судить. Но тогда нам всем очень нравилась эта
шутка. Потом я ее рассказал Сталину, и он любил повторять ее. Дело
заключалось в следующем. Когда красноармейцы захватили винный склад и стали
пробовать, они не знали, что это - шампанское. Да и вообще многие не знали,
что такое шампанское. В том корпусе служило много украинцев. Они пьют и
разговаривают между собой: "Да шо цэ такэ? Шосту бутылку пью, шыпыть, а не
бэрэ". Этот анекдот о настроении наших бойцов, о хорошем их духе.
Перешли мы к обороне, прекратив наступательную операцию. Штабные
работники - Бодин, Баграмян и другие - стали подсчитывать итоги и примерять
наши возможности для дальнейшего наступления, с тем чтобы освободить
Харьков. Был намечен такой план: главный удар нанести противнику весною на
дуге, которую мы создали южнее Харькова, а вспомогательный удар меньшими
силами - севернее Харькова, и таким образом, взяв Харьков в клещи,
освободить его. Когда планировали, мы были уверены, что эта операция у нас
получится, что мы решим задачу и откроем весенне-летние военные действия
таким эффектным результатом, как освобождение крупнейшего промышленного и
политического центра Украины. Мы понимали, что проведению такой операции
грозит опасность, так как противник имеет, с одной стороны, довольно
глубокие на нашем фронте вклинения, достаточно беспокоящие, потому что они
могут быть использованы для ударов во фланг нашим наступающим войскам. С
другой стороны, имелась вражеская группировка, которая находилась у
Славянска. Немцы очень упорно держались за эти пункты. Нами там \357\
предпринимались неоднократные усилия освободить центр узла обороны - село
Маяки или же прощупать противника, но все попытки, оканчивались
безрезультатно: мы теряли войска, но не могли продвинуться и ликвидировать
немецкие укрепления. Там какая-то речонка впадала в Северский Донец{12}, на
южном ее берегу имелся выступ, где сосредоточились силы противника. Мы
опасались этого их участка.
Помню операцию, которую проводил Малиновский по захвату села Маяки. Там
стояла 9-я армия, как раз на стыке Южного и Юго-Западного фронтов.
Командовал этой армией Харитонов. Он потом во время войны, как мне говорили,
умер{13}. Неплохой был генерал и неплохой человек. Когда подготовили
наступление, я сказал Тимошенко, что поеду к Малиновскому разобраться в
обстановке и останусь на месте проведения операции. Поехал. Передвигаться
тогда было очень трудно: лежали глубокие снега, дороги были плохо расчищены.
Поэтому часть пути я преодолел на автомашине, а потом пересел на сани.
Встретились мы с Малиновским в условленном месте и отправились вдвоем, тоже
на санях, в село Богородичное, где стоял штаб 9-й армии Южного фронта, очень
близко к переднему краю. Там же находилась артиллерия полковника Ратова -
тяжелые орудия. Я с ним был знаком с первых дней войны, и мне было приятно
встретиться с Ратовым. Он очень нравился мне своими хозяйственными
наклонностями. Не потерял ни одной пушки, строго следил за снарядными
гильзами. Это были медные гильзы, и их берегли. Даже снаряды получали в
обмен на сданные гильзы.
Когда мы приехали к командующему армией, он доложил, что наступление
должно начаться через несколько часов, сказал, что к наступлению он не
готов, но есть приказ наступать. Тогда Малиновский тут же взялся за карандаш
и циркуль, промерил расстояние подвоза боеприпасов (снарядов не хватало),
рассчитал, что снаряды не прибудут к началу наступления, и сказал, что
наступление надо отложить. Я согласился. Наступление отложили, пока не
подвезут боеприпасы.
Операция началась на следующий день. И опять не имела успеха. Противник
оказал упорное сопротивление, мы зря теряли людей и прекратили проведение
операции на этом участке, хотя вместе с Тимошенко и Малиновским были прежде
уверены, что эта операция удастся. Казалось, чего проще - взять населенный
пункт? Но мы его не взяли. Видимо, плохо была изучена оборона противника и
недостаточным оказалось усиление наступавших войск артиллерией. Вообще-то
нет таких крепостей, которые \358\ нельзя было бы взять, если соответственно
подготовиться и иметь средства для того, чтобы предварительно подавить
противника. Видимо, наш расчет был плох. В результате мы потеряли людей, но
не решили основной задачи, которая была поставлена.
После того предпринимался еще ряд наступлений на том же участке, и тоже
без успеха. Явная неопытность наших командующих сказалась и в том, что хотя
мы не смогли взять этот вражеский плацдарм, было все же решено начать
наступление на Харьков, пренебрегая возможностью флангового удара
противника. Мы считали, что, когда ударим на запад и окружим Харьков, данный
участок просто потеряет свое значение и падет сам собою в результате
продвижения наших войск на главном направлении. Как потом показала жизнь,
это оказалось роковой недооценкой значения вражеского плацдарма.
Противник, удерживая фланги, имел свои планы по окружению группировки
наших войск, которая была введена в дугу, образованную в ходе зимнего
наступления. Образовалось короткое расстояние между его флангами, откуда
можно было начать окружение наших войск. Но тогда мы недооценили опасность и
спокойно начали готовиться к весенне-летней операции. Основные силы на этом
направлении у нас составляли 6-я армия под командованием Городнянского и
57-я армия, куда мы назначили новым командующим Подласа{14}. Это был очень
интересный человек и с интересной судьбой. Его жизнь сложилась трагично... Я
уже упоминал, что во время Хасанских событий он находился на Дальнем Востоке
и действовал там против японцев. Ему не повезло: приехал туда Мехлис, и
Мехлису он не понравился: тот посчитал его предателем и изменником. Его
сняли с должности и посадили в тюрьму. Выпустили его, когда началась война.
К нам он явился, когда мы еще были в Киеве. Он пока не был переаттестован и
носил старую форму с ромбами на петлицах. Сначала, когда он представился и
назвал свою фамилию, я спросил, кто он по национальности? Дело в том, что
фамилией недостаточно была выражена его национальность. "Я украинец из
Брянской области", - отвечает. Мы его использовали сначала для поручений.
Это очень организованный человек: куда его ни посылали, он всегда толково
разбирался в деле и произвел очень хорошее впечатление. В результате его
назначили теперь командующим 57-й армией. Армия эта была укомплектована
неплохо, потому что к моменту ее формирования мы получили для нее
дополнительно дивизию и несколько маршевых рот и батальонов.
Кроме 6-й и 57-й армий мы создали там довольно сильную армейскую \359\
группу. Командовать назначили генерала уже в летах, старого вояку
Гражданской войны. Фамилию его я не помню сейчас. Он погиб. Остался в
окружении и погиб{15}. С ним был подросток, его сын. Он тоже погиб. Кроме
того, мы получили тогда танковые бригады и противотанковые бригады. Все, что
потому времени могли нам дать, дали, хотя и далеко не все, что мы просили.
Мы согласились проводить операцию и с этими средствами. Да и никогда ведь
Верховное Главнокомандование не удовлетворяло фронты полностью силами и
средствами для проведения той или иной операции. Всегда одна сторона просит
как можно больше, а другая сторона дает меньше.
Начало своей операции мы планировали на апрель. К тому времени земля
подсохла, и можно было использовать дороги. Мы много раз выезжали в войска
вместе с Тимошенко, заслушивали на месте командующих 6-й и 57-й армиями. На
данную операцию мы возлагали большие надежды, так как были подбодрены
удачным наступлением в конце гола на Ростовском направлении, операциями в
районе Ливен, Ельца и, главное, победой под Москвой. Мы не сомневались, что
и эта операция пройдет у нас удачно.
Когда был назначен день начала наступления, мы с Тимошенко обсуждали,
где будем находиться сами. Я предложил расположиться у Городнянского, в
штабе 6-й армии. Это был пункт, наиболее глубоко вклинившийся в немецкую
оборону в результате зимнего наступления. Тимошенко предложил другое: "Нет,
я считаю, что не следует туда идти. У нас две группировки: южная - главная,
сильная, а другая - севернее Харькова. При охвате клещами Харькова оттуда
затруднено будет иметь связь с северной группировкой". Поэтому он сказал:
"Давай мы все-таки останемся в Сватово, на старом командном пункте. Отсюда
нам будет проще связаться с той и с другой группировкой. А на участок 6-й
армии пошлем влиятельного представителя командования, например, члена
Военного совета Гурова". Был такой очень хороший военный товарищ. В
Сталинграде он потом стал членом Военного совета у генерала Чуйкова. Заняв с
Чуйковым Сталине, он умер. Ему там поставлен памятник{16}.
Операция началась весьма удачно. Мы быстро взломали передний край
противника, и наши войска двинулись вперед. Но нас озадачило, что против
ожиданий мы слишком легко преодолели этот передний край. Мы вскоре
убедились, что против нас почти нет вражеских сил. Следовательно, мы сами
лезли в какую-то расставленную нам ловушку. Начали мы обсуждать, какая
сложилась ситуация? Противник имел, видимо, какие-то свои планы, поэтому
\360\ его войск и не оказалось перед нашим лобовым ударом. Дело в том, что
противник тоже готовился к весенне-летней кампании. Мы предположили, что
противник сосредоточил свою группировку на нашем левом фланге, на участке,
который входил в состав Южного фронта в районе Славянска, и ждали, что
отсюда он ударит нам во фланг. Это было очень опасное направление.
Стало ясно, что не случайно немцы, несмотря на большие потери, твердо
защищались зимой и не уступили в этом районе ни одного населенного пункта.
Видимо, уже тогда они имели свой план ликвидации ударом во фланг выступа,
который мы образовали в ходе зимней кампании. Главный контрудар нависал с
юга. Мы решили приостановить наше наступление, потому что оно отвечало
планам врага: чем глубже мы будем вклиниваться, продвигаясь на запад, тем
больше растянем линию фронта и разжижим свои войска, ослабим и обнажим свой
левый фланг и создадим условия для более легкого прорыва немцев, для
окружения и уничтожения наших войск.
Итак, мы остановили наступление, отдали приказ перебросить на юг
танковые и противотанковые бригады, артиллерию. Одним словом, стали
перекантовывать свои войска на открытый врагу левый фланг. Мы считали, что
это единственная возможность отразить его, единственно правильное решение
при сложившихся обстоятельствах. Севернее же Харькова пока ничего нового не
предпринимали и продолжали там операцию. Но она успеха не имела.
Да, мы раскрыли замысел противника, но, к сожалению, поздно. Пришлось
принимать меры, чтобы застраховать себя от флангового удара, - приостановить
наступление и перегруппировать противотанковые части, танки и артиллерию на
левый фланг. Это было для нас необходимо, так что среди нас и споров не
возникало на этот счет. Не помню, кому принадлежала инициатива в организации
всей операции. Потом Сталин обвинял меня, говорил, что инициатива была
проявлена мной. Не отрицаю. Возможно, это я проявил инициативу. Я Сталину
отвечал: "А командующий? Мы же вместе с командующим принимали решение". -
"Ну, командующий вам поддался". - "Командующий поддался? Вы же знаете
Тимошенко. Тимошенко - очень трудный по характеру человек, и чтобы он вдруг
согласился с другим, если придерживается иного мнения? У нас, как говорится,
решение было принято тихо и гладко". Да, командующий был того же мнения, что
и я. Штабные работники и начальник оперативного отдела штаба Баграмян тоже
были такого же мнения. Баграмян и разрабатывал в \361\ деталях операцию. Она
рассматривалась потом в Генеральном штабе и там тоже была одобрена. Так что
это был плод размышлений не только руководства Юго-Западным направлением:
решение было апробировано и специалистами Генерального штаба. Здесь
сложились единая линия мероприятий, единое понимание дела и единая вера в
успех.
И вот мы прекратили проведение операции и стали предпринимать шаги к
построению обороны. То есть от наступления перешли к обороне. Отдали
необходимые распоряжения, и я пошел к себе. Это было, наверное, часа в три
утра. Стало светать. Пришел я к себе, но еще не разделся, как вдруг
открывается дверь, заходит ко мне Баграмян, очень взволнованный, и говорит:
"Я к вам, товарищ Хрущев". Он был так взволнован, что даже заплакал. "Вы
знаете? Наш приказ о переходе к обороне отменен Москвой. Я уже дал указание
об отмене нашего приказа". - "А кто отменил?" "Не знаю, кто, потому что с
Москвой разговаривал по телефону маршал. После окончания разговора он отдал
мне распоряжение отменить наш приказ, а сам пошел спать. Больше маршал
ничего не сказал. Я совершенно убежден, что отмена нашего приказа и
распоряжение о продолжении операции приведут в ближайшие дни к катастрофе, к
гибели наших войск на Барвенковском выступе. Я очень прошу вас лично
поговорить со Сталиным. Единственная возможность спастись, если вам удастся
убедить товарища Сталина утвердить наш приказ и отменить указание об отмене
нашего приказа и о продолжении операции. Если вам не удастся это сделать,
наши войска погибнут".
В таком состоянии я Баграмяна еще никогда не видел. Он человек
разумный, вдумчивый. Он нравился мне. Я, как говорится, просто был влюблен в
этого молодого генерала за его трезвый ум, его партийность и знание своего
дела. Он человек, я бы сказал, неподкупный в смысле признания чужих
авторитетов: если не согласен, то обязательно выскажет это. Я замечал это
несколько раз, когда мы обсуждали ту или другую операцию. Если вышестоящие
люди, занимавшие главное положение в штабе фронта, начинали доказывать то, с
чем он не был согласен, то он очень упорно отстаивал свое мнение. Мне
нравилось такое его качество. Из других военачальников, с кем я встречался в
течение войны, подобное качество наиболее резко проявилось также в генерале
Бодине. Я его тоже очень любил. Это был способный и трезвого ума генерал.
Его характер отличали партийность, настойчивость, умение возражать даже
вышестоящим лицам, если он считал, что они рассуждают неправильно, неверно
определяют задание войскам, так что оно \362\ может нанести им ущерб. Я об
этом говорил много раз Сталину и давал этим двум товарищам отличную
характеристику.
Выслушал я Баграмяна. Меня его сообщение буквально огорошило. Я
полностью был согласен с ним. Мы же, приняв решение, исходили как раз из тех
соображений, которые мне сейчас повторял Баграмян. Но я знал Сталина и
представлял себе, какие трудности ждут меня в разговоре с ним. Повернуть его
понимание событий надо так, чтобы Сталин поверил нам. А он уже нам не
поверил, раз отменил наш приказ. Не поверил, следовательно, теперь следует
доказать, что он не прав, заставить его усомниться и отменить свой приказ,
который он отдал в отмену нашего приказа. Я знал самолюбие Сталина, его, я
бы сказал, зверский характер в таких вопросах. Тем более при разговорах по
телефону.
Мне не раз приходилось вступать в спор со Сталиным по тому или другому
вопросу в делах гражданских и иногда удавалось переубедить его. Хотя Сталин
метал при этом гром и молнии, я настойчиво продолжал доказывать, что надо
поступить так-то, а не эдак. Сталин иной раз не принимал сразу же моей точки
зрения, но проходили часы, порою и дни, он возвращался к той же теме и
соглашался. Мне нравилось в Сталине, что он в конце концов способен изменить
свое решение, если убеждался в правоте собеседника, который настойчиво
доказывал ему свою точку зрения, если его доказательства имели под собой
почву. Тогда он соглашался. Со мной бывало и до войны, и после войны, когда
по отдельным вопросам мне удавалось добиваться согласия Сталина. Но данный
случай был просто бесперспективным, роковым, и я не питал никаких надежд на
удачу. Кроме того, не мог и отказаться от самых настойчивых попыток не
допустить катастрофы, ибо понимал, что выполнение приказа Сталина станет
катастрофой для наших войск.
Не помню, сколько минут я обдумывал дело. Тут же со мною рядом все
время находился Баграмян. Я решил позвонить сначала в Генеральный штаб. Была
уже поздняя ночь, совсем рассвело. Звоню. Мне ответил Василевский. Я стал
просить его: "Александр Михайлович, отменили наш приказ и предложили
выполнять задачу, которая утверждена в этой операции". "Да, я, - говорит, -
знаю. Товарищ Сталин отдал распоряжение. В курсе дела". "Александр
Михайлович, вы знаете по штабным картам и расположение наших войск, и
концентрацию войск другой стороны, более конкретно представляете себе, какая
сложилась сейчас у нас обстановка. Конкретнее, чем ее представляет товарищ
Сталин".
А я видел, как Сталин иной раз, когда мы приезжали к нему в Ставку,
брал политическую карту мира. Даже однажды с глобусом \363\ вошел и
показывал, где проходит линия фронта. Это убийственно! Это же просто
невозможно так делать. Он порою не представлял себе всего, что происходило.
Он только видел в таких случаях, где и в каком направлении мы бьем врага. На
какую глубину мы продвинулись, каков наш замысел - это все, конечно, он
хорошо знал. Но в результате выполнения принятого замысла этой операции в
осложнения, которые возникали, он мог и не вникнуть, не проанализировать
конкретные события, не взвесить, почему мы отменили первоначальный приказ.
Как показала жизнь, он в данном случае этого как раз не сделал.
Я продолжал разговор: "Возьмите карту, Александр Михайлович, поезжайте
к Сталину". Тот отвечает: "Товарищ Сталин сейчас на ближней даче". "Вы
поезжайте туда, он вас всегда примет, война же идет. Вы с картой поезжайте -
с такой картой, где видно расположение войск, а не с такой картой, на
которой пальцем можно закрыть целый фронт. Сталин увидит конфигурацию
расположения войск, концентрацию сил противника и поймет, что мы поступили
совершенно разумно, отдав приказ о приостановлении наступления и
перегруппировке наших главных сил, особенно бронетанковых, на левый фланг.
Сталин согласится". - "Нет, товарищ Хрущев, нет, товарищ Сталин уже отдал
распоряжение. Товарищ Сталин!" Люди, которые с Василевским встречались,
знают, как он говорил - таким ровным, монотонно гудящим голосом.
Мы перестали разговаривать с Василевским, я положил трубку и опять стал
думать, что же делать? Брать вновь телефонную трубку и звонить Сталину? Она
меня обжигала, эта трубка. Обжигала не потому, что я боялся Сталина. Нет, я
боялся того, что это может оказаться для наших войск роковым звонком. Если я
ему позвоню, а Сталин мне откажет, то не останется никакого другого выхода,
как продолжать операцию. А я был уже абсолютно убежден, что тут начало
конца, начало катастрофы наших войск на этом участке фронта. Поэтому я,
знаете ли, прикладывался к этой трубке, как кот к горячей каше, и
рефлекторно отдергивал руку. У меня были очень хорошие отношения с
Василевским. Я к нему относился с уважением. Да и характер у него такой
мягкий. Не знаю вообще, были ли у него враги, кто они и какие. Наверное,
были у него враги, но по другим мотивам. К нему очень плохо относились
некоторые военные. Это я знаю, но сейчас не стану говорить об этом.
Решил я позвонить Василевскому еще раз. Позвонил и опять стал просить:
"Александр Михайлович, вы же отлично понимаете, \364\ в каком положении
находятся наши войска. Вы же знаете, чем может это кончиться. Вы
представляете себе все. Поэтому единственное, что нужно сейчас сделать, это
разрешить нам перегруппировку войск, претворить в жизнь наш последний
приказ, который отменен Ставкой. Иначе войска погибнут. Я вас прошу,
Александр Михайлович, поезжайте к товарищу Сталину, возьмите подробную
карту". Одним словом, я начинал повторять те же доводы, других у меня не
было, настойчиво повторять просьбу поехать и доложить Сталину, убедить его в
том, что наш приказ - это единственно правильное решение, которое при
сложившихся условиях можно было принять. Но все доводы, которые я приводил
при телефонном разговоре, моя настойчивость, апелляция к его сознанию, долгу
и ответственности - ничто не возымело действия. Он тем же ровным голосом (я
и сейчас хорошо представляю себе тон голоса) ответил: "Никита Сергеевич,
товарищ Сталин дал распоряжение. Товарищ Сталин вот то-то и то-то". Не мог
же я по телефону доказывать Василевскому, что в данном случае для меня
Сталин не является авторитетом. Это уже само собой вытекало из того, что я
говорил, раз апеллирую к Василевскому и прошу взять соответствующую карту,
пойти и доложить Сталину.
Очень опасный был для меня момент. В то время Сталин уже начинал
рассматривать себя таким, знаете ли, военным стратегом. После того, как он
очнулся от первых неудач, когда он в первые дни войны отошел от руководства
и сказал: "Государство, которое создано Лениным, мы про.....", - он начал
теперь ощущать себя героем. Хотя я знал, какой он герой и по первым дням
войны, и по предвоенному периоду, я его наблюдал в месяцы, когда надвигалась
война со стороны Германии.
А у меня что же? У меня не было никаких других возможностей изменить
дело, кроме тех доводов, которые я высказывал, повторяя их вновь и вновь
Василевскому и рассчитывая на его долг военного. Он был в тот период уже
заместителем начальника Генерального штаба. Правда, в те дни это не имело
особого значения. Было время, когда никакого начальника Генерального штаба
вообще не имелось, а сидел на соответствующих делах Боков{17}, который не
пользовался никаким авторитетом у командующих фронтами. Он отдавал
распоряжения, принимал доклады, как-то их комментировал, как-то докладывал в
Ставку. Это был тяжелый для Генштаба период. Помню, как Сталин спросил меня,
что говорят о Бокове? Это было уже тогда, когда мы проводили Сталинградскую
операцию и когда Бокова из Генштаба убрали. Я ответил: \365\ "Советские
войска одержали крупную победу над врагом". "Какую?" - "Убрали Бокова из
Генерального штаба и посадили туда человека, с которым можно разговаривать и
который понимает оперативные вопросы. Это уже большая победа для Красной
Армии". Такая шутка Сталину не понравилась...
Василевский наотрез отказался что-либо предпринимать в ответ на мои
просьбы. Своего мнения он не высказывал, а ссылался на приказ Сталина. Я,
признаться, сейчас несколько переоцениваю свое мнение о том инциденте. Тогда
я объяснял это некоторой податливостью и безвольностью Василевского. Он был
в данном отношении не очень характерным военным. Это добрый человек, даже
очень добрый и очень положительный. Я считал его честнейшим человеком. С ним
легко разговаривать. Я много раз и до этого случая встречался с ним. Одним
словом, это уважаемый человек. Но в сугубо военных вопросах я, конечно,
всегда значительно выше ставил Жукова. А сейчас у меня возникло сомнение:
была ли это вообще инициатива Сталина в деле отмены нашего приказа? Теперь я
больше склоняюсь к тому, что это была инициатива самого Василевского.
Возможно, Василевский (у меня не было тогда никаких возможностей проверить
это, тем более нет их сейчас) получил наш приказ первым, потому что мы
послали его в Генеральный штаб, и сам не был с ним согласен, не разобрался:
ведь шло успешное наступление наших войск, а нам приносили большую радость
редкие наши победы, было очень приятно открыть победами 1942 год. Каждому
было приятно. Возможно, Василевский получил наш приказ, взвесил его и,
наверное, возмутился, сейчас же доложил Сталину и соответственно
прокомментировал. Сталин согласился с Василевским и отдал контрприказ или же
сам позвонил Тимошенко.
Я и сейчас не знаю, о чем тогда разговаривал по телефону Тимошенко и с
кем он разговаривал. То ли с Василевским, то ли со Сталиным. Из слов
Баграмяна следовало, что со Сталиным. Мне неудобно было спросить Тимошенко.
Мы сошлись с ним наутро, смотрели друг на друга и буквально сопели. Оба были
недовольны. Недовольны не друг другом, а обстоятельствами, которые сложились
у нас. Возвращаюсь к тому разговору. Все больше прихожу к выводу, что это
решение было навязано Сталину Василевским. Потому-то Василевский упорно не
слушался меня, не посчитался с положением дел, с моими доводами. Он же не
мог поехать к Сталину, поскольку сам давал совет по этому вопросу и на
основе этого совета было принято решение. Мне такое заключение пришло в
голову лишь в последнее время, когда я, уже сейчас, \366\ обдумываю события
того лично для меня самого тяжелого времени, поворотного для положения дел в
1942 году.
Если бы в штабе сидел в то время не Василевский, а Жуков, я и Жукову
сказал бы это, и, если бы он не согласился, то Жуков тоже впал бы в ошибку,
как Василевский. Но разница заключалась в том, что Жуков категорично стал бы
мне возражать: не ссылаться на Сталина, а сам стал доказывать, что я не
прав, что эта операция принесет успех и надо ее только решительно проводить
в жизнь. Однако если бы Жуков поверил мне, разобрался в деле и увидел, что я
прав, проявляя настойчивость в определении судьбы нашего фронта, то он, я
уверен, не остановился бы, сейчас же сел бы в машину, поехал к Сталину и
начал энергично и настойчиво докладывать насчет необходимости отмены своего
указания и утверждения принятого нами приказа. Так спустя много лет оцениваю
я сей вопрос. О нем я помню постоянно. Это - веха в моей жизни, и тяжелая
веха. Как только заходит речь о войне или когда я сам начинаю мысленно
пробегать страницы военного времени, особенно до Курской дуги (потому что
тогда был самый ответственный, самый напряженный момент для нашей Родины),
то Харьковская операция 1942 г. всегда у меня стоит перед глазами, я тотчас
начинаю думать: а что, если бы наш приказ был утвержден? Как развивались бы
события?
Когда Василевский наотрез отказался ехать к Сталину, я вынужден был ему
сам позвонить. Я знал, что Сталин находится на ближней даче, хорошо знал ее
расположение. Знал, что и где стоит и даже кто и где сидит. Знал, где стоит
столик с телефонами, сколько шагов надо пройти Сталину, чтобы подойти к
телефону. Сколько раз я наблюдал, как он делает это, когда раздавался
звонок. Ответил на мой звонок Маленков. Мы поздоровались. Говорю: "Прошу
товарища Сталина". Слышу, как он передает, что звонит Хрущев и просит к
телефону. Мне не было слышно, что ответил Сталин, но Маленков, выслушав его,
сообщил мне: "Товарищ Сталин говорит, чтобы ты сказал мне, а я передам ему".
Вот первый признак, что катастрофа надвигается неумолимо. Повторяю: "Товарищ
Маленков, я прошу товарища Сталина. Я хочу доложить товарищу Сталину об
обстановке, которая сейчас складывается у нас". Маленков опять передает
Сталину и сейчас же возвращает мне ответ: "Товарищ Сталин говорит, чтобы ты
сказал мне, а я передам ему".
Чем был занят Сталин? Сидел, пил и ел. Ему нужно было затратить
полминуты или минуту, чтобы подняться из-за обеденного стола и подойти к
столику, где стоял телефон. Но он не захотел \367\ меня выслушать. Почему?
Видимо, ему доложил Генеральный штаб, что командованием фронта решение
принято неправильное: операция проходит успешно, наши войска, не встречая
сопротивления, движутся на запад и, следовательно, надо продолжать
наступление, а приказ о перегруппировке вызван излишней осторожностью
командующего фронтом и члена Военного совета, и на них надо нажать.
Во время моего разговора через Маленкова со Сталиным там находилась
обычная компания: Микоян, Молотов, Берия, Маленков и я не знаю, кто еще.
Когда я просил, чтобы Сталин взял трубку, он проворчал: "Хрущев сует свой
нос в военные вопросы. Он же не военный человек, а наши военные разобрались
во всем, и решение менять не будем". Об этом мне рассказал Анастас Иванович
Микоян, который там присутствовал. Спрашивается, кто же эти знающие дело
военные советники, которые дали такой совет Сталину? Видимо, прежде всего
Василевский и Штеменко{18}.
Что же, мне еще и в третий раз просить? Это не метод достижения
положительного решения. Раз Сталин уже два раза ответил мне, то на третий
раз вообще перестанет со мной разговаривать, и моя настойчивость будет
приносить только вред. Тогда говорю Маленкову, что уже не прошу передать
товарищу Сталину просьбу утвердить наш приказ, а объясняю обстановку,
которая сейчас осложнилась на фронте и что дальнейшее наше продвижение на
запад отвечает замыслам противника: наши войска, продвигаясь на запад,
сокращают себе путь в немецкий плен. Говорю: "Мы растягиваем фронт,
ослабляем его и создаем условия для нанесения нам удара с левого фланга.
Этот удар неизбежен, а нам нечем парировать". Маленков передал все Сталину.
Тут же возвращает ответ: "Товарищ Сталин сказал, что надо наступать, а не
останавливать наступление". Опять говорю: "Мы выполняем этот приказ. Сейчас
наступать легче всего. Перед нами нет противника. Это-то нас и тревожит. Мы
видим, что наше наступление совпадает с желанием противника. Прошу утвердить
наш приказ. Мы, принимая свое решение, все взвесили". Маленков: "Да, решение
было принято, но товарищ Сталин говорит, что это ты навязал его
командующему". - "Нет, мы единогласно приняли решение. У нас не было даже
спора, поэтому не было и голосования. Мы изучили обстановку и увидели, какое
сложилось тяжелое положение. Поэтому и приняли такое решение". "Нет, это
было твое предложение".
Не знаю, действительно ли сказал Тимошенко в разговоре со Сталиным, что
это я навязал решение прекратить наступление. Я, признаться, сомневаюсь,
чтобы Тимошенко так сказал. Он человек \368\ волевой и самолюбивый.
Командующий принял решение, с которым он же не согласен? Этого не могло
быть. Но все же могло ли быть, чтобы Тимошенко сказал так в разговоре со
Сталиным? Мне трудно с этим согласиться. Маленков мне так говорил, а значит,
так сказал ему Сталин. Думаю, что Сталин просто хотел меня несколько уколоть
и осадить мою настойчивость. Продолжаю: "Вы знаете характер командующего
Тимошенко. Если он не согласен, то навязать ему решение невозможно, да я
никогда такой цели и не преследовал". Маленков опять повторяет: "Надо
наступать".
Разговор окончился. При этом присутствовал Баграмян. Он стоял рядом со
мной, из глаз его катились слезы. Если же я тогда не плакал, то лишь потому,
что менее конкретно представлял трагедию, которая надвинулась на нас. А он
как военный человек отлично представлял обстановку. Его нервы не выдержали,
вот он и расплакался. Он переживал за наши войска, за нашу неудачу. И эта
катастрофа разразилась буквально через несколько дней, как мы и
предполагали.
Ничего мы не смогли тогда поделать, несмотря на все усилия, которые я
предпринял. Не знаю, как защищал свой приказ Тимошенко перед Сталиным. Я его
и спрашивать не стал, потому что видел, что он тоже переживает. Он
представлял себе надвигавшуюся катастрофу, и я не хотел возвращаться к
неприятному разговору. Назавтра встретились мы с Тимошенко и обменялись
мнениями, но уже не возвращались к его разговору с Москвой. И я ему тоже не
говорил о своем разговоре с Василевским. Не сказал об этом потому, что ко
мне приходил Баграмян. Приход Баграмяна ко мне, а не к маршалу, как я
ожидал, может наложить отпечаток на отношение Тимошенко к Баграмяну. Я не
хотел сталкивать людей. Наоборот, я покровительствовал Баграмяну. Это очень
спокойный, трезвый и вдумчивый человек...
Позавтракали мы с Тимошенко и решили поехать в район переправы через
Донец. Это была единственная переправа, через которую шло питание наших
наступавших войск. Переправа находилась на близком расстоянии от авиационных
баз противника. Противнику никаких трудов не составляло все время висеть над
ней бомбардировщиками и истребителями. Немцы страшно бомбили этот пункт, и
мы решили поехать туда, потому что считали, что от удержания нами этой
переправы, от нашей способности сохранить ее и не дать возможности прервать
поток снабжения боеприпасами и горючим наступавших частей в решающей степени
зависит устойчивость и сопротивляемость наших войск.
Приехали мы. Там имелись какие-то укрытия полевого характера. \369\
Эшелон за эшелоном подлетали бомбардировщики врага и "разгружались" над этой
переправой, но переправа не была разрушена и продолжала работать. Потом мы
получили сведения, что неподалеку от этой переправы появился на своем
участке командующий войсками Южного фронта. Тимошенко предложил: "Давай
поедем туда, обсудим дальнейшие действия и согласуем их с командованием
Южного фронта. Эта армия входит в состав Южного фронта, а противник как раз
будет прорывать оборону и окружать наши войска ударом с юга, то есть через
позиции 9-й армии". Мы вышли из укрытия, пробрались туда, где стояли наши
машины, и поехали на встречу с Малиновским. В деревушке на Донце
встретились. Зашли в домик, стали разбираться в обстановке. Обстановка была
очень напряженной, тяжелой. Я видел, что Малиновский и Тимошенко оба
смотрели на эту операцию, как на обреченную. Но ее надо было проводить,
потому что был дан приказ сверху и ничего нельзя было сделать. Когда мы
обсуждали ситуацию, вдруг кто-то ворвался из охраны и крикнул:
"Бомбардировщики летят прямо на нас". Мы хотели выйти, но тут крикнули, что
бомбы уже сброшены.
Малиновский дал команду: "Ложись!". Все легли. На меня навалился
командующий бронетанковыми войсками. Не помню сейчас его фамилию. Кажется,
Штевнев{19}. Хороший генерал. Он потом погиб, бедняга. Взорвались бомбы
около самого домика. Домик не пострадал. Следовательно, не пострадали и мы.
Кончилась бомбежка, мы вышли, закончили обмен мнениями. Не помню конкретно,
что наметили. Трудно было полностью определить наши действия при сложившихся
обстоятельствах. Оттуда мы не то вернулись к переправе, не то поехали в
Сватово на свой оперативный командный пункт.
На второй или третий день противник предпринял энергичное
контрнаступление на нашем левом фланге, взломал оборону, которая у нас там
имелась, и замкнул кольцо окружения наших войск внутри дуги. Случилось то,
что мы считали неизбежным при проявлении неразумного упорства в продолжении
наступления и выполнении задачи, которая была поставлена нами при начале
операции. События развивались очень быстро. Боеприпасы и горючее мы уже не
могли туда доставлять, и наша боевая техника стала неподвижной. Вот как раз
те условия, которые необходимы противнику, чтобы разгромить войска. Потом,
выехав поближе к Донцу, мы встречали там людей, которые прорывались из
окружения. Плотного прикрытия у противника не было, и наши прорывались
поодиночке и группами. Вышел из окружения Гуров, который был при \370\ штабе
6-й армии на главном направлении наступления. Он прорвался в танке сквозь
кольцо, которое уже замкнул противник.
Как люди выходили из окружения, хорошо рассказано и генералами, и
писателями. Я, видимо, лучше описать это не смогу, чем это уже сделано в
военной литературе. Гуров доложил, что он вынужден был сесть в танк и
прорываться. Другого выхода не было. Если бы он этого не сделал, то тоже
остался бы в тылу у немцев. Тогда раздавались отдельные голоса, которые
осуждали его. Их обладатели смотрели на меня: может быть, судить Гурова
Военным трибуналом за то, что он на танке вырвался из окружения? Но я
относился к Гурову с уважением, высоко ценил его честность и военную
собранность. Я ответил этим людям: "Нет, хватит уже того, сколько там
погибло генералов. Хотите добавить еще и того, кто вырвался оттуда? Это дом
сумасшедших. Одних немцы уничтожили, а тех, кто вырвался, мы будем
уничтожать? Возникнет плохой прецедент для наших войск: все равно, где
гибнуть, то ли под пулями немцев, то ли тебя уничтожат свои".
Все было кончено! Городнянский, командующий 6-й армией, из окружения не
вышел. Его штаб весь погиб. Командующий 57-й армией Подлас погиб. И штаб его
тоже погиб. Командующий опергруппой погиб, и его сын-подросток с ним вместе.
Погибло много генералов, офицеров и красноармейцев. Вышли оттуда очень
немногие, потому что расстояние между концами дуги было небольшим, и
противник плотно его перекрыл. Окруженные войска находились на большой
глубине. Технику они не могли использовать: не было горючего, не было
боеприпасов. А уйти пешком - далеко. Они были частично уничтожены, основная
же масса взята в плен.
Не помню, на какой день после катастрофы раздался звонок из Москвы.
Вызывают в Москву, но не командующего, а меня. Можете себе представить? У
меня было очень подавленное настроение, когда я летел в Москву. Вряд ли
нужно даже говорить, что я чувствовал. Мы потеряли много тысяч солдат,
утратили надежду, которой жили: надежду, что откроем страницу общих
наступательных действий против оккупантов в 1942 году. А закончилось
катастрофой. Инициатива наступления была наша с Тимошенко. Это тоже
накладывало на меня ответственность. То, что мы хотели изменить ход боевых
действий и предотвратить катастрофу, было слабо доказательно. Особенно перед
теми, от кого зависело приостановление операции. Ведь согласиться с
правильностью наших доводов - значит, согласиться с неправильностью своих
решений. Не для Сталина такое благородство. Это был человек вероломный.
\371\ Он на все пойдет, но никогда не признает, что допустил ошибку. Поэтому
я ясно представлял себе трагичность своего положения. Но у меня не было
другого выхода. Я сел в самолет и полетел, а сам морально был подготовлен ко
всему, вплоть до ареста.
Но как тогда быть с командующим? Значит, арестовать и командующего? Но
командующий, видимо, вел разговор другого характера, не проявил
сопротивляемости и согласился со Сталиным. Я же очень настаивал на своем, и
довольно упорно. Кроме того, не знаю, в чьем присутствии Сталин разговаривал
с Тимошенко. Когда разговаривал я, то там, за столом, передатчиком слов
Сталина и моих слов Сталину был Маленков. Я уверен, что там находились
Берия, Микоян, Молотов. Возможно, был и Ворошилов, но тут уверенности не
имелось. В это время Ворошилов уже был в большой опале у Сталина. Данное
обстоятельство - и в мою пользу, и не в мою пользу: такие свидетели -
неприятные свидетели. Обернулось же так, что оказались неприятными для
Сталина. Да, я оказался прав, когда настойчиво добивался через Маленкова
отмены приказа Сталина. Сталин меня не послушал. Но какое это имеет значение
при том положении, которое возникло? Все, что сказал Сталин, гениально. Все,
против чего выступал Сталин, никчемно, а люди, которые на этом настаивали, -
нечестные, а может быть, и враги народа.
Тогда очень широко гуляла по стране надуманная Сталиным теория
дальнейшего обострения классовой борьбы в СССР. Она запутала умы честных
людей и в партии, и вне партии. Сталин извратил все понятия. Действительно
имелись враги народа - настоящие, озлобленные враги Советской власти. Но в
ходе репрессий полетели головы честнейших людей, преданных революции и
рабочему классу, доказавших это и в Гражданской войне, и при строительстве
социализма. Они-то и сложили головы как "враги народа". Одной головой
больше, одной меньше. Какое это имело значение для Сталина? А как быть с
совестью? Совесть у Сталина? Его совесть? Да он бы сам первый посмеялся: это
- буржуазный пережиток, буржуазное понятие. Все оправдывается, что говорит
Сталин. То, что он говорит, - все лишь в интересах революции, в интересах
рабочего класса.
Поэтому я ехал, летел и шел к Сталину, как говорится, отдаваясь на волю
судьбы: что станет со мною, не знал. Встретились. Когда я вошел в кабинет,
Сталин двинулся ко мне; точнее, не двинулся, а сделал шаг в моем
направлении. Поздоровался. Сталин - это актер. Он умел владеть собой,
никогда не выдавал: не то он кипит, не то относится с пониманием. Он умел
носить маску \372\ непроницаемости. Поздоровались, и он говорит мне: "Немцы
объявили, что они столько-то тысяч наших солдат взяли в плен. Врут?".
Отвечаю: "Нет, товарищ Сталин, не врут. Эта цифра, если она объявлена
немцами, довольно точная. У настам было примерно такое количество войск,
даже чуть больше. Надо полагать, что частично они были перебиты, а другая их
часть, названная немцами, действительно, попала в плен". Сталин ничего мне
не ответил. Я видел, как он кипит, и не знал, куда прорвется этот котел. Но
он сдержался: ничего мне не говорил больше, не упрекал ни меня, ни
командующего. Помалкивал. Перешли в разговоре на другие дела: что мы
предпринимаем? Какая есть возможность построить оборону по Донцу, с тем
чтобы противник не перешел Донец на этом направлении? Как задержать его
продвижение при наших очень ограниченных возможностях? Потом пошли обедать.
Не помню, сколько дней пробыл я в Москве. Чем дольше, тем более
томительно тянулось время, которое должно было чем-то кончиться для меня
лично. Но чем оно кончится, я был в неведении. Думал, что Сталин не пройдет
мимо такой катастрофы после нашей победы под Ростовом и громкой победы под
Москвой, не простит и захочет найти козла отпущения, продемонстрировав свою
неумолимость, принципиальность и твердость: не останавливаться, не
колебаться насчет судьбы личности, как бы она ни была известна или даже
близка ему, если это касается интересов страны. Тут имелась возможность
продемонстрировать это. Вот, мол, катастрофа разразилась по вине такого-то
или таких-то. А правительство и Сталин ни перед чем не останавливаются и
строго наказывают виновных людей. Я даже догадывался, исходя из прежнего
опыта, как Сталин может формулировать. Он был большой мастер на такие
формулировки. Да и в общем-то он человек был очень одаренный, умный. Вопрос
заключается в том, как ум надо оценивать в разных случаях. Одно дело, когда
ум направлен на соблюдение интересов революции, ее развития и укрепления;
другое, - когда против революции под прикрытием горячих лозунгов защиты ее
интересов. А в результате гибли люди, до глубины души преданные делу Ленина,
делу марксизма-ленинизма.
В один из этих мучительных дней сидели мы за столом, обедали. У Сталина
в то время обедов без того, чтобы не напились люди, хотят они этого или не
хотят, уже не бывало. Он, видимо, хотел залить совесть свою, одурманить
себя, что ли. Не уходил из-за стола трезвым и тем более не отпускал трезвыми
близких людей и тех из генералов и командующих войсками, которые приезжали с
докладами, если готовилась какая-нибудь операция. За обедом завел \373\ он
разговор о Харьковской операции довольно монотонным, спокойным тоном. Но я
знал эти кошачьи сталинские лапы. Смотрит он на меня и говорит: "Вот, в
Первую мировую войну, когда одна наша армия попала в окружение в Восточной
Пруссии, командующий соседней армией, удравший в тыл, был отдан под суд. Его
судили и повесили". Я говорю: "Товарищ Сталин, помню этот случай. По
газетам, конечно. Русские войска там раньше попали в плен к немцам. Власти
вынуждены были осудить Мясоедова, и его повесили. Он был предателем,
немецким агентом. Правильно сделал царь, что его повесил как предателя
России. Но только он был жандармским полковником, а не командармом". Сталин
ничего больше не сказал и дальше свои мысли не развивал. Но и этого было для
меня достаточно. Можете себе представить, как я себя чувствовал после такой
аналогии? Первая мировая война. Восточная Пруссия, крах русских войск и
затем казнь Мясоедова. И вот вам теперь 1942 г., операция с разгромом наших
войск. Член Военного совета, член Политбюро ЦК партии находится здесь и
Сталин ему напоминает, что в истории уже был "такой же случай"{20}.
Я, признаться, прикидывал тогда так: это Сталин морально меня
подготавливает, чтобы я с пониманием отнесся, что в интересах Родины, в
интересах Советского государства и для успокоения общественного мнения надо
показать, что все виновные в поражениях строго наказываются. Тому уже был
пример в первые дни войны, когда немцы прорвались на Западном фронте,
уничтожили нашу авиационную технику и вообще смяли весь фронт. Фронт пал.
Если бы не пал, может быть, по-другому и протекала бы война. Тогда Сталин
арестовал, судил и казнил командующего войсками фронта генерала Павлова, его
начальника штаба и других лиц. Был уже такой прецедент. А тут и я, как
говорится, ожидал своей судьбы. Единственным затруднением для Сталина, как я
считал, был мой телефонный звонок к нему при свидетелях. Разговор велся
через Маленкова. Присутствовали, вероятно, и другие. Как бы ни близки были
эти люди к Сталину, он понимал, что просто так не обойдется. Возникнут
разные мнения, которые могут просочиться, сейчас же или потом, и это
обернется против Сталина.
Пробыл я в Москве некоторое время, и Сталин сказал, что я могу уезжать
опять на фронт. Я обрадовался, но не совсем, потому что знал случаи, когда
Сталин ободрял людей, они выходили из его кабинета, но тут же отправлялись
не туда, куда следовало, а туда, куда Сталин указывал тем, кто этим делом
занимался и хватал их. Я вышел. Ничего. Переночевал. Наутро улетел и
вернулся на фронт. \374\ Там положение было очень тяжелым. Когда мы
проводили зимой Барвенково-Лозовскую операцию, обязанности распределялись
так: командующим войсками Юго-Западного направления был Тимошенко,
командующим войсками Юго-Западного фронта - Костенко, начальником штаба у
него был Бодин, а начальником штаба Юго-Западного направления с весны стал
Баграмян. Я уже говорил о Костенко. Это очень хороший и приятный человек,
боевой и исполнительный генерал. Но, чтобы справиться с ответственными
обязанностями командующего войсками фронта, ему не хватало военной культуры.
Мы тогда считали, что если при командующем Костенко будет начальником штаба
Бодин и если Костенко станет внимательно относиться к своему начальнику
штаба, то промахов ожидать не придется. Я особенно надеялся на Бодина в
смысле его способности понимать обстановку. При любых ситуациях он всегда
сможет прийти на помощь своему командующему. А членом Военного совета
утвердили Кириченко{21}.
Не помню, по какому случаю Бодин прилетел к нам в Сватово, где
находился штаб Юго-Западного направления. Но он тогда рассказал мне об
обстановке в штабе фронта и пожаловался: "Я хотел бы, чтобы вы знали. Когда
мы переехали из Воронежа и стали штабом Юго-Западного фронта, то стали
злоупотреблять питейными делами: и Костенко, чего я за ним раньше не
замечал, и особенно Кириченко. Сложилась для меня лично довольно тяжелая
обстановка. Если я как начальник штаба что-либо предлагал, то встречал при
обсуждении вопросов сопротивление. Я не чувствую поддержки со стороны
Кириченко. Ужасно трудно стало работать, я не гарантирую, что будут приняты
разумные решения". Эти его соображения меня очень обеспокоили. Я в честности
Костенко не сомневался, но больше ценил Бодина, считая, что он лучше
разбирается в военных вопросах. Я полагал, что Костенко без Бодина не сумеет
справиться с управлением фронтом. Когда производили назначения, я думал, что
Кириченко будет поддерживать Бодина. А тут Бодин сказал мне, что все обстоит
наоборот. Костенко с Кириченко вместе пьют и все вместе решают без Бодина.
Мы обсудили это с Тимошенко и решили, чтобы он по совместительству стал
командующим войсками Юго-Западного фронта. Так было нами доложено Сталину и
им утверждено. Потом я сказал Кириченко: "Как вам не стыдно? Почему вы стали
прислушиваться в чисто военных вопросах больше к Костенко, чем к Бодину?
Бодин - и более образованный человек в военных вопросах, и более
располагающий к себе и своими знаниями, и умением, \375\ и тактом. Почему вы
повернулись к нему спиной и не стали его поддерживать? Начали злоупотреблять
винными делами?".
А когда я приехал к ним, то застал такую картину: выходит ко мне
Кириченко в светло-серой шинели (а как раз в то время ввели генеральские
шинели такого светло-серого тона). В царские времена генералы носили шинели
такого цвета. Полиция, офицеры, приставы, надзиратели тоже ходили в шинелях
такого цвета. Я - к нему: "Как вам не стыдно? Какой вы генерал? Нарядились,
как павлин. Зачем вам это нужно? Разве вас это украшает или поднимает в
глазах военных? Все равно военные знают, что вы не военный человек. Вы здесь
- представитель партии, член Военного совета. Недостаточно вам этого? Чем
партия вас наделила, тем и дорожите. Проводите нашу политическую линию на
пользу армии и на пользу партии". После этого я уже никогда не видел его в
такой шинели. Вот тоже характерная черта. Ведь мишура для человека стала тут
главнее, чем политическая суть дела.
Возвращаюсь к периоду, когда мы разделились на командование
Юго-Западного фронта и Юго-Западного направления. Мы потерпели жестокое
поражение. Люди выходили из окружения. Тимошенко, пользуясь опытом
Гражданской войны, приказал: "Ну, и что? Разбежались войска? Поставьте
кухни. К кухням солдаты придут: им деваться больше некуда". Действительно, к
кухням приходили солдаты. Сколько-то в совокупности набралось. Еще кое-какие
соединения мы получили из резерва Верховного Главнокомандования: танковые
корпуса и стрелковые части. Стали возводить оборону. Более или менее
построили. Когда противник попытался переправиться через Донец, мы отразили
все его атаки.
Видимо, у него к тому времени возникли уже другие планы. Потом это
стало ясно, хотя атаки на данном направлении он проводил жестокие. Затем они
прекратились, и вскоре вырисовался замысел противника. Он готовил главный
удар не тут, а севернее Харькова в направлении Воронежа. Немцы стали
подбрасывать туда пехоту и авиацию. Не помню, в мае или в июне немецкий
самолет приземлился на нашем аэродроме. Он потерял ориентировку. Самолет
перевозил штабные оперативные документы - карты и прочее. По этим документам
выходило, что противник имеет намерения (и существует уже разработанный и
оформленный документ) наступать на Воронеж. Через какое-то время один за
другим приземлились на наших аэродромах еще два немецких истребителя.
Конечно, мы взяли летчиков в плен, допрашивали их и выяснили, что они тоже
потеряли ориентировку. "Мы, - говорят, - летели на такой-то аэродром и сели
сюда. Думали, что это наш аэродром, \376\ а оказалось, что сели в вашем
расположении". Мы, конечно, докладывали в Москву, что идет подготовка
наступления противника, он стягивает войска, авиацию: вот
летчики-истребители попали к нам в плен, приземлились на нашем аэродроме,
сообщили то-то и то-то. Надо делать соответствующие выводы.
Помню в этой связи звонок Сталина. Разговаривал он со мной в такой
манере - иронически и с издевкой: "Ну, что там вам немцы подбрасывают? А вы
принимаете всерьез намерения противника? Они вам карту подбросили. Самолет
сел; истребители, вы докладываете, тоже садятся. Это делается для того,
чтобы ввести вас в заблуждение, дезориентировать". Одним словом, сказал, что
мы не понимаем, что это противник делает сознательно. А ведь в том самолете
помимо карт был еще и генерал! Тоже нарочно подбросили? Сталин не понял
намерений немцев. Он поверил в другую версию, которую они создавали,
распуская слухи (говорю это теперь на основе документов, которые
опубликованы в книге "Совершенно секретно!.."), что готовят удар в
направлении Москвы, то есть еще раз в том направлении, где потерпели
поражение зимой 1941 - 1942 года. Это им было нужно для дезориентации нашего
Верховного Главнокомандования, и им это удалось. И вместо того, чтобы
правильно разобраться в деле и создать мощную группировку войск восточное
Харькова, чтобы быть готовыми к отражению врага, мало что было сделано.
Наоборот, Сталин-то и клюнул на провокацию, которую задумал Гитлер, а
никаким данным, которые сообщали ему мы, не верил. Одернул нас, что мы,
дескать, слишком доверчивы, наивны. Он считал, что удар будет нанесен в
другом месте, и соответственно, мало что было предпринято, с тем чтобы
усилить наше направление.
Какими силами располагал враг, я сейчас не скажу. Но теперь это все
известно. Если бы был правильно разгадан замысел Гитлера, если бы правильно
оценили наше предложение и усилили наше направление, то мне кажется, что
тогда сдержать там немцев было возможно, ход войны был бы другим:
наступление немцев, по всей вероятности, ограничилось бы Донцом. Они бы
дальше на Восток не продвинулись. Что ужасно? То, что мы потеряли тысячи
людей, что мы опять отдали часть нашей территории, что мы продлили войну,
может быть на год, а может быть, и на два.
Итак, приближался срок, назначенный врагом. Мы с Тимошенко сами приняли
меры, какие могли, на нашем направлении. Выехали на командный пункт. Там
стояла наша 21-я армия. Командовал ею Гордов{22}. Противник точно в
упомянутый им срок начал проводить операцию. Как всегда, развернулась
артиллерийская \377\ подготовка. Мы с командармом-21 и Тимошенко находились
на командном пункте: на чистой поляне было вырыто какое-то квадратное
углубление. Вот и все оборудование КП. Это похоже на Гордова. Он пренебрегал
опасностью и демонстрировал свою храбрость, да и действительно был храбрым
человеком. Сидели мыв этой яме у телефонов, а через нас летели, завывая,
снаряды. Завязались бои. Но соотношение сил оказалось неравным. Мы и не
рассчитывали на свой успех, если противник реально избрал это направление
для нанесения главного удара. У нас не имелось подкреплений, которые могли
бы дополнительно преградить путь противнику, хотевшему отсюда развивать свой
успех на Воронеж.
Наши войска были смяты, хотя и не сразу. Полная дезорганизация нашего
фронта наступила в середине или, может быть, уже к концу июня. Помню лишь,
что когда наши войска отступали, то уже стояли высокие рожь и пшеница.
Пехота и танки - все это бежало на восток по посевам. К нам в штаб прилетел
тогда Василевский. Усиленный нажим противника ощущался на направлении 38-й
армии, которой командовал Москаленко{23}. Поговорив с Василевским, мы
условились: давайте сядем на автомашину и проедем к Москаленко. Там теперь
главное направление боев. Когда мы приехали в расположение войск Москаленко,
то застали ужасную картину. Самолеты противника безнаказанно летали на
бреющем полете и расстреливали все, что видели: отходящие автомашины, танки,
пехоту. Мы застали какое-то неорганизованное бегство. Василевский говорит:
"Давайте проедем в "хозяйство" командующего". Стали мы его искать. Знали,
где он находился раньше, и направились сначала туда. Когда подъехали, то там
уже снимались с места кухня и военторг.
Мы поняли по обстановке, что здесь-то и был штаб. Навстречу попался
здоровый такой парень, лицо у него - кровь с молоком. Солдаты о таких
говорили: "По физиономии видно, что из военторга". Не выходя из машины,
Василевский подозвал его. У Василевского (я уже упоминал) был мягкий
характер и деликатное обращение с людьми. Он говорит: "Послушайте,
послушайте, товарищ! Это не Москаленко ли хозяйство?". Тот отвечает: "Да,
Москаленко". "А где сам Москаленко?". Солдат сказал, что в таком-то селе,
неподалеку отсюда, не дальше чем в 10 километрах. Мы направились было туда.
Вдруг этот солдат закричал: "Стой! Стой!". Остановились. Этот краснорожий
нахал, глядя на Василевского, говорит ему: "Товарищ генерал, вы вчера у меня
отобедали и не заплатили за обед". Василевский перевел взор на меня, потом
на него: "Послушайте, батенька, что вы говорите? \378\ Как это могло
случиться? Я же здесь не был, только что приехал". И обращается ко мне,
вроде бы за подтверждением: "Вы же знаете, что я только что приехал?" Тот
нахал тут же отвернулся и ушел. Это, видно, тренированный был рвач: позволил
себе обратиться к незнакомому генералу с заявлением, что тот ему не заплатил
за обед. А Василевский стал оправдываться. Другой бы генерал иначе
реагировал. Недаром я с уважением относился к Василевскому, хотя никак не
мог забыть разгром наших войск южнее Харькова, и мой разговор с ним перед
этим по телефону, его реакцию на мою просьбу. Видимо, до конца жизни не
забуду, не смогу примириться, найти разумное объяснение поведению
Василевского.
Поехали мы в указанном направлении, прибыли в то село, и еще не
развернулся штаб, как встретили Москаленко. Москаленко - человек очень
нервный, даже более чем нервный. Он встретил нас словами: "Вот, опять вы ко
мне приехали в такую минуту, когда я не могу голову поднять. Противник не
дает покоя". Так же он меня встречал и в других случаях, когда я у него
бывал. Потом он рассказал нам о расположении своих войск, хотя точно и не
мог знать это, потому что противник как раз в то время подавлял его бегущие
войска. Так началась новая катастрофа, уже восточное Харькова, в направлении
Воронежа, а потом и Сталинграда. Здесь мы уже отступали, как говорится, без
задержки. Как только закреплялись, враг опять сбивал нас с занятых позиций,
и мы вновь отходили. Тут у нас и не было сплошной линии фронта. Сражались
отдельные очаги сопротивления, а противник отгонял нас все дальше к Дону. И
оказались мы на воронежской земле. Не помню названия села, где расположился
наш штаб. Но помню, что у нас тогда не было сил, чтобы держаться на месте.
Разведка доложила, что на северо-запад от нас сконцентрированы танки
врага. Видимо, этой ночью он войдет с танками в село, где расположен наш
штаб. Знал ли противник, что здесь расположен штаб фронта, или нет, не могу
сказать. Мы предупредили всех работников штаба, чтобы, когда стемнеет, они
переправились через Дон. Село от Дона было не более чем в 20-ти километрах.
Мы рекомендовали никому на ночь не задерживаться в этом селе, потому что
люди могут попасть в плен к немцам. А мы с Тимошенко выжидали, пока
смеркалось: хотели использовать сумерки, чтобы проехать в полутемноте, но до
наступления ночи, потому что ночью ехать без фар невозможно, а, завидев
фары, противник расстреливал все машины. Приехали на переправу. Вражеские
самолеты бомбили ее. Не думаю, будто враг знал, что \379\ именно сейчас
переправляется командующий войсками и член Военного совета фронта. Нет,
любая переправа интересует противника. Там всегда концентрируются
транспортные средства, люди, и там их легче уничтожить.
Переправились мы на каком-то катере, не то лодке на левый берег Дона,
отъехали неподалеку и расположились в каком-то селе просто отдохнуть. Войск
у нас не было. Остались разрозненные части. Боеспособными единицами мы не
располагали. Такая вот была "веселая картина". Назавтра получили указание из
Москвы перенести штаб фронта в Калач-на-Дону, что западнее Сталинграда.
Начальником штаба направления стал Бодин, Тимошенко опять командовал
Юго-Западным направлением и Юго-Западным фронтом, а Костенко к тому времени
погиб в Харьковской операции вместе со штабом 6-й армии. Когда мы получили
указание из Москвы переместиться в Калач, я уехал туда с Бодиным и
Баграмяном. Тимошенко же сказал, что останется с членом Военного совета
Гуровым здесь, чтобы организовать те войска, которые сумеют переправиться
через Дон. Мы уехали. Это было, на мой взгляд, очень странное решение
командующего. Мне оно было непонятно. Позднее я даже не спросил Тимошенко,
чем же оно было вызвано, и только сам сделал вывод, что, видимо, Тимошенко
морально подавлен, хочет как-то оправдаться перед самим собой.
Несколько дней не имели мы с ним связи. Он не имел связи и со штабом.
Мы его просто не могли найти. Когда Сталин обращался к нам, то мы не могли
ответить, где находится командующий. Получалось, что вроде бы мы его где-то
бросили. Можете себе представить? Это в сталинские-то времена, когда любому
мерещилось на каждом шагу - измена, предательство! В тяжелейший период для
нашей армии и уже дважды подряд на направлении, где командует Тимошенко и
где я являюсь членом Военного совета, подвергаются такому жестокому разгрому
наши войска. А командующего вообще нет. Значит, он сбежал? Нет вместе с ним
и члена Военного совета дивизионного комиссара Гурова. Ей-богу, появилась у
меня тогда такая мысль. Хотел ее отогнать, но она как бы сама нанизывалась
на факты. При Сталине он свое понимание вещей буквально вбивал в сознание
каждому, с кем соприкасался. Естественно, зародились нехорошие мысли и в
отношении Тимошенко.
Получаем новый приказ - переместить штаб в Сталинград. Там находилась
какая-то группа лиц, которая должна была проинформировать нас, что входит в
наше распоряжение и в состав нашего нового. Сталинградского фронта. Мы с
Бодиным поехали на автомобиле и в дороге встретили Тимошенко! Позднее Гуров
\380\ рассказывал мне, что они отсиделись в стоге сена. Разостлали под собой
бурки и командовали теми, кто был вокруг. Никакой связи не имели, никого
близко не знали. "У Тимошенко, - говорил Гуров, - было такое настроение: что
же поеду я сейчас и буду сидеть в штабе? Что я смогу сказать Сталину? Войск
нет, управлять некем. Мне будут указывать, как отражать натиск противника, а
отражать-то нечем. Одним словом, все сразу: и уязвленное солдатское
самолюбие, и огорчение. Он, конечно, переживал не меньше, чем я. Его (теперь
уже не меня) обвиняли в этом поражении, а виноваты были Генеральный штаб и
лично Сталин. Между собою мы не обменивались мнениями по данному вопросу. Я
был, конечно, настороже, потому что Тимошенко в разговоре со Сталиным
согласился, как сказал мне Сталин при телефонном разговоре через Маленкова,
что это я нажал на Тимошенко в ходе Харьковской операции. А мне уже
достаточно было, что я назойливо добивался утверждения решения нашего штаба
и тем самым вызвал в мае недовольство и раздражение со стороны Сталина.
Уехали мы в Сталинград вдвоем с Бодиным. Тимошенко же опять не поехал,
хотя имелось прямое указание Сталина прибыть туда, и даже было указано
время. Ехали мы с Бодиным вдвоем на автомашине. Настроение, конечно, хуже
некуда. Переносим свой штаб в Сталинград и знаем, что на всем пространстве
между Доном и Сталинградом у нас почти нет войск. Есть какие-то
дезорганизованные их остатки, не представляющие боевой силы, на которую
можно положиться, чтобы задержать противника. Помню даже такую мелочь.
Перебрались через реку Хопер. Бодин говорит: "Давайте искупаемся". Роскошь
для того времени. Не до того было. Но мы под влиянием южного солнца решились
и искупались. Прибыли в Сталинград. Я впервые попал в этот степной город. На
меня он произвел впечатление большой деревни, за исключением той его части,
где расположен тракторный завод. Там виднелись современные постройки
кирпичной кладки, четырех- и пятиэтажные. Там же заводы "Баррикады" и
"Красный Октябрь", мельница, другие сооружения. Преобладали деревянные
строения. Я был поражен, что в степи, где вообще нет леса, за исключением
Дубовой рощи на левом берегу напротив Сталинграда, в нем сплошь деревянные
постройки. Потом понял, что Волга посылала сюда на своей груди плоты,
поэтому лес был тут дешевый.
Нас встретил генерал Толбухин{24}. Он был назначен начальником
укрепрайона Сталинграда и занимался строительством укреплений: рытьем
траншей и противотанковых рвов. Мало еще было сделано. Видимо, не так давно
началось строительство. Боевых \381\ единиц у Толбухина имелось тоже очень
мало. Нам доложил представитель Генерального штаба (не помню, кто это был),
что здесь находятся армии 62-я и 57-я неполного состава. 57-й армией потом
командовал Толбухин, 64-й - Чуйков, 62-й - Колпакчи{25}. Стояли там и
соединения, в частности, механизированная бригада {26}. Командовал ею
полковник Бурмаков, а членом Военного совета был хорошо известный мне
человек: когда я был секретарем Бауманского райкома партии Москвы в 1931 г.,
он являлся секретарем парткома мясо-молочного комбината имени Микояна. Очень
задорный такой был паренек, еврей, энергичный и хороший секретарь партийной
организации, инициативный человек. Прекрасно вел себя и, будучи комиссаром
этой мехбригады, имел звание полкового комиссара. Находились там также
другие воинские части, но мелкие.
Вскоре после того, как мы с Бодиным прибыли в Сталинград, меня вызвали
в Москву. Приехал я в столицу, ожидал опять всяческих неприятностей. Неудачи
на фронте не могли сулить мне каких-то приятностей в Москве. Но Сталин
никаких упреков на этот раз мне не делал. Я даже подумал, что, может быть,
он как-то осознал свою неправоту в том, что не послушал меня, когда я
добивался утверждения нашего приказа перейти к обороне на Барвенковском
направлении? Сталин это, конечно, сказать не мог. Если он даже так думал, у
него язык не повернется признать, что он был не прав, а кто-то прав. Я
ничего такого не слышал от него никогда, не мог ожидать и не ожидал этого и
теперь. Но то, что он встретил меня довольно спокойно, хотя создавшееся
положение было очень тяжелым, позволило мне тогда так думать. Сталин
расспрашивал меня о событиях, но я мало что мог сказать, потому что пока не
знал ни города, ни обстановки. Рассказывал больше он, какие там находятся
армии и как нужно организовать оборону города. Вдруг он ко мне обернулся и
сказал: "Кого назначить туда командующим?". А насчет Тимошенко молчит.
Тимошенко командовал тем Юго-Западным фронтом, который теперь
превращался в Сталинградский. Поэтому, естественно, возникал прежде всего
вопрос о его кандидатуре. Я тоже не стал говорить о Тимошенко. А только
спросил: "А вы как считаете?". Он мне: "Можно назначить командующим войсками
фронта Еременко, но он лежит в госпитале и не может сейчас приступить к
командованию". Я о Еременко тогда только слышал, но лично его не знал и с
ним никогда не встречался. Поэтому ничего не мог толком сказать о Еременко.
Однако раз Сталин хорошего о нем мнения, то у меня не имелось оснований
возражать. Для меня \382\ фамилия Еременко была свежей. Я знал только, что
он дрался с немцами в районе Гомеля и на подступах к Курску. Как раз с этого
направления враг ударил на юг и замкнул в окружении нашу группировку в
районе Киева. Сталин опять начал нажимать, чтобы я назвал командующего
войсками Сталинградского фронта. Называть мне Тимошенко? Для Сталина это
была бы тогда не находка. Сталин сам знал Тимошенко, и лучше, чем я. Еще по
Первой Конной армии Буденного. Тимошенко вообще был на виду, особенно после
репрессирования командного состава Красной Армии в 30-е годы. На фоне
оставшихся командиров Тимошенко выглядел довольно заметно.
Когда еще я уезжал из Москвы в Киев первым секретарем ЦК КП(б)У,
командующим войсками округа в то время был Тимошенко, и Сталин дал мне о нем
благоприятный отзыв и хорошую характеристику. Правда, характеристика
заключалась главным образом в том, что это честный человек, на которого
можно положиться. Конечно, Сталин глубокого доверия никогда и никому не
оказывал. Всегда у него было заложено внутренне какое-то подозрение к любому
человеку. Он мне как-то сказал в пылу откровения: "Пропащий я человек,
никому не верю. Я сам себе не верю". Это он сказал мне в 1952 г., в Сухуми,
в присутствии Микояна. Вот характерная черта Сталина. Не знаю, что тогда на
него нашло, если он набрался вдруг духу и откровенно сам дал себе
характеристику. А в 1942 г. я сказал ему: "Товарищ Сталин, я могу назвать
кандидатов только из числа тех людей, которые командовали войсками на нашем
направлении. Других я не знаю. Поэтому командующего на Сталинградский фронт
должны назвать вы. Вы больше людей знаете, у вас шире горизонт" - "Да что
вы? Что вы? Я уже сказал вам про Еременко. Очень хорошим был бы там
командующим Власов, но Власова я сейчас не могу дать, он с войсками в
окружении. Если бы можно было его оттуда отозвать, я бы утвердил Власова. Но
Власова нет. Называйте вы сами, кого хотите!"{27}. Крепился я, крепился, но
был поставлен в такие условия, что не мог выйти из помещения, пока не назову
командующего войсками Сталинградского фронта. Говорю: "Из людей нашего
фронта я назвал бы Гордова, даже при всех его недостатках (недостаток его
заключался в грубости. Он дрался с людьми). Сам, - продолжаю, - очень
щупленький человечек, но бьет своих офицеров. Однако военное дело он
понимает. Поэтому я бы назвал его".
В то время он командовал 21-й армией и был в нашем распоряжении. Я уже
знал его поближе по участку фронта, который он занимал на Донце. Членом
Военного совета у него был Сердюк. \383\ Я от Сердюка имел характеристику на
Гордова - и хорошую, и плохую. Хорошую - в смысле знания дела, его энергии и
храбрости; плохую - насчет его грубости вплоть до избиения людей. Это,
правда, в то время считалось в какой-то степени положительной чертой
командира. Сам Сталин, когда ему докладывал о чем-либо какой-нибудь
командир, часто приговаривал: "А вы ему морду набили? Морду ему набить,
морду!". Одним словом, набить морду подчиненному тогда считалось геройством.
И били! Потом уже я узнал, что однажды Еременко ударил даже члена Военного
совета. Я ему потом говорил: "Андрей Иванович, ну как же вы позволили себе
ударить? Вы ведь генерал, командующий. И вы ударили члена Военного
совета?!". "Знаете ли, - отвечает, - такая обстановка была". "Какая бы ни
была обстановка, есть и другие средства объясняться с членом Военного
совета, нежели вести кулачные бои". Он опять объяснил, что сложилась тяжелая
обстановка. Надо было срочно прислать снаряды, он приехал по этому вопросу,
а член Военного совета сидит и играет в шахматы. Я говорю ему: "Ну, не знаю.
Если он играл в шахматы в такое трудное время, это, конечно, нехорошо, но
ударить его - не украшение для командующего, да и вообще для человека".
Потом этот член Военного совета стал секретарем Астраханского обкома партии,
уже после смерти Сталина. Порядочный был человек, заслуживающий
уважения{28}.
Давал в морду и Буденный. Я уже рассказывал, как он ударил солдата. Бил
подчиненных и Георгий Захаров{29}. Потом он стал заместителем командующего
войсками Сталинградского фронта. Я его ценил и уважал как человека,
понимающего военное дело. Он преданный Советскому государству и
Коммунистической партии воин, но очень не сдержан на руку. На Сталинградском
фронте я, правда, уже никогда не видел, чтобы Еременко позволил себе
рукоприкладство. Я только знал о таких фактах его жизни в прошлом.
А пока что, одним словом, я назвал Сталину Гордова. Сталин говорит:
"Хорошо, утвердим Гордова". Тут же, как обычно, сидел Молотов. Сталин и
говорит ему: "Бери блокнот, карандаш и пиши приказ о назначении Гордова".
Вскоре Гордов приступил к исполнению обязанностей командующего войсками
фронта{30}.
Начали мы возводить оборону. Спустя какое-то время Бодина отозвали в
Москву и назначили заместителем Василевского. Он получил таким образом
большое повышение. На это назначение повлияли и мои характеристики, которые
я давал на него неоднократно Сталину. Я просто очарован был Бодиным. И
сейчас не отказываюсь \384\ от всего того, что говорил хорошего в адрес
этого человека. Он погиб уже давно, в 1942 году{31}. Это был замечательный
генерал. Сейчас не помню, кто же был на первых порах начальником штаба
фронта в Сталинграде. Баграмян уже был отозван в Москву. Я даже несколько
волновался: не отозван ли он по соображениям, угрожающим его персоне? Он
уехал, и после этого я на фронте уже никогда с Баграмяном не встречался.
Только слышал о нем и радовался, что он по заслугам оценен и занимает
высокие посты. Он крепко отличился во время войны.
Противник стал подтягивать войска к Сталинграду, и наши армии вошли с
ним в соприкосновение. Было это в июле, жарища стояла жуткая. Поехали мы с
Гордовым в 62-ю армию, к Колпакчи. Докладывает он нам о положении дел, как
вдруг слышим стрельбу. Эти артиллерийские выстрелы были для нас
неожиданностью. Мы выскочили из дома, смотрим: наши танки отходят как раз в
нашем направлении и ведут огонь, и по ним тоже стреляют. Одним словом,
непонятная какая-то картина. Что же творится на фронте? Командующий армией
Колпакчи нам ничего тревожного не докладывал, и вдруг неожиданно противник
подошел к расположению штаба армии? Вышли мы с Гордовым. Там лежала копна
сена. Небольшая, но все-таки возвышенность. Забрались на нее и стали
смотреть в бинокли, что случилось? Ничего нельзя было понять.
Оказалось, что противник прорвался и начал теснить нас. Немцы
форсировали Чир, южнее заняли Цимлянскую и стали непосредственно угрожать
нам. Произошло что-то невероятное на Южном фронте. Сведений оттуда мы не
получали и поэтому не знали, что там делается, к югу от нас. Потом уже
узнали, что катастрофа разразилась в значительно большем масштабе, чем можно
было предположить. Не только наш Юго-Западный фронт был разгромлен, но и
Южный фронт был врагом смят. Довольно солидной обороной вокруг Ростова мы
даже и не воспользовались. Противник обошел Ростов, дезорганизовал оборону,
и я не знаю, сколько наших взял в плен, сколько перебил, а другие бежали от
него через Дон.
Я бывал там раньше, когда строили укрепленный район под Ростовом.
Строил его непосредственно Кулик{32}, имевший полномочия от Сталина. В
Ростове у него был свой штаб, и он довольно упорно вел нужные работы. Было
сделано много: отрыты противотанковые рвы, возведены земляные укрепления,
расставлена артиллерия. Все это строилось километрах в 20 - 30-ти от
Ростова, и имелась надежда, что противник никак не сможет \385\ с ходу взять
Ростов. Море и Дон прикрывали фланги, а с севера были построены укрепления.
Командование этими укреплениями было подчинено Южному фронту. Как противник
вышел на Дон восточное Ростова, мы не могли понять. Что же случилось с
Ростовом? Позже мы узнали, что наши войска бежали, и противник занял Ростов
без боя: немцы сначала вышли восточное Ростова к Дону и стали форсировать
его. В результате Ростов просто был оставлен{33}. Малиновского сняли с
должности. Над ним нависла угроза немилости Сталина.
После разгрома наших войск под Ростовом противник быстро занял
Цимлянскую. Падение Цимлянской - это непосредственная угроза Нижней Волге.
От Цимлянской до Волги рукой подать. Цимлянская, Калач-на-Дону и Волга -
километров 150. Я сейчас стал уже забывать расстояния, хотя тогда измерял их
довольно часто на своей автомашине. Из-за плохой распорядительности
командующего 62-й армией Колпакчи мы с Гордовым освободили его от должности
и в следующем месяце назначили Лопатина{34}. Завязались бои с немцами уже на
подступах к Дону, у Калача. А в Цимлянской они вообще уже были на Дону.
Однажды мы с Гордовым решили поехать в 64-ю армию и познакомиться с ее
командующим Чуйковым. Я Чуйкова прежде не знал, а только слышал, что это
боевой генерал, который был нашим военным советником у Чан Кайши. Он только
что приехал из Китая и сразу принял резервную 64-ю армию. Армия эта стояла
южнее. Поехали мы к ней по степи. Тревожных донесений с этого фланга тогда
не имели. Но когда приехали туда, увидели ужасную картину. Там тянутся
калмыцкие полупустынные степи. Много земель, непригодных для обработки. По
ним, как белые лебеди на буром фоне, рассыпанным строем тянулись от Дона на
восток бойцы 64-й армии. Они были прижаты противником к Дону и вплавь,
сбросив обмундирование, в нижнем белье переплывали, кто мог, реку и
отступали на восток. Приехали мы в расположение штаба. В небольшом
кустарнике стояли машины и все остальное, что нужно для штаба. Никаких
строений не было. Дорожки были хорошо распланированы, убраны и почищены. Там
познакомились мы с новым командующим армией.
Чуйков был элегантно одет. Необычно, не так, как другие наши генералы
одевались во время войны. Ходил со стеком в руке. Производил впечатление
человека с претензией. Создалось не особенно-то приятное впечатление. Гордов
набросился на него со всей своей грубостью и руганью. И действительно: ведь
армия потеряла управление. Учитывая тяжелую обстановку того \386\ времени и
то, что Чуйков только что прибыл из Китая и внешне выглядел довольно
вычурно, он производил невыгодное впечатление. Мы вынуждены были поставить
вопрос о его замене. Освободили Чуйкова, передвинули его в опергруппу, а
назначили взамен на 64-ю армию Шумилова. Шумилов прежде замещал командующего
21-й армией. Чуйкова мы взяли в резерв фронта. Шумилов, когда принимал
армию, попросил, чтобы перевели вместе с ним и члена Военного совета
Сердюка. Он говорил, что они привыкли друг к другу и уважают друг друга. Мы
уступили и перевели Сердюка членом Военного совета в 64-ю армию. Так Шумилов
с Сердюком и продолжали управлять этой армией, вплоть до разгрома войск
Паулюса под Сталинградом. Потом, после разгрома Паулюса, я встретился с
Шумиловым и Сердюком уже тогда, когда они пришли к нам на Курскую дугу и
заняли участок по Донцу. Их армия называлась уже 7-й Гвардейской: 64-я в
результате успешных боев под Сталинградом была названа Гвардейской. Она
пришла в полном составе и заняла участок фронта севернее Белгорода.
А пока что мы с Гордовым поручили Чуйкову собирать отставших бойцов,
организовать из них отряды и действовать против врага. Чуйков занялся этим
делом. Он быстро организовал отряд, не помню, какого состава, отличился,
хорошо наносил удары по врагу, который рвался к Волге. Это было уже перед
осенью. Между тем получилось так, что командующий 62-й армией{35} обманул
командующего войсками Сталинградского фронта, которым стал в то время уже
Еременко{36}. Возник вопрос, кого же назначить командующим 62-й армией,
которая отходила прямо к Сталинграду и должна была защищать его? К этому
времени у меня сложилось уже очень хорошее впечатление о Чуйкове. Мы
позвонили Сталину. Он спросил: "Кого же вы рекомендуете назначить на 62-ю
армию, которая будет непосредственно в городе?". Говорю: "Василия Ивановича
Чуйкова". Его почему-то всегда называли по имени и отчеству, что было в
рядах армии редко. Не знаю, почему так повелось. Сталин спрашивает: "А не
пропьет он армию?". Отвечаю: "Товарищ Сталин, я никогда не слышал, что он
пьяница и может как-то пропить армию. Не знаю, откуда у вас такие сведения о
Чуйкове. Чуйков себя очень хорошо показал как командующий отрядом, который
он сам организовал. Думаю, что он и впредь будет хорошим организатором и
хорошим командующим 62-й армией". Сталин: "Хорошо, назначайте. Утвердим
его".
Это произошло уже при Еременко. Тогда противник прижал \387\ нас. Не
помню точно, когда к нам прибыл с фронтовым штабом Еременко. Сначала ему был
отведен особый участок и выделены для него войска. Он находился в составе
Сталинградского фронта с какими-то особыми полномочиями. Это было мне и
тогда непонятно, и сейчас я никак не могу разобраться, что это значило.
Пришел он, представился. Я с ним тогда и познакомился, но не понимал его
полномочий. Но раз доложил, то и ладно. На войне приветствуется все и все,
кто может стрелять. Так он начал действовать там.
Кончалось жаркое лето 1942 года. Жаркое во всех отношениях.
{1}Генерал-лейтенант.
{2}Большая Мартыновка на реке Сал.
{3}Елецкая операция - наступательная операция войск правого крыла
Юго-Западного фронта 6-16 декабря 1941 года.
{4}Заново 10-ю армию сформировали в ноябре 1941 г., в составе
Юго-Западного фронта она была включена в феврале 1942 г., командовал ею
генерал-майор ПОПОВ B.C. Что касается его "молодости", то он был однолеткой
Хрущева, родившегося в 1894 году.
{5}Генерал-лейтенант ГОЛИКОВ Ф.И. командовал ею с ноября 1941 г. до
февраля 1942 года.
{6}1-й гвардейский кавалерийский корпус (командовал генерал-майор БЕЛОВ
П.А.).
{7}Барвенково-Лозовская наступательная операция 18-31 января 1942 года.
{8}6-й кавалерийский корпус (командовал генерал-майор БЫЧКОВСКИЙ А.Ф.).
{9}Генерал-майор ГРЕЧКО А.А. командовал в январе-апреле 1942 г. 5-м
кавалерийским корпусом.
{10}1-й кавалерийский корпус (командовал генерал-майор ПАРХОМЕНКО
Ф.А.).
{11}Там действовали несколько (количество менялось) танковых бригад.
{12}Перед впадением в Северский Донец там сливаются реки Сухой Торец и
Казенный Торец.
{13}Командовавший 9-й армией генерал-майор ХАРИТОНОВ Ф.М. умер 28 мая
1943 года.
{14}Генерал-лейтенант ГОРОДНЯНСКИЙ A.M., генерал-лейтенант ПОД-ЛАС К.П.
{15}Генерал-майор БОБКИН Л.В.
{16}Член РКП(б) с 1921 г. генерал-лейтенант ГУРОВ К.А. являлся членом
Военного совета Юго-Западного фронта с января 1942 г., а умер 25 сентября
1943 года. А в 62-й армии (командующий ЧУЙКОВ В.И.) он был членом Военного
совета с июля 1942 года.
{17}Дивизионный комиссар БОКОВ Ф.Е., являвшийся военным комиссаром
Генерального штаба с августа 1941 года.
{18}ШТЕМЕНКО С.М, был тогда заместителем начальника направления в
Оперативном управлении Генштаба.
{19}Генерал-лейтенант ШТЕВНЕВ А.Д. \388\
{20}Хрущев поправляет тут Сталина, который случайно, либо намеренно,
связал воедино разные события. В окружение попала в августе-сентябре 1914г.
2-я армия (командовал генерал от кавалерии САМСОНОВ А.В.). 1-я армия
(командовал генерал от кавалерии фон Ренненкампф П.К.) не помогла ей. Затем
Ренненкампф во время Лодзинской операции (октябрь-ноябрь 1914 г.) не закрыл
отход попавшей в мешок немецкой ударной группе войск (ею командовал генерал
Шеффер Р.), после чего был отстранен от командования и уволен в отставку.
Арестован же и судим он был советскими органами власти и расстрелян (а не
повешен) в 1919 г. в Таганроге. Хрущев как раз в те годы участвовал в
освобождении Таганрога от белых, поэтому мог помнить описание всех перипетий
событий 1914 г. по сообщавшим тогда о деле Ренненкампфа местным газетам. Что
касается жандармского офицера МЯСОЕДОВА С.Н., изобличенного как пособника
германских шпионов в 1915 г., то он был близок к жене российского военного
министра СУХОМЛИНОВА В.А., завербованной германо-австрийской разведкой.
Именно Мясоедов и другие "стрелочники" по делу о министре были осуждены.
СУХОМЛИНОВ же, арестованный лишь в 1916 г., был судим в сентябре 1917 г., а
в 1918 г. немецкая агентура помогла ему бежать в Германию.
{21}КИРИЧЕНКО А.И.
{22}Генерал-майор ГОРДОВ В.Н.
{23}Генерал-майор артиллерии МОСКАЛЕНКО К.С. командовал этой армией в
марте-июле 1942 г.
{24}Заместитель командующего войсками Сталинградского военного округа
генерал-майор ТОЛБУХИН Ф.И., которому было поручено отвечать за укрепленный
район.
{25}64-й армией в июле-августе 1942 г. командовал генерал-лейтенант
ЧУЙКОВ В.И.; 62-й армией в те же месяцы - генерал-майор КОЛПАКЧИ В.Я.
{26}38-я мехбригада.
{27}ЕРЕМЕНКО А.И., упомянутый Сталиным, находился тогда в резерве
Ставки ВГК. ВЛАСОВ А.А., в ту пору командовал на Волховском фронте 2-й
ударной армией, которую не сумел вывести из окружения при осуществлении
Любанской операции, задуманной для прорыва к блокированному Ленинграду,
после чего он совершил летом 1942 г. измену.
{28}МАМОНОВ Ф.А. 1-м секретарем Астраханского обкома КПСС он был в
1950-1954 годах.
{29}Генерал-лейтенант ЗАХАРОВ Г.Ф. Хрущев называет его по имени, чтобы
не спутали с ЗАХАРОВЫМ М.В., в то время начальником штаба Калининского
фронта.
{30}Генерал-лейтенант ГОРДОВ В.Н. командовал войсками Сталинградского
фронта в июле-августе 1942 года.
{31}БОДИН П.И. погиб в бою у г. Орджоникидзе (Владикавказ) 2 ноября
1942 года.
{32}КУЛИК Г.И. числился в те недели "в распоряжении наркома обороны
СССР", то есть Сталина.
{33}Это, второе оставление Ростова нашими войсками произошло 24 июля
1942 года.
{34}Генерал-майор ЛОПАТИН А.И. командовал 62-й армией в августе-октябре
1942 года. \389\
{35}То есть ЛОПАТИН А.И.
{36}Генерал-полковник ЕРЕМЕНКО А.И. командовал войсками Сталинградского
фронта в августе-декабре 1942 года.

У РУИН СТАЛИНГРАДА

Противник сосредоточил свои усилия в направлении
Калача-Сталинградского{1}. На наших реках, текущих к югу, правый берег
господствует над левым. Если противник подойдет к Дону и займет его правый,
высокий берег, то сможет создать благоприятные условия для форсирования
реки: он сумеет подавлять оборону на большую глубину артиллерийским и
пулеметным огнем и под его прикрытием форсировать Дон или здесь, у Калача,
или в другом месте. Мы делали все, что только было в наших силах, чтобы не
допустить этого. Сталинградский тракторный завод оказывал нам очень большую
помощь ремонтом поврежденных в бою танков. Мы, опираясь на эту помощь,
собрали все подбитые и изношенные боевые машины, которые у нас были, стащили
их на тракторный завод и мобилизовали рабочих на ремонт.
Я говорю: мобилизовали. Можно понимать так, будто мы приложили какие-то
усилия, чтобы как-то заставить рабочих и инженеров приступить к ремонту.
Ничего этого не было. Рабочие, инженеры, служащие, все жители Сталинграда
отдавали фронту все, что могли. И как только мы сказали, что обращаемся с
такой просьбой, сейчас же рабочие и инженеры, взявшись за дело, начали
ремонтировать танки. Таких танков набралось немало. Из них мы потом создали
материальную часть для танковой армии и назвали ее 1-й танковой армией. Не
знаю сейчас точно, сколько имелось в ней танков и какой системы. Т-34
числились единицами. Основную часть машин составляли устаревшей конструкции
танки, которые и по вооружению, и по броне не находились на уровне
требований, стоявших перед танковыми войсками. Слабы были эти танки. Но,
все-таки, это танк! Все-таки, это броня, а не человеческая кожа. Поэтому мы
возлагали большие надежды на эту танковую армию.
Помню нашу радость, когда мы закончили ремонт и организовали армию.
Командующим этой армией назначили генерала Москаленко{2}. Он стал первым из
командующих танковыми армиями в СССР. Мы вывели его армию в направлении
Калача. Перейдя \390\ Дон, она вышла на его правый берег, с тем чтобы
преградить путь противнику, который рвался к Калачу. Должен сейчас признать,
что мы тогда несколько переоценили надежды, которые возлагали на эту
танковую армию. Когда она переправилась через Дон, мы вздохнули несколько
посвободнее, поскольку считали, что она не позволит противнику подойти с
ходу к Дону.
Мы с командующим войсками фронта Гордовым перенесли фронтовой командный
пункт под самый Калач, в какой-то хутор на левом берегу Дона. Заняли там
домик буквально у самого берега реки, второй с краю в западной части хутора.
Заняли его потому, что все время летали немецкие бомбардировщики и бомбили
наши позиции. Там стояла батарея, которая прикрывала переправу и привлекала
внимание бомбардировщиков. Они всегда разворачивались в воздухе над этим
хутором, как раз над нашим домиком. А мы надеялись на то, что противник
никогда не подумает, что именно в этом месте находятся командующий войсками
и член Военного совета фронта. Здесь же был расположен пункт связи. Все это
было замаскировано, а жили мы в домике.
Был и такой случай. Приехал к нам на фронт Василевский{3}, начальник
Генерального штаба. Поговорили, он познакомился с обстановкой. Пришло время
ночного отдыха. Мы с ним расположились на сене. Постлали его, а сверху
положили жерди: прикрылись, одним словом, и от росы, и от солнца. Долго не
могли уснуть. Только задремали, как я услышал шум. Проснулся и Василевский.
Оказалось, приехал Москаленко. Приехал очень нервный и возбужденный. Говорю:
"В чем дело?". Москаленко вообще человек легко возбудимый. Это я знал. Но
тут он был особенно не в себе, ругал танкистов: "Такие они сякие, не хотят
воевать. Я револьвером угрожаю, заставляю их продвигаться вперед". Я ему:
"Вы успокойтесь прежде всего". А он опять начал волноваться, не может никак
себя сдержать. "Да в чем же дело?". Отвечает: "Вот столько-то потеряли мы
танков и так-то вот ведут себя танкисты". Очень неодобрительно он о них
отзывался. Да, несдержанный был человек по характеру. Но я ценил его за
беспредельную преданность Родине и безграничную храбрость. И тогда я
предложил Василевскому: "Давайте поедем и посмотрим танковую армию".
Ночь была лунная. Знаете, как бывает на юге? Хоть газеты читай при
луне. Сели мы на машину и поехали. Ехать нужно было обязательно через Калач,
ибо там была переправа. Мы быстро поднялись в гору, так как я считал, что
танковая армия находится западнее Калача, оказалось же, что она отошла к
берегу Дона. Ехали мы при луне без фар. Было тихо, никакой перестрелки. Как
\391\ бы мирная, спокойная украинская ночь, воспетая великим Гоголем. Вышли
мы из машины, смотрим. Москаленко подвел нас поближе: "Вот, - говорит, - мы
танками раздавили пушку". Действительно, пушка противника выведена из строя,
тут же лежит перебитый обслуживающий персонал - артиллеристы. Одним словом,
танки уже поработали. Всюду разбросаны немецкие мины - противотанковые и
противопехотные. То есть мы увидели, что противник подтянул сюда даже
саперов. Одним словом, подготовился к форсированию Дона.
Но наша танковая армия быстро была выведена из строя. Что могли, мы
оттаскивали в промоины у берега Дона. Промоины, как правило, зарастают
кустарником. Поэтому создавались благоприятные условия для маскировки,
укрытия подбитых танков. Решили мы танки тут же и ремонтировать. Не тащить
же их в Сталинград. Лучше ремонтировать на месте. Тем более что завод был
близко. Рабочие приехали сюда сразу с инструментами, расположились в
прибрежных расщелинах и начали ремонт. Члену Военного совета Кириченко мы
поручили, чтобы он все время оставался с рабочими и помогал им организовать
ремонт.
Противник быстро нащупал нас. С воздуха было видно все-таки, и
маскировка оказалась недостаточной. Это ведь не лес был, а кустарник. Враг
принялся бомбить и очень досаждал нам упорной бомбежкой. Мы несли потери и в
людях, и в танках. Враг, конечно, считал, что там находились не только
ремонтируемые, а и замаскированные целые боевые машины. Кое-что все-таки
сумели отремонтировать, но танковая армия уже для сил фронта не имела
первоначального значения. Возможностей у нее теперь не было, она потеряла
большую часть своего состава. Кроме того, танки были старые, с изношенным
ресурсом. Одним словом, остались мы практически без танков.
Враг же вплотную подошел к Дону. Хотя на правом берегу мы еще имели
войска, но противник уже стрелял по нашему аэродрому на левом берегу.
Невдалеке от нас мы расположили аэродром для самолетов связи. Там
базировались У-2. Врагу это было видно с высокого берега, и он стрелял как
раз через наш домик. Мы уже привыкли к артогню и к непрерывной бомбежке с
воздуха батарейного прикрытия переправы. Батарея стояла там мелкого калибра,
по-моему, 37-мм пушки. Но однажды мы чуть не пострадали. Когда противник
сделал очередной налет, нас предупредили, что два самолета летят прямо на
наш домик. С земли всегда кажется, что именно на тебя летит самолет и как
раз в тебя стреляет пушка. \392\ Зная это, мы с командующим спокойно
продолжали свою беседу на крыльце дома. Там у нас был столик. Вдруг нам
крикнул Божко из охраны, что самолеты сбросили на нас бомбы, мы соскочили с
крылечка и легли, раздался взрыв. Божко сообщил, что разбита наша машина,
ранен шофер Журавлев. Я подошел к автомобилям. Шоферы в ту пору как раз
завтракали, было еще утро. Замаскированные машины стояли в вишневом саду.
Видимо, противник заметил их и сбросил бомбы. Нам повезло, что домик остался
невредим. Пострадал Журавлев: его сильно посекло. Когда противник сбросил
бомбы, шоферы и охрана прижались к земле, взрыв конусовидным веером раскидал
осколки и зацепил Журавлева. Машину тоже очень сильно побило. А больше никто
не пострадал. Живучесть же соседней батареи была удивительной. Сколько раз
на нее налетали немцы, все перемешалось с пылью после бомбежки, а батарея
живет и ведет огонь! Ее бойцы очень упорно несли свою тяжелую ратную службу.
Я уже говорил раньше о том, что к нам прибыл Еременко, и ему выделили
какой-то участок в составе фронта. Но так продолжалось недолго. Позвонил
Сталин и сказал, что решили назначить новым командующим войсками
Сталинградского фронта именно Еременко, а Гордова - его заместителем. Таким
образом, Еременко вступил в командование{4}, а Гордов сдал командование и
приступил к исполнению новых обязанностей. Положение под Сталинградом в это
время ухудшалось. Противник имел превосходство в силах и настойчиво
стремился, форсировав Дон, прорваться к Волге. Нами же делалось все, чтобы
использовать такую сильную преграду, какой являлся Дон. Но при явном
превосходстве в артиллерии и особенно в авиации форсировать Дон не
представляло для противника особенно большой трудности. Завязались бои
непосредственно на подступах к Сталинграду и южнее города. Упорные бои
длились днем и ночью.
Должен сказать, что новый командующий нравился мне своей
распорядительностью и, я бы сказал, военной четкостью в управлении войсками.
Я поддерживал Еременко. Хотя я неплохо относился к Гордову, но считал, что
Еременко, безусловно, как военный руководитель и как командир стоял выше
Гордова. Мы с Еременко использовали далее Гордова для направления на особо
опасные участки, с теми чтобы он там помогал командирам оказывать противнику
более упорное сопротивление. И Гордов делал все, что мог. Я не чувствовал
особого его недовольства. Или же он просто умел подавлять в себе такое
чувство после того, как был смещен с поста командующего. \393\ Но в скором
времени Гордов вышел из строя, был ранен. Когда мне доложили обстоятельства
его ранения, меня они обеспокоили. Я был удивлен, как Гордов оказался в
такой ситуации, которая кончилась его ранением и вывозом его с места
поражения случайными связистами, оказавшимися там в то время. Если бы их не
оказалось, то он попал бы в плен. Я не хотел допустить мысли, что здесь
имели место какие-то преднамеренные действия со стороны Гордова. Но, с
другой стороны, обстановка, при которой он оказался там, была для меня
необъяснимой. Не мог же не понимать сам Гордов, какой опасности он себя
подвергал.
А произошло, как мне потом доложили, следующее. На том направлении,
куда мы с Еременко его послали, шли очень тяжелые бои. Когда он был ранен,
на этом участке наших войск почти не было. Отходили один или два танка, и
танкисты его предупредили, что наших войск там уже нет. Он не обратил на это
внимания и продолжал оставаться со своим адъютантом на возвышенности. Потом
налетел самолет противника и сбросил бомбу. Этой бомбой Гордова ранило и
контузило, он стал беспомощным. Безусловно, противник схватил бы его. Но
отходила также повозка наших связистов, которые сматывали телефонный провод,
и наткнулась на генерала. Его погрузили на повозку и вывезли с переднего
края. Сейчас же Гордова поместили в госпиталь, а госпиталь быстро направил
его в Куйбышев, где находилась его семья. Там он и лечился, а потом вернулся
на фронт, но на Сталинградский уже не попал{5}. Я с ним вновь встретился
уже, по-моему, в 1944 г., когда он командовал, кажется, 3-й Гвардейской
армией и вышел с ней на границу с Польшей. Он хорошо повоевал и успешно
закончил войну. Погиб же он уже после окончания войны, в 1951 г., в
результате сталинского произвола: был арестован и казнен.
Такой вот неприятный произошел в 1942 г. случай с Гордовым. У меня
осталась о нем память, как о генерале двойственного характера. Я очень ценил
его за оперативность, неутомимость, пренебрежение опасностью. Буквально на
грани безрассудства он рисковал своей жизнью там, где этого не требовалось
от командующего, - вертелся под бомбами или под снарядами. Несколько раз я
наблюдал, как он, сняв фуражку, расхаживает себе под пулями. Однажды, помню,
поехали мы с ним к Шумилову. Вели бои части его 64-й армии и
механизированный корпус Танасчишина{6}. Очень храбрым человеком был этот
Танасчишин. И я видел, как Гордов вел себя равным образом в такой же тяжелой
обстановке, и сожалею о незаслуженном конце этого человека, который \394\
всю свою жизнь, все свои знания отдал Родине, отдал Красной Армии. Он все
отдал для Победы, а когда борьба с врагом завершилась нашей полной победой -
был арестован и казнен по распоряжению Сталина!
Чтобы далее не возвращаться к этому вопросу, скажу, что стало мне
известно о причине его казни. Я узнал об этом из разговора Сталина с Берией.
Гордов и бывший Маршал Советского Союза Кулик (в то время он был генералом,
его в войну разжаловали и сняли с него звание маршала) приехали в Москву.
Они служили где-то за пределами Москвы. Они расположились, кажется, в
гостинице "Москва". Подвыпили (и тот, и другой не прочь были изрядно выпить.
Особенно здорово пил Кулик. Гордов тоже пил, но мне казалось, что он был
менее привязан к выпивке). Так как они были в опале у Сталина, а война уже
кончилась, то они были, видимо, очень недовольны и возбуждены. Напились и
повели разговор о том, как война проходила и как она кончилась. Видимо,
анализировали, почему вначале наша армия отступала. Протягивали при этом
Сталина.
Я запомнил из разговора между Сталиным и Берией такие слова Кулика:
"Рыба начинает вонять с головы". Ясно, что голова - это Сталин. Сталин,
конечно, не мог терпеть людей, которые так выражались. А стало это известно
по очень простой причине: за ними наблюдали и их везде преследовали
подслушиванием. Когда они приехали в Москву, то их поселили в номерах,
которые были оборудованы техникой подслушивания. Поэтому весь их разговор
тут же стал известен, и о нем доложили Сталину, что и погубило этих людей. Я
считаю, что это было бесчестно со стороны Сталина. Сталин, наверное, сам
себя готов был подслушивать, не говоря уж о тех, кому он начинал не
доверять{7}.
Они были честными, преданными Советской власти людьми. Я оценивал их
по-разному: очень плохо расценивал командирские достоинства Кулика и с
уважением относился к Гордову. Считал, что он обладал хорошими качествами
командира. Это он доказал на деле и в Сталинграде, и после Сталинграда,
когда командовал армиями. Каждый человек имеет недостатки. Кулик, при всех
его командирских недостатках, был честным человеком. Он всю свою жизнь отдал
Красной Армии, служил ей так, как позволяли его силы, его умственные
способности. Перед войной Сталин его переоценивал как артиллериста и поручил
ему вопросы артиллерийского обеспечения всей Красной Армии. Это было
неправильно. Кулик не был способен на это. Сам Сталин несет ответственность
за то, что доверил этому человеку пост, который был ему не по плечу. Но уже
после войны казнить его? Это было и \395\ жестоко, и несправедливо. Здесь
проявилось злоупотребление властью. Раз Сталин у власти, может все сделать,
это и делал: и казнил, и миловал.
Возвращаюсь к тому, о чем говорил... Сталинград. Август 1942 года.
Противник продолжает атаки против наших войск. Они оказывают упорное
сопротивление. Нашего бегства либо отступления, граничащего с бегством,
которые характеризовали положение в 1941 г., не было уже и в помине. Наши
войска, если и отходили, то лишь в результате давления более крупных
войсковых соединений противника, в результате сильного артиллерийского огня,
вражеского превосходства в самолетах и другой боевой технике. Мы были еще
очень слабы и по качеству вооруженных сил, и по наличию вооружения. Не
хватало нам и полевой артиллерии, пулеметов, зенитных средств. Условия
поединка были далеко не равными. Несмотря на это, наши войска героически
вели сражения и отходили только тогда, когда создавалось безвыходное
положение. Это было уже не бегство, а отход с рубежа на рубеж.
Противник (не помню числа, трудно все удержать в памяти, с тех пор
прошло много лет) подверг жесточайшему налету Сталинград{8}. Самолеты, волна
за волной, бомбили город. Он был весь в огне. Мы с командующим решили
переправить штаб и все, что не требовалось держать в городе, на левый берег
Волги, сами же с командующим и оперативной частью штаба остались в
Сталинграде. Штаб размещался у реки Царицы. Там образовался глубокий овраг в
результате многолетней работы дождевых и талых вод. Получилась большая
промоина. Эта-то промоина с высоким краем была использована под размещение
командного пункта. Я не знаю, когда конкретно он был сооружен. Когда мы туда
пришли, пункт был уже готов. Думаю, что этот командный пункт готовился для
какого-то другого штаба, не фронтового, а более высокого. Уж слишком там
было все сделано на манер сталинских вкусов: фанерой облицованы стены (все
дачи Сталина облицовывались дубовой фанерой, и там было сделано так же),
устроен длинный коридор, а от коридора в глубь горы проведены штольни. Все
выполнено было очень хорошо. Был оборудован даже туалет. Военные в полевых
условиях не могли и думать об этом. Но я никогда не слышал разговоров ни до
того, ни тем более позднее, для каких целей и для кого готовился этот
командный пункт. Напротив входа в подземелье располагалась старая ватная
фабрика, метрах в 100 - 150 от него. Вход защищали от взрывной волны
преграды. Чтобы не выбило дверей, были устроены надолбы, довольно толстые и
крепкие. \396\ Когда началась бомбежка, весь город оказался в огне.
Гражданские лица и городской совет обороны (организация под
председательством первого секретаря обкома партии Чуянова{9}) делали все,
что могли. Но что они могли реально сделать? Столько было огня! Не могло
хватить никаких городских средств тушения пожаров. Противник бомбил почти
безнаказанно. Зенитные средства вели по нему огонь, но это его не
останавливало, ибо зенитный огонь был малоэффективным.
Враг подошел к городу уже близко, прорвал нашу оборону и вышел танками
к Волге с северной стороны, в районе поселка Рынок. Создалось очень опасное
положение. У нас не было ни подвижных войск, ни резервов, чтобы не дать
врагу войти в город с севера. В этом случае он сразу захватывал заводы,
прежде всего тракторный. Потеря его была бы очень ощутимой. Потом враг
ворвался бы в старую часть города с хорошими каменными постройками. Да и сам
тракторный завод с его цехами занимал крупную территорию. Это была,
собственно говоря, крепость. Выбивать оттуда врага было бы очень трудно. Тут
армии оказали большую помощь рабочие Сталинградского тракторного. На нем
ремонтировались танки и имелись рабочие, которые на месте испытывали эти
танки. Были там и военные, которые принимали танки после ремонта. Пришлось
использовать и эти силы. Рабочие, которые занимались испытанием танков, и
военные контролеры преградили врагу путь прорыва в город и организовали
оборону на первых порах. Потом мы стащили туда части с других участков
фронта и построили оборону, которая была повернута к северу.
Выйдя на Волгу, немцы достигли той цели, что прервали навигацию по
Волге. Хотя к тому времени и навигации-то, собственно говоря, уже не было.
Но все-таки еще можно было пользоваться водным путем. Когда мы только еще
приехали в Сталинград, там располагался территориальный штаб. Этим районом
командовал генерал Герасименко{10}. Я хорошо знал Герасименко по Киеву. Он
там был до войны заместителем командующего войсками КОВО. Я считал, что это
хороший генерал, который сделает все, что только можно сделать. А когда мы
прибыли в Сталинград, упомянутая штабная организация была превращена в
армейское командование, и Герасименко предложили принять 28-ю армию в
Астрахани. Он решил перебазироваться из Сталинграда в Астрахань на корабле
по Волге и добрался с большим трудом, потому что не один раз подвергался
бомбежке. Но все-таки добрался, кажется, даже без потерь, и расположился в
Астрахани. \397\ Противник очень упорно вел наступление с северной стороны.
Он, видимо, считал, что оттуда скорее прорвется и замкнет окружение войск,
находившихся непосредственно в Сталинграде. Особенно серьезные бои
завязались в районе Рынок. Помню, к этому времени прилетел к нам генерал
Крылов{11}, позднее - Главнокомандующий ракетными войсками стратегического
назначения. Он прибыл к нам из-под Севастополя. Незадолго до того мы сдали
Севастополь. Штабисты Приморской армии улетели оттуда в Турцию, турки их
отпустили, и они смогли прибыть в наше распоряжение. Мы назначили тогда
Крылова в группу войск для организации обороны в районе Рынок, где сложилась
очень тяжелая обстановка.
В это же время к нам прилетел писатель Константин Симонов. Пришел он ко
мне и спросил, куда бы поехать ему на линию фронта, на передний край? Я
сказал, что сейчас самый опасный участок, где противник настойчиво рвется в
город, лежит в районе поселка Рынок; наша группировка там небольшая, и мы
туда послали генерала Крылова, который должен организовать оборону, чтобы не
дать противнику на этом направлении достигнуть цели. Симонов говорит:
"Хорошо, я туда и поеду". И уехал.
Крылов организовал хорошую оборону, и этот участок противник не смог
занять, хотя ему удалось ценой больших потерь вклиниться кое-где в нашу
оборону. А севернее он прорвался к Волге. Мы оказались в полуокружении, с
северным участком не имели связи по железной дороге, нашим тылом была Волга,
а у нас не было серьезных переправочных средств. Эти средства были отведены
оттуда раньше или потоплены. Мы располагали только мелкими плавучими
средствами, через Волгу переправлялись на лодках и катерах. Когда сложилось
столь тяжелое положение, мы организовали переправу на левый берег Волги и в
районе Рынок. Но после того как противник прорвался к берегу в этом районе,
мы напрягли все силы, что было нелегко, и разрушили собственную переправу.
Не то враг мог бы ее использовать и выскочить на левый берег реки.
Потеря переправы тяжело сказалась на нас. Фактически была нарушена
возможность получать боепитание и пополнение для расположенных в городе
войск. Наплавной мост был разрушен. В те дни к нам приехал и Малышев{12}. Я
хорошо знал Малышева и уважал его. С какой целью он был прислан и что он
должен был делать, мне не было понятно тогда и непонятно сейчас. Мы
встречались, разговаривали. Но конкретно могли он нам помочь? Ничем,
конечно. \398\ Однажды произошел такой эпизод. Хочу рассказать о нем, так
как он характерен для поведения Сталина, особенно в ту пору. Звонит мне
вдруг Сталин и довольно нервно, в грубой форме задает вопрос: "Что это вы
приступили там к эвакуации города?". И начал резко высказывать свое
неодобрение. Отвечаю: "Товарищ Сталин, кто вам докладывал? Никакой эвакуации
города нет и ничего такого не делается. Не знаю, откуда вы получили такие
сведения, но эти сведения совершенно неверны". Он положил трубку. Я
задумался, кто мог сказать ему такую пакость и подбросить ее лично мне?
Решил позвонить уже уехавшему от нас Малышеву, хотя и не думал, что Малышев
может пойти на такую низость. Да и разговора у меня с ним на эту тему
никакого не было. Ни он не поднимал такого вопроса, ни я. Говорю: "Вот,
товарищ Малышев, звонил мне товарищ Сталин". И рассказываю, зачем он мне
позвонил. "Да, - отвечает Малышев, - мне он тоже только что звонил и
буквально в таких же выражениях высказал свое негодование. Сам не знаю, кто
мог сочинить такую ложь". Тут я подумал: "Черт его знает, Чуянова. Не он ли?
Вряд ли Чуянов пошел на такую низость". Позвонил Чуянову. Спрашиваю:
"Товарищ Чуянов, вы не знаете, ставил кто-либо вопрос об эвакуации города?
Сталин звонил по этому вопросу". Чуянов: "Он и мне звонил тоже и очень
возмущенно выражал свое негодование". Когда я опросил этих людей, то больше
уже ни к кому не обращался. Понял, что это была проверочная выдумка Сталина,
видимо, для профилактики. Никто об эвакуации не думал и никто ничего не
делал для нее, хотя и нужно было бы подумать, нужно бы! Но я уже знал, что
проявить такую инициативу - значит нарваться на очень неприятные
последствия. Инициативу проявил сам Сталин, но поздно.
Снова Сталин позвонил уже тогда, когда была утрачена всякая возможность
эвакуации оборудования заводов Сталинграда: "Нам нужно пустить завод на
востоке, нельзя ли станочное оборудование тракторного, оружейного и других
заводов эвакуировать?". Отвечаю: "Товарищ Сталин, сейчас уже совершенно
невозможно эвакуировать что-либо. У нас нет никаких наплавных средств. Мы с
трудом питаем армию, переправляем только нетяжелые грузы". "Ну, тогда что
сможете". Я говорю: "Попытаемся". Начали мы было кое-что демонтировать из
станочного оборудования, подтащили к Волге, в район переправы, но, кажется,
так ничего и не вывезли. Потом это оборудование лежало там. Его забрали уже
после разгрома группировки Паулюса.
Вот такой имел место эпизод. Да ведь поступить иначе было не в наших
интересах. Если бы действительно мы смогли вывезти \399\ из Сталинграда
станочное оборудование, как сделали это в Харькове, то эти станки ох как
пригодились бы! Много станков эвакуировали мы из Запорожья, буквально под
носом у противника. Мы поручили провести эту операцию Корнийцу. Он был в те
дни либо членом Военного совета Южного фронта, либо, кажется, представителем
правительства Украины{13}. Корниец сыграл большую роль в эвакуации
оборудования, и это оборудование сейчас же пошло на восток, что очень
положительно сказалось на создании оборонной промышленности на новом месте.
В Сталинграде же это не было сделано в результате неправильного понимания
дела Сталиным. Он связывал, сковывал нашу инициативу, хотел все
регламентировать из Москвы, а такая регламентация выходила нам буквально
боком, потому что она парализовывала инициативу и не предоставляла
возможности маневра даже в вопросах передвижения войск. Я уже не говорю об
эвакуации оборудования. Тут был приоритет Центра, мы не могли ничего делать
без указаний свыше.
Прилетел в Сталинград Маленков. Не знаю, зачем он тогда прилетел и чем
мог нам посодействовать. Но прилетел ведь из Москвы, а Москва, как
говорится, видит выше и дальше. Вот и находился он у нас, проводил дни и
ночи без всякой пользы для себя и без пользы для нас. Потом, когда противник
вплотную подошел к Сталинграду и стал просачиваться в город, усилилась
бомбежка и начались пожары, прилетели Василевский, командующий
Военно-Воздушными Силами Новиков, начальник артиллерии Воронов{14}. Воронов
и раньше прилетал к нам и бывал по нескольку дней, а потом улетал. Я был не
очень высокого мнения о людях, которые приезжали из Ставки. Конкретно они
ничем нам помочь не могли за исключением только тех случаев, когда Воронов
или Новиков, или еще кто-либо, приезжавший по поручению Ставки, привозил
что-нибудь реальное. Реальное - это боекомплекты, авиация, пехотные или
артиллерийские части и т. п. Если же они приезжали сами по себе, так
сказать, своими собственными персонами, которые мы себе и без того наглядно
представляли, потому что все эти люди были хорошо нам известны, то это нас
не радовало. Просто они отнимали у нас время, не принося никакой пользы
делу.
Вот и собрались тогда Василевский, Маленков, Воронов, Новиков, другие
представители Ставки. Одним словом, очень много народу. Так как город горел
и находился все время под бомбежкой, то городское руководство тоже
перебралось в наш командный пункт. Возникла там теснота. Как говорится, не
повернуться. \400\ А обстановка все ухудшалась. Как раз в то время (а это
всегда бывало в самый критический момент) я чувствовал обостренное внимание
к себе со стороны Сталина. Я не раз видел, как при острых поворотах событий
шушукаются между собой Василевский с Маленковым. Они, видимо, выгораживали
собственные персоны. Видимо, готовили сообщение, чтобы при неудаче свалить
вину на кого-то другого. На кого же? Конечно, на командующего войсками и
члена Военного совета фронта в первую голову. Правда, со стороны
Василевского я не чувствовал неправильного понимания нашего положения. Когда
они шушукались, я считал, что проявлял инициативу Маленков. Сам-то он в
военных вопросах ничего не понимал, но в вопросах интриганства обладал
шансами на успех. Ведь ему надо было вернуться в Москву и что-то доложить
Сталину: зачем он поехал и что он сделал. А вернется, не решив задания, и
противник прорвется в Сталинград, надо будет как-то это объяснить. А как?
Конечно, те лица, которые командуют войсками, они-то и виновны. Я, может
быть, утрирую, рассуждая за него, но примерно в таком духе докладывалось в
Центр о ходе событий у нас.
Потом Василевский и Маленков сказали мне, что получили указание из
Москвы и улетают. Переправились через Волгу на левый берег и поехали на
аэродром Гумрак. Затем все уехали. После такой толчеи, которая была на
командном пункте, у нас наступила, я бы сказал, жуткая тишина, какая бывает
порой в лесу. Никого не осталось! Остались только мы с Еременко, а с нами -
небольшой оперативный штаб. Штаб фронта расположился на левом берегу, с тем
чтобы получать сводки, иметь связь с армиями, обеспечивать их боеприпасами и
другими видами снабжения войск. Все это было расположено на левом берегу.
Следовательно, там были и все люди. Противник продолжал теснить наши войска
и по-прежнему старался ворваться в город. Наши войска упорно держали
оборону. Был как-то такой момент, когда я подумал, что Сталин примирился с
тем, что немцы займут город. Поэтому он и приказал вывезти оттуда всех, кто
не был там нужен и не приносил пользы. Остались только мы с командующим. Мы
понимали, что наше место - тут.
Уже в конце лета (было еще тепло) приехал к нам генерал Голиков. Сталин
позвонил, заранее предупредил, что приедет Голиков. Голиков был на хорошем
счету у Сталина, и он на него возлагал какие-то особые надежды. Считал, что
сможет помочь организовать бои в самом городе. Голиков был назначен первым
заместителем командующего войсками Сталинградского фронта{15}. Функции \401\
его заключались в том, что мы с командующим посылали его туда, где ощущались
необходимость в глазе и подбадривании войск присутствием командования
фронта. Я был знаком с Голиковым. Познакомился еще в 1939 г., когда Красная
Армия подступила к Львову и готовилась вести бой по его захвату. Но
оказалось, что, когда мы подошли к Львову, противника - польской армии - там
уже не было. Немцы тоже вплотную подошли к Львову. Следовательно, могли
столкнуться наши войска с немецкими. Мы повели переговоры с немцами. Вот
тогда-то я и познакомился с Голиковым. Помнится, под скирдой сена у него
расположился наблюдательный пункт. Туда я и подъехал к нему, и там мы
ожидали результата переговоров с немцами. Они закончились благоприятно, и
наши войска свободно вошли во Львов. Я встречался также с Голиковым, когда
он был начальником Главного управления кадров Красной Армии. Возглавлял он и
Главное разведывательное управление Красной Армии. Но тогда имели место наши
встречи у Сталина, поэтому они не давали возможности лично поближе
познакомиться и узнать Голикова и как человека, и как коммуниста. Знал я,
конечно, что он состоял в партии почти с первых дней Гражданской войны.
Плохого я ничего о нем не слышал.
Бои между тем продолжались. Враг наседал. Тут уже наши воины
отстаивали, как говорится, каждую пядь земли. Противник оплачивал свое
дальнейшее продвижение большой кровью. У нас напрямую действовали лозунги:
"Ни шагу назад!", "За Волгой территории для нас нет", "Стоять насмерть, но
Сталинград не сдать!". Мы получали систематически небольшое пополнение в
виде маршевых частей. Получали и вооружение. Когда нас замкнули в
полукольцо, на артзаводе осталось много стволов полевой артиллерии. Ее
невозможно было отправить по назначению. Тогда мы с командующим решили
вывести эти орудия на огневые позиции. У нас не было тяги для орудий, но мы
решили их просто вытянуть на передний край, поставить там и стрелять, пока
возможно. А если придется отходить, то обязательно их взорвать. И мы их
неплохо использовали, организовали много артиллерийских расчетов, а
боеприпасы у нас имелись. Эти орудия сыграли полезную роль. Другого же
выхода у нас не было: ни отправить по назначению, ни оставить на заводе,
куда мог ворваться противник и захватить их как трофеи.
Как раз в это время к нам прибыла дивизия под командованием Родимцева,
очень хорошая по составу и сплоченная{16}. Но она была крайне плохо
вооружена: артиллерии и даже пулеметов у нее не имелось. В составе этой
дивизии воевал наряду с другими \402\ сын Долорес Ибаррури. Дивизия, вступив
в бой, понесла тяжелые потери. Она могла бы сыграть большую роль, если бы
была лучше вооружена. Мне доложили, что погиб Рубен Ибаррури. О нем у меня
сохранились в памяти такие эпизоды. Он был ранен еще в первые дни войны. Мой
сын Леня тоже был ранен. Они лежали вместе в одной палате в Куйбышевском
госпитале. Второй эпизод - здесь, когда сообщили, что он убит. Потом меня
известили, что погиб и сын Анастаса Ивановича Микояна, летчик. Он был подбит
в одном из воздушных боев. Да, это мне было знакомо. Шла война. Как и на
любой войне, гибли люди, очень многие люди, особенно в том отчаянном
положении, в каком оказалась наша Красная Армия, не подготовленная как
следует к войне и при недостаточном количестве вооружения.
Помню такую тяжелую картину. Мы с Гордовым выехали в район боев возле
одной балки у селения Нариман, юго-западнее Сталинграда{17}. Туда же
отправились командарм Шумилов{18} и его член Военного совета Сердюк{19}.
Там-то я и наблюдал картину, которая для меня была весьма неприятна.
Налетели на позиции врага наши бомбардировщики ПЕ-2. Они были похожи на
немецкие МЕ-110. Наши самолеты подлетели к линии фронта, как вдруг появились
"мессершмитты" и буквально на наших глазах стали поджигать одного за другим
"петляковых". Их пилоты выбрасывались с парашютами. Больно было наблюдать,
как, когда они спускались, советская пехота вела огонь по нашим летчикам:
пехотинцы считали, что это вражеские бомбардировщики и что спускаются на
парашютах немцы. До сих пор помню, как один летчик, уже находясь близко от
земли, кричал: "Я свой, свой!". И вдруг протарахтела автоматная очередь - и
ему конец... Что касается самолетов ПЕ-2, то наши летчики, как мне
докладывали, были о них невысокого мнения. Эти самолеты обладали хорошими
летными качествами, но у них так были расположены баки с горючим, что,
буквально куда ни попадет пуля, возникал пожар.
Итак, повторюсь, все представители Ставки покинули нас, и мы с Еременко
остались одни. Единственное, что у нас сохранилось, как шутили мы с Андреем
Ивановичем, - шикарный туалет. Правда, в туалетную, которая была до того в
образцовом состоянии, после того, как уехали представители, стало невозможно
зайти.
Не помню, когда это случилось (а ведь полезно было бы записать тогда и
время), позвонил мне Сталин (я даже удивился, как спокойно, что было
редкостью для той поры, он говорил): "Как там? Сможете еще продержаться дня
три?". Это произошло вскоре после отлета Василевского, Маленкова и других
представителей \403\ Ставки. Отвечаю: "Товарищ Сталин, не знаю, почему вы
берете такой срок для нас. Мы считаем, что продержимся не только три дня, но
значительно больше. Точно не могу сказать, потому что на войне нельзя
ручаться, но мы теперь, во всяком случае, ощущаем, что наши войска уже
получили боевое крещение, которое дает уверенность, что они и дальше будут
упорно защищать свои позиции". "Вот и хорошо! - продолжает. - Вы
продержитесь три дня. Мы сейчас организуем удар с северной стороны, чтобы
освободить вас, а левое крыло противника, которое с севера вышло к Волге,
либо отсечь, либо отбросить от Волги. Когда начнутся бои севернее вас, вы
организуйте теми силами, какие у вас есть, удар из Сталинграда, с тем чтобы
немцы не могли перебросить подкрепления против тех войск, которые будут
наносить удар с севера". Отвечаю: "Хорошо, мы все это сделаем".
Ударили с северной стороны. Но наши усилия не завершились разгромом той
группировки немцев, и вообще никакого отбрасывания их от Волги не
получилось. То есть основная задача, которая ставилась перед войсками, не
была выполнена. Мне неизвестно, какими силами располагало тогда наше
северное направление, но желанного результата не было. После этого на
северный участок были подброшены Ставкой новые войска, с тем чтобы противник
не мог развить свой успех вверх по Волге. Эти войска в принципе входили в
состав Сталинградского фронта: туда были подтянуты армии под командованием
Москаленко и Малиновского{20}. Опять готовился удар с целью отсечь северное
крыло немецкой группировки, которое вышло на Волгу, и восстановить
предшествующее положение. Когда там был сосредоточен такой, довольно
солидный кулак, мы с Еременко поехали на командный пункт руководить
операцией. Для проведения этой операции приехали из Ставки Жуков, Новиков,
Маленков, командующий авиацией дальнего действия Голованов{21}, начальник
артиллерии Красной Армии Воронов и другие лица. Мы надеялись на успех.
В назначенный час началась артиллерийская подготовка, и мы предприняли
наступление. К сожалению, и это наступление было неудачным, несмотря на
очень хорошие сконцентрированные там войска. Говорили, что эти войска взяли
с Дальнего Востока. Это были свежие, молодые, хорошо обученные люди. Но наше
наступление захлебнулось, противник даже не попятился. Чем можно это
объяснить? Все мы знаем, не раз повторяем, и правильно повторяем, что нет
таких крепостей, которые нельзя было бы взять. Но если иметь соответствующие
средства! Правда, полевые укрепления, которые возвели немцы, не были такими
уж могучими \404\ крепостями. Видимо, не все было нами учтено и недостаточно
было подтянуто войск, главным образом артиллерии.
Не сказал бы, что артиллерия недооценивалась нами. Нет, артиллерию еще
до войны мы называли "богом войны"{22}. Не знаю, кто первым высказал эту
мысль и откуда она к нам пришла. Кажется, дошла из старых. Наполеоновских
времен. Наполеон ведь особенно ценил артиллерию. Во всяком случае, и
Сталиным, и нашими военными ее значение оценивалось по достоинству. Если же
ее недостаточно сосредоточили, значит, артиллерии просто не было в нужном
количестве. Поэтому-то наступление, которое не поддержали хорошими
артиллерийскими усилиями, не имело успеха.
К чему я это говорю? Я очень высоко ценил, да и сейчас ценю (повторяю
не единожды) Георгия Константиновича Жукова. Уважаю его за трезвость ума,
смелость, простоту и напористость. Считаю, что он обладает высокими
командирскими качествами. Ценил его и как боевого товарища. Тогда у меня с
ним были наилучшие отношения. И вот все же, несмотря, казалось бы, на все
благоприятные условия, наличие там Жукова и представителей всех родов войск,
других сильных командиров, мы не решили задачи. Дело заключается в том, что
одних личных качеств недостаточно. Нужны, и война это показала, средства
истребления вражеской боевой техники, средства уничтожения живой силы
противника, средства разрушения его укреплений. А это - артиллерия, это
танки, это пулеметы, это зенитные орудия и зенитные пулеметы для прикрытия с
воздуха наших войск, чтобы противник не мог безнаказанно дезорганизовывать
ведущих наступление. Всего этого мы еще не имели.
Жуков рассказал мне тогда (мы по-товарищески делились впечатлениями; он
поехал на какой-то участок фронта, возвратился оттуда и делился увиденным):
"Ты знаешь, ехал я к линии фронта, а раненые шли оттуда. Двигалась в тыл
группа раненых, и я выругался: "А, леворучники!" (тогда гуляло такое слово:
подставляли левую руку под пули, чтобы получить ранение и уйти в тыл. К
сожалению, довольно широко гуляло это, порой незаслуженное, оскорбительное
выражение в адрес наших бойцов). Один из них глянул на меня да говорит:
"Товарищ генерал, леворучники идут потому, что они еще могут ходить, а вот
те, которые получили пули в голову, они все там лежат. Я-то видел, сколько
их там лежит". И так глянул на меня выразительно. А ведь правду он сказал.
Не могу забыть, как он на меня посмотрел пронзительно. Сильное произвел этот
боец впечатление на Жукова. \405\ Захлебнулось наступление, а в скором
времени забрали у нас этот участок фронта. И это было правильно, потому что
мы находились в Сталинграде, а сей участок лежал к северу за Сталинградом, и
с ним была очень плохая связь. Кроме того, перед теми войсками ставилась
обособленная задача - не дать возможности противнику развивать успех вверх
по Волге. Создали там новый фронт. Донской. Командующим назначили
Рокоссовского{23}. Непосредственная связь у нас с ним прервалась, и мы имели
с ним контакт лишь как с соседом. Членом Военного совета Донского фронта
стал Кириченко, который до того был членом Военного совета Сталинградского,
а потом Южного фронтов. Не помню, кто был у них первым членом Военного
совета, а Кириченко являлся вторым. Второй занимался вопросами тыла и
обеспечения войск, оперативные же вопросы решал первый член Военного совета.
В это время я опять был вызван в Москву. То, что я услышал там, было
сочинено безусловно Маленковым. Мол, командующий и командный состав войск
Юго-Западного и Южного фронтов, которые отходили от Дона на Сталинград и тут
заняли оборону, с 1941 г. привыкли только к отступлению. Поэтому, мол, они
организуют оборону недостаточно стойко, поддаются панике и отступают. Надо
заменить весь этот командный состав. Стали заменять. Заменили многих. Но это
была совершенно ни на чем не основанная, просто обывательская точка зрения.
Она была пущена в ход Маленковым для того, чтобы оправдать его поездку в
Сталинград, чтобы снять с себя ответственность и взвалить ее на других. Он
изобрел столь никчемную теорию, а потом она гуляла повсюду.
Среди военных возникли и другие нехорошие настроения. Вот мы отступаем.
Почему отступаем? Потому, что солдат не чувствует, за что он должен воевать,
за что же должен умирать. Возьмем Первую мировую войну. Тогда у солдата была
земля, было свое хозяйство. Он воевал за всю Россию, но воевал и за свой
дом. А сейчас - все общее, все колхозное. Нет конкретного стимула. Это уже,
на мой взгляд, была теория антисоветская, антисоциалистическая. Она
взваливала ответственность за наши неудачи на советский строй, на
социалистические начала, которые были заложены в СССР. Конечно, это
подмоченная теория, теория людей, которые начали страдать упадничеством и
выдумывать неправильные объяснения нашим поражениям. Потом жизнь опровергла
эти утверждения. Если кое-кому, кто сейчас носит довольно высокие воинские
звания, напомнить, что им были присущи в свое время такие рассуждения, то
они, наверное, возмутятся и скажут, что это \406\ клевета. К сожалению,
такое было! Было, и ничего тут не сделаешь. Но мы это пережили. А конец
подобным "объяснениям" был положен разгромом войск Паулюса под Сталинградом.
Пока же продолжались упорные бои, противник шаг за шагом теснил наши
войска, которые с запада отходили глубже в город. Враг стал вползать за
городскую черту. Наша оборона уже строилась непосредственно в городе,
используя его строения - и дома и иные сооружения. В командном пункте,
который располагался на р. Царице, теперь стало небезопасно. Мы искали
возможность перейти несколько глубже в тыл. Но в городе ничего подходящего
не нашли, кроме места, которое находилось на самом берегу Волги (там теперь
устроена набережная, и не осталось никаких следов нашего командного пункта).
В береговом откосе были вырыты две траншеи. Это убежище строили для себя
сталинградские чекисты, но не успели закончить, а только сделали углубления.
Под землей эти два тоннеля должны были соединиться и образовать подкову. Но
этого сделано не было, просто пробили две дыры, раскрепили их деревом. Как
ямы были брошены в процессе их строительства, такими мы их и заняли. Одну
дыру тоннеля взяли мы с Еременко, во второй расположили небольшой
обслуживающий штабной персонал.
Там были очень плохие условия для работы. Стоял элементарный столик, за
ним сидели мы с командующим, а рядом с нами находился с рацией связной,
молодой парнишка в летней грязной гимнастерке. Сидел он и монотонно
повторял: "Я ландыш, я ландыш. Перехожу на прием". Так, не останавливаясь ни
на минуту, повторял он все время эти слова, чтобы непрерывно поддерживать
связь на случай, если потребуется отдать какое-то распоряжение. С нами тогда
же был заместитель командующего авиацией дальнего действия генерал
Скрипко{24}. Он получал задания, какие бомбить районы, и сейчас же передавал
задания в авиачасти, которые и посылали к нам свои бомбардировщики.
Раскладывались сигнальные костры, указывавшие, в каком месте наносить удары.
Это очень помогало нашей пехоте.
Мы широко использовали там 85-мм зенитные пушки. Они хороши были и как
зенитные, и как противотанковые орудия. Часть артиллерии находилась у нас на
левом берегу, укрытая в лесу. Так как немцы подступили уже близко, она
оказывала существенную помощь нашей пехоте, которая вела бои непосредственно
в Сталинграде. У нас имелись кое-какие фронтовые средства в Волжской военной
флотилии. Ею на нашем участке командовал контр-адмирал Рогачев{25}. Потом мы
нашли два дальнобойных орудия, \407\ которые были изготовлены артиллерийским
заводом, но не вывезены в результате подхода немцев к Волге. Мы решили дать
задание Рогачеву, чтобы он нашел обслуживающий персонал к этим двум пушкам и
подвез снаряды из Камышина, с тем чтобы можно было вести огонь по противнику
прямо с местонахождения пушек - на территории завода. Пушки были
неподвижными и стреляли прямо с завода, пока не были выведены из строя
авиацией противника.
Помню и такой эпизод. Потом мы часто шутили по этому поводу. Днем
Скрипко приходил отдыхать. У нас стояла там железная кровать. Он
располагался на этой кровати и спал, потому что он "ночной человек",
связанный с дальней бомбардировочной авиацией: ночью работал, а днем
отсыпался. Как-то мы с Еременко вызвали Рогачева и поставили задачу, куда
открыть огонь из тех двух пушек. Он привел к нам командиров этих орудий.
Когда все указания были даны, контр-адмирал, не знаю зачем, скомандовал
матросам: "Кру-гом!". Там в тоннеле лежала доска, они стояли на ней и "дали
шаг". Загудел тоннель. Тут Скрипко вскочил, сразу надел планшет на шею,
смотрит на нас, что же мы сидим спокойно? Я его успокоил: не разрыв бомбы,
дескать, а так звучат в тоннеле матросские сапоги. Скрипко молча снял
планшет, повалился на кровать и мгновенно заснул. Он был крайне утомлен.
Дальнейшее наше с командующим пребывание в Сталинграде мы считали
нецелесообразным. Мы были отрезаны от "большой" связи, а связь с левым
берегом Волги была очень слабой, настоящего кабеля у нас не имелось. Лежал
там какой-то легкий, который мы проложили подручными средствами через Волгу.
Он обеспечивал крайне неустойчивую связь. А самим уехать на левый берег нам
было просто невозможно, потому что для участия в работе штаба требовалось бы
всякий раз преодолевать Волгу. Да и приезд к нам с докладами командующих и
посыльных был бы сопряжен с такими же трудностями. Поэтому мы решили
перенести весь свой командный пункт на левый берег. И когда составляли
очередное боевое донесение, то приписали, что просим разрешить перенести
командный пункт на левый берег. Там у нас был оборудован настоящий командный
пункт и имелся пункт связи со всеми армиями фронта. Послали донесение.
Прошел день, ни слуху ни духу. Мы повторили, и уж не знаю, сколько раз еще
повторяли, но ответа все не поступало: ни запрета, ни разрешения.
Вот типичная тактика Сталина. Он был, наверное, против, но прямо о том
не говорил. А ведь мы сами без его разрешения не могли оставить прежний
командный пункт и перейти на левый \408\ берег. Потом Сталин позвонил по
иному вопросу. Я в разговоре с ним сказал: "Товарищ Сталин, мы уже не раз
просили вас разрешить нам перейти на левый берег. Генштаб ответа не дает. Я
прошу разрешить нам это, потому что интересы командования требуют, чтобы мы
перешли туда". Он отвечает: "Нет, это невозможно: если войска узнают, что
командующий со штабом уехали из Сталинграда, то Сталинград падет" - "Нет,
товарищ Сталин, я смотрю на это не так, потому что сражаются ведь войска, а
не штаб фронта. Тут же рядом с нами находится штаб 62-й армии, которой
командует Чуйков. 62-я армия обороняет Сталинград. Мы назначили члена
Военного совета фронта Гурова членом Военного совета этой армии, с тем чтобы
усилить руководство ею. Мы абсолютно уверены, что Чуйков и Гуров вполне
справятся со своей задачей и все сделают для того, чтобы не допустить
противника занять Сталинград". Сталин: "Ну, хорошо. Если вы так уверены, что
фронт будет держаться и оборона не будет нарушена, то разрешаю вам перейти
на левый берег. Только оставьте в Сталинграде представителя штаба фронта,
который докладывал бы вам, чтобы вы знали о положении дел через своего
человека, а не только через командующего армией Чуйкова". Отвечаю: "Хорошо.
Мы оставим первого заместителя командующего войсками фронта генерала
Голикова".
Сталин хорошо знал Голикова и согласился. Стали мы готовиться к
переезду. Подготовились за сутки и на рассвете переправились на лодках на
левый берег. С нами было очень мало людей. Начальник штаба фронта уже давно
находился на левом берегу. Начальником штаба тогда был Захаров{26}. Он
приехал к нам вместе с Еременко. Еременко относился к нему с уважением. Я
его тоже уважал. Он заслуживал уважения за исключением одного своего порока:
дрался, бил подчиненных ему офицеров. Этот порок поощрялся и со стороны
Сталина, и со стороны Еременко, который знал настроения Сталина. Сталин,
беседуя с Еременко, часто говорил, что надо "бить по морде". Когда такие
указания выполняли недалекие люди, то это одно дело; но Захаров был
образованный человек, имел хорошее военное образование{27} и толково
разбирался в военных вопросах. Если поговорить с ним, то он производил
впечатление дельного человека, верно рассуждающего. Однако имелся за ним
такой вот порок.
Воздушной армией{28} командовал на фронте у нас Хрюкин. Молодой,
высокий такой, очень приятный человек. Герой Советского Союза. Я считал, что
он находится на своем месте, уважал его и поддерживал. Звание Героя он
получил за участие в освободительной \409\ войне Китая против Японии. Он
сражался в небе Китая на стороне Чан Кайши (мы тогда поддерживали Чан
Кайши). Человек он был опытный, прежде служил летчиком-истребителем. Но
воздушные силы у него в армии были ограниченные, самолетов имелось малое
количество. Однако он самоотверженно дрался с врагом. Заместителем у него
был тоже очень хороший летчик, Нанейшвили, грузин{29}. Сам прежде тоже
истребитель, но уже в летах, полный человек, летать он, конечно, был уже не
способен. Как организатор он был очень хорош, к тому же порядочный и
добросовестный человек и толковый генерал.
Мы с Еременко, вызвав Голикова, сказали ему, что получили разрешение
перенести командный пункт фронта на левый берег Волги и хотим, чтобы вы
остались здесь, на прежнем командном пункте, сохранили связь с командующим
62-й армией и докладывали нам отсюда о положении дел. Сказали также, что он
тут останется ненадолго. Мы полагали, что длительное пребывание его на
правом берегу ничем не будет оправдано. Кроме того, это могло быть плохо
расценено Чуйковым как командармом-62: он мог подумать, что оставлен
человек, который был бы ему пилой от штаба фронта. Командующие не любят
таких. Они производят впечатление надоедливых соглядатаев. Чаще же всего о
них говорят, что они попросту мешают работать. Тем более я уже увидел, что
характер у Чуйкова крутой, и можно было ожидать всяческих эксцессов.
Наше предложение вывело Голикова из себя. Он страшно изменился в лице,
однако сдержался и вышел из помещения, а потом улучил момент, когда я
остался один, и обратился ко мне, буквально умоляя не оставлять его здесь. Я
никогда еще никого не видел в таком состоянии за всю войну, ни одного
человека - ни военного, ни гражданского. Он просил не оставлять его тут,
мотивируя просьбу тем, что все погибло, все обречено: "Не бросайте меня, не
оставляйте, не губите, разрешите мне тоже выехать", - умолял он, просто в
недопустимом тоне. Я ему: "Послушайте, что вы говорите? Поймите, товарищ
Голиков, здесь стоит целая армия, которая ведет упорные бои. Вы видите, как
стойко она держится. Как же вы смеете говорить, что все обречено, что все
погибло? Это не вытекает из обстановки, которую мы сейчас имеем на фронте.
Вы видите твердость, с которой ведут бои наши войска. Это ведь не то прежнее
положение, когда мы за день оставляли врагу добрый десяток километров
территории. Здесь этого нет, да и не предвидится. Что же вы?". А он опять
повторял одно и то же. Тогда я сказал: "Как вы себя держите?" Но на него
ничто не действовало. Тогда я добавил, \410\ что есть решение Ставки,
товарищ Голиков, которое должно выполнить. "Делайте, что приказано!" На этом
разговор окончился. Разговор произвел на меня ужасное впечатление. А потом
Голиков то же самое повторил при Еременко.
Одним словом, мы его оставили, а с ним - офицеров связи, сами же
переехали на левый берег реки. Не помню, сколько дней прошло, как получили
мы записку от офицера, который находился при Голикове и сообщал, что Голиков
совершенно потерял голову и не владеет собой, ведет себя, как человек,
утративший рассудок, лезет на стенку, поэтому его пребывание в армии не
только не приносит пользы, а даже вредно: он заражает таким своим состоянием
других. Этот офицер просил нас принять соответствующие меры. Получив такое
сообщение, мы приказали Голикову, чтобы он покинул прежний командный пункт и
переправился к нам. После этого у нас с Еременко отношение к Голикову резко
изменилось: его состояние и такое его поведение наложили на это свой
отпечаток. Вскоре произошел еще один случай, не благоприятный для Голикова.
Сложились тяжелые условия с переправой в войска боеприпасов и
пополнения. Связь со Сталинградом через Волгу была очень трудной. Переправа
обстреливалась вражеской артиллерией и подвергалась авиабомбежке на всех
участках. Нами принимались особые меры, чтобы обеспечить нормальный подвоз
боеприпасов, продовольствия и пополнения. Однажды мы приказали Голикову,
чтобы он поехал туда и сам обеспечил переправу. Да, условия были тяжелые,
это я понимал. Однако он, поехав, не выполнил задания, вообще ничего не
сделал, потом приехал и доложил, что противник очень сильно бомбил или
обстреливал переправу, так что ничего не получилось. Раньше мы посылали туда
с тем же заданием офицеров, и те хотя и с трудом, но что-то делали. И мы
вынесли Голикову выговор за невыполнение указания о перевозке боеприпасов.
Голиков, видимо, пожаловался на нас Сталину, но тогда ни я с ним, ни он со
мной не вели бесед на эту тему и не объяснялись.
Однажды случилось еще и так. Мы с Еременко выехали на берег Волги, к
речной флотилии. Прибыли в район Рынок и наблюдали, как используется
артиллерия флотилии. Она там особой роли не играла из-за своей
малочисленности. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Мы считали, что
это одна из наших опор - артиллерия речной флотилии. Когда возвращались
обратно, смотрим - едет Голиков навстречу. Мы остановились, и он вышел из
машины. "Куда едете?". "Еду на аэродром, улетаю в Москву. Хорошо, \411\ что
встретились, я хочу с вами попрощаться". "Как это вы вдруг уезжаете?". "А
вот, я получил предписание товарища Сталина прибыть в Москву". "Да ведь мы
случайно с вами встретились. А то бы вы уехали, а мы и не знали бы, где
искать вас, где вы находитесь". "Я получил приказ и уезжаю!". И уехал.
Конечно, мы посудачили потом отнюдь не в пользу Голикова. Ведь если бы он
был на месте командующего войсками, то тоже остро реагировал бы на человека,
который так поступил. Ну, что ж теперь, уехал, так уехал, и нечего больше
разговаривать. Мы ведь беседовали с ним только о форме поведения, а по
существу ничего не имели против его отъезда.
Спустя какое-то время нам прислали нового заместителя командующего,
генерала Попова Маркиана Михайловича{30}. Раньше Попов командовал армией;
какой номер этой армии, сейчас не помню. О Попове у меня остались наилучшие
воспоминания. Я с ним вместе много работал, когда было принято решение
подготовить наши войска для окружения группировки Паулюса. Сосредоточение
войск, поездки в эти войска - все это мы делали вместе с Поповым. Еременко
никак не мог оправиться от давнего ранения, у него постоянно болела нога,
ездить и ходить ему было трудно, поэтому он на дальние расстояния не
выезжал. А когда выезжал, то я видел, что это для него затруднительно, и не
хотел побуждать его ездить туда, где можно было обойтись без его поездки. А
Попов - здоровый, еще молодой человек. Ему, как говорится, и карты в руки.
Человеком он был знающим военное дело.
Позвонили из Москвы, чтобы я приехал. Прибыл в Москву, встретился со
Сталиным. Сталин начал меня упрекать, что я допускаю неправильное отношение
к генералам, что не защищаю их и т. п. Говорю: "О чем и о ком идет речь? О
каком именно генерале? Что Вы имеете в виду? Я, собственно, таких случаев не
знаю". - "Вот, например. Голиков. Мы вам послали Голикова, а к Голикову
вдруг такое отношение". Главным образом Сталин напирал при этом на Еременко:
такой он сякой, и прочее. Я был поражен. Прежде Сталин буквально боготворил
Еременко, носился с ним, выставлял его как самого хорошего боевого генерала,
сам мне об этом говорил, когда мы искали, кого назначить командующим
войсками Сталинградского фронта. И вдруг - такое! Правда, прошло уже немало
времени после того разговора, противник вполз в Сталинград, бои велись в
самом городе. Но это были упорные бои: мы несли потери, и противник тоже нес
потери, Сталинград не взял и не возьмет, если нам, конечно, будут оказывать
помощь. \412\ Отвечаю: "Товарищ Сталин, я не знаю, что вам рассказывал
Голиков, я же должен вам сказать, что если Голиков говорил, что к нему
сложилось такое отношение, тогда и я обязан рассказать о причинах нашего
плохого отношения к Голикову". И я рассказал о событиях в связи с
оставлением фронтового командного пункта в Сталинграде: как мы с ним
беседовали, как Голиков держал себя, как выражал абсолютную неуверенность в
нашей победе, выказывал даже обреченность и буквально со слезами умолял не
оставлять его там. Сталин посмотрел на меня с удивлением. Я понял, что он не
допускал такой мысли, не знал этого. Я продолжал: "Поэтому наказание,
которое мы наложили на Голикова, было обосновано. Я, собственно, и не
понимаю, почему вы так обрушились на Еременко и на меня. Я защищаю, кого
следует; но не могу защищать тех, кто заслуживает осуждения". - "Ну, вот, а
мы решили снять Еременко". - "Если, товарищ Сталин, Вы решили отменить наше
решение, вы, конечно, сделаете это, но это будет неправильно". - "Почему?".
"О Еременко существуют разные мнения. Как почти у каждого человека, у него
много противников, которые не уважают его. Я же, будучи членом Военного
совета, прошел с ним через ответственный момент и считаю, что он как
командующий войсками (не буду говорить о других качествах, потому что на
войне главное - военные качества) вполне отвечает своему назначению и
положению. Он оперативен, со знанием дела руководит войсками. Вы посмотрите,
как организована оборона Сталинграда, и осуществляется она сейчас тоже
хорошо. Это ведь заслуга командующего". Привел я и другие доводы.
Сталин сначала наседал, но потом стал сдавать, отступать и в конце
концов прекратил нападать на меня. Пора мне уезжать, и он сказал: "Можете
лететь". Когда мы прощались, он пожал мне руку: "Хорошо, что мы вас вызвали.
Если бы мы вас не вызвали, то сняли бы Еременко. Я уже решил снять его. Ваши
доводы, ваши возражения убедили меня. Надо его оставить". Отвечаю: "Очень
правильно делаете, товарищ Сталин, очень правильно". Я сейчас не стану
рассказывать, как я противопоставлял военные качества Еременко тем другим,
которые как плохие называл Сталин. "Ладно, оставим его". И я улетел. Таким
образом, оказалось, что все это было навеяно рассказами Голикова. Я был
просто удивлен. Я высоко ценил партийные качества Голикова, и у меня не было
оснований сомневаться в них. Но, когда он допустил такую вещь, доложил о
своей деятельности очень субъективно, я изменил свое мнение и о его
партийных качествах. Если бы он рассказал Сталину хотя бы десятую часть
того, что говорил мне и Еременко, \413\ когда мы его оставляли на правом
берегу, то Сталин и разговаривать с ним не стал бы. А Голиков, вместо того
чтобы правильно оценить свою слабость, все свалил на командующего войсками и
на меня. Думаю, что Сталин спросил его: "Ну, ладно, Еременко, а как Хрущев?"
- "А Хрущев тоже не защищал меня. Он с Еременко заодно". Если он так
ответил, то это было верно, в этом вопросе мы были заодно с Еременко. Тут
каждый честный человек мог занять только такую позицию.
Я вернулся на Сталинградский фронт. У нас продолжалась подготовка к
окружению группировки немцев. Как возникла мысль об окружении там
противника? Не говорю, что она возникла только у нас, то есть у меня и
Еременко, нет, она, возможно, возникала и у других. Но в целом этот вопрос
назрел. Чем это было вызвано? А вот чем. Бои на Сталинградском фронте
затянулись. Противник сосредоточил усилия на довольно узком направлении. Это
говорило о его слабости: на широком фронте он наступательных операций вести
не мог и бросал живую силу в город, как в мясорубку. Самые тяжелые бои
велись в самом городе. А там обороняющимся было легче, чем тем войскам,
которые наступали. От наших войск мы получали донесения, что у противника на
флангах его группировки - очень жиденькая оборона. Мы посылали туда
разведку. Наша разведка переправлялась через Дон и довольно глубоко
забиралась в тыл к немцам. Не всегда она докладывала правильно. Мы ловили их
на слове, когда разведчики просто врали и не были в тех пунктах, о которых
докладывали. Но это являлось исключением. Как правило, разведка работала
добросовестно и докладывала правильно. Она сообщала, что за Доном войск
противника нет. На левом фланге фронта у нас стояла 51-я армия. Там тоже
была слабая оборона у противника. Главным образом, там находились румыны -
очень неустойчивое войско. Командующий 51-й армией докладывал, что там у
врага слабые силы, и он мог бы разделаться с ними.
Мы решили проверить боем, насколько устойчиво это направление у
противника, и приказали командующему 51-й армией провести такое испытание, а
кроме того, специально вызвали командира одной из дивизий, перед которым
поставили задачу - на каком направлении нанести удар и какими силами. Строго
приказали ему, если удар окажется успешным, чтобы он не продвигался вглубь
больше, чем на такую-то глубину. Если появятся пленные, то вести себя с
пленными корректно, чтобы не оставить "следов", которые мог бы использовать
затем противник. Командир дивизии, хороший такой человек лет 45, коренастый
и полный, \414\ основательно поседевший, но бодрый и крепкий, отвечает:
"Хорошо, я все выполню". Он быстро организовал удар и легко смял противника,
углубился в его оборону более даже намеченного, "перевыполнил" план, хотя мы
его предупреждали, чтобы он этого не делал. Он захватил много пленных и
расстрелял их. Потом противник это использовал в целях агитации против нас.
Когда мы это узнали, то раскритиковали его. А он отвечает: "А куда я их
дену?". Это, конечно, были неправильные действия. Противник позднее взял
представителей солдат из разных своих дивизий, приводил их на это место и
показывал: вот, мол, русские, не берут в плен, а расстреливают пленных.
Немцы утрировали этот случай, усиливали его значение, пугая свои войска,
чтобы те не сдавались в плен.
В целом наши войска прочно держали линию обороны, она была уже
подоборудована. Это вновь нас подбодрило. Мы видели, что имеем возможность
нанести удар на флангах противника и изменить положение дел под
Сталинградом. Тогда мы с Еременко написали Сталину докладную, где высказали
свое мнение. Это мнение сводилось примерно к следующему: по нашим данным,
включая данные той разведки, которую мы забрасывали в тыл противника, и
разведки боем, которой мы прощупывали устойчивость обороны противника, - у
немцев за Доном пусто; сил, на которые они могли бы опереться, там нет. Мы
не знаем, чем располагает Ставка, но если найти войска, которые можно было
бы сосредоточить восточное Дона и ударить отсюда к Калачу, а нам с юга
ударить по южному крылу противника, то можно было бы окружить врага, который
ворвался в город и ведет бои в самом Сталинграде. Чем располагала Ставка и
были ли у нее такие возможности к тому времени, мы просто не знали. Знали
только, что нам очень тяжело и что нам дают подкреплений очень мало. А если
нам дают мало, значит, давать нечего. Так мы думали. И у нас даже возникла
мысль - не запрашиваем ли мы лишку, потому что не знаем реального положения,
которое сейчас сложилось в стране?
Спустя какое-то время к нам приехал Жуков. Он рассказал, что в Ставке
имеется замысел, аналогичный тому, который мы с Еременко изложили в своей
докладной, и предупредил нас, что об этой операции не должен никто знать и
что он прилетел специально предупредить нас об этом. В данном случае
подозрительность Сталина была полезна: чем меньше знает людей о готовящейся
операции, тем лучше для самой операции. Жуков показал по карте, на каком
участке должен будет нанести удар Сталинградский фронт. Это было как раз
направление действий 51-й армии. Мы тоже считали, \415\ что нам ударить надо
оттуда, где мы уже провели успешную разведку боем. Там лежит озеро Цаца.
Южнее него вдоль линии обороны, которую занимала 51-я армия, есть
возвышенность. Ее занимали румыны, у восточного же подножия располагалась
наша оборона. Это нас не смущало: возвышенность была небольшой, там
протянулись прикалмыцкие степи, равнина.
Кто бывал в тех местах, знает, что там простым глазом можно видеть
вдаль на 20 километров, все просматривается насквозь. И я спрашиваю Жукова:
"А что нам дадут для выполнения задачи?". Жуков: "Вы получите
механизированный корпус в составе 100 с лишним танков, пехоты на автомашинах
и артиллерии по штату, что положено. Потом получите кавалерийский корпус, он
сейчас на подходе, им командует генерал Шапкин{31}. Еще есть боеприпасы. И
что-то дадут из пехотных частей, но очень мало". Все это он рассказывал нам
с Еременко. Потом мы с ним поехали в район намечаемого наступления,
ознакомиться с условиями рельефа. Там все проглядывается, все видно, и нигде
ни дерева, ни кустика. Я говорю: "Если будут войска, которые вы нам даете,
плюс то, что мы имеем у себя, то у меня складывается полная уверенность, что
мы прорвем оборону, сомнем противника и выполним свою задачу".
Мы должны были сначала занять хутор Советский, неподалеку от
Калача-на-Дону. Советский я хорошо знал, мы еще не так давно сами были в
Советском. С севера Ватутин{32} должен был спуститься со своими войсками по
Дону и занять Калач. Мы же ударом на Советский облегчали выполнение задачи
Юго-Западного фронта. Вот такой сложился план. Успех операции не вызывал
сомнений. Мы были уверены, что немцы в Сталинграде будут окружены. С Жуковым
у меня были, повторяю в который раз, очень хорошие отношения, и я ему
сказал: "Товарищ Жуков, мы-то сделаем свое дело и окружим немцев. Надо
полагать, что войска противника, когда окажутся в окружении, захотят
вырваться. Куда им идти? Они не пойдут прорываться из окружения на север,
они пойдут на юг. Чем мы их будем держать? У нас удержать их нечем. Они нас
раздавят, вырвутся и уйдут". Жуков улыбнулся, посмотрев на меня, и
отреагировал русской словесностью довольно крепкого концентрата и резкого
содержания, добавив: "Пусть уходят, нам-то нужно, лишь бы они ушли, нам бы
только Сталинград и Волгу высвободить". Я ему: "Это верно, это наша первая
задача, но если бы нам дали больше средств, то можно было бы и перемолоть
силу, которая навалится на нас и будет прорываться". - "Больше, - отвечает,
- дать мы вам ничего не сможем", "Ну, хорошо". Жуков уехал. \416\ Об
операции знало очень ограниченное число людей, буквально считанное
количество. Мы продолжали готовиться и ожидали механизированный корпус
генерала Вольского{33}. Корпус был на подходе. Я познакомился с Вольским. На
меня он произвел очень хорошее впечатление: знающий человек. Мне хорошо
отрекомендовали его и другие лица. О нем говорили, что это большой сторонник
использования танковых войск и разбирается в методах применения танков в
современной войне; что на него можно положиться; что он покажет себя здесь с
должной стороны. Вот подошел корпус. Мы назначили ему место переправы у
большого села с высоким берегом, там были приготовлены съезд и паромная
переправа. Переправившись, корпус мог оттуда двигаться к месту
сосредоточения у Сарпинских озер.
Потом к нам прибыл Тимофей Тимофеевич Шапкин, старый русский воин,
человек уже в летах, среднего роста, с окладистой бородой. У него сыновья
уже были не то генералы, не то полковники. Сам он служил в царской армии,
воевал в Первую мировую войну. Еременко говорил мне, что он имел четыре
Георгиевских креста. Одним словом, боевой человек. Когда он нам
представлялся, на его груди Георгиев не было, но три или четыре ордена
Красного Знамени украшали его грудь. Я встретил его с большим уважением и
почтением, умиленно смотрел на него и слушал рассказы старого воина. С ним
пришел и его заместитель, молодой, красивый и очень подготовленный человек,
туркмен по национальности. Это был уже современный человек, он был душой
кавкорпуса, но не успел повоевать, был убит. Когда начались главные бои, он
был уже мертв: при подготовке операции разъезжал по своим частям, и на одном
переезде его с воздуха расстрелял в автомашине "мессершмитт". Я очень жалел
этого генерала. Однако не он был первым, не он и последним. Многих поубивал
противник таким образом.
Как же готовилась эта операция? Прилетел к нам Василевский. К тому
времени прибыл уже и Вольский, прибыл Шапкин с кавалерийским корпусом.
Накапливались боеприпасы, артиллерия. Одним словом, то, что должны были
получить, мы уже в основном получили. Мы с Василевским и Поповым поехали
втроем к Вольскому. То была наша главная сила. Поехали мы проинформироваться
и посмотреть, как обстоят у него дела. Наступила осень. На юге, под
Сталинградом, осень, оказывается, бывает очень холодной и дождливой, с
пронизывающим ветром. Части Вольского уже переправились через Волгу и
разместились в указанном селе. Противник бомбил их, но не сильно. Видимо, не
заметил, \417\ когда Вольский переправлялся со своими танками. Иначе враг
мог бы нанести при переправе довольно существенный урон. Волга там широкая,
берега крутые, не так-то легко перебраться на правый, высокий берег. Доклад
Вольского произвел на нас приятное впечатление. Мы поговорили с танкистами.
Было видно, что люди готовы к делу и рвутся в бой.
На обратном пути мы, замерзнув, заехали погреться к Попову. Попов имел
свой командный пункт невдалеке от места высадки, справа от мехкорпуса. Как
раз тогда у него был день рождения. Мы с Василевским ехали в принципе к
Толбухину, в 57-ю армию{34}. В штаб фронта я не поехал потому, что это было
далеко. Штаб фронта тогда находился на левом берегу Волги, в районе Ахтубы,
в местечке Райский Сад. Я редко бывал в то время в штабе фронта, больше у
Толбухина, как раз неподалеку от переправы. Войска, которые
сосредоточивались для удара, тоже находились в этом районе. Поэтому удобнее
всего было расположиться у Толбухина. Но Попов стал уговаривать нас: "Ну,
хоть на полчаса заезжайте, у меня день рождения, я очень хотел бы, чтобы вы
зашли сегодня, потом поедете". Ну, мы и заехали.
Известное дело, раз день рождения, да еще в обстановке предстоящего
наступления! Мы поздравили его и довольно много выпили. Я видел, что Маркиан
Михайлович доволен своим днем рождения. К сожалению, он увлекался выпивкой
больше, чем позволяли его здоровье и интересы дела. Если бы у него не было
этого недостатка, то он с большей пользой смог бы приложить свои способности
на благо Вооруженных Сил. Я считал его очень одаренным человеком. Чудесным,
интересным человеком. Но он выпивал. Он сам знал этот свой недостаток, да и
все это знали. Мы действительно недолго задержались у Попова, сели в машину,
завернулись в бурки (хорошее средство защиты от сталинградских ветров) и
поехали к Толбухину. Приехали поздно, обогрелись. У Толбухина была вырыта в
речном берегу хорошая баня.
Развернулась подготовка к наступлению. С каждым днем у нас вырастала
уверенность в успехе. Мы ждали дня наступления, как торжества. Абсолютно
были убеждены, что это наступление принесет нам радость, хотя еще не вполне
конкретно представляли себе глубину радости. А это стало потом радостью для
всего прогрессивного человечества, которое прилагало свои усилия для победы
над Гитлером. Я был удивлен ранними заморозками. Рано, очень рано начали
появляться льды на Волге. Было холодно, особенно ночью и по утрам. Днем же
пригревало солнце \418\ и становилось тепло. Наступление должно было
начаться 19 ноября, но потом для нашего фронта начало было перенесено на 20
ноября. Так потом и случилось. Вечером 7 ноября мы с Василевским приехали к
Толбухину и узнали, что утром 7 ноября состоялось торжественное заседание в
Москве и что на нем выступил Сталин с докладом. Это нас приободрило. Мы
радовались, что жизнь в столице нормализуется, что столица чувствует себя
уверенно и что доклад был сделан именно Сталиным.
Подготовка к наступлению шла полным ходом. Торопились, сосредоточивали
войска, лучше овладевали техникой, особенно в танковых войсках. Обучали
солдат практическим действиям, однако не в поле, а на картах, потому что в
поле выводить танки было невозможно. Вывести их - значит привлечь внимание
авиации противника и понести потери, а главное - преждевременно насторожить
противника. Главным условием успеха была внезапность нашего удара. Каждый
род войск, каждая воинская часть готовили себя, чтобы задача, которая была
поставлена, была бы решена как можно быстрее, эффективнее и с меньшими
потерями. Мы неоднократно выезжали в части вместе с Поповым. Ездили и с
Еременко, несмотря на трудности, которые он с больной ногой встречал при
поездках. Мы отправились с ним даже в самое отдаленное место, 51-ю армию.
Командовал ею генерал Труфанов{35}. Я потом встречался с ним уже после
войны, когда мы с Микояном и Булганиным летали на Сахалин. Труфанов
командовал там войсками.
Приехав, мы опять же занимались разбором предстоящей операции. Труфанов
докладывал план того, как он будет действовать. Мы проверяли, какие части
прибыли и в каком состоянии. Одним словом, разбирали все вопросы, которые
связаны с успешным решением задач, поставленных перед фронтом. Труфанов
должен был нанести удар в юго-западном направлении и прорвать румынскую
линию обороны. Основные наши силы в 51-й армии - механизированный корпус
Вольского, пехотные дивизии Труфанова и кавалерийский корпус. Этого
недостаточно, чтобы удержать противника в кольце после окружения, если тот
навалится на нас для прорыва на юг. Но вполне достаточно, чтобы, прорвав
оборону, решить основную задачу: выйти механизированным корпусом на
Советский и там соединиться с войсками Ватутина - войсками Юго-Западного
фронта, которые должны были спуститься на юг по правому берегу Дона.
Все было четко рассчитано. Сейчас уже не помню, сколько отводилось нам
времени на артиллерийскую подготовку. Может быть, два часа, может быть, и
меньше. Не помню также, сколько \419\ мы имели боекомплектов снарядов для
этого, но мы считали, что выделенного достаточно для решения задачи.
Отвлекающий удар был организован на участке 57-й армии Толбухина. Здесь
наших сил имелось очень мало. Задача заключалась в том, чтобы сковать, а
если удастся, то и ввести противника в заблуждение. Главное, чтобы он не
перебросил с этого участка войска на направление нашего главного удара.
Решили, что я и генерал Попов выезжаем в 51-ю армию, на участок главного
удара, а Еременко выедет к Толбухину: его армия была ближе других по
отношению к штабу фронта. Правда, она наносила вспомогательный удар.
Начальник штаба Захаров выедет в 28-ю армию, в Астрахань{36}. Там тоже
намечалось провести демонстрацию наступления, с тем чтобы сковать
противника.
Мы много тогда думали и беседовали с Василевским об этой операции. Он
был приятным собеседником. С ним можно было говорить по всем вопросам. Вдруг
за день до начала операции позвонил Сталин. Мы должны были ночью 19 ноября
выехать в пункты, каждый в свой, откуда будет начато наступление каждой из
групп войск. Сталин спросил меня: "Куда поедет начальник штаба Захаров?".
"Мы решили, что он поедет в Астрахань. Это спокойный участок, но нужно
все-таки поехать к Герасименко, с тем чтобы на месте все проверить и начать
успешно действовать. Я с Поповым выезжаю на участок главного удара, в 51-ю
армию, к генералу Труфанову. Еременко выезжает к Толбухину, на участок
вспомогательного удара". Сталин не сделал никаких замечаний и только сказал:
"Вы предупредите генерала Захарова, чтобы он там не дрался". Мне было
довольно странно услышать от Сталина такое замечание. Он так сказал впервые,
а больше я от него этого не слышал. Видимо, у него тогда наметился какой-то
поворот. Он ведь всегда говорил, что надо "бить морду". "Что вы его слушали?
Морду бы ему набить!". Этот мордобой прививался командному составу.
Пользовались этой рекомендацией Сталина и Еременко, как я уже рассказывал, и
Захаров, и другие лица. Многие пользовались. И вдруг Сталин говорит: "Вы ему
скажите, чтобы он там не дрался".
И я рассказал Василевскому, что, вот, Сталин так сказал. Мы посмеялись
над этим, потому что Василевский тоже хорошо знал позицию Сталина в этом
вопросе. Сталин не любил, чтобы такое его указание рекламировали, хотя и
толкал всех, с кем соприкасался, на это. Потом мы стали думать, как же
сказать про это Захарову? Как преподнести ему эту пилюлю? Я предложил:
"Товарищ Василевский, давайте порекомендуем, чтобы это сказал Еременко. Не
вы и не я, а пусть Еременко. Еременко сам толкал \420\ его на такие действия
и сам этим пользовался, поэтому пусть он сам и скажет". Захаров был большим
любимцем у Еременко. Нужно заметить, что как военнослужащий Захаров
заслуживал уважения. Я к нему тоже хорошо относился, за исключением этого
недостатка, который знал за ним и который возмущал меня. И я сообщил Андрею
Ивановичу: "Сталин позвонил и спросил, куда мы разъезжаемся. Он, наверное, и
с Вами разговаривал?". "Да, он со мной тоже разговаривал". - "Не знаю,
говорил ли он вам, мне же сказал еще и о том, чтобы предупредить генерала
Захарова, чтобы Захаров не позволял себе драться, когда поедет в 28-ю армию,
а если позволит это себе, то будет наказан. Лучше всего, Андрей Иванович,
именно вам сказать это Захарову и предупредить его".
Еременко принял от меня такой совет очень настороженно. Говорил ли с
ним Сталин и говорил ли об этом, не знаю. Может быть, и не говорил. Может
быть, он только мне сказал это. Какие соображения были у Сталина, не знаю.
Вечером мы сошлись в землянке Еременко: он, Захаров, Василевский и я.
Вносились последние уточнения в план. Докладывал Захаров. Все вопросы
обсудили, надо было разъезжаться. Ехать всем, особенно Захарову, было
далеко. Я смотрю на Еременко. Осталось только одно: чтобы Еременко сообщил
условленное Захарову. А он не говорит, у него язык не поворачивается. Я ему:
"Ну, Андрей Иванович, надо разъезжаться". - "Да, надо разъезжаться". Я: "Так
мы поехали. По-моему, все ясно?". "Да, все". Одним словом, тянет он. Я стал
уже беспокоиться. "Ну, Андрей Иванович, нам надо разъезжаться и следует
сказать товарищу Захарову, как же?". "Да, да". И Еременко вдруг принял
официальную позу и повернулся к Захарову. А они были большими приятелями.
"Смотрите, товарищ генерал, вот вы поедете в 28-ю армию, так не позволяйте
себе бить там людям морды. Иначе дело для вас плохо обернется". Тут Захаров
немного приподнял голову, но глаза опустил: "Да что же я, уговаривать буду,
что надо наступать?". Опять Еременко: "Товарищ генерал!". Тогда и я реплику
подал, и Василевский поддержал, что, мол, товарищ Захаров, нужно вести себя
сдержанно, иначе это может обернуться для вас неприятностью. Он пробурчал в
ответ что-то невнятное. Трудно ему было такое замечание пережить. Я понимал,
что это унижает человеческое достоинство и достоинство генерала, но вызвано
это замечание было действиями, которые он себе позволял. А ведь такие
действия и унижают больше всего достоинство человека и достоинство воина.
\421\
{1}То есть Калач-на-Дону (в отличие от Калача в Воронежской области).
{2}1-й танковой армией генерал-майор артиллерии МОСКАЛЕНКО К.С.
командовал в июле-августе 1942 года. Эту армию сформировали на базе 38-й
армии, но спустя три недели вновь расформировали, чтобы на базе ее полевого
управления создать управление Юго-Восточного фронта. Вторично 1-я ТА
возникла в январе 1943 г. как 1-я Гвардейская танковая армия, однако уже в
ином составе. МОСКАЛЕНКО же возглавил в августе 1942 г. 1-ю Гвардейскую
армию.
{3}Генерал-полковник ВАСИЛЕВСКИЙ A.M. Он стоял во главе Генштаба с июня
1942 года.
{4}Эта смена командования произошла в августе 1942 года.
{5}Он с октября 1942 г. командовал 33-й армией на Западном фронте.
{6}13-й механизированный корпус (командовал генерал-майор ТАНАСЧИШИН
Т.И.)
{7}После Великой Отечественной войны генерал-полковник ГОРДОВ В.Н.
командовал войсками Приволжского военного округа, потом был перемещен на
другую должность, с понижением. Генерал-майор КУЛИК Г.И. служил в ПриВО его
заместителем, в июне 1946 г. уволен в отставку. В 1950 г. они оба были
репрессированы. В 1957 г. КУЛИК посмертно был восстановлен в звании Маршала
Советского Союза.
{8}Речь идет об авиационном налете 23 августа 1942 года.
{9}Первый секретарь Сталинградского обкома и горкома ВКП(б) ЧУЯНОВ А.С.
{10}Генерал-лейтенант ГЕРАСИМЕНКО В.Ф. до сентября 1942 г. командовал
войсками Сталинградского военного округа.
{11}В Севастополе генерал-майор КРЫЛОВ Н.И. был начальником штаба
Приморской армии, а под Сталинградом в сентябре 1942 г. был назначен
начальником штаба 62-й армии.
{12}Нарком танковой промышленности МАЛЫШЕВ В.А.
{13}Представителем, поскольку ранее являлся председателем Совнаркома
УССР.
{14}Генерал-лейтенант (вскоре генерал-полковник) авиации НОВИКОВ А.А.
стал в апреле 1942 г. заместителем наркома обороны СССР и командующим ВВС.
Генерал-полковник артиллерии ВОРОНОВ Н.Н. был с июля 1941 г. заместителем
наркома обороны СССР и начальником артиллерии Красной Армии.
{15}Эту должность он занимал в августе-октябре 1942 года.
{16}13-я Гвардейская стрелковая дивизия (командовал генерал-майор
РОДИМЦЕВ А.И.).
{17}Поселок на реке Червленная, юго-западнее Сталинграда.
{18}Генерал-лейтенант ШУМИЛОВ М.С. командовал тогда 64-й армией.
{19}Генерал-майор СЕРДЮК З.Т.
{20}То есть 1-я гвардейская и 66-я армии.
{21}Генерал-майор авиации ГОЛОВАНОВ А.Е.
{22}В начале XVII в. автор "Трактата об артиллерии" Диего Уффано,
понимавший "артиллерию" как "arte de tirar" (то есть "искусство стрелять"),
ввел в обиход выражение "артиллерия - богиня стрельбы". В XVIII в.
выдающийся мастер артиллерийского вооружения Ж.-Б. Вакетт де Грибоваль
переиначил данное выражение на "артиллерия - богиня полей сражения". В ходе
Наполеоновских войн оно стало ходячим. Выражение "артиллерия - бог \422\
войны" есть его модификация. В советской печати впервые появилось как будто
бы со времен Финляндской кампании 1939-1940 года.
{23}Генерал-лейтенант (вскоре генерал-полковник) РОКОССОВСКИЙ К.К.
командовал войсками этого фронта с сентября 1942-го по февраль 1943 года.
{24}Генерал-майор (затем генерал-лейтенант) авиации СКРИПКО Н.С. был
заместителем командующего АДД с марта 1942 года.
{25}Контр-адмирал РОГАЧЕВ Д.Д. командовал Волжской военной флотилией с
февраля 1942 по май 1943 года.
{26}Генерал-лейтенант ЗАХАРОВ Г.Ф. был начальником штаба фронта в
августе-октябре 1942 года.
{27}Он еще до Великой Отечественной войны окончил "Выстрел" (Высшие
стрелково-тактические курсы усовершенствования командного состава РККА им.
Коминтерна), Военную академию им. М.В.ФРУНЗЕ и Военную академию Генштаба.
{28}8-я воздушная армия (командовал ею генерал-майор, затем
генерал-лейтенант и генерал-полковник авиации ХРЮКИН Т.Т. с июля 1942 по
июль 1944г.).
{29}Герой Советского Союза, генерал-майор авиации НАНЕЙШВИЛИ В.В.
{30}Генерал-лейтенант ПОПОВ М.М. ранее командовал войсками
Ленинградского ВО, Северного фронта. Ленинградского фронта, 61-й и 40-й
армиями. В должность заместителя командующего войсками Сталинградского
фронта вступил в октябре 1942 года.
{31}Генерал-лейтенант ШАПКИН Т.Т. командовал 4-м кавалерийским
корпусом.
{32}То есть командующий войсками Воронежского, затем Юго-Западного
фронтов генерал-лейтенант (потом генерал-полковник и генерал армии) ВАТУТИН
Н.Ф.
{33}4-й механизированный корпус (командовал генерал-майор, затем
генерал-лейтенант танковых войск ВОЛЬСКИЙ В.Т.).
{34}Генерал-майор Толбухин Ф.И. в те дни командовал именно 57-й армией.
{35}Генерал-майор ТРУФАНОВ Н.И командовал ею в июле 1942 г., затем
вновь с октября 1942 по февраль 1943 года. А на Дальнем Востоке он служил в
1950-1957 годах.
{36}Там генерал-лейтенант ГЕРАСИМЕНКО В.Ф. командовал 28-й армией с
сентября 1942 до ноября 1943 г.

СТАЛИНГРАДСКИЙ ПОВОРОТ

Перед началом нашего контрнаступления настроение у нас резко поднялось.
Мы распрощались, пожелали друг другу успеха и разъехались. Я сел в машину с
Поповым, Василевский поехал к Толбухину. Добрались мы к рассвету. Дороги
были хорошие, \423\ ровные. Степь. Путь был нам знаком, и мы мчались на
большой скорости. Приехали к Труфанову{1}. Все было готово, строго
расписано, люди находились на местах, каждая часть получила свою задачу.
Следовало только выждать время, которое намечено для начала операции, и
потом начинать. Мы решили ограничиться артиллерийской подготовкой. Авиацию
использовать не могли, потому что утром стояли густые туманы и летать было
невозможно. Мы боялись, что авиация разбомбит наши же войска.
Для нас было, конечно, большим уроном, что не смогли нанести
авиационный удар по переднему краю противника. Это еще больше
дезорганизовало бы его, создало панику в румынских войсках{2} и облегчило
задачу прорыва их линии обороны. Но не возникло такой возможности. Однако мы
считали, что и артиллерией сможем способствовать прорыву линии обороны,
потом тотчас введем в прорыв танковые войска, а за танками, когда они
развернутся, пустим кавалерию - бросим кавалерийский корпус по тылам
противника, чтобы дезорганизовать его тылы.
Наступило 20 ноября. Мы с командующим армией сидели на его командном
пункте. Все было подготовлено. Артиллерия, как говорится, на взводе; пехота,
механизированный корпус и кавалерийский корпус заняли позиции. Вот дан
сигнал ракетой, и артиллерия открыла огонь. У меня создалось впечатление,
что земля загудела. Мы вели очень интенсивный огонь. Но не помню сейчас,
сколько у нас стояло орудий на один километр линии фронта. Позже, когда вели
бои под Киевом, мы поставили на главном направлении более 300 стволов на
километр. Потом и это количество было превзойдено. Тут и наполовину не было.
Но по тому времени считалось, что много, что это большая артиллерийская
мощь. И действительно, противник был дезорганизован. Кончили артподготовку и
приказали пехоте занять окопы противника. Пехота, сейчас же начав
продвигаться, особого сопротивления со стороны румынских войск не встретила.
Румыны занимали там довольно выгодные позиции. Во-первых, они своевременно
окопались. Во-вторых, находились на возвышенности. Небольшая, но все-таки
возвышенность, так что они лучше нас просматривали местность перед передним
краем, нашим же войскам нужно было преодолеть подъем, чтобы занять их
позиции. Выгода по рельефу была на стороне противника, и он имел возможность
выбора, когда возводил оборону.
Наши войска ворвались в окопы и повели рукопашный бой. Противник
отходил. Мы приказали Вольскому{3} вводить механизированный \424\ корпус в
прорыв. Ждем, а танков все нет да нет. Мы стали уже волноваться. Как же? Мы
ведь теряем время. Враг может сорганизоваться и построить новую оборону на
каком-то удалении в тылу, оставив передний край. Мы предполагали, что у него
имеются там заранее оборудованные позиции. А танков нет. Что такое? Уже
рассвело. Солнце взошло. Его самого не видно, потому что стоял туман, но все
предвещало, что туман скоро рассеется. А механизированный корпус никак не
может войти в прорыв! Мы с Поповым{4} решили: сядем на машину и поедем к
Вольскому. Мы знали, где он находился. Проедем по его бригадам и буквально,
как говорится, будем подталкивать их в спину или в другое место, чтобы
ускорить выступление.
Когда мы с Поповым приехали в расположение танковых войск, то их
организация произвела на меня неприятное впечатление, такой там был базар.
Все хорошо видно, в поле ни кустика, и танки, и автомашины, и люди в
открытую. Нам повезло, что стояла нелетная погода и самолеты врага не
поднялись в воздух. Если бы авиация противника летала, то я не знаю, что бы
она нам наделала в танковом корпусе, а уж о кавалерии и говорить нечего.
Конечно, противник не сорвал бы наше наступление и задача все равно была бы
решена, но урон он нанес бы нам немалый. Там была просто Сорочинская
ярмарка, базар какой-то. Ведь коня и обоз не зароешь в землю, все в чистом
поле. Картина была, я бы сказал, ужасная. Вольский все еще возился с
командирами бригад, ставя им задачу. Мы начали его торопить - пора кончать,
задачи следовало поставить раньше.
Разъехались мы по частям, стали выталкивать в наступление
механизированный корпус. Я тогда считал, что это недосмотр Вольского, что он
не подготовил своих командиров бригад. Позже я понял, что там, видимо, дело
заключалось в другом, комбриги были проинструктированы, и каждый командир
получил свою задачу вовремя.
Такое потом наблюдалось не только у Вольского, а и у других командиров
танковых войск. Они нарочно медлили, выжидая, когда пехота расчистит путь,
чтобы им не подставлять танки под огонь и не терять их при прорыве. Ждали,
чтобы был развернут прорыв и легче было бы войти в него танковым войскам. К
сожалению, такие рассуждения я потом слышал часто, да и не только слышал, а
и сталкивался с ними у многих танкистов. Не буду называть фамилии. Сейчас
эти люди занимают довольно высокое положение. Они прекрасно воевали и хорошо
закончили войну. Но за многими мною замечался этот грех. Наконец, Вольский
\425\ сдвинулся. А мы все ездили по полю, по его базару. Солнце стало
пробиваться сквозь серость, туман рассеивался и поднимался. Смотрю, летают
два самолета над передним краем противника и бомбят его. Я говорю: "Смотри,
товарищ Попов, что же это такое? Чьи это самолеты? Вроде как наши. Да ведь
там сейчас нет противника, он выбит, как же так? Может быть, это противник
бомбит наши войска?" Мне было непонятно, Попову тоже. Конечно, в общем и
целом мы радовались. Хорошее было настроение, что наша берет! Мы передний
край прорвали, пошла в дело пехота. Но нас беспокоили эти два самолета.
Потом, смотрим, эти самолеты поворачивают в нашем направлении и летят на
бреющем полете над этим базаром, над танками и лошадьми. А все открыто, как
на ладони. Вот самолеты заметили наш виллис и летят прямо на него. Вроде бы
Ваши самолеты? Попов: "Давайте-ка выскочим, разбежимся и заляжем. А то черт
его знает, что получится". Выскочили из виллиса, он в одну сторону, а я в
другую. Самолеты прострочили по нам из пулеметов. Попов потом говорил, что
очередь близко легла от него. Около меня тоже, но не в непосредственной
близости, потому что я не слышал чмоканья пуль о землю. Улетели самолеты. Я
говорю: "Все-таки наши. Почему же они нас обстреляли? Как они могли спутать?
Этот район обозначен на всех картах, какими могли пользоваться наши летчики,
район сосредоточения танковых войск и кавалерии для броска в прорыв".
Вытолкнули мы корпус вперед и вернулись на командный пункт к Труфанову.
Там он нас уже порадовал первыми пленными. Сперва захватили десятка два,
потом их стало больше. Среди пленных, помню, был один с фамилией Чайковский,
русский, как он сказал мне, из Кишинева. Еще один пленный - очень интересный
румын. Я его допрашивал. Из него ничего не надо было выжимать. Он сам
понимал, насколько ложно положение румынских войск, понимал, что война идет
не в интересах Румынии, а в интересах Германии, что Антонеску принес свою
страну в жертву немцам. Мне его не приходилось пропагандировать. Он сказал,
что он сын священника и что его настроения - не только лично его, такие же
настроения присущи многим командирам, с которыми ему приходилось общаться. Я
ему: "Вы, может быть, согласитесь написать тогда листовку или письма к этим
командирам, чтобы они отказались от сопротивления советским войскам, сдались
бы в плен и помогли тем самым и Румынии в борьбе против общего врага, против
Гитлера?". "Да, охотно соглашусь. Дайте мне бумагу, и я это сделаю". \426\
Чайковский же по части листовок меня не интересовал. Он ведь был русский,
так что фамилия Чайковский не произведет на румын впечатления, если он даже
станет призывать их сдаваться в плен. А вот коренной румын, офицер румынской
армии, кажется, ротой командовал, сын священника. Все это на румын, особенно
на верующих людей, могло произвести впечатление. А Чайковскому я говорю:
"Как же вы позорите такую громкую фамилию?". "Да я, - отвечает, - понимаю, я
знаю принадлежность фамилии, которую ношу. Но и вы поймите: не только я, а и
другие русские были мобилизованы. Мы воевать не хотели. Свидетельство этому
- мы у вас в плену в первые же часы боев. Это само гласит о том, что я не
хотел воевать и при первой возможности сделал все, чтобы сдаться в плен.
Другие действуют так же".
Потом пленные поступили в распоряжение разведки, а мы пошли в войска.
Надо было не только продвигаться вперед, но и сделать все, чтобы
ускорить продвижение. Нас прежде всего интересовали подвижные войска
Вольского, и мы снова поехали туда. Теперь рассказывать по дням, в
хронологическом порядке, что происходило (думаю, каждый понимает мое
положение), невозможно. Я помню сейчас только общую картину или отдельные
яркие события.
Вольский двинул танки. Сопротивление противником оказывалось слабое.
Можно сказать, что вообще не было организованного сопротивления. На
участке, где действовали наши главные силы, Вольский взял много пленных,
много у врага было и убитых, очень много. Мы предупреждали Вольского, чтобы
ни в коем случае не допускалось какого-либо насилия по отношению к пленным.
Во-первых, это аморально. Во-вторых, опасно, потому что враг использует это
против нас в своей агитации: советским войскам нельзя сдаваться в плен, они
расстреливают пленных! Однако, когда мы стали продвигаться, я увидел много
больших групп расстрелянных. Рядом стоят наши люди. И я сказал Вольскому:
"Странное дело. Я наблюдал такую картину, что лежат расстрелянные". - "Нет,
- говорит, - все убитые в бою".
Я не исключаю того, что, может быть, кое-где имело место нарушение
нашей директивы под влиянием ненависти и озлобленности. Причины того были
очень большие, и у каждого нашего бойца. Мы, отступая, видели, что оставляем
врагу. К тому же располагали сведениями, как свирепствует враг на
территории, которую занял. На Советской Украине, на территории РСФСР,
Белоруссии \427\ и на Северном Кавказе - всюду, где появлялся враг, он
беспощадно уничтожал всех "ненужных" и не признавал никаких моральных
факторов. Гитлер издевался над этими факторами, победителю все было
дозволено! Надо уничтожить русских, деморализовать их, запугать.
Это наши солдаты знали. И если где-то были допущены злоупотребления и
нарушения приказа, то, как говорится, пусть будет прощено этим людям. Тут не
проявилось какое-то органическое свойство наших людей. Это был результат
навязанной нам войны, которая обострила человеческие чувства. Все это,
конечно, понятно людям, которые воевали и хотят с точным пониманием
отнестись к акциям, которые иной раз применялись в те дни.
Приходят мне на память и какие-то забавные случаи. Как и во всякой
трагедии, так и в ходе войны тоже происходили комические явления. Помню, раз
после проведенного наступления мы ехали поздно ночью. Степь. Дорог нет.
Ездить было опасно, потому что всегда можно было наткнуться на шальную мину,
закопанную в неожиданном месте. Вот едем мы и не уверены, что в правильном
направлении. Нет никаких ориентиров, ни кустиков, ни населенного пункта.
Голая степь. Ориентироваться надо по звездам. Но по звездам воевать даже в
степи невозможно. Видим, мерцает какой-то огонек. Сейчас же взяли
направление на этот огонек на своих виллисах. Выскакивает из машины Попов.
Он был человек с жизнерадостным характером и хохочет во все легкие: "Товарищ
Хрущев, идите сюда, взгляните, живых чертей увидите".
Я вышел из виллиса, подошел. Сидят наши солдаты, развели небольшой
костер. Большой костер там не разведешь, нет дров. Они все, что могло
гореть, собрали в степи. Достали где-то воду и кипятят чай, склонившись над
костром.
Закоптились - просто страх. У них только, как у негров, сверкают зубы и
глаза.
Действительно, черти, да еще ночью! А молодые парни улыбаются, видят, к
ним приехали генералы. Я тогда не имел еще воинского звания, но был в
военной форме. Они-то сразу увидели, что приехала какая-то военная "шишка".
Мы расспросили их. Что-то у них сломалось в машине, не то горючее кончилось.
"Вот, ждем, когда нам помогут". Это были артиллеристы противотанковых орудий
- одной или двух пушек. Мы с ними слегка пошутили. Нам же они что-либо
толковое сказать не могли, сами не знали событий, ответили лишь, из какой
они воинской части.
На следующий день мы опять разъезжали по фронту и натолкнулись \428\ на
другую забавную картину. Я о ней много раз рассказывал Сталину. Трясется
арба. Сидят человек пять-шесть румынских солдат, один погоняет лошадей. Едут
на восток. Попов спрашивает: "Куда едете? Кто такие?". Один румынский солдат
сует нам записку в руки, Попов взял и читает: "При сем следует столько-то
румынских солдат, лошадей и арба. Едут на восток, к Волге, для сдачи в
плен". И подпись: лейтенант такой-то. Мы посмеялись. Румыны смотрят, что мы
настроены не злобно, и тоже приободрились. Попов вернул им записку и сказал:
"Езжайте в том же направлении, в каком едете". Они, конечно, ничего не
поняли. Тогда он махнул рукой в направлении Волги, и они поехали в плен, а
мы поехали к линии фронта.
Приехали мы в Плодовитое. Это село. Там всюду такие интересные,
жизнеутверждающие названия населенных пунктов. Видимо, когда шло заселение
этих степных, полупустынных земель, люди, которые приезжали, давали новым
местам красивые названия. Подходит к нам лейтенант и обращается ко мне:
"Хочу спросить, что мне делать с пленными?" - "А сколько у вас пленных?". -
"Человек триста". "А где они?". - "А вот здесь недалеко". Мы с Поповым пошли
туда. Видим, стоит огромная толпа пленных. Мы стали их расспрашивать через
переводчика. В это же время подъезжает на коне еще один лейтенант:
"Разрешите обратиться? Что мне делать и куда направить пленных?" - "Сколько
их у вас?" - "Тысячи три, наверное". Где же эти пленные?" - "Вон там, за
церковью".
Подъехали. Там растянулась огромная их шеренга, придерживаясь какого-то
расчетного порядка. Лейтенант докладывает, что здесь находится полк полного
состава румынской артиллерии большого калибра. Он сдался в плен во главе с
командиром полка. Я подумал: черт его знает, целый артиллерийский полк
оказался в нашем тылу, он может наделать нам неприятностей. Говорю:
"Скомандуйте, чтобы все офицеры вышли вперед. Надо офицеров отделить от
солдат и отдельно увести их в глубь страны, на приемный пункт. В поле лежит
очень много оружия, от стрелкового до пушек. Они могут наделать нам
неприятностей, имея готовые артиллерийские расчеты". В тылу ведь у нас там
ничего не было. Вышли вперед их офицеры. Командира полка лейтенант пригласил
подойти к нам.
Подошел человек солидного возраста и доложил спокойно: "Я командир
полка. Даже чехлы не приказал снять с орудий, не вел огня и решил сдаться в
плен с полком в полном составе и при полном вооружении. Вот я вам и сдаю
все: и офицеров, и солдат, \429\ и артиллерию". Я говорю ему: "Господин
полковник, а вы не согласились бы обратиться с воззванием к румынским
солдатам и офицерам, чтобы они прекратили сопротивление и сдавались в плен?
Если вы сами так сделали, то понимаете правильно, что война против нас
навязана вам Гитлером. Вы не хотите ее вести и для себя ее уже закончили.
Так помогите и тем, кто еще находится по ту сторону линии фронта, пусть они
последуют вашему примеру". Он отвечает: "Охотно! Дайте возможность, я напишу
письмо". Потом я, расспрашивая его, сказал ему об офицере, с которым
беседовал раньше и который написал подобную же листовку. Он, оказывается,
знал этого офицера. В своей листовке тот офицер, как я узнал потом,
адресовался как раз к этому полковнику. Действительно, когда я читал
листовку того офицера, сына попа, с которым беседовал раньше, он обращался
именно к этому полковнику: "Не воюйте вы против своей совести! Я знаю ваше
настроение. Надо кончать войну!". Когда я вернулся в штаб, мне ту листовку
дали, чтобы я приказал ее напечатать. Но потребности в ней уже не было:
часть, к которой она адресовалась, сдалась и оказалась у нас в плену. Мы
указали, чтобы румынских офицеров увели отдельно, а солдат отдельно.
Операция же продолжалась успешно. Наши войска продвигались вперед, и мы
буквально наслаждались плодами первых больших побед. Трудно передать
словами, какая тогда была радость и как мы ликовали. Впервые за войну на
нашем направлении мы успешно прорвали вражеский фронт и развиваем
наступление, разгромив все, что стояло перед нами, и почти не встречая
сопротивления. Правда, мы понимали, что перед нами находятся не немцы, а
румыны. Они были нестойки, потому что знали, что эта война не отвечает
интересам Румынии. Но все-таки это был враг. Имелись, как говорится, румыны
- и румыны. Уже совершенно другие. Мы-то ведь знали, как они наступали, как
издевались над мирными жителями, убивали наших людей. Они пришли вместе с
гитлеровскими войсками и тоже допускали зверства по отношению к советским
воинам. Поэтому надо правильно понимать наше ликование, радость наших солдат
и офицеров, которые просто сияли.
Не помню, на какой день наступления, третий или четвертый, мы завершили
боевые действия и решили задачу, которая стояла перед нами. Наши танковые
войска дошли до Советского, вышли к Дону, а войска Ватутина спустились по
Дону к Калачу. Там у нас должна была состояться встреча, и мы с Поповым
приехали туда. Я говорю тут неточно. Другие генералы, которые участвовали
\430\ в этой операции, в своих воспоминаниях точнее, потому что они, когда
писали, пользовались материалами Генерального штаба, официальными
документами, по которым можно восстановить все во времени, как конкретно
развивались события. У меня нет такой возможности. Итак, мы с Поповым
приехали к командиру танкового корпуса войск Юго-Западного фронта.
Командовал им знакомый мне генерал Кравченко{5}. Я потом не раз встречался с
ним и во время, и после войны. Сейчас он умер. А ведь был здоровый такой,
крепкий мужчина. Казалось, ему и износа нет, а он умер. Действовал же он
тогда хорошо.
Когда мы зашли в помещение, которое он занимал, он сказал, что плохо
себя чувствует, болен. Грипп, что ли, у него был, но он переносил болезнь на
ногах. Мы поздравили друг друга и вместе порадовались, что наши фронты
сомкнулись. Вот и первая встреча! Кравченко предложил: "За радость нашей
встречи давайте разопьем бутылку шампанского. У меня есть трофейное,
французское". - "Ну, давайте". Открыли шампанское, выпили по бокалу и больше
ничего не пили, не потому, что не хотели, а потому, что отсутствовали иные
"средства", кроме этой единственной бутылки шампанского, чтобы отпраздновать
соединение войск Сталинградского и Юго-Западного фронтов. Кравченко
обратился ко мне: "Товарищ Хрущев, примите от меня подарок на память о
встрече, немецкий кортик. Правда, он со свастикой, но свастика эта теперь
побита. Этот сувенир будет напоминать о нашей встрече". Говорю: "Хорошо, я
возьму. У меня есть маленький сын Сережа, я ему перешлю. Это будет
вещественное доказательство того, что Ваши войска бьют немцев, и к тому же
хороший подарок".
Мы недолго побыли у Кравченко, проинформировали друг друга о положении
дел. Положение было хорошим. Мы не чувствовали какой-нибудь вражеской
угрозы, разгромили каждый своего противника и не знали, что враг еще
подтянет и с чем мы встретимся. Но это уже потом. А в данном случае мы
блестяще выполнили свою задачу. Кравченко сказал, что он, как говорится,
промаршировал по правому берегу Дона и не встретил большого сопротивления.
Тылы у противника - довольно жидкие и войсками не обеспечены. Мы радовались
успеху. Когда задумывалась операция, мы в своем письме к Сталину излагали
план осторожно, предполагали, что есть лишь возможность провести такую
операцию, но нам неизвестны ни наши резервы, если Ставка ими располагает, ни
то, что у противника пустота на этом направлении. Если в основу операции
положили и не наши рекомендации, \431\ то во всяком случае они не
противоречили осуществленному замыслу и тем предложениям, которые, возможно,
были сделаны другими командующими. Главное заключалось не в том, кто первый
сказал "а", а в том, что решена задача, поставленная перед нами. Враг
разгромлен и окружены немецкие войска в Сталинграде. Теперь надо удержать их
там и тоже разгромить.
Потом мы встретились с трудностями. Об этих трудностях я говорил
Жукову, когда он приезжал к нам и докладывал соображения Ставки по плану
операции. Я ему тогда сказал, что свою задачу мы решить можем, потому что
чувствуется, что тут у противника слабое место. А вот удержать окруженные
войска, если вы не усилите нас, мы своими силами не сможем: враг нас
раздавит и выскочит из Сталинграда. Я уже рассказал, как Жуков мне ответил:
пусть враг катится туда-то, мол, из Сталинграда, уже это будет большая
победа - отбросить немцев от Волги. Я соглашался с Жуковым, но хотелось
большего. Впрочем, думаю, что здесь у нас разногласий не могло быть: у
Жукова было то же желание. Но теперь встала задача удержать и разгромить
врага. И в тот вечер мы с Поповым решили вернуться не в штаб 51-й армии, а в
штаб Толбухина. Он находился поближе к Советскому. К тому же у 51-й армии
задача была решена, войска противника разгромлены, многие взяты в плен и
впереди не маячило непосредственной опасности. А в Сталинграде находились
главные силы противника. Теперь основным направлением становилось
толбухинское, то есть не 51-й, а 57-й армии, самой слабенькой из всех на
Сталинградском фронте, самой малочисленной. Поэтому мы и решили поехать к
Толбухину и там проинформироваться обстоятельнее. Уже в пути узнали, что
Толбухин перенес командный пункт в балку возле Наримана, ближе к Дону.
Поехали туда.
Стояла осенняя южная ночь. Хоть глаз коли, никаких ориентиров. Мы стали
искать эту балку, помотались какое-то время. Я высказал Попову сомнение:
"Маркиан Михайлович, по-моему, мы балку сейчас не найдем, бездорожье, мы там
не были, ориентиров не знаем, попасть туда очень трудно". А он бодро
отвечает: "Ну, что вы, товарищ Хрущев, для генерала главное иметь карту,
компас и спидометр, чтобы отсчитывать путь, пройденный машинами. Найдем!".
Стали мы искать. Позднее этот случай превратился в анекдот. Я много раз
потом вспоминал его, когда встречался с Поповым. Он тоже улыбался... Только
двинулись в путь, как наткнулись на два обнаженных трупа немецких солдат.
Ночью они хорошо видны. Отъехали подальше, лежит труп серой лошади. Это еще
не ориентир. А вот и немецкие указатели. \432\ Читаем надписи. У Попова были
два адъютанта, и один из них знал немецкий язык. А что толку? Куда бы мы ни
поехали, всякий раз возвращались к тем же трупам. Просто заколдованное место
какое-то! Без конца встречаем трупы двух голых солдат и серой лошади. Что за
наваждение? Как по Гоголю! Нечистая сила водит нас вокруг этого места.
Наконец, слышим, разговор. Кто-то едет. Мы тоже подали голос.
Приблизилась машина. Вышел из нее человек и говорит: "Я полковник,
командую такой-то танковой частью". Он узнал меня и спросил: "Куда же вы
едете?". "Мы едем в балку Наримана". - "Товарищ Хрущев, не найдете вы балку
Наримана. Степь ведь. Да и зачем вам ездить? Вон передний край, видно, как
взвиваются немецкие ракеты (немцы очень сильно освещали свой передний край).
Тут можно напороться и на мины. Я предлагаю вам, поедем вместе. Я еду в
расположение 57-й армии, знаю дорогу и вас проведу. Я еду в лазарет, ранен в
руку, сначала крепился, а сейчас чувствую, что рана начинает беспокоить.
Боюсь, как бы не было загноения. Хочу, чтобы там квалифицированно сделали
перевязку и все, что нужно, с раной". Я согласился, но Попов говорит: "Нет,
мы все-таки поищем сами". Распрощались, поехали. Опять слышим говор.
Подъезжает автомобиль, мы остановились, вышли из своей машины.
Оказалось, что это ехал представитель Ставки, генерал, который
занимался связью. Он говорит: "Я еду в штаб Толбухина на Волгу. Мне тоже
нужно в балку Наримана, но я туда сейчас не поеду, потому что не найду ее, и
вы тоже не найдете. Поехали вместе?". Мы опять отказались. Надеялись, что
найдем эту балку. Опять мы стали искать и все время кружили возле этих
трупов. Кажется, что уже далеко отъехали в каком-то направлении, а потом
вдруг выясняется, что где-то "закруглились" и вновь попали на то же место:
два трупа лежат и серая лошадь.
Я дрожал от холода в бурке, Попов тоже. Чаша нашего терпения
переполнилась. Подъехали мы в какому-то перекрестку, увидели несколько
указателей на немецком языке. Офицер подбежал к ним, начал переводить с
немецкого языка, куда эти указатели показывают. Попов замерз, как говорится,
зуб на зуб не попадал. Кричит адъютанту: "Тащи его сюда". Тот сорвал
указатель и притащил. Я говорю: "Ну, прочитать-то, что написано, он тебе
прочитал. А какое указатель показывает направление, неизвестно. Он же его
сорвал со столба". "Да, - согласился Попов, - видимо, мы балку Наримана этой
ночью не найдем. Давай, поедем в штаб на Волгу". \433\ А где расположен
штаб, мы хорошо знали. Солдаты говорят, что к фронту лошадь еле плетется, а
от фронта - бежит. У нас-то было не совсем такое положение. Мы искали тоже
штаб, но полевой. А более солидно оборудованный штаб армии был у Толбухина
на Волге. Теперь мы предвкушали, как замерзшие по приезде воспользуемся
баней. Толбухин любил баню, и бани у него были хорошие. Когда приехали на
Волгу, мне генерал Попов говорит: "Ну, товарищ Хрущев, я думаю, что вы
никогда не забудете, как мы с Вами блуждали, запомните на всю жизнь эти
трупы немецких солдат, труп серой лошади и наши приключения, поиск
направления с использованием карты, спидометра и часов". "Да, - говорю я, -
такое запомнится надолго". Так закончилось наше приключение, когда мы на
радостях возвращались от генерала Кравченко.
Разгром противника, соединение наших фронтов, завершение окружения
Сталинградской группировки немцев: было чему радоваться. Эту радость мы
выстрадали всем ходом войны, жутким отступлением, былыми поражениями,
другими огорчениями. Донской фронт, которым командовал Рокоссовский, тоже
выполнил свою задачу. Я ничего тут о нем не говорю потому, что конкретно не
помню, какая в целом задача стояла перед ним. Таким образом, с севера теперь
обеспечивал позиции против немецких войск Донской фронт. Сталинградский
фронт должен был направить основные свои силы на юг, чтобы укрепить там
оборону на случай вражеского прорыва.
Мы уже поняли, что раз окруженные войска не пытаются вырваться из
кольца, значит есть указание из Берлина не оставлять Сталинграда, а ждать,
когда придет помощь и будет восстановлено прежнее положение. По действиям
противника мы понимали, что им принято именно такое решение. Следовательно,
нужно ожидать его удара с юга и с запада. Но с запада то, что могло сюда
прийти, находилось за Доном. Задача удержать эти силы ложилась на плечи
Юго-Западного фронта под командованием Ватутина. Нашей обязанностью было
прикрыться с юга, чтобы войска, брошенные отсюда на помощь Паулюсу, не
смогли прорваться. Донской же фронт Рокоссовского при нашем участии держал
кольцо окружения.
На участке в направлении Котельниковского действовали 51-я армия,
кавалерийский корпус Шапкина, механизированный корпус Вольского и другие
соединения. Я несколько раз выезжал в эту группу войск, потому что там
сложилась тяжелая обстановка. Мы знали по данным разведки, что немецкий
генерал-фельдмаршал \434\ Манштейн командует группой войск, которая движется
на освобождение окруженной нами группировки{6}. Он начал теснить нас. Его
войска находились уже примерно в 50 км от переднего края войск Паулюса. Штаб
армии Толбухина, где я находился больше всего (при штабе фронта я бывал
тогда мало), расположился в Верхне-Царицынском, как раз посередине между
войсками Манштейна, дошедшими до р.Мышковы, и войсками Паулюса. В первые дни
после окружения Паулюса у Толбухина было настолько мало сил, что возник
совершенно обнаженный участок фронта в шесть или семь километров. Там вообще
ничего не было. Но в результате директивы, которая была дана Гитлером и
обрекала окруженные войска на бездействие, на ожидание помощи, противник
упустил возможность прорыва. Если Паулюс, как он того хотел, ударил бы на
юг, то он, безусловно, имел возможность прорваться. Удержать Паулюса мы бы
не смогли. Однако, как говорится, не было счастья, да глупость Гитлера
помогла. Он обрек на бездействие группировку Паулюса, сильную и вооружением,
и численностью войск. Она сидела и ждала, а в это время нами принимались
меры по уплотнению кольца.
Вскоре после завершения окружения было решено попытаться прорвать линию
обороны окруженных и разгромить их. Сил у нас недоставало, а желание было
большое. Поэтому мы попытались это осуществить дивизиями Толбухина, придав
ему какое-то усиление. В районе р.Червленная, на довольно пересеченной
местности, мы и хотели прорвать оборону Паулюса. Мы с Поповым выехали на
командный пункт к Толбухину. Расположен он был очень удобно: оттуда
буквально все было видно, как на ладони. Возвышенность, внизу балка и опять
подъем. Мы перед противником - как на ладони, и противник - тоже как на
ладони. Я даже видел, как какой-то немецкий солдат шел по полю и вдруг
исчез, видимо, в каком-то убежище. На этом направлении мы поставили танки.
Не помню сейчас, кто командовал этими танками. Танасчишин, командир 13-го
мехкорпуса, к тому времени был выведен на отдых и пополнение, мехкорпус
Вольского находился на юге, у Котельниковского.
Мы использовали все наши возможности, но бой успеха для нас не имел. И
к концу дня мы увидели, что не сможем назавтра продолжать такой интенсивный
бой и сломить сопротивление противника. Он имел тут и танки, и сильную
артиллерию. Самолеты, правда, с его стороны не действовали. С нашей стороны
действовали истребители, но в небольшом количестве. Какую-то реальную по-
\435\ мощь наземным войскам они оказать не могли. С наступлением темноты мы
прекратили атаки, тем более что понесли потери, особенно в танках. У нас
было очень мало танков. Если соотнести потери с количеством танков, которые
мы имели, то потери были ощутимые. И все же мы не теряли надежды прорвать
оборону врага и ворваться в расположение войск Паулюса. Мы считали, что
каждый новый день истощает силы противника, ослабляет его физически, ведь
питание в окружении было недостаточным, хотя конкретных таких сведений у нас
не имелось. Мы просто рассчитывали так, и, как теперь видно из
опубликованных материалов о Паулюсе, так и было в действительности. Нами
была предпринята вторая попытка прорыва. Она тоже не привела к успеху.
Помню такой эпизод. Мы находились на командном пункте - в углублении,
прикрытом одним накатом и замаскированном земляною насыпью. Там сидел
командующий армией Толбухин и мы с Поповым как представители фронта. Вдруг
мы увидели самолет, который снижался в нашем направлении. Мы уже
приготовились к тому, что он упадет прямо на командный пункт и разрушит все,
что тут было. Чей же самолет? Трудно было разобраться. В конце концов,
самолет приземлился (сейчас даже как-то не верится) метрах в 10, а может и
меньше, от командного пункта. Это объяснялось не мастерством летчика, а было
просто случаем. Бывают такие невероятные случаи и, на войне, и на охоте.
Вышел я из укрытия. Самолет оказался советским. Летчик сидел в кабине, но
находился в состоянии шока. Его стали вытаскивать, и тут он пришел в себя.
Его отправили в госпиталь, а самолет здесь и остался.
Я вернулся в землянку. А когда спустя некоторое время вышел, самолет
был уже ограблен. Это "наши" поработали. Сняли все, что имело ценность для
солдата: часы, стекла и пр. Потом изготовляли всяческие поделки и
финтифлюшки. Солдаты всему находили применение. Я удивлялся тогда и
возмущался. Самолет еще можно было восстановить! Я был очень удручен таким
отношением к военному имуществу, но никто другой особого внимания на это не
обратил.
С наступлением сумерек мы наблюдали, как немецкие транспортные самолеты
летели с грузами для войск Паулюса. Они летели волнами, как на параде.
Работала наша зенитная артиллерия, но с очень низким коэффициентом
попадания. В первый день на нашем участке было сбито только два вражеских
самолета, на второй день тоже сбили очень мало.
Когда мы допрашивали пленных, меня интересовало, что туда возят, какие
грузы? Питание ли для солдат? Вооружение? Горючее? \436\ Боеприпасы? Как
выяснилось, подвозили всего понемногу. Потом, когда наши войска продвинулись
дальше в глубь кольца, самолеты не могли садиться и сбрасывали свои грузы на
парашютах. Но это было уже значительно позже. Таким образом, первые наши
усилия по ликвидации окруженной группировки не принесли успеха.
Генерал Шумилов, командующий 64-й армией{7}, на своем направлении имел
задачу наступать с юга. Там все было разрушено. Вот нам доносит Шумилов, что
его войска заняли такой-то пункт. Мы его поздравили. Потом подумали,
обменялись мнениями с Еременко и позвонили Шумилову: "Вы все-таки проверьте,
не ошибка ли это донесение?". "Нет!" - заверял он. Шумилова надо было знать.
Это очень честный и добросовестный человек. И все же, когда назавтра, на
утро он проверил, оказалось, что его ввели в заблуждение. Он объяснил нам,
что противник уже после присылки донесения контратаковал и восстановил свои
позиции. Я потом не раз шутил над ним по этому поводу: дескать, этим
оправдывались те, которые обманули, они-то эту версию и выдумали, что
противник контратаковал, - это типичное объяснение, когда донесут
неправильно о захвате того или другого пункта, а потом говорят, что враг
контратаковал и отбил его у нас. Но никакой контратаки не было. Просто люди
донесли заранее, думая, что скоро займут село, а сделать этого не удалось.
Стечением времени противник стал наращивать нажим из Котельниковского в
направлении Сталинграда. Наши войска вновь вели упорные бои, и мы несли
большие потери. Я несколько раз выезжал туда. Мы послали на этот участок за
старшего, который на месте объединял усилия людей Захарова. Это направление
стало нас серьезно беспокоить, потому что мы все пятились и пятились к
Сталинграду. Возникла реальная угроза, что Манштейн прорвется. К этому
времени мы получили сообщение, что нам передается 2-я Гвардейская армия под
командованием Малиновского{8}. Я знал Малиновского и высоко ценил его. Мы с
Еременко очень обрадовались этому известию и стали ждать, когда придет
Гвардейская армия. Вскоре она поступила в наше распоряжение, и мы сейчас же
направили ее против войск Манштейна.
Это была спасительная сила - свежая, крепкая, обученная и хорошо
вооруженная молодежь. Во 2-й Гвардейской армии имелось три стрелковых
корпуса, в составе каждого корпуса - три дивизии и танковый полк, по 22 или
24 танка в полку, по тому времени - большая сила. Одним словом, полная
армия. Заместителем ее командующего был Герой Советского Союза генерал \437\
Крейзер{9}. Молодой военный, он произвел на меня очень хорошее впечатление.
Начальником штаба армии был Бирюзов{10}. Тоже молодой и тоже хороший
генерал. Одним словом, и командование, и войска были отборными.
Эта армия вступила в декабре в соприкосновение с вражескими войсками на
р. Мышкове. Разгорелись напряженные бои, и враг был остановлен. Мы стали его
опять теснить. В то время вновь прилетел к вам Василевский. Мы с ним
выезжали на передний край и видели, с каким упорством шло сражение. У нас
были большие потери. Иногда мы с ним "примерялись" (как определяют военные)
- вставали в определенной точке и смотрели, сколько окажется убитых в поле
зрения. Увы, насчитали очень много трупов наших солдат, преимущественно
молодежи. Я достал у одного убитого комсомольский билет, простреленный
насквозь: ему пуля попала в грудь.
Вскоре мы получили в подкрепление дополнительно танковый корпус,
которым командовал Ротмистров{11}. Хороший корпус, укомплектованный "с
иголочки" людьми, отменно знающими танковождение. Это уже было значительное
усиление фронта.
Я тогда больше всего находился у Толбухина, в Верхне-Царицынском.
Малиновский расположил свой штаб тоже в Верхне-Царицынском. Таким образом,
там было два армейских штаба: Толбухина, который держал с юга линию
окружения войск Паулюса, и Малиновского, который действовал юго-западнее,
сдерживая войска Манштейна. Несколько раз я выезжал в кавкорпус к Шапкину.
Однажды, приехав к нему, застал очень тяжелую картину: возле населенного
пункта, где располагался Шапкин со своим штабом, лежало много наших погибших
кавалеристов и побитых лошадей. Проезжал я через какой-то мостик, рядом
лежит убитый офицер, и мародеры уже сняли с трупа сапоги. Я рассказал об
этом Шапкину, он навел справки: "Да, - говорит, - это командир эскадрона". -
"Как же так? - спрашиваю, - вы не убираете убитых? Грабят своих! Мертвых,
правда, но все-таки смотреть и жалко, и неприятно". Вот как бывало на
войне... Шапкин в те дни всячески сдерживал натиск противника. А когда
подошла армия Малиновского, мы, отбив врага, перешли в наступление.
Перед подходом сил Малиновского случился такой эпизод. Прибыл к нам
представитель Ставки по использованию кавалерии О.И. Городовиков{12}. Куда
же его направить? Он был тогда генеральным инспектором кавалерии, и мы,
конечно, направили его в кавкорпус, единственный на этом участке. Ока
Иванович уехал туда. Я был у Толбухина, затем у Попова. К тому времени была
\438\ сформирована новая армия, командовать ею стал Попов. Эта ударная
армия{13} была нацелена по правому берегу Дона на Тормосин. Приезжает вдруг
к Попову Ока Иванович, очень взволнованный, возмущенный. Он говорил
недостаточно чисто по-русски. Высказывается: "Какой сашка? Этот сашка -
шашлык резать, а не рубить! Сашка плохой, не сашка, нет". Действительно,
вооружение, включая шашки, было в кавалерии не первоклассным. Ока Иванович
рассказывал мне: "Сижу в окопу, смотрю, где противник, вижу - вот противник.
Я тогда говорю: Попов, ты что, хочешь меня тут в плен сдать?". Манштейн
наступал (дело было еще до подхода 2-й Гвардейской армии Малиновского), и,
видимо, это произвело на бравого кавалериста сильное впечатление. Потом
спрашивает меня: "Товарищ Хрущев, когда вы поедете в штаб фронта? Где штаб
фронта?". Я сказал ему, что штаб фронта находится там, куда вы попали, когда
прибыли из Москвы, то есть в поселке Рай-Городок на самом берегу Волги. Не
знаю, почему он так назывался.
По сути, это была большая деревня, все ее постройки - сплошь
деревянные. "Вы, - продолжает генерал-полковник, - собираетесь туда ехать?".
- "Собираюсь". - "Давайте вместе поедем". - "Давайте. Только вы когда хотите
ехать?" - "Я хочу сейчас ехать". - "Не советую сейчас, ночью ехать очень
плохо, фары зажигать нельзя, по фарам стреляют немецкие самолеты, а ехать
без фар - можно разбиться еще скорее, чем если попадешь под пулемет
противника. Лучше поедем завтра на рассвете, когда еще не светло и дневные
самолеты еще не летают, а ночным уже опасно, потому что ночные
бомбардировщики-тихоходы летают на низкой высоте, их легко сбить из пулемета
и даже можно сбить из винтовки. Поэтому выберем вот такое время". - "Хорошо,
созвонимся". Но когда я утром позвонил, дежурный ответил мне, что Ока
Иванович уже уехал. "Когда он уехал?" - "С вечера". Он, видимо, настолько
был взволнован и потрясен, что не дождался утра. С тех пор я Оку Ивановича
больше не встречал. Когда-то он командовал 2-й конной армией, был героем
Гражданской войны. Но в эту войну появились и другие средства ведения боевых
действий, и другие условия. Он, конечно, чувствовал, что какой-либо
конкретной помощи оказать не сможет, его приезд ничего не давал фронту, он
же мог продемонстрировать только свои добрые намерения, честность и
преданность Советскому государству. Хороший воин, но уже выдохся. И по своим
знаниям военного дела, и по физическому состоянию он уже не мог играть
должной роли. \439\ Я уже отмечал, что больше времени проводил в
Верхне-Царицынском, нежели в штабе фронта: у меня там была постоянная
квартира. И вот я в очередной раз приехал туда, получил очередную информацию
об обстановке, и мы разошлись отдыхать. Вдруг ко мне вваливается
Малиновский, прямо в бекеше, не раздеваясь, очень взволнованный. Гляжу, у
него слезы ручьем льются. "Что такое? Что случилось, Родион Яковлевич?".
"Произошло несчастье, Ларин застрелился"{14}. Ларин был членом Военного
совета 2-й Гвардейской армии, боевой человек. Они были большие приятели с
Малиновским, служили вместе еще перед войной. Когда Малиновский командовал
корпусом, Ларин был у него комиссаром. Малиновский всегда выпрашивал, чтобы
Ларин у него оставался либо начальником политотдела, либо комиссаром. Он как
политработник заслуживал уважения. До того, как все это случилось, был
ранен. Я заходил к нему на квартиру. Он лежал, но рана была несерьезная, в
мякоть ноги, кость не была повреждена, пуля лишь задела голень. Ларин
разговаривал, был в полном сознании. Наблюдала за ним женщина, армейский
врач. Потом мне рассказали, что перед тем, как застрелиться, он довольно
весело болтал с нею. Малиновский был крайне взволнован событием и оплакивал
Ларина. Я не знал, как его успокоить. Что же вызвало такую акцию? Почему
Ларин застрелился? Потом его адъютант сообщил, при каких обстоятельствах это
произошло.
Обстоятельства были довольно неясными. Ларин выехал на передний край и
наблюдал за ходом боя под прикрытием какого-то стога сена. Он расхаживал,
как бы маячил перед противником, явно искал смерти. Вовсе не было
необходимости так вести себя. Он просто вызывал огонь на себя. Конечно,
вскоре его ранило. Хотя рана оказалась несерьезной, он вдруг застрелился. В
чем же дело? Бывало, стрелялись в начале войны, когда мы отступали. А тут мы
наступаем, окружили войска Паулюса, ведем сражение с Манштейном, можно
сказать, на переломном рубеже. Давно уже перестали бежать, начался новый
этап наших военных операций против врага. 2-я Гвардейская, сильная и крепкая
армия, успешно отражает удар Манштейна. И вдруг он стреляется? Ларин оставил
записку, тоже очень странную. Я сейчас не смогу точно воспроизвести ее
содержание, но смысл был таким, что он кончает жизнь самоубийством; потом
шли слова: "Да здравствует Ленин!" И подпись. Эту записку мы сейчас же
отправили в Москву. Начальником Главного политуправления РККА был тогда
Щербаков{15}. Нехорошо говорить плохо о мертвых, но что поделаешь? Щербаков
- работник, много лет находившийся на уровне секретаря обкома партии. Я
позднее \440\ столкнулся с его неприятным характером. А когда он получил эту
записку, то стал "обыгрывать" ее. Не знаю даже, какую цель он тут
преследовал. Ларин ведь уже застрелился. Не то он досаждал Малиновскому и
ярил злобой Сталина, не то "копал" против меня как члена Военного совета
фронта, на котором произошел такой случай. Меня сейчас же вызвали в Москву.
Состоялся очередной многочасовой обед у Сталина со всеми, так сказать,
"приложениями": и питейные дела, и тут же разбор событий, которые произошли
за истекшие сутки.
Сталин спрашивает меня: "А кто такой, собственно говоря, Малиновский?".
Отвечаю: "Не раз докладывал Вам о Малиновском. Это - известный генерал,
который командовал корпусом в начале войны, потом армией, потом Южным
фронтом. У него были там неудачи. Вы же знаете". Сталин, конечно, знал, что
тот фронт был обойден противником и развалился. Враг легко захватил Ростов,
за что Малиновский был освобожден от должности и переведен в тыл. Позднее он
командовал 66-й армией, был заместителем командующего войсками Воронежского
фронта, потом сформировал 2-ю Гвардейскую армию. Мне припомнили, где служил
Ларин, как Малиновский просил к себе Ларина и как добился, чтобы ему
уступили.
Нужно сказать, что Щербаков был большим мастером обыгрывания таких
вещей с целью не охладить как-то Сталина, а наоборот, подбросить ему
материальчик, который его взвинчивал бы и бесил. Щербаков понимал, что гнев
против Малиновского будет направлен, прямо или косвенно, и против меня. "Все
это, - говорит Щербаков, - не случайно. Почему он не написал "Да здравствует
Сталин!", а написал "Да здравствует Ленин!?" Я отвечаю: "Не могу сказать. Он
застрелился, видимо, под влиянием какого-то психически ненормального
состояния. Если бы он был в нормальном состоянии, то не застрелился бы.
Повода ведь стреляться у него не было". Все, казалось бы, ясно. Но нет.
Щербаков опять жевал свое, растравлял рану, подсыпал соли. Мне пришлось
тогда пережить много неприятностей. Конечно, самым выгодным для меня было бы
просто сказать, что Ларин растакой-сякой-разэдакий, да и Малиновский такой
же. Но я не был согласен с этим и не мог так говорить Сталину. А Сталин
вновь: "Кто же такой Малиновский?". Отвечаю: "Малиновского я знаю. И знаю
только с хорошей стороны. Не могу сказать, что знаю его много лет, но знаю
его с начала войны. Все это время он вел себя хорошо, устойчиво и как
человек, и как генерал". Над Малиновским явно нависла угроза. Тут сплелись и
падение Ростова, \441\ и самоубийство Ларина - все увязывалось в один узел.
Сталин: "Когда вернетесь к себе на фронт, надо будет за Малиновским
последить. Вам надо все время быть при штабе 2-й Гвардейской армии. Следите
за всеми его действиями, приказами и распоряжениями". Одним словом, я лично
отвечаю за Малиновского и его армию, должен быть глазом, наблюдающим за
Малиновским от партии и Ставки. Говорю: "Товарищ Сталин, хорошо, как только
приеду, буду неотлучно с Малиновским".
Я улетел в Верхне-Царицынский. И тогда я как бы забыл дорогу в штаб
фронта, передвигался вместе со 2-й Гвардейской армией, располагаясь всегда
рядом с Малиновским. Малиновский умный человек. Он понимал, что это является
результатом недоверия к нему со стороны Сталина. В моем же лице он видел
контролера над своими действиями. Когда мы перемещали штаб, то мне и
квартира отводилась рядом с Малиновским. Получалось, что я уже являлся
скорее членом Военного совета 2-й Гвардейской армии, чем всего фронта.
Собственно говоря, в ней и заключалась наша главная сила на фронтовом
направлении, так что не возникало противоречий по существу. А Малиновский
все распоряжения и приказы, которые готовил, до того, как подписать,
обязательно согласовывал со мной. Я их не подписывал, потому что это не
входило в мои обязанности, но все его приказы и распоряжения знал, и
Малиновский все мне докладывал.
Дела у нас продвигались хорошо. Я был доволен и положением дел на
фронте, и Малиновским - его способностями, его распорядительностью и его
тактом. Одним словом, в моих глазах он выделялся на фоне других командующих,
и я с уважением к нему относился. Работать с ним было хорошо.
К нам тогда прилетел товарищ Ульбрихт{16} и с ним вместе два
немца-коммуниста. Они приехали для того, чтобы вести антифашистскую
пропаганду с переднего края через рупоры-усилители; призывали, чтобы немцы
сдавались в плен. Это была главным образом вечерняя и ночная работа.
Ульбрихт ползал по переднему краю с рупорами и обращался к солдатам и
офицерам войск Паулюса. Мы всегда обедали вместе с Ульбрихтом, и я шутил:
"Ну, что ж, товарищ Ульбрихт, сегодня вы на обед не заработали, никто не
сдался в плен". Он спокойно продолжал свое дело. Однажды мне доложили, что к
нам перебежал солдат из состава окруженцев. Я сказал: "Ну-ка, приведите его,
спрошу, что за человек, узнаю его настроение и как он оценивает моральное
состояние своих товарищей". Привели. Говорю: "Кто вы такой по
национальности?". - "Поляк". - "Как же вы попали в немецкую армию?". \442\ -
"Я из той части Польши, которая вошла в состав Германского государства, меня
призвали". - "У нас, наверное, будет формироваться новая Польская армия.
Надо ведь Польшу освобождать. Как вы к этому относитесь?" - "Да, надо
освобождать". - "А вы в Польскую армию запишетесь? Пойдете туда?" - "Нет, не
пойду". - "А как же освобождать Польшу?" - "Польшу русские освободят". И
довольно нагло отвечает. Мне это не понравилось. Я потом и говорю Ульбрихту:
"Вот ваш солдат, не немец, поляк, сбежал от немцев, но он и не за нас, он
даже освобождать свою Польшу не собирается".
Затем были взяты в плен несколько чистокровных немцев, как раз перед
Рождеством. Я сказал, чтобы их доставили в расположение штаба Малиновского,
и мы начали их допрашивать. Но это был уже не допрос, а скорее
пропагандистская беседа. Мы ее вели вместе с Вальтером Ульбрихтом. Сначала я
приказал, чтобы их отвели в баню, помыли, переодели, избавили от насекомых,
дали им по 100 граммов водки (ведь Рождество!), покормили. Далее мы начали
беседовать с ними. Один из этих пленных особенно отличался, с моей точки
зрения, хорошим настроением. В нашем понимании, конечно. Он был против
нацистов, против Гитлера, против войны. Ульбрихт ему: "Мы хотим обратно вас
забросить. Вы согласны отправиться?". Тот отвечает: "Согласен. Даже прошу,
перебросьте нас. Мы вернемся и все расскажем своим товарищам". Однако тут же
в этой группе получился раскол. Один из пленных заметил: "Зачем же нас
перебрасывать назад? Если перебросите нас сейчас, то нас расстреляют. Никто
не поверит ни в то, что мы убежали от вас, ни в какую-то другую версию,
которую вы придумаете". Довольно-таки серьезная перепалка возникла у пленных
между собой. "Наш" немец говорит: "Ты трус! А я пойду. Пусть меня
расстреляют, но и это сыграет свою роль".
Мы с Ульбрихтом уже согласились было перебросить эту группу к
противнику. Вдруг об этом узнал Толбухин и пришел ко мне: "Товарищ Хрущев, я
узнал, что придумали вы с Ульбрихтом. Не делайте этого, прошу. Пленные
теперь знают расположение нашего штаба, выдадут своим, и нас разбомбят. Хотя
бы не перебрасывайте до тех пор, пока я не переведу штаб в другое место. Я
не хочу подвергать людей опасности". Я говорю: "Как же так? Мы привезли их с
завязанными глазами и увезем с завязанными, они и не знают, где находятся".
- "Нет, я рисковать не могу". Вижу, если он расскажет Сталину, Сталин меня
не поддержит. Я не говорил Ульбрихту о настроении Толбухина, а просто
сказал: "Товарищ Ульбрихт, видимо, придется отложить нам эту акцию, потому
что есть \443\ риск, что пленные могут выдать расположение нашего штаба". -
"Ну, раз нельзя, значит, нельзя!" И продолжал свою деятельность. Насколько
же были серьезными опасения Толбухина? Я и сейчас с ним не согласен. Слишком
уж большая осторожность. Думаю, что никакой опасности для штаба не было,
даже если бы мы перебросили этих людей туда, в "котел".
Бои продолжались. Мы начали теснить противника в направлении
Котельниковского. Ситуация сложилась такая, что штабу Сталинградского фронта
управлять войсками, которые непосредственно удерживали в кольце окруженную
группировку Паулюса, и войсками, которые наступали на Маныч и Ростов, было
трудно. И нам предложили разделить фронт. Предложение исходило из Ставки. Не
знаю, была ли это инициатива Сталина или же кого-либо из Генерального штаба.
Но там понимали сложность, которая создалась теперь у нас на фронте. Было
предложено те армии, которые стояли лицом к Паулюсу, отдать Донскому фронту,
а войска, которые направлены на юг и смотрят на запад, - Южному фронту. Нам
было жаль расставаться с такими, приобретшими поистине историческое
значение, соединениями, как 62-я армия, которая своей грудью защитила
Сталинград; как 64-я армия, которой командовал Шумилов; 57-я и другие
соединения. 62-я и 64-я армии стояли полукольцом и отражали прежде немецкие
войска, которые рвались в Сталинград. 57-я армия дралась сначала в самом
Сталинграде, потом все они сдвинулись по линии фронта. Мы сжились и
сроднились с этими людьми. Но, когда Сталин позвонил, я сказал ему: "Мы это
сделаем. Считаю, что это правильно, в интересах дела. Так будет лучше".
Еременко Сталин тоже позвонил. Не знаю, как он с ним разговаривал и как тот
ему отвечал.
Я застал Еременко чуть ли не в слезах. Мне стало жалко его. "Ну, Андрей
Иванович, ну, что вы? Это ведь в интересах дела. Вы же видите, что наши
армии сейчас повернулись на юг. Наша задача - наступать, с тем чтобы бить во
фланг войск противника, которые находятся на Северном Кавказе, подпирать их
к Ростову. А у Сталинграда - оборона, все здесь обречено, тут противника
надо только обложить покрепче, и он сам с голоду подохнет, у него нет ни
снарядов, ни питания, ни обмундирования". - "Товарищ Хрущев, вы не
понимаете, вы гражданский человек и, видимо, не чувствуете, сколько мы,
военные, выстрадали. Мы были чуть ли не обречены. Вы помните, как Сталин
звонил и просил нас продержаться три дня? Помните, у нас целая свадьба была
этих, наехавших из Ставки, а потом их как метлой смело. Считали, что немцы
захватят Сталинград, а мы были оставлены там козлами отпущения. \444\ И вот
теперь такое! Вы-то не знаете, а я знаю, предвижу, что вся сталинградская
слава уйдет Донскому фронту!". Я его успокаивал: "Самая главная слава - это
победа нашего народа. Имеет гораздо большее значение личное моральное
удовлетворение того или другого воина и командующего войсками, вот главное!"
Но я ничем не смог его убедить. Он действительно много выстрадал, много
вложил сил, энергии, военного таланта, умения и напористости в нашу Победу.
Я не знаю, сколько в русском языке есть слов, пользуясь которыми можно было
оценить значение тех усилий, которые приложил Еременко как командующий
войсками Сталинградского фронта. Хочу, чтобы меня верно поняли, что я ни в
какой степени не стремлюсь принизить достоинство Рокоссовского. Это
чрезвычайно талантливый военачальник и замечательный товарищ. Я мало имел с
ним дела, но каждая моя встреча, каждое соприкосновение с ним всегда
оставляли наилучшее впечатление о Рокоссовском. Однако в историческом плане
я считаю, что главное там произошло не у него: Сталинград прогремел на весь
мир, а не Донской фронт. Ну что же делать, так было суждено...
В принципе функции Донского фронта были другими. Если бы противник
овладел Сталинградом, то он, конечно, повернул бы свой удар на север.
Значит, Ставка правильно сделала, что поставила там еще один фронт и
назначила командующим достойнейшего генерала Рокоссовского. А сейчас
положение изменилось. Уже не немцы определяют направление главного удара, а
мы. Это мы направляем свои войска на юг, с тем чтобы вытолкнуть и разгромить
немецкие войска, которые находятся на Северном Кавказе. Это, конечно,
единственно правильное решение. Честь воздадут тем, кто разгромит Паулюса.
Но командующему, вынесшему ранее все тяготы обороны, хотелось самому
закончить данную операцию, самому пожать лавры победы. И вот фактически не
стало Сталинградского фронта. Остались Южный фронт Еременко, наступающий на
Северный Кавказ и западнее, и Донской фронт, добивающий Паулюса. Это не
могло утешить Еременко, не могло! В таких коллизиях закончилась для нас
эпопея боев под Сталинградом. Начался другой этап войны. Этап нашего
освободительного наступления на запад.
{1}Генерал-майор ТРУФАНОВ Н.И. командовал тогда 51-й армией (до февраля
1943 года).
{2}Там находилась 4-я румынская армия.
{3}Командир 4-го механизированного корпуса генерал-майор ВОЛЬСКИЙ В.Т.
\445\
{4}Генерал-лейтенант ПОПОВ М.М. с октября 1942 г. был заместителем
командующего войсками Сталинградского фронта.
{5}Командир 4-го танкового корпуса генерал-майор КРАВЧЕНКО А.Г.
{6}Генерал-фельдмаршал МАНШТЕЙН фон ЛЕВИНСКИ Э., командовавший группой
армий "Дон" (оперативная группа "Холлидт", 3-я румынская армия, армейская
группа "Гот", 6-я армия, имевшие в своем составе 44 дивизии), пытался
деблокировать Сталинградское кольцо окружения с ноября 1942 по февраль 1943
года. Действовавшая на правом фланге его войск армейская группа "Гот"
включала 4-ю танковую армию и 4-ю румынскую армию, противостоявшие войскам
Сталинградского фронта.
{7}Генерал-лейтенант ШУМИЛОВ М.С. командовал 64-й армией с августа 1942
г. вплоть до апреля 1943 г. (когда она стала 7-й Гвардейской армией) и
далее, до конца войны.
{8}Генерал-лейтенант МАЛИНОВСКИЙ Р.Я. командовал 2-й Гвардейской армией
в ноябре 1942-го - феврале 1943 года.
{9}Генерал-майор КРЕЙЗЕР Я.Г. был моложе Хрущева на 11 лет. Он
командовал 2-й Гвардейской армией до Малиновского (в октябре-ноябре 1942 г.)
и после него (в феврале-июле 1943 г.).
{10}Генерал-майор БИРЮЗОВ С.С. стал начальником штаба 2-й Гвардейской
армии в декабре 1942 года.
{11}Генерал-майор танковых войск РОТМИСТРОВ П.А. командовал тогда (с
апреля 1942 г.) 7-м танковым корпусом.
{12}Генеральный инспектор кавалерии РККА генерал-полковник ГОРОДОВИКОВ
О.И., с 1943 г. - заместитель командующего кавалерией Красной Армии.
{13}5-я ударная армия.
{14}Дивизионный комиссар ЛАРИН И.И.
{15}Член партии с 1918 г., кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б),
генерал-лейтенант, заместитель наркома обороны СССР, начальник Главного
политического управления Красной Армии с июня 1942 г. ЩЕРБАКОВ А.С.
{16}Член Коммунистической партии Германии с 1918 г., член Политбюро ЦК
КПГ с 1935 г., кандидат в члены Исполкома Коминтерна УЛЬБРИХТ В, являлся в
ту пору одним из руководителей национального комитета "Свободная Германия".

ДОРОГА НА РОСТОВ

Начали мы теснить противника на юго-запад. Потом Южный фронт перешел
своим правым крылом через Дон и стал продвигаться по его западному берегу. Я
сейчас не могу вспомнить, конечно (да это и не нужно, и я не ставлю перед
собой такой задачи), в какое время и в каком месте мы перешли Дон. Кажется,
это \446\ было где-то в районе Цимлянской. Там мы отбросили войска Манштейна
на правый берег реки. Это значило, что немцы уже отказались от стремления
выручить Паулюса. Паулюс был обречен. Войска Манштейна требовались теперь
для того, чтобы преградить путь продвижению войск Южного, Воронежского и
Юго-Западного фронтов{1} (или тогда был еще только Воронежский фронт, а
Юго-Западного не было?) на запад. На западе у немцев какое-то время,
собственно говоря, была на этом участке пустота, войск у них там не имелось.
Когда я летел по вызову в Москву, то заехал по дороге к сталинградским
своим товарищам - Шумилову и Сердюку. Они рассказывали о таком эпизоде. Нам
очень хотелось знать, о чем беседуют пленные немецкие генералы с Паулюсом.
Для этого мы вместо солдат приставили к ним для обслуживания наших офицеров,
знающих немецкий язык и переодетых солдатами. Впрочем, ничего особенного не
услышали. Но однажды кто-то из генералов задал Паулюсу вопрос: "Господин
фельдмаршал, как Вы считаете, когда немецкие войска смогут остановить
советские войска, которые продвигаются на запад после краха наших войск в
Сталинграде?". Тот подумал и ответил: "Сейчас эту дыру, которая образовалась
в результате гибели наших войск, закрыть нечем. Может быть, удастся это
сделать где-то возле Днепра, на очень большой оперативной глубине. Собрать
новые войска в Германии и доставить их на фронт, с тем чтобы задержать
русских, трудно. Потребуются время и большие усилия, чтобы собрать нужное
количество войск". Это было правильно. Наши войска продвинулись тогда
довольно далеко в глубь оккупированной территории, чуть ли не до
Днепропетровска. Мы освободили Харьков, Павлоград, подошли к Новомосковску.
Так что Паулюс более или менее верно определил, насколько глубоким окажется
прорыв после разгрома немцев и их союзников под Сталинградом.
При продвижении на юг мы встретили более упорное сопротивление, чем с
запада. Это вполне понятно, потому что наше продвижение на юг, на
Котельниковский и Маныч по левому берегу Дона, угрожало всей группировке
немецких войск на Северном Кавказе. Хотя противник и перевел отсюда силы
Манштейна на другой участок, но, видимо, снимал свои войска с Северного
Кавказа и бросал их против Южного фронта. Шли довольно упорные бои, мы несли
большие потери. Конечно, и сами наносили противнику еще большие потери.
Какие особенности наблюдались при проведении тех боев? Прежней активности
немецкой авиации, которая была в первые дни войны и даже на второй год \447\
войны, мы уже не чувствовали. Противник чаще вел авиационную разведку и,
конечно, бомбил нас, но уже не с такой интенсивностью. Нам удавалось сбивать
его разведчиков, и я допрашивал пленных летчиков: интересовался, каково
положение у немцев с горючим. Немцы переживали тогда большие трудности с
горючим, но пленные старались бодро отвечать на этот вопрос и заявляли, что
не встречают никаких затруднений, получают горючее в нужном количестве и
нужного качества, и авиационное, и танковое, и автомобильное. Но теперь по
документам, опубликованным самими немцами, известно, что к тому времени они
уже переживали чувствительные затруднения с горючим, хотя горючее у них,
конечно, имелось.
Вызвали меня в Москву. Я прилетел туда в феврале или, может быть, в
конце января 1943 года. Сталин встретил меня хорошо. Настроение у него было
уже другое. Он выпрямился, распрямил свою спину. Это был не тот человек,
которого я видел в начале войны. Меня он встретил словами: "Ну, мы все-таки
приняли решение освободить Еременко от командования войсками Южного фронта".
Отвечаю: "Ну, что ж, раз приняли решение, значит, приняли. Ничего не
поделаешь. Но я считаю, что этого не следовало бы делать". - "Нет, он сам
просил". И прочел мне телеграмму, в которой Еременко обращался к Сталину с
просьбой освободить его от командования войсками этого фронта и предоставить
ему возможность полечиться. Сталин продолжал: "Он сам просит, и мы
удовлетворили его просьбу". Я: "Мне понятна его просьба. Он сильно нуждается
в отдыхе и лечении. У него, действительно, болит нога, он хромает и не так
подвижен, как хотел бы, как это нужно было бы командующему. А он человек
подвижный. Но здесь кроется и его обида: он не может ее перенести, так как
считает, что обида нанесена ему лично, поскольку его лишили возможности
торжествовать победу при разгроме вражеских войск в Сталинграде. Это наш,
Сталинградский фронт выстоял, а слава перейдет к другому командующему, то
есть Рокоссовскому". - "Рокоссовский уже принял командование Донским
фронтом, Еременко же мы освободили", - сказал Сталин с каким-то даже
озлоблением.
Почему он так обозлился и проявлял такую нетерпимость, я не знаю. Мне
трудно было определить это, а ждать от Сталина искренности было невозможно.
Сталин вновь ко мне: "Кого назначим новым командующим?". "Я не знаю, кого Вы
считаете необходимым назначить командующим". - "Нет, вы должны назвать". -
"Мне трудно назвать командующего. Командующий \448\ войсками фронта - это
такая величина, которая относится к компетенции Ставки". "Нет, вы скажите",
- опять нажимает он, и упорно нажимает.
Из всех командующих армиями, которые имелись у нас на фронте, самым
подготовленным, который мог справиться с этим делом, был Малиновский. Но
Малиновского я не решался назвать. На Малиновского вешали тогда всех собак:
Малиновский сдал Ростов, у Малиновского член Военного совета, его друг и
приятель Ларин, написал записку сомнительного политического содержания,
закончив ее словами: "Да здравствует Ленин!", и застрелился. Я уже говорил,
как обыгрывал эту записку Щербаков. А Щербаков - тут как тут. Он вьюном
вертелся перед Сталиным, угодливо подбрасывал и "растолковывал" ему все
вопросы. По существу, ярил Сталина. Это меня очень возмущало.
Людей, которые будут позднее знакомиться с моими записками, я просил бы
учесть этот факт. Может быть, это моя слабость. Но это обстоятельство
вызвало у меня чувство негодования. Возможно, я слишком чувствительно
переживал линию Щербакова, но она была несправедлива. Хотя она была
направлена против Малиновского, но больше била по моему авторитету. Я ведь
хорошо характеризовал Малиновского Сталину, и вдруг, оказывается,
Малиновский чуть ли не враг. Ну, что же делать? Люди, окружавшие Сталина,
меньше заботились о государстве, чем о себе. Да и Сталин сформулировал свою
роль как роль создателя Красной Армии. А какой он создатель? Он такой же ее
создатель, как я - химик. Но Сталин тогда, как говорится, и казнил, и
миловал. Он все мог сделать. Порою даже окружение Сталина негодовало,
фыркало и плевалось, но ничего нельзя было поделать. Так было!
В конце концов Сталин вынудил меня назвать кандидата в командующие из
числа руководителей Южного фронта. И я говорю: "Конечно, Малиновский. Вы его
знаете, и я его знаю". - "Малиновский? Вы называете Малиновского?" - "Да, я
называю Малиновского". "Хорошо! Утверждаю Малиновского!". И к Молотову:
"Пишите!". Молотов сейчас же взялся за блокнот и карандаш, а Сталин
продиктовал приказ о назначении командующим войсками Южного фронта
Малиновского{2}.
Потом зашла речь обо мне. Когда мы находились в Сталинграде. а
противник наседал на нас и выжимал из Сталинграда, Сталин в те месяцы
чувствовал, что Сталинград может быть нами потерян. И отношение его ко мне
резко колебалось в зависимости от положения дел на нашем фронте, да и вообще
на фронте в целом. Тогда же противник предпринял активные действия и на
\449\ Северном Кавказе. Если рассмотреть соотношение сил врага и наших сил
под Сталинградом и на Северном Кавказе, то не могло быть даже сравнения: на
Северном Кавказе наше преобладание было значительным. Помню, Бодин{3}
говорил тогда: "Удивительно, почему так плохо ведут себя наши войска на
Северном Кавказе? Ведь соотношение сил такое-то. Разведка свидетельствует,
что у противника имеются такие-то силы, а у нас такие-то. И все-таки враг
продвигается вперед".
Мнение Бодина я ценил очень высоко. Это был талантливый и грамотный
военачальник, я уже упоминал об этом. Но на Кавказе был Берия. Сталин
абсолютно доверял Берии, и Берия тоже мог влиять на Сталина. Так что там все
было объяснимо, поскольку конкретного соотношения сил на том или другом
участке фронта в целом Сталин никогда, по-моему, в деталях не знал. Он жил
тем, что доложит ему Генеральный штаб. Это, конечно, правильно. Но как
Главком он должен был бы и сам вникать в вопросы соотношения сил, изучать их
и взвешивать. Это доступно человеку, даже не имеющему военного образования.
Взвесить соотношение сил - это вопрос арифметики. Он доступен каждому
разумному человеку, а Сталин был очень разумный человек.
Сталин мне тогда сказал: "Мы считаем необходимым освободить вас от
обязанностей члена Военного совета Южного фронта и назначить членом Военного
совета Воронежского фронта. Воронежский фронт продвигается по территории
Украины, и вам надо быть там. Вам бы надо и заняться вопросами
восстановления Украины". Я удивился, но сказал: "Это Ваше дело, товарищ
Сталин. Если нужно, пойду туда, куда пошлют". Это меня поразило еще и
потому, что, когда мы находились под Сталинградом и я как-то тоже приехал в
Москву, Сталин сказал мне: "Вам не следует больше заниматься вопросами
Украины". А занимались мы тогда партизанами. Начальником штаба партизанского
движения на Украине был генерал Строкач{4}. Он рассматривал все оперативные
вопросы и докладывал мне. Вместе мы принимали необходимые решения и давали
указания партизанам.
Сталин тогда сказал: "Этими вопросами теперь будет заниматься Корниец,
а вы русский человек, не украинец". Говорю: "Да, я русский, не украинец". В
душе же я просто возмущался. Он ведь знал, что я русский, когда посылал меня
раньше на Украину. Я просил его не посылать меня, учитывая, что я русский.
Тогда он сказал мне: "Украиной руководил Косиор, поляк, а чем русский хуже
поляка?". Я отвечал: "Косиор - поляк, но поляк только по происхождению. Он
вырос, воспитывался и работал \450\ в подполье на Украине. Это был
украинский поляк, украинец польской национальности". От себя добавлю, что он
прекрасно знал украинскую культуру и был признанным руководителем Компартии
Украины.
Теперь же Сталин начал рассказывать, на мой взгляд, в оскорбительном
тоне, как он вызвал Корнийца{5} и давал ему такое задание: "Вот начали
освобождать Украину. Выясните потребности и составьте список того, что вам
будет нужно для Украины". Корниец выдвинул свои просьбы, попросил какую-то
мизерную чепуху. А Сталин издевался теперь над ним: "Человек совершенно не
представляет, с какими нуждами встретится, когда приступит к руководству
делом. Поэтому вы и будете членом Военного совета на этом направлении,
возьмете потом на себя организацию правительства и руководство теми районами
Украины, которые освобождает Красная Армия. А пока что, раз мы освободили от
должности Еременко и назначаем по вашему предложению Малиновского, вам
придется вернуться к Малиновскому. Там вы должны ни на шаг не отходить от
него, следить за ним и проверять его действия". Так он говорил мне, и когда
застрелился Ларин. Требовал, чтобы я все время был при Малиновском.
Для усиления нашего фронта и пополнения его войск к нам был прислан
генерал Ротмистров, который командовал танковым корпусом. Он поддерживал
тогда своими танками наступление на Котельниковский. Котельниковский был
освобожден. С Василевским (Василевский тоже прилетел к нам) мы и ездили
тогда к Ротмистрову, знакомились с положением дел. Наше положение было уже
очень устойчивым, а настроение приподнятым, бодрым: Манштейн сломлен, мы
уверенно продвигаемся вперед. Войска Южного фронта продвинулись в те дни до
станицы Мартыновской.
Хотел бы сейчас сказать несколько хороших слов о Ротмистрове, Главном
маршале бронетанковых войск. Потом он стал начальником Военной академии
бронетанковых войск{6}. Начну тоже с зимы 1943 года. Когда мы начали
контрнаступление, у нас "больным зубом" являлась станица Верхне-Чирская. Или
Нижне-Чирская, сейчас точно не помню. Там был Чирский мост{7}, я проезжал по
нему и разговаривал с нашими мостовиками, которые работали над его
восстановлением. Это была поистине героическая работа, потому что противник
часто "наведывался" и бросал бомбы, чтобы не только затруднить
восстановление, но и дополнительно разрушить мост. В такой ситуации нашим
инженерам и рабочим-красноармейцам из восстановительного мостового
управления приходилось очень упорно работать. Нам требовалось \451\ взять
эту станицу, чтобы обеспечить продвижение по западному берегу Дона. Довольно
длительное время предпринимались попытки выбить оттуда немцев, но они
кончались провалом. Тогда мы решили сконцентрировать здесь одну из армий и
еще танковый корпус. Корпус прибыл в наше распоряжение, как с иголочки и
полнокровный.
Мы с Василевским назначили оперативное совещание на берегу Дона, в
каком-то хуторке. Туда же приехал Ротмистров со своими людьми и командующим
той армией{8}, которая должна была наступать на утро. Командарм доложил, что
он готов к наступлению и уверен, что займет станицу. Я его не знал, и у меня
закралось сомнение, правильно ли он оценивает положение. Мне показалось, что
он слишком легко подходит к решению своей задачи. Потом начали считать, где
находятся войска, которые должны будут участвовать в атаке. Рассчитали, что
эти войска в лучшем случае сумеют прийти рано утром, к рассвету, и их надо
будет посылать в бой с ходу, люди будут уставшими. Явно все это будет дорого
стоить, атака может захлебнуться, дело не будет сделано.
Взял слово Ротмистров: "Товарищи, предлагаю поверить мне и не
организовывать наступление завтра утром. Войска будут уставшими,
измотанными, не смогут наступать. Мы лишь погубим их. Дайте мне отсрочку на
день или два, и я даю слово, что своим танковым корпусом захвачу эту
станицу". Далее он нарисовал яркую картину: в нужный день начнем на
рассвете, еще до восхода солнца, когда лишь забрезжит свет, при котором
можно было бы видеть, чтобы куда-нибудь не всадить танки. Танки расставим с
трех направлений. А с рассветом танки сразу откроют огонь и двинутся на
станицу. "Я, - говорил он, - убежден, что противник струсит и выскочит
оттуда. Врагов там немного. Они окопались, возвели укрепления, но силы у них
небольшие".
Мы с Василевским согласились с Ротмистровым и решили, что не будем
назавтра атаковать противника. Пусть командующий армией подводит свои войска
и приводит их в порядок. А Ротмистров станковым корпусом уже здесь, проведет
пока соответствующую работу с танкистами, а главное - среди командиров
танковых бригад, которые будут участвовать в операции. Назначили день и час
операции. Ротмистрову сказали, что мы с Василевским приедем как раз к
моменту атаки станицы танковым корпусом.
Так и сделали. Стояло морозное утро. Приехали мы к Ротмистрову на его
командный пункт. С рассветом он дал команду, танки двинулись на станицу. По
тому времени нам казалось, что было \452\ очень много огня. Конечно, если
сравнить со временем, когда наши силы нарастали быстрее и росло количество
вооружения, то у Нижне-Чирской было чепуховое количество огня. Но и
противник был слабый. И успех был достигнут, как и предполагал Ротмистров.
Вскоре появились самолеты противника. Погода была для бомбежки исключительно
благоприятная. Зато самолетов было немного. Они полетали, побросали бомбы, и
все, а наши танки ворвались в станицу, и противник, бросив ее, отступил. Все
мы поздравляли Ротмистрова, так как сберегли свою пехоту в результате
разумного, смелого и продуманного применения танков. Я и раньше с уважением
относился к умению вождения танковых войск Ротмистровым, а после этого мое
уважение возросло еще больше. Позднее я встречался с ним в 1943 г., уже на
Курской дуге, куда Ротмистров тоже прибыл с танковой армией. Об этом я буду
говорить в другом месте моих воспоминаний.
Наступление войск Южного фронта успешно продолжалось. Противник
отходил, хотя и с боями, и мы шаг за шагом продвигались все ближе и ближе к
р. Маныч и к станице Багаевской. Эта большая станица лежит неподалеку от
Новочеркасска. Новочеркасск находится на правом берегу Дона, а станица - на
левом. Заняли мы и Багаевскую, заняли и Манычскую - тоже большую станицу.
Оттуда мы планировали сделать танковый рывок. Думали, если повезет,
прорваться на Батайск и на Ростов. Для этой операции использовался главным
образом Ротмистров с его танковым корпусом и Богданов{9}, который тогда
командовал уже танковой армией. Мы делали все, что было в наших силах, чтобы
эта операция оказалась удачной. Но она не удалась. Противник упредил нас и
повел наступление на Манычскую. Как раз в тяжелую минуту туда приехали мы с
Малиновским, чтобы поскорее выпроводить танковый корпус Ротмистрова в атаку.
А в эти часы уже шли бои в самой станице. К нашему приезду противник
контратаковал и занял половину станицы, поэтому наше наступление и не
состоялось.
Когда мы вышли на р. Маныч, то решили перенести штаб фронта в хутор
Веселый на Маныче. Это поближе к войскам. Удобнее было держать связь и
совершать выезды в войска. Там произошел случай, в какой-то степени
характерный для обстановки и взаимоотношений того времени. Дисциплина
требует соблюдения большой точности, но иной раз точность подменяется
хорошим вымыслом, и не по злому умыслу, а в "профессиональном порядке". Наши
войска заняли Сальск. Я сказал Малиновскому, что хотел бы проехать в Сальск
по свежим следам. Его только что освободили, \453\ и мне хотелось поговорить
с населением, узнать, как жили люди под врагом и что им сейчас нужно.
Хотелось встретиться с командующим 28-й армией Герасименко{10}. Он-то и
командовал армией, которая освобождала Сальск, наступая через Элисту от
Астрахани. По дороге туда я проехал через станицу Пролетарскую.
Мне говорили, что Буденный родом из какого-то хутора этой станицы.
Городовиков тоже из хутора этой станицы{11}. Мне говорили, что из той же
станицы вышел и белый генерал Корнилов{12}, но это неверно. Буденный
когда-то рассказал мне такую историю. Станичная учительница, ведя урок,
говорила: "Дети, наша станица занимает особое положение. Вот ведь какие
большие люди-калмыки, которые занимают высокое положение в государстве,
вышли отсюда. Например, вот такой-то генерал, он нашей станицы. Ока Иванович
Городовиков тоже из наших. Это наши земляки". В школе висели их портреты. Я
не знаю, насколько это правда. Но такое "смешение гордости" и за Оку
Ивановича, и за белого генерала характерно. Герой Гражданской войны,
гордость Красной Армии - и генерал, который был опорой самодержавия,
участвовал в восстании против Советской власти, все тут смешалось: и один
знатный, и другой знатный.
Итак, насчет точности и вымысла. Приехал я в Сальск, небольшой степной
городок. Там имелось железнодорожное депо, так что это был пролетарский
центр сальских степей. Одновременно со мной туда приехал Герасименко со
своим штабом. Он говорит: "Пойдемте в штаб. Правда, мы еще его не
развернули. Сам там еще не был". Вошли мы в помещение, подготовленное для
штаба. Уже вечерело. Я расспросил Герасименко про Сальск: "Как освобождали
его, с тяжелыми боями?". "Да, мы вели тяжелые бои и в Сальск ворвались
буквально на плечах врага". "Хорошо, вы разворачивайте свой штаб, а я не
буду вас задерживать, хочу побыстрее вернуться в штаб фронта, а ехать мне
еще далеко. Вон там толпа стоит на площади, пойду, поговорю еще с людьми,
послушаю их, чтобы иметь представление о настроениях". Пошел. Они обращаются
ко мне: "Товарищ Хрущев, как же так? Мы три дня сидели, ждали-ждали, вот
наши придут. А наших нет и нет. Немцы ушли, оставили город, а наши не
пришли". Я оглянулся, стоит сзади Герасименко. Посмотрел я на него и ничего
не сказал. Он мне тоже ничего не сказал. Мы друг друга сразу поняли. Ведь он
мне только что говорил, что ворвался в город на плечах врага, как всегда
делают боевые войска, а здесь рабочие рассказывают, что за трое суток они
все глаза проглядели, ожидая, когда наши придут. \454\ Бывает и такое на
войне! Где же истина? Думаю, что рабочие говорили правду, а Герасименко
приукрасил свои успехи.
Продвижение наших войск к Ростову и Новочеркасску продолжалось успешно.
Заняли Новочеркасск{13}.Мы с Малиновским решили, выехав туда,
проинформироваться на месте, в войсках. Сейчас уже не помню фамилии
командующего, который стоял на этом направлении, не помню и номера его
армии. Но помню, что это был хороший командующий, производивший хорошее
впечатление и, по-моему, справлявшийся со своим делом. Из Новочеркасска мы
поехали в Шахты{14}. Это тоже был участок нашего фронта. Так мы наступали на
Ростов - сразу с юга и с востока и одновременно обходя его с севера. Но до
Ростова пока было еще далеко. А приказ мы получили атаковать Ростов с юга.
Это была очень тяжелая задача.
Я знал это еще по Гражданской войне. Тогда наша стрелковая дивизия была
при 1-й конной армии и вела бои в Задонье, в направлении станции Кущевская,
откуда дорога ведет на Азов. Там равнинная пойма Дона, а Ростов расположен
на возвышенности. Поэтому оборонять его легко: все подступы открыты,
простреливаются пулеметным огнем и артиллерией. И теперь опять нашей пехоте
надо было пройти большое расстояние под огнем противника. Это нам не
улыбалось, но приказ есть приказ. Правда, мы думали, что, возможно,
вырисуется другое решение, которое даст возможность занять Ростов с меньшими
затратами и жертвами.
Повторюсь: на войне случаются всякие курьезы. В состав нашего фронта
тогда передали танковые и кавалерийские соединения. Кажется, один танковый
корпус и два кавалерийских. Этими соединениями командовал генерал
Кириченко{15}, совершенно незнакомый мне человек. Мы с Малиновским решили
поехать к Кириченко, познакомиться с ним поближе. Малиновский сказал: "Я его
знаю, но хочу, чтобы и вы познакомились с ним лично. А оттуда мы вернемся в
Батайск и там заночуем у Герасименко". Сейчас не помню названия станицы, где
располагался штаб Кириченко: это была южная часть Ростовской области.
Наступил вечер или даже ночь. Было холодно. Мы "ворвались" в помещение штаба
и застали врасплох адъютанта и вестовых командующего. Приехало большое
начальство, а они не имели возможности заранее доложить командующему. Мы
спросили, где он. Нам ответили, что отдыхает, и указали его комнату.
Малиновский шагнул прямо туда, я за ним. Мы даже не раздевались, так как
условились, что быстро уйдем. Одеты мы были в бекеши, по-зимнему. Вошли.
Кириченко уже зажигал свечу, услышав шум. При нас оделся и стал докладывать
\455\ обстановку, состояние своих частей и все прочее, что полагается
доложить командующему войсками фронта.
Свет от свечи был довольно слабый. Я даже удивился, что у него нет
ничего лучшего и что он докладывает нам при свече. Потом глянул в сторону
постели, с которой он только что встал, и заметил: что это одеяло дышит?
Думаю: что такое? Еще раз посмотрел, и у меня исчезли сомнения, что этим
одеялом накрыт еще один человек. Заслушали мы его, распрощались и ушли, сели
в машину (мы ехали вдвоем в одной машине). Спрашиваю Малиновского: "Вы давно
знаете генерала?". "Да, знаю его давно". "Вы не заметили или мне показалось,
потому что комната была плохо освещена, что вроде еще какой-то человек дышал
под одеялом?". "Конечно, заметил". Ну, мы позубоскалили на сей счет,
пошутили и уехали. Как говорится, бывают такие эпизоды и у командующего
группой войск. Но потом при встрече с ним мы не фиксировали внимания на этом
случае.
Кириченко в сражении действовал неплохо. Правда, состав войск у него
был неполный, потому что он раньше вел бои с немецкой группой армий "А" на
Кавказе. В то время враг уже отходил оттуда, поэтому Генеральный штаб
передал войска Кириченко в наше подчинение, и мы теперь использовали их на
своем направлении. К этому времени противник отступал с Северного Кавказа на
Новороссийск и Тамань. От Кириченко мы уехали к Герасименко, а потом - в
Азов. Азов мы уже взяли{16}, и там стоял штаб 44-й армии. Командовал ею
генерал Хоменко{17}. Я Хоменко знал и был о нем хорошего мнения. Он перед
войной, по-моему, командовал пограничными войсками в районе
Каменец-Подольского, производил хорошее впечатление и как военный, и как
член партии. Он просил нас задержаться у него, потому что было уже поздно,
но мы отказались и вернулись к Герасименко.
К Герасименко мы вообще зачастили своими поездками, потому что там
готовилась операция по захвату Ростова. Но мы все откладывали и откладывали
ее: считали, что условия не подготовлены. Бывало, приедешь к Герасименко:
"Ну, як, Васыль Пилиппович? Як Ростов?". Я всегда звал его по-украински,
хотя он и по-русски хорошо говорил. Это был милый человек, которого я хорошо
знал еще по довоенному времени, когда он служил заместителем командующего
войсками Киевского Особого военного округа. "Та шо Ростов? Ростов клятый ще
стоить", - отвечает.
Как-то мы с Малиновским в шутку договорились привезти Герасименко
бутылку коньяку, но поставить условие, что этот коньяк он сможет выпить
только тогда, когда займет Ростов. Пусть коньяк \456\ маячит перед его
носом. Так цыган привязывал перед мордой лошади клок сена, чтобы она бежала
бодрее. Вот мы и применили "цыганский способ", решили как бы подвязать
коньяк, чтобы его запах подталкивал командующего армией ускорить взятие
Ростова.
Я уже говорил, что в то время противник был недостаточно активен в
воздухе днем, но очень активен ночью. Его маленькие самолеты типа наших У-2
буквально утюжили все дороги, стреляли по фарам автомашин и наносили нам
довольно-таки чувствительный урон и в людях, и в технике. А самое главное,
мешали ночным передвижениям войск. И когда однажды мы собрались уезжать от
Герасименко к себе в штаб, на хутор Веселый, он напомнил нам, чтобы мы не
ехали ночью: без фар ехать нельзя, а с фарами немцы могут расстрелять
машину. Но мы все время так ездили и сказали ему, что нам не в первый раз.
Выехали и действительно попали в переплет. Мы с Малиновским, видимо,
задремали. Вдруг - пулеметная очередь. Я открыл глаза, а перед машиной
рассыпался сноп разноцветного огня, след трассирующих пуль. Потом взорвалась
бомба. Бомба взорвалась впереди нас, значительно дальше машины, а вот
пулеметная очередь легла почти точно, с малым упреждением. Мы с Малиновским
потом не раз шутили, вспоминая об этом случае.
В том же месте шел обоз: крестьяне везли на подводах снаряды. Когда
обстреляли нашу машину, мы вылезли. Смотрим, подводы тоже стоят. Один
возчик, который вез снаряды, испугался обстрела и залез под повозку. Что
значит - инстинкт! Надо ведь чем-то прикрыться, он и прикрылся повозкой со
снарядами. Ничего себе прикрытие! Вот безотчетность инстинкта у человека.
Готовились к наступлению. Правда, наступать на Ростов с юга нам не
потребовалось, так как началось успешное наступление наших войск севернее
Ростова, и мы продвинулись западнее этого города. Немцы были вынуждены
выскочить из него без особого принуждения их с юга. Таким образом, противник
ушел оттуда, а Герасименко со своими частями почти без боя вступил в Ростов
и освободил его{18}. Конечно, честь и хвала 28-й армии и ее командующему за
взятие Ростова. Но если рассматривать вопрос по существу, то кто же взял
город? Получается, что Герасименко, потому что его войска первыми вошли в
Ростов, хотя они- ничего особенного не успели сделать для того. Генерал же,
который наступал на севере и вынудил немцев оставить город, остался не
отмеченным, в тени{19}. Вот как бывает!
Приехали мы с Малиновским в Ростов. Нас встретил Герасименко \457\ и
тут же вытащил бутылку коньяку. Мы пошутили, что коньяк, может быть, нужно
пить не с вами, а с тем генералом, который командовал войсками севернее
Ростова? Герасименко это тоже понимал, но он был находчив и тотчас
отшутился... Для нас это была огромная победа! Мы заняли Ростов во второй
раз. Первый раз, в 1941 г., мы занимали его вместе с Тимошенко, а теперь - с
Малиновским. Малиновскому это было особенно приятно. Ведь это он оставлял
Ростов в 1942 г., когда немцы прорвали тут фронт, разгромили наши войска и
двинулись через Ростов на Сталинград и на Северный Кавказ. Правда,
прорвались они не через самый Ростов, а форсировали Дон восточное города.
Теперь же мы провели военный парад: наши войска прошли строем. Это произвело
сильное впечатление не только на ростовчан, но и на граждан всего Советского
Союза. То была реальная демонстрация нашего нового успеха: после
освобождения Сталинграда от врагов они вынуждены были оставить и Ростов.
Этот факт имел, на мой взгляд, важное международное значение.
Хотя я к тому времени уже не был членом Военного совета Сталинградского
фронта, меня очень тянуло вновь взглянуть на Сталинград, посмотреть, что же
с ним теперь, как он выглядит. Поэтому я решил слетать туда. Там как раз был
назначен митинг. Взял я самолет и прилетел к Шумилову, у него же и
остановился. Потом выступал на митинге, ездил, ходил, осматривал места,
которые запомнились с того времени, когда мы прибыли для организации защиты
Сталинграда. Передо мной расстилалась картина и радостная, и грустная,
потому что буквально весь город лежал в развалинах. Одни руины. Не знаю,
сохранились ли там целыми какие-то дома. Проехал я к Сталинградскому
тракторному заводу, к артиллерийскому заводу, на набережную. Везде валялась
разбитая техника, главным образом немецкая. Когда немцы тут наступали, они
много теряли и самолетов, и танков. Немало лежало и неубранных трупов, но
очень мало было видно живых людей. Горожане ходили голодные и истощенные,
как тени.
В одном месте я задержался, рассматривая место боев. Откуда-то появился
мальчишка лет 12 - 13. Видит он, военные стоят, и вмешался в их разговор
своей репликой: "А я тоже одного фрица кокнул". "Кого же? Как?". "Да так.
Когда уже паника у немцев была, я поднял винтовку. Тут винтовок много
валялось. Стрелять я умел: прицелился и кокнул". "Ну, выстрелил, а попал ты
или нет, ты же не знаешь?". "Нет, попал. Он свалился. Я потом проверил. Я
его кокнул". "А как же ты тут жил?" (А он стоял весь черный, грязный и
оборванный.) "Да вот так и жил. Дохлятиной питался. \458\ Потом на
кожевенном заводе много кожи осталось, всякого сырья. Я брал кожу, резал,
варил, ел ее и пил бульон. Так и выжил".
Вообще городская картина была ужасной. Шумилов, Сердюк и другие
генералы сообщили мне много интересного. Тогда же я услышал анекдот, который
потом рассказал Сталину, только ему он не понравился. Если же рассказать
этот анекдот военным людям, то они сразу догадаются, что анекдот был сочинен
в войсках, которые входили в состав Сталинградского фронта. "Пошли охотники
на охоту. Охотились, охотились, повезло им, и поймали они живого зайца,
очень живучего. Его привязали к дереву. Сидит заяц. Охотники решили не
тратить на него патронов, а стали бить его палками. Били, били и устали. А
тот все жив. Отдохнули, разозлились: как же так, даже привязанного зайца не
можем убить? Взяли палки и опять стали лупить его. Били, били, опять не
убили. Бросили. Думают: зачем истощать себя и бить без передышки? Он же
привязан и никуда не денется, время работает на нас... Прошло какое-то
время. Собрались охотники с силами и опять стали бить зайца. Били-били и
наконец убили его".
Когда я рассказывал Сталину про то, что увидел в Сталинграде, то
рассказал и этот анекдот. Он глянул на меня остро: "Значит, заяц -
окруженный Паулюс? Его били несколько раз, а он оказался живучим. И только
когда мы стянули туда силы, артиллерию, танки, а наши войска продвинулись на
запад на 250 - 300 км, то в конце концов убили зайца? Явно этот анекдот
сложен про Сталинград". Но ведь все мы люди, наделены людскими слабостями.
Вот мне и импонировал этот анекдот. Я заразился переживаниями Еременко.
Шумилов, командующий 64-й армией, который рассказал анекдот, был большим
приятелем Еременко. Да ведь прав был Еременко: это он со своими войсками
выдержал основной натиск немцев и привязал "зайца". А потом другие его
только добивали. Правда, это никак не умаляет заслуг Донского фронта,
который очень хорошо выполнил свою задачу.
В Сталинграде я видел и такую жуткую картину. Конечно, на войне все
жутко, но тем не менее... Наши люди занимались в городе сбором трупов
немецких солдат. Мы боялись наступления теплой весны и жаркого лета. Если
трупы где-то заваляются и начнется их разложение, может вспыхнуть эпидемия.
Поэтому мы как можно скорее старались собрать трупы и сжечь их. Земля была
мерзлая, зарывать было трудно, да и опасно. Слишком много было трупов,
просто тысячи. Складывали трупы в штабеля слоями: клали попеременно слой
трупов и два слоя железнодорожных шпал и поджигали. Горели огромные кучи.
Потом мне дали \459\ фотографии: я посмотрел на них и больше к ним не
возвращался. Они производили очень тягостное впечатление. Говорят, Наполеон
или кто-то другой сказал, что труп врага приятно пахнет. Не знаю, для кого
как, а для меня и запах был неприятен, и смотреть на эту картину тоже было
неприятно!
Хотел бы рассказать также и комический случай, который тоже
характеризует то время и людей того времени. Это было хорошее время,
героическое, трагическое и по-своему торжественное. Мы переживали трагедию
при отступлении, потом и торжествовали при нашем наступлении и возмездии
врагу за его наглое вторжение в пределы СССР. Летел я как-то из-под Ростова
по вызову Сталина в Москву. Самолеты тогда вынуждены были часто заправляться
в пути, поэтому приземлился в Сталинграде. Остановился в 64-й армии.
Какие-то там были армейские торжества. Кажется, получали ордена. Штабом
армии был дан обед для командного состава в довольно большом зале. Я принял
участие в торжестве и сидел за одним столиком с командующим. Столики были
маленькие, на несколько персон. Рядом с нами сидели генерал, полковник и еще
два человека. Завязался между ними разговор. Так как выпивали, то тон
нарастал, и разговор превратился в спор между генералом и полковником.
Полковник был начальником штаба соединения, которым командовал генерал.
Генерала же я знал еще до Сталинграда, встречался с ним под Харьковом, где
он командовал дивизией и был на хорошем счету. Дивизия его стала
гвардейской. Я его фамилию сейчас не называю, хотя и помню ее. Дело в том,
что я к нему относился хорошо, считал, что он находится на своем месте и
справляется со своим делом. Когда у них разгорелся спор, то полковник,
видимо, имел более сильные аргументы, а генералу противопоставить было
нечего, и он решил использовать свое положение. Когда полковник окончательно
досадил генералу, последний генеральским тоном вдруг гаркнул по-украински:
"Товарыш полковнык, нэ забувайся!". Внушительно так произнес. Тот ответил:
"Есть!", - и замолчал. Я не вмешивался, конечно, в разговор, наблюдал со
стороны. А эпизод остался в моей памяти.
Когда я приехал в Москву, то за столом у Сталина, говоря о многих
случаях, рассказал и про этот эпизод. Сталину он очень понравился. Даже
спустя много лет, бывало, он улыбался и говорил в определенной ситуации:
"Товарыш полковнык, нэ забувайся!". Зачем выжимать из себя аргументы,
убеждать оппонента, когда есть власть и положение. Я - генерал, ты -
полковник. Младший должен подчиняться старшему по положению, полковник \460\
не может быть умнее генерала, не имеет на это права, должен больше служить и
поменьше говорить. В своей жизни, встречая на своем пути многих людей,
разных по званию и по характеру, я, к сожалению, часто сталкивался с
фактами, когда за отсутствием разумной аргументации люди опирались на
старшинство звания и подавляли нижестоящих.
Помню и другой ходячий анекдот, тоже рожденный жизнью. "Докладывает
подчиненный старшему военачальнику и при этом довольно разумно доказывает
правоту своей точки зрения на ход операции: что вот так-то надо сделать, или
вот так-то лучше было бы сделать. А в ответ окрик: "Ты мне не доказывай, а
слушай и выполняй. Твое дело выполнять, а думать тебе не надо. Я тебе
приказываю, вот и делай так, как приказано". К сожалению, не знаю, когда и
как изменится это. Военные указывают на то, что такова воинская дисциплина.
Вопрос решает старший, а младший выполняет. Существует формула "Будь не
разумным, а будь исполнительным!". Она нередко боком нам выходила, эта
формула. Хотелось, чтобы это было учтено. Время сейчас пошло другое, другие
люди, другая культура. Но думаю, что это не зависит от культуры. Накладывает
особый отпечаток военная обстановка. Не знаю, дисциплина ли это или просто
кастовость. Затрудняюсь определить более точно..."
Войска Южного фронта, заняв Ростов, двинулись на запад и вышли на берег
р. Миус севернее Таганрога. Эти места были мне знакомы по 1941 году. В том
году, когда мы выбили немцев из Ростова, наши войска, их главная сила - 56-я
армия, действовали здесь. Тут же дрались обескровленные остатки танкового
корпуса генерала Танасчишина. 56-й армией в конце 1941 г. командовал генерал
Цыганов{20}, тучный такой человек. Сам он, по-моему, был нестроевым
командиром и закончил Военную академию по кафедре материального и боевого
обеспечения. Очень был оригинальный и остроумный человек. Запомнился мне
такой эпизод. В 1941 г. после освобождения Ростова мы хотели взять сразу же
и Таганрог, и поэтому вновь и вновь бросали туда войска, но у нас ничего не
вышло. Захватили как-то двух пленных. Я решил допросить их. Один оказался
чехом. Когда его привели и я стал его расспрашивать, он рассказывал, как
попал в плен: "Я принес вам ручной пулемет. Я решил перейти линию фронта и
сдаться в плен. Пришел в расположение ваших войск и очень долго искал, чтобы
найти, кому же сдаться". Нашего генерала это возмутило, и он начал в
противовес что-то объяснять мне. А я ему: "Вы же там не были. Зачем этому
солдату врать? Видимо, на этом участке, где \461\ он переходил линию фронта,
было голо. Вот он и искал людей, а потом все-таки нашел, кому сдаться в
плен". А ведь мне раньше докладывали, что его захватили в плен. Выходит, не
захватили, а он сам пришел. Военные пускай это оспаривают, но на войне
всякое бывает. Часто наши разведчики переходили линию фронта, и противник их
не замечал. Противник тоже находил у нас слабые места и пробирался к нам в
тыл. Видимо, что-то вроде этого и произошло с чехом.
Второй пленный был румыном. Молодой, высокий парень, в румынской
овечьей черной шапке. Я его спросил, как его зовут, а он сразу в ответ: "Мы,
румыны, революцию делать не будем. А будем воевать!". Сырой еще по
политическим взглядам человек. Я ему: "Ну, вы-то уже свою революцию сделали
и отвоевали. Теперь ваше дело - шагать в плен. Будете в плену ожидать, когда
кончится война". В том 1941 г., когда шли первые бои под Таганрогом на р.
Миус, штаб армии располагался в хуторе Советском. Это небольшой хутор с
довольно невзрачными крестьянскими постройками. Местных жителей сейчас уже
не помню. А в 1943 г., заняв Ростов, мы расположили штаб фронта тоже в
Советском. Он был очень удобен для этого, ибо находился в центре наших войск
и отсюда легко было организовать связь с воинскими частями. Поэтому и в
1941, и в 1943 г. выбор падал на хутор Советский.
Ко мне недавно обратился с письмом учитель из этого хутора с просьбой
рассказать о том, каким было селение в то время, когда мы его заняли. К
сожалению, прошло много времени, и я теперь не могу ничего сказать. С
населением тогда я мало соприкасался. Помещение, которое занимали для
командующего, освобождалось от жителей, люди выселялись. Охранялось оно
довольно строго. Да и ничем не выделялся, собственно говоря, этот хутор из
множества других сел, станиц и хуторов, которые мы оставляли и которые потом
занимали. Поэтому у меня не осталось особых впечатлений. Просто небольшой
хутор, внешне выглядевший бедно. К тому же и в 1941, и в 1943 г. все было
покрыто снегом. Кроме того, в 1943 г. я очень мало был в самом хуторе. Как
только мы туда переехали, сразу же последовал звонок от Сталина с приказом
прилететь в Москву. Я тотчас вылетел в Москву, причем меня предупредили,
чтобы я вылетел с расчетом на то, что уже не буду возвращаться на Южный
фронт, поскольку мне будет дано другое назначение.
Прилетел я в Москву, доложил Сталину о положении дел на Южном фронте и
насчет Малиновского. Тогда Малиновский был уже как бы реабилитирован. Самый
факт, что меня отозвали \462\ с Южного фронта и утвердили членом Военного
совета Воронежского фронта, гласил об этом. На Южный же фронт назначили
вторым членом Военного совета Кириченко, а кого первым - не помню{21}.
По-моему, кого-то из военных. Мне было жаль расставаться с Малиновским. С
ним приятно работать, и у меня с ним ни по какому вопросу не возникало
никаких конфликтов и разногласий. Мы все вопросы решали совместно, как и
надо было решать командующему и члену Военного совета. Советовались и с
другими товарищами, которые входили в состав Военного совета, но главным
образом основные вопросы решались двумя лицами: командующим и первым членом
Военного совета. Тогда в принципе не было вопросов, которые обсуждались бы
на заседаниях. Председательствующий, обсуждение, рассуждения - все это имело
место в редких случаях, тогда, когда разрабатывалась какая-то операция или
предпринималось что-то новое. По текущим же вопросам принимались решения на
ходу и тут же отдавались приказы и распоряжения.
С Малиновским было хорошо работать еще и потому, что он человек
организованный. Он никогда не делал вида из ложного стыда, будто не спит, не
отдыхает. Очень многие генералы во время войны делали вид, что они
совершенно не спят, всегда на ногах, обдумывают то или иное, так что спать
им некогда. Чистейшая, конечно, ложь и выдумка. Человек просто физически не
в состоянии толком работать, если не спит положенного минимума времени.
Можно какое-то количество суток провести без сна, но работа такого человека
будет непродуктивна, а в военном отношении может быть даже опасна. Всегда
надо быть подготовленным: суметь разумно продумать вопрос, от которого
зависит жизнь сотен и тысяч людей. Малиновский же вел себя, как простой
смертный. Он действительно много работал. Это был очень работоспособный
человек с хорошей головой. Мне нравились его рассуждения по военным
проблемам, да и не только по военным. Но он и отдыхал. Отдыхал всегда в
определенное время суток, если, конечно, позволяла обстановка. Другое дело,
если обстановка складывалась тяжелой. Тогда не уснешь. Тем более, не
приляжешь в заранее расписанное время.
А другие просто делали вид, что никогда не спят, что у них недремлющее
око, что они все видят и все слышат. Это глупость!
Малиновский много рассказывал мне о своей жизни. Своего отца он не
знал. Мать его, кажется, была незамужней и сына не воспитывала. Он был
воспитан тетей, детство провел в Одессе. Очень он несдержанно, даже
оскорбительно отзывался о матери. \463\ Он ее не только не любил, но у него
сложилось какое-то оскорбленное чувство, сохранившееся с детских лет. Он с
нежностью говорил о своей тете, но озлобленно отзывался о матери. Он
рассказывал также, как пареньком работал в Одессе приказчиком. Потом
началась Первая мировая война. Он, сбежав, пристроился к какому-то воинскому
эшелону, который шел на фронт. Солдаты взяли его с собой. Так он попал в
армию. Потом оказался в составе русских войск, которые были отправлены во
Францию, и воевал там пулеметчиком. Там его застала революция.
Много позже Малиновский, уже будучи министром обороны СССР, сопровождал
меня в поездке на встречу глав четырех великих держав в Париже: США,
Советского Союза, Англии и Франции{22}. Встреча провалилась, потому что как
раз перед нею американцы запустили над нашей территорией разведывательный
самолет. Это - довольно известный факт истории нашей борьбы против
американского империализма, организовавшего "холодную войну". Открытие
конференции задерживалось, и у нас появилось тогда "окно". Малиновский
предложил: "Давайте съездим в ту деревню, где стояла наша часть, неподалеку
от Парижа. Я найду эту деревню и найду крестьянина, у которого мы жили.
Может быть, крестьянин уже умер, он был стар, но жена его была молодой. Она,
наверное, еще жива". Мы так и сделали: сели в машину и двинулись по
французским дорогам. Дороги там красивые. Нашли без труда эту деревню.
Малиновский помнил ее расположение. Нашли и дом его хозяйки. Хозяйка
действительно была жива. У нее уже был сын лет 40, невестка, внуки. "А
старик мой, - рассказывает, - давно умер". Сын ее очень любезно нас
встретил: сейчас же начал организовывать угощение, появилось вино.
Выпили, и Малиновский стал вспоминать былые времена и сам
расспрашивать. "А вот, - говорит, - тут имелся кабачок, и в нем, бывало,
собирались крестьяне". Французы: "Вы помните?". "Да, хорошо помню". "Ну,
тогда вы, наверное, помните и такую-то", - и называют по имени какую-то
девушку. "Да, - говорит Малиновский, - помню". "Ха-ха-ха, ведь помнит. Это
была местная красавица. Но ее уже давно нет в живых, она умерла". Подходили
и другие французы. Узнавали, что министр обороны СССР - солдат той русской
части, которая стояла в этом селе 50 лет назад. "Как же, как же! И мы
помним. С вами еще Медведь был". "Да, - отвечает, - был с нами Медведь".
Малиновский рассказывал, что когда они ехали во Францию, то где-то взяли
медвежонка. Медвежонок привязался к солдатам, потом был с ними и на фронте.
Поэтому крестьяне и запомнили такую примету. \464\ Малиновский рассказывал
мне и о других событиях своей биографии. "Очень, - говорит, - тяготело надо
мной, что я находился в составе экспедиционного корпуса". Сейчас я не могу
точно припомнить, что он мне рассказывал, но знаю из истории, что этот
корпус с большими трудностями возвращался в Россию. Кажется, его послали
оттуда так, чтобы его солдаты попали на территорию, которую занимали белые.
Малиновский прошел длинный путь, прежде чем очутился в Красной Армии. Данный
эпизод важен для понимания духа сталинского времени. Над Малиновским висело
как дамоклов меч обвинение, что он был в составе экспедиционного корпуса во
Франции и на территории, занятой белыми до того, как вступил в Красную
Армию.
Как-то я, беседуя с ним, рассказал, как мы с генералом Поповым блуждали
под Калачом, вертясь около трупов немецких солдат и серой лошади. Рассказал
также, что мы встретились ночью с генералом-связистом, и назвал его фамилию.
Он сразу отреагировал. Говорю: "Вы его знаете?". "Как же, очень хорошо знаю,
я с ним вместе служил". И потом поведал мне некоторые подробности:
"Произошел такой случай. Я, когда приехал в Москву, должен был явиться в
отдел кадров Наркомата обороны. Офицер, который встретил меня в отделе
кадров, по своей неосторожности или плохой исполнительности дал мне мое
личное дело. Я его полистал, и у меня мурашки по коже пошли: как же я еще
живым хожу по земле? Столько там ложных гадостей было собрано против меня.
Можно было только удивляться, почему я не арестован и не расстрелян, как
многие другие. А среди всей этой гадости лежало и донесение того генерала.
Он, видимо, был секретным агентом. Он там понаписал обо мне жуткие гадости.
После этого мне не только руку было противно ему подавать, но и противно
слышать его фамилию. Это - гнусный человек. Он осмелился выдумать обо мне
такую клевету, что я не знаю, что же удержало Сталина от моего ареста и
расстрела, равно как ряда других честных людей, но более видных и более
достойных по отличиям, которые они заслужили в Красной Армии. Я, видимо,
вытащил счастливый билет в лотерее жизни. Только этим и объясняю факт, что
остался жив".
Уже после смерти Сталина, когда мы как-то встретились с Малиновским на
охоте, я ему рассказал в непринужденной обстановке, как Сталин реагировал на
самоубийство Ларина и как мне было поручено не отходить от Малиновского,
приглядывать, когда он ложился спать, закрыл ли глаза, спит ли он настоящим
сном или притворяется. Одним словом, неотступно следить за ним. Такое
наблюдение было мне неприятно, потому что я знал, что он \465\ все это
чувствует и понимает, почему член Военного совета, член Политбюро ЦК партии
неотступно ходит по его следам и при всяком передвижении обязательно
располагается рядом с ним. А если я не требовал, чтобы обо всех его
распоряжениях и приказах докладывали мне, то только потому, что он сам
соблюдал определенный такт и сам сообщал мне. Он не вынуждал меня требовать
этого от него и себя тоже ставил тем самым в более выгодное положение.
Малиновский ответил мне: "Я это видел и искренне говорю, что был очень
доволен, что вы все время рядом со мной. Я ведь честный человек, делал все,
что, с моей точки зрения, нужно было делать. Поэтому был доволен, что вы
будете видеть все это и правильно поймете". И я согласен с ним, ибо это
означало, что будет сделан соответствующий доклад Сталину. Действительно, я
так Сталину и докладывал. Сталина же, видимо, во время войны сама жизнь
вынуждала сдерживать свой гнев, нацеленный на аресты и уничтожение людей.
Впрочем, не знаю. Или же это мне приписать себе в заслугу мое влияние в
Политбюро (а, видимо, оно было немалым) и ту характеристику, которую я дал
Малиновскому еще в 1941 г., когда встретился с ним и когда мы с Тимошенко
его назначили командующим 6-й армией? Он тогда воевал с врагом в направлении
Днепропетровска. Одним словом, так сложилась моя совместная работа с
Малиновским. Сейчас он умер, и что же я могу еще сказать о нем? Ничего,
кроме того хорошего, что уже сказал. В принципе же все люди - живые
существа. Смотря какой взял крен, рассматривая человека. В каждом человеке
можно открыть очень много разных качеств. Это зависит от характера того, кто
дает характеристику. Надо отбросить второстепенное, всякую там мишуру и
посмотреть на человека, каков он в главном. Посмотреть на его действия,
основную направленность ума и энергии, на приложение этой энергии. У
Малиновского она была положительной, на пользу Советскому государству. Его
энергия была нацелена на строительство нашей Красной Армии, а во время войны
- на разгром врага. Не всегда получается так, как хотелось бы любому из нас.
Нам с Малиновским пришлось хлебнуть и горячего, и немало тошнотворного в
первый и второй годы войны. Но потом и нам с ним довелось наслаждаться
результатами побед, успехами Красной Армии, радоваться изгнанию противника с
территории, захваченной Гитлером.
А что еще хорошего можно сказать о Малиновском? Я к этому потом еще
вернусь. Вернусь в рассказе о том, как мы с Малиновским \466\ в 50-е - 60-е
годы направляли свои усилия на перевооружение Советской Армии. Я считаю, что
это был очень интересный этап нашей жизни, принесший нам большое
удовлетворение. Я и сейчас еще живу воспоминаниями об этом творческом
периоде - времени перевооружения Советской Армии и горжусь тем, что на мою
долю выпала честь быть в то время Председателем Совета Министров СССР и
Первым секретарем ЦК партии.
Итак, я отвлекся, характеризуя личность Малиновского, а остановился на
том, что меня вызвали в Москву. Когда я прилетел из хутора Советского в
Москву, то уже по-другому себя чувствовал в столице и ко мне иное было
отношение со стороны Сталина, чем несколько раньше. Ведь мы уже были "не те
люди", которые сдавали Украину врагу. Сталин в ту пору все готов был на меня
свалить. На любого готов был свалить вину, только не на себя. В период
отступления Красной Армии нигде и никогда никаких документов и приказов он
не публиковал за своей подписью. Ставка или Генштаб - безликая была подпись,
но не Сталин! Совершенно другим стало положение потом, когда мы начали
наступать. На каждом документе красовалась подпись Сталина. За отступление
он, как говорится, не нес ответственности, а вот успехи, разгром врага - это
его заслуга. Сейчас некоторые горе-историки, когда Сталина уже нет, идут по
его стопам, характеризуя тот период. Об этом я еще выскажу свое мнение. Я
слышал хорошую, острую шутку. Говорят, что города оставляют солдаты, но
берут их генералы. Сталин действовал по этой схеме. Отступали солдаты, и
Сталина там не было, а когда стали брать назад наши города, то уже и солдат
вроде бы не оказалось, а брал их Сталин, потому что тут были его приказы,
ему принадлежала инициатива, и тому подобное.
{1}Эти фронты в период отступления Красной Армии неоднократно включали
в свой состав разные соединения, меняя названия. В описываемое время войска
Воронежского фронта наступали по р. Оскол от Касторной до Купянска, войска
Юго-Западного фронта - по р. Северский Донец от Сватово до
Каменска-Шахтинского, войска Южного фронта - на Нижнем Дону (участок от
железной дороги из Донбасса в Сталинград до г. Азов).
{2}МАЛИНОВСКИЙ Р.Я. вновь вступил в командование войсками Южного фронта
в феврале 1943 года.
{3}Генерал-лейтенант БОДИН П.И. до февраля 1943 г. являлся начальником
штаба Закавказского фронта.
{4}Генерал-майор СТРОКАМ Т.А., член партии с 1927 г., был начальником
Украинского штаба партизанского движения в 1942-1945 гг.
{5}Генерал-лейтенант КОРНИЕЦ Л.Р., член партии с 1926 г., являвшийся в
1939-1944 гг. председателем Совнаркома УССР, был переведен в 1943 г. вто-
\467\ рым членом Военного совета с Северо-Кавказского фронта на Воронежский,
где оказался вместе с Хрущевым первым членом Военного совета.
{6}РОТМИСТРОВ, будучи Главным маршалом бронетанковых войск, возглавлял
эту академию в 1958-1964 гг., после чего занял должность помощника министра
обороны СССР.
{7}Вероятно, Нижне-Чирская, так как у Верхне-Чирской стоял небольшой
мост местного значения.
{8}Это была 5-я ударная армия под командованием генерал-лейтенанта
ЦВЕТАЕВА В.Д.
{9}БОГДАНОВ С.И., генерал-лейтенант танковых войск, тогда был
командиром механизированного корпуса.
{10}Генерал-лейтенант ГЕРАСИМЕНКО В.Ф. командовал 28-й армией с
сентября 1942-го по ноябрь 1943 года.
{11}БУДЕННЫЙ С.М. - уроженец хутора Козюрин, ГОРОДОВИКОВ О.И. - хутора
Мокрая Ельмута.
{12}КОРНИЛОВ Л.Г. - уроженец станицы Каркаралинской в Казахстане.
{13}Новочеркасск был освобожден 12 февраля 1943 г. 2-й Гвардейской
армией (командующий КРЕЙЗЕР Я.Г.).
{14}Город Шахты освободили 13 февраля 1943 года.
{15}Генерал-лейтенант КИРИЧЕНКО Н.Я. командовал подвижной
конно-механизированной группой в составе 4-го Гвардейского Кубанского, 5-го
Гвардейского Донского кавалерийских корпусов и танкового соединения. Эта
группа ранее входила в войска Северо-Кавказского фронта.
{16}Это произошло 7 февраля 1943 года.
{17}Генерал-лейтенант ХОМЕНКО В.А. командовал 44-й армией с ноября 1942
года. Погиб под Никополем 9 ноября 1943 года. До войны он командовал
пограничниками Молдавии и прилегающего участка Украины.
{18}Это произошло 14 февраля 1943 года.
{19}С севера наступали в обход Ростова 2-я Гвардейская и 51-я армии.
{20}Генерал-майор ЦЫГАНОВ В.В. командовал 56-й армией с декабря 1941 по
июль 1942 года.
{21}КИРИЧЕНКО А.И. Первым членом Военного совета был генерал-лейтенант
Гуров К.А.
{22}Эта встреча состоялась в мае 1960 года.

ПЕРЕД КУРСКОЙ БИТВОЙ И В ЕЕ НАЧАЛЕ

Итак, прибыл я в Москву и рассказал Сталину о положении дел на Южном
фронте. Тогда у нас было хорошее настроение, мы радостно переживали свой
успех. Северный Кавказ тоже быстро освобождался. Но это был участок не
нашего фронта, а вообще другой фронт, докладывал же я о делах нашего фронта.
Сталин: "Мы \468\ утвердили вас членом Военного совета Воронежского фронта.
Нашими войсками занят Харьков{1}. Вы об этом знаете?". "Знаю. Красная Армия
продвинулась на довольно значительное расстояние западнее Харькова". "Вот
вам и надо лететь сейчас в штаб Воронежского фронта. Вы будете выполнять
функции не только члена его Военного совета, но и секретаря ЦК КП(б)
Украины, как и прежде". Потом, как и в предыдущий мой приезд, Сталин начал
высмеивать руководителей, которым поручил дела Украины, когда в дни
Сталинграда сказал мне, что я не украинец и поэтому ее делами займется
Корниец, который тогда являлся председателем Совета Народных Комиссаров
УССР.
Я уже рассказывал, как тогда согласился с тем, что я не украинец: всем
известно, что и по паспорту, и по месту рождения я курянин, а мое село -
русское, хотя буквально впритирку граничит с Украиной. Граница есть граница.
Я-то не придавал значения тому, украинец ли я или русский. Я
интернационалист и с уважением относился и отношусь к каждой нации. Но
наиболее близки мне те, среди кого я провел свои детство и юность. Это
русские и украинские рабочие и крестьяне, а также украинская интеллигенция,
с которой я работал, когда являлся заворгом Киевского окружного комитета
партии в 1928 - 1929 гг. и особенно будучи Первым секретарем ЦК КП(б) У. Я
13 лет проработал на Украине, и не просто с удовольствием, а с большим
наслаждением, и очень доволен отношением ко мне всех ее людей - рабочих,
крестьян и украинской интеллигенции.
Отвечаю: "Хорошо, товарищ Сталин, я охотно поеду на Воронежский фронт.
А кто командует войсками Воронежского фронта?". "Генерал Голиков"{2}. Тут я
сразу вспомнил, как Сталин критиковал меня за то, что я не поддерживал
Голикова, когда он был заместителем командующего войсками в Сталинграде.
Тогда (я уже рассказывал) он написал какую-то гадость Сталину против
Еременко, и Сталин меня критиковал за то, что я слишком поддерживаю Еременко
и не поддержал Голикова. Может быть, тот и обо мне написал какую-нибудь
гадость? Это возможно. Я в жизни, к сожалению, много видел гадкого. Правда,
и хорошее видел, но и гадкое. Иной раз гадости делались людьми, с виду
довольно приличными и приятными. Я мог бы сказать, что человек я довольно
незлопамятный. А как поступили бы, к примеру, другие, имея такой факт с
Голиковым? Ведь действовал недобропорядочно, какой-то гадкий донос написал
на Еременко и, прямо или косвенно, на меня как члена Военного совета
Сталинградского фронта. От меня многое зависело, когда Голиков, уже в мое
время, утверждался \469\ начальником Главного политуправления РККА и когда
ему присваивали маршальское звание - высшее военное звание в Советских
Вооруженных Силах.
Говорю Сталину: "А как он командует? Каково Ваше впечатление?". Более я
ничего не сказал, но Сталин понял сразу, что я обращаюсь с таким вопросом
потому, что у нас имелись разные оценки поведения Голикова как представителя
фронта при армии Чуйкова, когда Голиков не выполнил приказа об организации
переправы боеприпасов и пополнения в Сталинград. Я считал тогда и считаю
сейчас, что мы с командующим войсками Сталинградского фронта отреагировали
правильно. Однако теперь возникла уже другая ситуация. Вражеские войска в
Сталинграде пленены, всех обуревала радость победы. Это была радость не
только нашего народа, но и всего прогрессивного человечества, которое
понимало значение нашей борьбы с фашистской чумой.
Сталин опять взглянул на меня: "А помните, что вы говорили мне о
Голикове?". "Да, помню". "Как же вы говорили?". "Но тогда для чего Вы меня
посылаете членом Военного совета к Голикову?". "Мы в скором времени примем
новое решение и переставим его". Не знаю, почему он мне это сказал. В
терзаниях, что ли, находился? "Мы думаем назначить туда Ватутина командующим
войсками фронта. Вы знаете генерала Ватутина?". "Я генерала Ватутина знаю, и
даже очень хорошо знаю. Я высокого о нем мнения".
Этот генерал был как бы особым. Особенность его заключалась в том, что
он почти непьющий. Я вообще не видел, чтобы он пил вино. Кроме того, он
очень трудоспособен и очень хорошо подготовлен в военном отношении. Он был
одно время начальником штаба в Киевском Особом военном округе, а потом
заместителем начальника Генерального штаба{3}. Хорошая аттестация его
военных знаний. Я сказал: "Как к начальнику штаба, как к человеку, знающему
военное дело, и как к члену партии отношусь к нему с большим уважением. Но
не знаю, как он себя проявит в качестве командующего. Здесь требуются,
помимо знаний, распорядительность и умение пользоваться правом командующего,
умение приказать и потребовать выполнения приказа. Разработать операцию он
может, тут я не сомневаюсь в нем, а вот другие его качества мне совершенно
неизвестны. В этом отношении он для меня новый человек, тут я нигде с ним не
соприкасался". Не помню, что сказал в ответ Сталин, но я был доволен новым
назначением.
Через день или два я улетел. Когда уже собрался лететь, мне \470\
доложили, что в направлении Харькова противник сгруппировал эсэсовские
войска, танковые дивизии и прижимает наши войска к Харькову. Наши войска
отступили на восток уже на довольно большое расстояние, и противник опять
вплотную подошел к Харькову. Вылетел вечером, перед сумерками. Мы с моим
личным пилотом Николаем Ивановичем Цыбиным{4} выбрали именно такое время. Я
всегда, пока жив, буду поминать добрым словом этого замечательного летчика,
генерала, честнейшего человека трезвого ума и с такой, я бы сказал, девичьей
деликатностью. В данном случае как раз он спланировал так, чтобы нам
прилететь в Харьков под вечер, потому что в это время меньше возможностей
встретиться с истребителями противника. Так мы и поступили. Когда мы
приземлились, уже зажигались огни.
Поехали с аэродрома в Харьков. Мне сообщили там тревожное известие: над
Харьковом нависла угроза нового захвата его врагом. Я приехал в штаб фронта,
встретился там с командующим войсками. Он сообщил о положении на фронте.
Действительно, положение было очень неустойчивым. Противник превосходил нас
и в количестве войск, и в качестве боевой техники. У него там и танковые
войска, и пехота были отборными. Уже теперь, из книги "Совершенно
секретно!", я узнал, что враг взял их из Италии. Лучшие эсэсовские и
танковые дивизии он бросил именно сюда, против нас на Харьковском
направлении.
Нам пришлось сейчас же выехать в Мерефу, в 25 км от Харькова. В Мерефе
я бывал еще до революции. Когда ехал, случалось, из своей Курской губернии в
Донбасс, в Юзовку, то обязательно через Мерефу. Теперь я ехал туда в ином
качестве. Группой войск там руководил генерал Козлов{5}. Козлова я до того
не знал. Он командовал раньше Керченской группировкой наших войск. Мы
высадили в захваченном врагом Крыму десанты, но данная операция была
неудачной и много наших войск там погибло. Туда, по-моему, одно время
посылали командовать и Ворошилова. Потом его, кажется, отозвали и послали
комиссарствовать Мехлиса. Фактически Мехлис как представитель Ставки
командовал этой группировкой. Он подмял под себя Козлова, и наши войска были
загублены. Помню, как тогда Мехлис метал громы и молнии против всех
кавказских народов. Он говорил, что и главное пополнение, и вообще войска
того фронта состояли из кавказцев, а они совершенно ненадежны. С точки
зрения нашей национальной политики он занял абсолютно неправильную линию.
Сам он человек неуравновешенный, но был весьма доверенным человеком у
Сталина. \471\ Взяв на себя реальное командование, Мехлис фактически лишил
возможности командовать Козлова. Подробно я не мог тогда по своему положению
рассматривать эту операцию, это не входило в мои функции. Но я слышал
военных специалистов, которые обсуждали и разбирали происшедшее на Крымском
фронте. Правда, тоже лишь вот так, на ходу. Они возлагали вину за провал на
Мехлиса и в какой-то степени на Ворошилова. Но больше все же на Мехлиса и на
то, что Козлов не проявил своего характера как командующий войсками. Он
сразу же подпал под влияние Мехлиса, вместо того чтобы выставить свою волю
командующего и использовать военные познания для должной организации войск.
Он стал покорно слушать и выполнять приказы и предложения, которые вносил
Мехлис. Одним словом, репутация Козлова была подмочена. Он как командир
проявил там в какой-то степени и беспринципность, и бесхарактерность.
В Мерефу мы поехали вместе с Голиковым. Козлов произвел на меня в
общем-то неплохое впечатление. Я старался не поддаться влиянию того, что
ранее слышал о нем, а хотел сам оценить его на основе фактов, которые сейчас
смогу наблюдать. Он рассуждал вполне разумно. Распоряжения, которые он
давал, казались мне толковыми. Одним словом, у меня не сложилось
отрицательного впечатления о Козлове.
Итак, мы отходили. Ну и что? Был ли там Козлов, был бы Петров, Иванов,
все равно бы мы отходили, потому что противник имел превосходство. Тогда мы
уже чувствовали и даже говорили, что нам придется Харьков вновь оставить, мы
не сумеем удержать его. Мне было всего этого очень жаль. Я проехал по
городу. Город особенно больших разрушений не имел. Тракторный же завод был
вообще цел, никаких разрушений! Мы раньше вывезли оттуда оборудование, но
немцы там что-то ремонтировали: собрали какое-то оборудование и организовали
ремонтные мастерские. Одним словом, целехонек завод. Как говорится, завози
станки, давай сырье, рабочих - и можно начинать производство танков,
автомашин или тракторов. Но я знал также, что когда теперь опять оставим
Харьков, то в следующий раз (а мы были уверены, что вернемся, никакого даже
сомнения не было, что противник недолго сможет удерживать город) враг
сделает все, что в его силах, чтобы разбить и разрушить город, особенно его
предприятия. Я был убежден, что Тракторный завод вновь он нам таким не
оставит, он его доконает. Ну, ничего не поделаешь! Итак, мы вынуждены были
опять оставить Харьков.
Я решил тогда собрать для беседы украинскую интеллигенцию. \472\
Вечером был созван митинг интеллигенции, которая оставалась в Харькове и
жила там при немцах. А уже ночью или под утро мы должны были выехать со
штабом фронта из Харькова. Организовывали это дело те наши украинские
интеллигенты, которые в то время находились при штабе фронта, вернее сказать
- при мне как при члене Военного совета и, главным образом, секретаре
Центрального Комитета КП(б)У. Там имелись и интеллигенция, и руководящие
работники Совета Народных Комиссаров Украины. Одним словом, актив. Мы
собирали при себе подходящих людей, чтобы при продвижении наших войск на
запад можно было сразу же расставлять кадры и организовывать
государственные, республиканские, областные и районные учреждения. Многое
делал тогда Николай Платонович Бажан{6} и другие писатели. Именно через них
я попросил интеллигенцию собраться, сказал, что приеду к ним поговорить и
послушаю их. Главным образом мне хотелось именно послушать, почувствовать их
настроение.
Митинг состоялся очень хороший. Я своих людей предупредил: "Будьте
очень осторожны в своих заявлениях. Мы всегда говорим, что ни на шаг не
отойдем и тому подобное. Это произведет плохое впечатление, потому что мы
уже приняли решение об отходе, Харьков удерживать нам нечем. Мы оставляем
Харьков. Поэтому речи должны быть построены так, чтобы вселять надежду.
Чтобы отход не расценивался в смысле какого-то непонятного маневра: все
равно мы пойдем затем вперед, враг будет разбит и изгнан с территории
Советского Союза". То есть я хотел подбодрить их. Я не мог сказать прямо,
что мы отходим. Вообще об отходе не было и речи. Но я косвенно намекал и
внушал им уверенность, чтобы они более стойко пережили новое нашествие
врага. Я склонял их в своем выступлении, чтобы они отошли вместе с Красной
Армией. Я не буквально так говорил, но хотел убедить их не доверяться
немцам; внушить им, что мы не будем интеллигенцию арестовывать, что не будем
упрекать людей, если они останутся на территории, занятой противником,
однако желаем совместного с нами их отхода.
Это обстоятельство больше всего меня беспокоило: я боялся, что мы
отступим, а они останутся. Так и случилось! Но если сделаю я хоть какой-то
намек на то, что осуждаю их поступок в случае если они останутся, то это
прозвучит угрозой. Следовательно, тогда они убегут на запад с немцами.
Этого-то я и боялся. Мне хотелось, чтобы по Харькову разнесся слух, что в
любом случае не будет репрессий. Чтобы это дошло до тех лиц, которые не были
на митинге (а там не было многих). Не было там, например, \473\ Гмыри{7}. А
его певческий голос звучал на всю Украину. Это замечательный артист. Он
оставался на Украине при немцах. Потом он объяснял, что остался потому, что
у него была больна жена. Сейчас не будем разбирать это. Я уже привык к
объяснениям, что или жена, или мать, или отец были при смерти и человек не
смог эвакуироваться. Так ли это было, судить очень трудно. Существовала
напряженная обстановка, проверять было некогда. А после уже и смысла не
возникало для проверки.
Одним словом, провел я как бы беседу. Там присутствовал какой-то
художник (забыл его фамилию). Считали, что он неплохой художник. Но он так
развязно рассказывал, как жил при немцах и как "промышлял", что на меня
произвел очень неприятное впечатление. Ну, я не подал вида. Я держал такую
линию, что меня это не задевает. Он же хвастал, как торговал иконами. "Вот,
- рассказывал, - брали мы рядовые иконы, химическими реактивами обрабатывали
их, чтобы материал постарел, и, пользуясь безграмотностью
покупателей-немцев, продавали им эти иконы как старинные, имеющие особую
ценность". Выступал он как шабашник, ловкий такой торговец, довольно
оборотистый. Видимо, жил он неплохо. Другие же иначе рассказывали, а этот -
даже с каким-то задором: вот, мол, какой я, как сумел прожить в такой среде
и как надувал немцев. Умный, дескать, дураков всегда надувает и я тоже
показал свои способности.
Провели мы митинг, распрощался я и уехал. В ту ли ночь или на следующий
день, но вынуждены были мы отходить.. Утром выехали из города всем штабом, и
в скором времени немцы опять вступили в Харьков{8}. А мне хотелось, чтобы и
этот художник ушел с нами, и другие интеллигенты тоже не оставались бы
больше с немцами. Я хотел верить в лучшее - в то, что они не останутся. Нет,
видимо, нехорошая была душа у этого человека, ближе по складу, по своему
характеру к нашим врагам, чем к душе советского человека, советского
интеллигента, советского художника. Я потом о нем спрашивал Бажана и других
товарищей, где он? Они ответили: "Нет его с нами". Трудно было узнать, мог
он или не мог уйти. Мог, если бы захотел. Но не пошел с нами. Когда мы потом
опять Харьков освободили, я дал поручение найти этого художника, чтобы
проверить себя в правильности оценки этого человека. Нет, он ушел с немцами.
Его душа коммерсанта и рвача тяготела к немцам, а не к нам, и он ушел "на ту
сторону". Когда же кончилась война, я спрашивал, есть ли какие-нибудь следы
этого человека. Нет, его не нашли. Но я никак не могу допустить, что немцы
сделали с ним что-либо. Ведь их он обслуживал. Может \474\ быть, он остался
невозвращенцем. Таких много было тогда - и русских, и украинцев, и других.
Украинцев было много! Особенно из жителей Западной Украины. Там было много
националистов, одурманенных пропагандой врага, или просто бандеровцев. Они
поверили врагу, остались на Западе и порвали со своей Родиной. Может быть,
художник и в Канаду уехал. Одним словом, я сказал бы, это был тип маклака,
спекулянта художественными произведениями.
Итак, мы отступили. Штаб фронта отошел в Белгород. Мы рассчитывали
удержаться в Белгороде, но у нас были настолько слабые силы, что нам это не
удалось. Штаб расположился в каком-то небольшом домике с садиком. Каждую
ночь противник бомбил Белгород, включая расположение нашего штаба. Не
исключаю, что в Белгороде, возможно, были ранее оставлены какие-то немецкие
агенты или предатели, которые сообщали вражеской авиации о целях. Правда,
Белгород - город небольшой. Но самолеты врага буквально висели над районом,
где располагался наш штаб. Однажды, когда мы с Голиковым стояли у карты и
разбирались в обстановке, бомба разорвалась во дворе. Абажур развалился,
свет погас, стекло посыпалось на карту. Вышли мы, посмотрели на воронку.
Видимо, упала небольшая бомба. Если бы большая, то, наверное, не устоял бы
наш домик. Мы навели в нем порядок, но в ту же ночь опять подверглись
налету.
Произошел и такой случай. Командующему войсками понадобилось
воспользоваться туалетом. Теплого туалета в доме не было, был холодный, на
улице. Командующий оказался там, когда нас вновь накрыло бомбой, но все
сошло благополучно, хотя Голиков пришел, весь обсыпанный каким-то мусором.
Мы потом не раз подшучивали над ним. Что же, с живыми людьми все бывает, и
драматическое, и смешное.
Противник наседал на нас и уже подошел к Белгороду. Противопоставить
врагу свои силы, с тем чтобы остановить его, мы не смогли и вынуждены были
теперь оставить и Белгород{9}. Наутро мы с Голиковым избрали новый пункт для
расположения штаба, не то в Старом Осколе, не то в Новом Осколе, где-то за
Северским Донцом. Мы решили выехать на рассвете, чтобы не попасть под
бомбежку. Расстояние до нового штаба было довольно приличное. Не помню,
ехали ли мы на автомашине. Возможно, и на санях, так как лежали глубокие
снежные заносы. Мы очень переживали случившееся: и Харьков сдали, и
Белгород. Конечно, теперь враг будет прилагать все усилия, чтобы вновь
занять Курск, отвоеванный нами в феврале. \475\ Стали мы строить оборону:
стаскивать на передний край все, что было у нас и что нам смогла подбросить
Ставка. Противник, видимо, тоже к тому времени выдохся и прекратил
дальнейшее наступление. Наши войска остановились севернее и восточное
Белгорода, от Суджи до Волчанска. Штаб фронта мы перенесли в Обоянь. Это был
южный фас образовавшейся теперь Курской дуги. К этому времени приехал
Ватутин с приказом принять командование войсками фронта. Голикову было дано
предписание, сдав командование, убыть в распоряжение Ставки. Мы распрощались
с Голиковым, и Ватутин приступил к исполнению обязанностей командующего.
Какие-то активные операции проводить мы тогда не имели возможности.
Следовательно, и намерений таких у нас не было. Все усилия были направлены
на то, чтобы как-то выровнять линию фронта и выбрать рубеж, наиболее
выгодный для создания полевых укреплений. Мы хотели получше подготовиться к
весне, потому что были уверены, что весной и противник опять станет
наступать, и мы тоже будем наступать и бить противника.
Дали нам танковый корпус. Я сейчас забыл фамилию его командира. Это был
хороший танкист, раньше командовавший танковой бригадой, а в 1943 г.
получивший корпус. Он передвигался к линии фронта, в тот район, где должен
был расположиться. И тогда впервые с начала войны мы встретились с таким
приемом со стороны врага: тот прямо на марше сумел этот танковый корпус
почти весь уничтожить. Как же он этого добился? С воздуха, применив для
бомбежки низколетящие самолеты-тихоходы типа наших У-2, только несколько
помощнее. Эти самолеты были вооружены пушкой{10}. Они подлетали к танкам и
расстреливали их с воздуха, пользуясь тем, что на башне у танков сверху
очень слабая броня. Поэтому нетрудно было мелкокалиберной пушкой или даже
крупнокалиберным пулеметом поджечь танк. Помню, как пришел к нам
генерал-комкор, как говорится, с кнутиком. Так некогда говорили о цыганах,
которые лишились лошадей и остались только с погонялкой. "С кнутиком" пришел
в наш штаб фронта и этот генерал, страшно взволнованный, до слез. Ведь он ни
за что потерял корпус. У него не было даже зенитно-пулеметного прикрытия
танков от атак с воздуха. После этого случая советские конструкторы учли
этот недостаток и стали выпускать танки с зенитным пулеметом. Не помню, на
каждом ли танке появился зенитный пулемет, или лишь на каком-то их
количестве, с тем чтобы можно было так построить боевые порядки, чтобы
прикрывать с воздуха и свой танк, и соседа. А пока что немцы использовали
элемент внезапности и нанесли нам существенный урон. Такие \476\ большие
возлагали мы с Николаем Федоровичем Ватутиным надежды на танковый корпус. А
остались у нас и командный состав, и танкисты, танки же были сожжены на
марше.
Наступило на Воронежском фронте затишье. Враг приводил себя в порядок,
оборудовал свой передний край, укреплял его. И мы занялись тем же делом. Уже
разгоралась весна. Она пришла к нам в Обоянь и под Белгород, однако снега
были еще очень глубокие. 1943 г. особо отличился снежной зимой, более
снежной, чем холодной. Вскоре приехал к нам представитель Ставки
Василевский. Он к нам часто наведывался. У меня к тому времени уже
сгладилась боль, которую я носил в себе с зимы 1942 г., когда Василевский,
поступив неправильно, не выполнил своего гражданского долга воина и не пошел
с докладом к Сталину во время первой Харьковской операции. Но я доныне,
когда начинаю вспоминать этот период, сильно переживаю. Это меня огорчило и
даже настроило против Василевского, самого по себе, как я уже говорил,
человека милого и спокойного. С ним можно было ладить. Он не раз приезжал на
фронт, и с ним всегда приятно было беседовать и обсуждать вопросы, которые
назревали у нас. Впрочем, повторюсь, мы не чувствовали особой необходимости
в приезде представителей Ставки с точки зрения помощи в сугубо военных
делах. Я считаю, что и штаб Воронежского фронта, и командующий достаточно
были подготовлены к несению своих функций, правильно их понимали и верно
оценивали обстановку. Зато при каждом приезде представителя Ставки возникала
надежда, что удастся получить пополнение или боеприпасы, "вырвать" у
тыловиков шинели, обувь. Одним словом, подход у нас был тут меркантильный.
Иногда нам это удавалось, но не всегда. Все это понимали и сами
представители Ставки. Они приезжали, потому что им приказывали. Вроде того,
что: "Поезжай, что-то немцы опять наступают. Вот уже и Белгород сдали".
Возможно, в Москве складывалось впечатление, что приехал представитель
Ставки - и приостановилось вражеское наступление, фронт стабилизировался.
Дело же заключалось не в том, что кто-то приехал, а в том, что противник
измотался и сам вынужден был остановиться, чтобы привести себя в порядок,
или же мы получали подкрепление и сами вынуждали противника остановиться.
В ту пору только на одном из участков противник продолжал действовать
активно и наступал. Этот участок занимала 38-я армия{11}. Мы поехали туда.
День был солнечный, снег глубокий и отражавший лучи. Такая лежала белизна,
сверкавшая до боли в глазах. Нельзя было смотреть на этот снег. Свернули мы
со снежной \477\ целины в поселок. Ям, что ли? Действительно, он находился в
яме, в ложбине. И как раз в это время налетели один или два вражеских
самолета и начали бомбить наши машины. Мы с Василевским выскочили наружу и
представляли, вероятно, смешное зрелище для летчика. Он ведь все видел. Мы
отбежали от машины, и ему представился выбор: или бомбить машину, или вести
огонь из пулемета по живой силе. Живая сила - это мы с Василевским, наши
шоферы и сопровождающие лица. Но летчик, видимо, уже отстрелялся по шедшим
впереди машинам, развернулся и улетел. Летел он довольно низко и весьма
действовал на нервы. Кто находился под бомбежкой, понимает, что это значит.
Приехали мы к командарму, заслушали доклад об обстановке. Противник так
и не занял этот упомянутый пункт. Он пытался, наверное, просто улучшить там
свои позиции. Это было наступление местного характера - по выравниванию
линии переднего края, чтобы лучше приспособить ее к обороне, а потом
использовать и в ходе наступления создать подходящие исходные позиции для
своих войск.
Так закончились зимне-весенние операции, в которых я участвовал:
освободили Ростов и подошли к Таганрогу, дошли чуть ли не до Днепропетровска
и освободили Харьков, а потом вынуждены были под давлением противника
оставить и Харьков, и Белгород, и некоторые другие города. После этого фронт
стабилизировался, а на нашем направлении образовался выступ, который
приобрел название Курской дуги. Дуга была довольно большой глубины. Левое
крыло дуги, начиналось у нас, в верховьях Северского Донца. Вершина дуги
лежала севернее Сум, у Рыльска, а второе ее крыло проходило между Курском и
Орлом. Курск остался за нами. Севернее Понырей и восточное Орла извивался в
обратную сторону еще один своеобразный зигзаг линии фронта. Нас с
командующим, товарищем Ватутиным, прежде всего беспокоил, конечно, участок,
за который мы отвечали: от Волчанска до р. Сейм. И мы приняли меры, чтобы
здесь противник ни в коем случае не смог продвинуться. Если бы он
продвинулся, к примеру, в северном направлении, то есть к Курску, то
поставил бы под угрозу наши 38-ю и 40-ю армии, стоявшие под Сумами, а мы
потеряли бы выгодные позиции для наступления на Ромны и Лебедин. К этому
времени мы перенесли свой штаб на северную окраину Обояни, в глубину южного
фаса дуги. Название выбранного нами местечка было какое-то военное -
такая-то рота: память былых времен, когда через Обоянь проходила граница
средневекового Русского государства. Здесь жили поселенцы, которые несли
\478\ воинскую повинность по охране границы от набегов с юга. Поэтому
тамошние села имели военные названия. В данном случае - такая-то рота (ее
номер я сейчас не помню).
Надвигалась весна. А с приближением весны, как мы знали, приближаются и
напряженные бои. Мы считали, что противник, пока он не "просохнет" и не
накопит достаточных сил, особых действий предпринять против нас не сможет.
Но и мы тоже были абсолютно не способны к активным действиям. У нас просто
не было сил. Не помню точно, когда и какие новые воинские объединения
прибыли к нам. Получили мы 6-ю Гвардейскую армию. Это - бывшая 21-я армия,
которая участвовала в Сталинградской битве со стороны Донского фронта, потом
пополнилась, заново обучилась и получила новое название. Она пришла к нам,
когда снег уже сошел. Командовал ею генерал Чистяков. Ранее я его лично не
знал. Но, когда он прибыл и мы познакомились с ним, он произвел хорошее
впечатление. Мы считали, что это - сила! Главное, кадры этой армии в
основном уже прошли сталинградские бои, приобрели закалку, опыт и упорство в
обороне. Нам, имея в виду наступающее лето, как раз требовалось, чтобы армия
была крепкой в обороне. Ее мы расположили севернее Белгорода{12}, она
оседлала шоссе Белгород - Курск - Москва.
Прибыла к нам и 7-я Гвардейская армия, тоже сталинградская. Под
Сталинградом она называлась 64-й. Командовал ею Шумилов{13}, а членом
Военного совета был Сердюк. Она прибыла к нам с тем же командованием. Эта
армия была расположена к востоку от Белгорода, за Донцом. Она должна была
дать отпор противнику при попытках его продвижения на Новый Оскол и
одновременно сама могла ударить южнее Белгорода. Во втором эшелоне, между
6-й и 7-й Гвардейскими армиями, стояла 69-я армия под командованием генерала
Крюченкина. Я Крюченкина знал: это был воин еще гражданской войны{14}. Лицо
у него было все иссечено шрамами, которые он получил во время боев с белыми.
Сам он был ранее кавалеристом. Штаб его армии располагался в Старом Осколе.
На правом фланге 6-й Гвардейской разместилась 40-я армия. Командовал ею
хорошо известный мне генерал Москаленко{15}. Значительно позже пришла к нам
47-я армия. Она вошла сначала во фронтовой резерв{16}. А возле армии
Москаленко расположилась 27-я армия. Ею командовал генерал Трофименко{17}.
Они повернулись лицом на юг, находясь на одной стороне линии, образующей
дугу. А прямо лицом на запад стояла 38-я армия, которой командовал Чибисов.
Она была расположена на правом крыле фронта, и ее правый фланг соприкасался
с левым крылом Центрального фронта. \479\ Сзади Шумилова, за его левым
флангом, стояли в резерве войска под командованием Ивана Степановича Конева.
Это был Степной фронт. Потом он приобрел название 2-го Украинского. Войсками
Юго-Западного фронта, примыкавшими с юга к войскам Воронежского фронта,
командовал Малиновский. Он нацелен был в то время на Харьков и
Днепропетровск. Вот как располагались войска в районе, имевшем прямое и
косвенное отношение к моим тогдашним функциям. Что касается штаба армии
Шумилова, то он расположился восточное Белгорода, в лесу. Мы много раз
приезжали к нему и проверяли, как его армия готовилась к наступлению,
заслушивали доклады командарма, командиров корпусов, дивизий и бригад.
Перед всеми войсками фронта была поставлена задача учиться хорошо
воевать, отрабатывать тактику, обучить солдат отличному владению оружием.
Партийная организация и политотделы были нацелены на то, чтобы политически и
морально сцементировать войска, чтобы каждый воин понимал свою миссию и
сделал все, что от него зависит, чтобы не отступить ни на шаг и готовиться к
наступлению. Впрочем, особой агитации, чтобы убедить солдат стойко
обороняться и мужественно наступать, не требовалось. Все рвались в бой. Не
помню, чтобы возникали какие-либо эксцессы. О дезертирстве я и не слышал.
Конечно, всегда в массе людей бывают какие-то отклонения от средней нормы в
поведении того или другого человека. Но в общем войска были в очень хорошем
состоянии. Готовы были и драться, и умереть, если понадобится, но гнать
врага из своей страны. Гнать его прочь! Особенно отличались гвардейские
армии. Уже тогда у них появился лозунг: "На Берлин! От Сталинграда на
Берлин!". Потом много было шуток на эту тему. Бывало, генерал как бы шутя,
но полусерьезно говорит: "Ну, берем Берлин! Хочу быть комендантом Берлина".
Такое желание возникало у каждого. Человек, который выстрадал войну, видел,
сколько бед она нам принесла, хотел показать и противнику, что война
приносит бедствия, что расплачиваться за эту войну придется тем, кто ее
начал.
6-й Гвардейской приказали зарыться в землю, вырыть противотанковые рвы
и возвести три полосы обороны. Мы создавали оборону на большую глубину на
случай, если противник, начав наступать, овладеет нашими армейскими
позициями. Поэтому за ними были приготовлены еще три фронтовых рубежа
обороны, хорошо оборудованных, насколько это тогда было возможно. Укрепления
были земляными, главным образом дзоты из бревен и земли. Сооружалось все это
безотказным "механизмом" - солдатской \480\ лопатой. Сзади нас строился
оборонительный рубеж Степного фронта, подпиравшего наш тыл, а за ним, по
Дону от Лебедяни к Павловску, тянулся еще один. Государственный рубеж
обороны. Ничего подобного у нас ранее не встречалось. Работу солдаты
проделали очень большую. Наших солдат особенно уговаривать не приходилось.
Они сами все понимали. Старые уже были "волки", прошедшие два года войны.
Каждый знал, что чем лучше будет построена противотанковая оборона, чем
лучше оборудована траншея, чем лучше расположены артиллерия и пулеметы, тем
меньше прольется советской крови и тем труднее будет противнику сбить и
потеснить нас.
Генерал Чистяков и его начальник штаба Пеньковский{18} отлично знали
свое дело и тоже провели большую и полезную работу. Пеньковский еще жив и
здоров. Желаю ему жить и бодрствовать 100 лет. Хороший человек и понимающий
свое дело генерал. Он прилежно относился к сложным обязанностям и был
хорошим дополнением командующего армией. Другие армии тоже возводили
оборону, но не на такую глубину, как 6-я Гвардейская. Мы тогда частенько
ездили в нее, заслушивали доклады командиров и проверяли, как используется
каждый день для наращивания обороны. Однажды мы приехали к генералу
Москаленко. Он находился в небольшой крестьянской комнате с довольно скудным
освещением. Его подчиненные, которым нужно было присутствовать, расселись на
лавках, вроде как на царском совете в Грановитой палате московского Кремля.
Там тоже стояли лавки в былые времена, когда заседали бояре. Воцарилась
тишина. Начал докладывать Москаленко. И вдруг раздался звонкий храп. Ватутин
сразу встрепенулся, насторожился и обвел глазами сидевших. Стоял полумрак, и
не было ясно видно, кто где сидит. Ватутин по звуку определял направление,
откуда идет храп. Когда он повторился несколько раз, командующий увидел, что
храп исходит от начальника штаба армии Батюни. Хороший генерал и хороший
товарищ, но просто человек был сверхутомлен. В комнате было тепло, вот его и
разморило. Ватутин тут как крикнет: "Батюня!". Тот вскочил, озирается.
Доклад был продолжен, но Батюня снова задремал. Такие эпизоды врывались в
повседневные будни и вносили юмор и своеобразное оживление.
В апреле, а может быть, и в мае, мы со штабом фронта выехали из
Казачьего (населенный пункт севернее Обояни) и расположились юго-восточнее
Обояни, в каком-то очень большом селе{19}. Укрепление обороны еще
продолжалось, но штаб уже начал заниматься разработкой наступательной
операции. Было определено, \481\ что если будем контрнаступать, так 6-й
Гвардейской армией на Белгород с доворотом на Харьков, то есть с севера на
юг. Начальником штаба фронта у нас был Иванов{20}. Очень порядочный человек,
добросовестно относившийся к своим обязанностям. Но так как и сам
командующий войсками фронта Ватутин был раньше больше штабистом, чем
командиром, то Иванову не так-то легко было проявить свои таланты начальника
штаба. Ватутин не только давал общие установки, как составлять план
операции, но и сам часто садился за стол, брал линейку, карандаш, карты и
начинал чертить стрелы и подсчитывать. Одним словом, брал на себя работу
начальника штаба, а порою даже начальника оперативного отдела. Я полагал,
что тут есть и положительная, и отрицательная стороны дела. Конечно, он
перегружал себя и брал на себя работу, которую должны были делать начальник
штаба и другие штабные офицеры.
Итак, начала готовиться наступательная операция. Разрабатывались
варианты. Лучшим вариантом признали контрудар на Белгород. Хотел бы
отвлечься. Я упомянул Иванова. Он работал в 1959 - 1962 гг. в Генеральном
штабе заместителем начальника. И мы освободили его от этой должности. А я
был тогда Председателем Совета Министров СССР и являлся Главнокомандующим
Вооруженными Силами. Мне было его жалко, но сложилась такая ситуация, когда
государственный долг требовал пойти на такую жертву, при всем моем большом
личном уважении к генералу Иванову. Сейчас уже не помню, в чем конкретно
заключалось дело. Он допустил серьезное упущение с документами. Это
случилось как раз в то время, когда у нас был разоблачен шпион Пеньковский
(не вышеупомянутый, а другой, полковник{21}.Так что прошу не смешивать
честного воина, преданного Родине человека с предателем Родины). Что-то в
Генштабе случилось с документами, и пришлось отстранить от работы Иванова.
Мне это было особенно тяжело, потому что я его уважал за прошлое и ценил его
работоспособность и трудолюбие. У меня его честность не вызывала и сейчас не
вызывает сомнений. Но военное дело требует не одной честности, а и
аккуратности, особенно при секретной работе в штабах. Можно быть честным, но
если не соблюдать должного порядка, то можно нанести вред, даже того не
желая. Враг использует и неряшливость, и любое другое наше упущение. Поэтому
мы тогда наказали генерала Иванова, перевели его начальником штаба в
Сибирский военный округ.
Я вспомнил и другой неприятный эпизод. Он относится к раннему периоду
обороны на Курской дуге. Приехали мы с Ватутиным \482\ к командарму
Чибисову. Мне не понравились ни доклад Чибисова, ни выступление члена его
Военного совета. Вопрос они подняли такой, что вот, дескать, им дали в
пополнение местных украинцев, которые находились ранее на занятой немцами
территории. Люди прибыли, но необученные и даже хуже того: бросили против
них нехорошее обвинение политического характера. "Какой же это порядок в
армии, - говорил член Военного совета. - Состоялся бой. А после боя пришли
на поле матери, жены и сестры погибших, ходили там и собирали трупы убитых".
Я возмутился: "Товарищи, это же от вас зависит. Что же вы обвиняете людей,
которых сами и мобилизовали? Сразу же, не обучив их, бросили в бой
несколоченные части. Они же умирали, и честно умирали. А то, что пришли их
жены, сестры и матери и находили трупы своих родственников, это естественно.
Это ваша обязанность - не допускать такого, чтобы морально не разлагать
войска". Особенно упорствовал и стоял на своем член Военного совета.
Когда мы с Ватутиным уехали, то, посоветовавшись, решили, что у этого
члена Военного совета слишком плохое настроение, и внесли предложение
освободить его от должности и назначить нового члена Военного совета,
который занимался бы делами, ему положенными, правильно понимал и
организовывал свою работу. Такие настроения, к сожалению, возникали не
только в армии Чибисова. Тогда вообще в войсках, пришедших на Курскую дугу,
все занимались мобилизацией людей призывных возрастов из числа местного
населения, и какое-то время сквозило такое настроение, что местные,
оказавшиеся под фашистской оккупацией, - второсортные люди. С этим взглядом
приходилось бороться. Такие настроения были по существу и неправильны, и
вредны. Нам предстояло наступать, освобождать всю Украину. Безусловно, нам
придется и далее пополняться за счет мобилизованных, которые оставались на
оккупированной территории. Эти люди потом тоже сыграли важную роль в
разгроме врага. Главным источником пополнения наших войск при наступлении
стали "местные ресурсы". Такой метод господствовал.
Наступательная операция была разработана. Подсчитано, какие силы и
какая военная техника потребуются, какие необходимы материальные ресурсы для
прорыва через Белгород на Харьков. Мы с Ватутиным попросились после этого на
доклад к Сталину. Сталин сказал: "Прилетайте". Еще до доклада Сталину наши
разработки изучались и корректировались Генеральным штабом, а после доклада
обычно все приводилось в окончательный вид. Доложили мы Сталину. Он уже
чувствовал себя по-другому, источал \483\ теперь уверенность. Я бы сказал,
что в это время ему было приятно докладывать, не то что годом раньше. Да и
сам он уже выражал более правильное понимание обстановки и более правильное
отношение к поставленным фронтами вопросам. Нам дали срок - 20 июля - и
приказали готовиться к началу наступления. Направление, которое нами было
выбрано, одобрили. Далее основным вопросом стал "торг": какое пополнение мы
сможем получить для проведения этой операции? Да и всегда так было. Запросы,
которые предъявляли командующие, полностью никогда не удовлетворялись. Нам
дали много, но все же нас не удовлетворили. Однако нам сказали: вот ваша
сила, ею и распоряжайтесь, а за вашей спиной будут стоять еще резервы
Верховного Главнокомандования.
К операции на Курской дуге, я считаю, готовились хорошо и штаб фронта,
и Генеральный штаб. Мы уехали, очень довольные беседой со Сталиным и
результатами доклада. Сейчас уже не помню, почему наше наступление было
назначено именно на 20 июля. Это, видимо, определялось тем, что мы могли
получить все, что нам нужно было, только к названному сроку. Сталин сказал
нам, что дней на шесть раньше нас проведет наступательную операцию
Центральный фронт Рокоссовского, а потом и мы начнем свою операцию. Я это
помню потому, что корпус тяжелой артиллерии резерва Верховного
Главнокомандования направлялся сначала к Рокоссовскому, чтобы обеспечить там
прорыв фашистского фронта, а когда он сделает там свое дело, то поступит в
наше распоряжение и будет содействовать нашему наступлению. Впрочем, это
могла быть артиллерия и не Центрального, а действовавшего севернее Брянского
фронта. Хорошо помню также генерала Королькова, командира упомянутого
корпуса. Очень он мне нравился. Я потом с ним встречался и под освобожденным
Киевом. Там он тоже командовал тем же артиллерийским корпусом.
А пока мы упорно готовили войска к обороне и строили укрепления,
согласовали также действия войск на стыке между фронтами. Например, мы
провели совещание с южным соседом. Оно состоялось в дубовом лесу. Мы
приехали туда, и Малиновский тоже приехал со своими генералами. Листьев на
деревьях не было: дубовый шелкопряд объел все листья. Поэтому с воздуха все
просматривалось: никакого прикрытия. Командующий армией, в зоне которой мы
проводили совещание, говорил: "Окончится совещание, и я сейчас же уйду
отсюда. Ожидаю, что вот-вот могут налететь немцы и разгромить мой штаб". На
совещании мы обменивались мнениями и совместно прорабатывали действия на
стыке \484\ фронтов, с тем чтобы противник не смог вклиниться в наше
расположение.
Из Ставки перед нашим наступлением приезжали к нам Жуков и Василевский.
Мы ездили с ними по армиям. Подвоз снарядов и прибытие воинских соединений в
наше распоряжение шли по плану, который был утвержден для проведения
операции и выполнялся более или менее своевременно. Возили мы представителей
Ставки из расположения своего штаба юго-восточнее Обояни. Там штаб находился
на одном месте месяц или чуть больше. Тут недостаточно строго соблюдалась
дисциплина: в расположении штаба появлялись разные машины, когда им вовсе не
следовало появляться, и противник, ведя воздушную разведку, заметил, что
здесь расположен штаб. Мы чувствовали, что немцы усилили воздушную разведку.
Немецкие самолеты начали зависать над расположением штаба. Поскольку у нас
был подготовлен резервный пункт в районе небольшой станции севернее
Прохоровки{22}, мы решили перевести штаб туда. Предупредили всех штабников,
что утром на рассвете надо перебраться на новое место. Некоторые "хозяйства"
мы перевели раньше, с тем чтобы при переезде не возникло большого обоза,
который мог бы привлечь внимание авиации противника. Мы с Ватутиным тоже
переехали в какой-то совхоз, километрах в двух-трех от станции. Постройки
там были временные, дощатые. Клопов в них оказалось - страх! Это довольно
выносливое зверье жило в пустых бараках, голодало, а теперь набросилось на
нас, и мы их откармливали своей кровью. Около этого совхоза виднелся лесок -
небольшой овраг, заросший дубняком. Когда исполняют песню композитора
Соловьева-Седого "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат", я всегда вспоминаю
этот овраг: сколько же там было соловьев! Какое-то соловьиное царство. На
случай авианалета мы подготовили себе землянки в этом лесу и там же
расположили жизненно необходимые звенья штаба, чтобы не потерять управления
войсками, не нарушить связь. Землянки Ватутина, моя и некоторых других лиц
были в, этом лесу.
Только мы расположились, а у нас даже какое-то хозяйство еще оставалось
в старом пункте, как нам сообщили, что на рассвете налетела авиация
противника и разбомбила старое место штаба. Потерь у нас, однако, не было,
бомбежка оказалась безрезультатной. Разрушил враг село, но не полностью. А
через день-два сбили немецкий разведывательный самолет и захватили в плен
летчиков. Мыс Ватутиным их допрашивали. Я спросил летчика: "Вы участвовали в
бомбежке такого-то населенного \485\ пункта?" (а мы сбили его самолет как
раз над населенным пунктом, где раньше располагался наш штаб). "Да,
участвовал". "Какая задача была поставлена перед вами?". "Нам сказали, что в
этом населенном пункте расположен крупный русский штаб". Вот как получилось.
Потом мы часто вспоминали, как "предчувствие" спасло нас.
У военных вообще принято: как только штаб расположится в каком-либо
пункте, сразу же готовить запасной командный пункт. На этот раз мы его
выбрали несколько севернее штаба. Тоже облюбовали себе лесок и послали туда
саперов. К началу немецкого наступления 5 июля 1943 г. этот командный пункт
был готов. По собственному плану мы имели в виду выехать туда перед
проведением операции, которую наметили на 20 июля: хотели лишь перед самым
наступлением перебраться туда, чтобы противник не обнаружил нового
расположения штаба. Оттуда мы могли бы уверенно, имея обеспеченную связь,
управлять войсками.
Не помню, по нашей инициативе в этот раз или же это была инициатива
Ставки, вновь приехали мы в Москву, встретились со Сталиным. Для одной из
наших армий я попросил дать членом Военного совета генерала Попеля. С ним я
познакомился в первые дни войны, когда он был комиссаром в корпусе, которым
командовал генерал Рябышев{23}. Попель очень понравился мне своими
спокойствием, распорядительностью и мужеством. В 1941 г. штаб мехкорпуса
оказался разорванным на две части. Одна часть оказалась с Рябышевым, другая
- с Попелем. Они переговаривались по рации: Рябышев задавал вопросы,
сомневаясь, отвечает ли именно Попель, а не подставное лицо от врага. Он
спрашивал, как зовут его дочерей и что случилось с его кобелем. Занятный
такой был разговор. Рассказ об этом долго гулял среди командного состава и
много раз повторялся при встречах со Сталиным. Мы шутили, но способ
опознавания по существу был правильным. Теперь же я попросил Попеля опять к
нам. Сталин согласился.
Когда мы были в Москве, нам сказали также, что мы получаем в свое
распоряжение 1-ю танковую армию, которой командует генерал Катуков{24}. Мы
были очень рады этому. С Катуковым я лично ранее не встречался, но знал его
по его делам. Он считался хорошим танкистом, упорным воином, знающим технику
и распорядительным командиром. Когда Катуков докладывал Сталину о состоянии
своей армии, он обратился с просьбой: "Товарищ Сталин, прошу, дайте мне
членом Военного совета Попеля". Сталин сразу глянул на меня. Катуков: "Я его
знаю, и он меня знает. Мы верим друг другу, друг друга понимаем. Прошу Вас,
дайте мне \486\ его". Сталин: "Что ж, мы к вам его пошлем". И мне: "А вы
ищите другого". И мы нашли другого: Крайнюкова{25}, хорошего члена Военного
совета, уже находившегося в другой армии нашего фронта.
Прибыла 1-я танковая армия. В ее состав входили около 1 тыс. танков и
еще мотопехота. Правда, мотопехоты было немного. Ее мы направили в
расположение 6-й Гвардейской армии, чтобы создать глубину обороны не только
отрытием противотанковых рвов и сооружением другого полевого оборудования.
Решили расположить танковую армию на определенной глубине и закопали танки
Катукова в землю на случай, если противник прорвется и нам придется перейти
к глухой обороне. То есть решили использовать танки как казематную и
одновременно подвижную артиллерию. Вырыли для танков капониры без верхних
сводов. Это хорошо оправдало себя. Катуков толково использовал свои силы и
сыграл очень большую роль при разгроме фашистского наступления на Курской
дуге.
Мы получили также танковое подкрепление в виде отдельных корпусов.
Припоминаю сейчас, что когда мы подсчитывали свои силы к моменту наступления
противника, то у нас было около двух с половиной тысяч танков. Огромная
мощь! Разведка нам докладывала, что у противника примерно такое же
количество танков. Стало быть, тут на узком участке фронта с той и с другой
стороны насчитывалось четыре с лишним тысячи танков. Не говорю уже об
артиллерии, которой тоже было немало с нашей стороны. А у немцев артиллерии
было еще больше. Сейчас не помню все цифры, которые докладывала наша
разведка. А мы ждали. Оставалось дней 15 до начала операции. Мы были
уверены, что наше наступление будет успешным, что мы разобьем здесь врага и
двинемся на запад, освободим Харьков и выйдем на Днепр. Желание это было
выстраданным годами войны.
Вдруг - звонок из 6-й Гвардейской армии; командующий докладывает, что с
переднего края перебежал немецкий солдат из какой-то эсэсовской дивизии.
Разные эсэсовские дивизии там были. Я еще говорил Ватутину, что, на каком бы
участке фронта я ни был, обязательно меня преследует дивизия "Мертвая
голова", всегда действует против меня. Командарм же сообщил, что солдат
уверяет, будто завтра, 5 июля в 3 утра немцы перейдут в наступление. Мы
приказали сейчас же доставить солдата к нам. Допросили его. Он все нам
повторил. Мы его спросили: "Почему вы так думаете?". Отвечает: "Я, конечно,
приказа о наступлении не видел, но есть солдатское чутье, солдатский
вестник. Во-первых, \487\ все мы получили трехсуточный сухой паек.
Во-вторых, танки подведены вплотную к переднему краю. В-третьих, был приказ
выложить боекомплекты артснарядов прямо у орудий. Все приготовили, чтобы не
было никакой задержки". "Но отчего вы говорите, что в три часа утра? Откуда
такая точность?". "Это вы уже и сами могли бы заметить. Если мы наступаем,
то в это время года всегда в три утра, то есть с началом рассвета. Я уверен,
что будет так, как я вам сообщаю". Этот перебежчик был молодой парень,
красивый, элегантный, холеный, явно не из рабочих. Спрашиваю его: "Как же вы
перешли линию фронта и нам сообщаете о наступлении, а сами являетесь
эсэсовцем? Как это понять? Вы же нацист". "Нет, - говорит, - я не нацист, я
против нацистов, поэтому и перешел к вам". Я ему: "Ведь в эсэсовские части
берут людей только из нацистов?". "Нет, это раньше, в первый и второй годы
войны, так было, а сейчас берут всех подходящих. Меня взяли по приличному
росту и внешнему виду арийца. Так я и попал в эсэсовские войска. Но я против
нацизма. Я немец, но родители мои из Эльзаса. Мы воспитаны на французской
культуре, и мы не такие, как нацисты. Родители мои против нацизма, и я такой
же. Я теперь принял твердое решение для себя и убежал, чтобы не участвовать
в этом наступлении, не подставлять свою голову под ваши пули в интересах
Гитлера. Поэтому и перебежал. Я говорю все откровенно, потому что желаю
поражения Гитлеру. Это будет в интересах немецкого народа".
Мы позвонили в Москву и предупредили об услышанном. Потом мне позвонил
Сталин. Не знаю, говорил ли он раньше с Ватутиным. Мы располагались в те
часы в разных местах. Иногда Сталин звонил раньше мне, а в другой раз раньше
командующему. Никакого "порядка" тут не было, да и быть не могло. Хотел бы,
чтобы меня правильно поняли: вот, дескать, звонил ему Сталин. Мол, Хрущев
выпячивает себя. Нет, не выпячиваю. Ведь я был членом Военного совета фронта
и членом Политбюро ЦК партии. Сталин меня хорошо знал и считался со мной,
даже несмотря на свое бешенство в моменты тяжелейшего положения для страны,
когда он незаслуженно переносил свое настроение на меня и других, когда
искал "козла отпущения". А тут вот как раз Первый секретарь ЦК КП(б)У, член
Политбюро, член Военного совета фронта. Имелось на кого валить все беды. Не
возьмет же на себя Верховный главнокомандующий провалы, которые мы терпели
до Сталинграда. А сейчас уже стиралась горечь наших поражений.
В принципе Сталин относился ко мне с доверием. Он часто звонил мне и
спрашивал о моем мнении. Так было и в Сталинграде, \488\ и на юге, и на
Курской дуге. На Курской дуге состоялась решающая, переломная битва, которая
определила крен стрелки истории войны в пользу Красной Армии, и далее эта
стрелка уже не меняла направления, твердо показывала путь полного разгрома
гитлеровской Германии, курс на торжество нашего народа. Красной Армии,
советской идеологии, нашей Коммунистической партии!.. Я допустил здесь такое
отступление от темы с тем, чтобы верно поняли мои слова и не говорили, что
вот, мол, он якает. Нет, уважаемые друзья, не якаю, а просто рассказываю
так, как было.
Когда Сталин позвонил, я сообщил ему еще раз о том, что поведал нам
немецкий солдат. Он выслушал меня спокойно, и это мне понравилось; не
проявил ни грубости, ни резкости. Обычно он был резок, угловат, даже при
хорошем настроении. Черт его знает, почему. Будто его постоянно кто-то за
нитку дергает, связанную с главным нервом, и выводит из равновесия. Хотя
иной раз он умел сдержать себя и маскировал свое настроение. И то, и другое
у него было развито в сильной степени. Все это проявлялось постоянно: одно
начало, которое противоречило другому. Но он владел собой, когда хотел.
Одним словом, это была сильная личность, сильный человек.
Сталин спросил меня: "А как вы там сами чувствуете ситуацию? Какова
ваша уверенность в успехе?". Отвечаю: "Мы с командующим обменялись мнениями
и солидарны, чувствуем себя хорошо, уверенно. Мы даже довольны, что немцы
завтра перейдут в наступление". "Почему?". "Потому что они станут лезть на
наши укрепления, а наши укрепления солидные, и у нас существует уверенность
в том, что мы на этих укреплениях заставим врага положить свои силы и истечь
кровью. У нас пока недостаточно сил для наступления, мы не получили еще то,
что нам было положено иметь по плану к 20 июля. Поэтому сами наступать мы
еще не готовы, но оборону держать готовы: обороняться можно и при меньшей
силе. Это мы уже на практике усвоили, а не только в теории. Поэтому мы так
уверены. Хорошо, что враг будет наступать, а мы его побьем". "Мы тоже имеем
сведения, что завтра против вас начнется наступление". На этом разговор
закончился.
Напоминаю (я уже говорил об этом), что по плану первыми должны были
наступать войска Рокоссовского, а уступом, спустя какое-то время, мы.
Артиллерийский корпус резерва Верховного Главнокомандования уже занял
севернее нас свои позиции. А противник-то начал наступать сразу против нас и
Рокоссовского одновременно. Таким образом, Рокоссовский оказался в более
выгодном положении. Так как он по плану должен был наступать \489\ первым,
то первым получал и пополнение, и боеприпасы, и все остальное. Для чего я
ссылаюсь на это? Чтобы читатель понимал, почему это обернулось на какое-то
время против нас с Ватутиным. Противник, когда стал наступать, прорвался на
нашем направлении глубже, чем у Рокоссовского, который был лучше
подготовлен. А у нас еще оставалось 15 дней до нашего наступления; согласно
плану, мы имели в резерве время. И вдруг оно сократилось, враг упредил нас.
Это очень большой срок, с точки зрения подброски пополнения и прочего на
передний край.
Кто же командовал войсками на нашем фронте? Командующим артиллерией был
генерал Варенцов, начальником штаба фронта - Иванов, начальником ВВС -
генерал Красовский. Вот вчера лишь, при вручении Почетного Красного Знамени
Военно-воздушной академии имени Гагарина, я имел возможность увидеть по
телевизору, как пополнел маршал авиации Красовский. Ему уже за 70, а он еще
руководит академией... Кто же был у нас командующим бронетанковыми войсками?
В 1942 г. был один армянин, хороший генерал. Потом его ни за что арестовали
и, по-моему, расстреляли. Я очень высоко ценил его деятельность и с
уважением относился к ему. Его фамилия - Тамручи. Как-то я его спросил:
"Судя по фамилии, вы итальянец или грек?". Он засмеялся: "Армянин, товарищ
член Военного совета". Вообще на нашем фронте воевала тогда большая группа
армян. Хорошие были генералы.
Потом у нас стал начальником бронетанковых войск Штевнев{26}. Он погиб,
и в какой-то степени по собственной вине. Ему надо было бы отъехать на
несколько километров поглубже в тыл от дороги, по которой он ехал. Дорога,
которую он избрал для переезда из одной части в другую, простреливалась
артиллерией противника. А он, махнув рукою, сказал: "Проскочу!". И не
проскочил. Его расстреляла буквально в упор артиллерия противника. Штевнев
тоже был хороший генерал. Вообще начальники бронетанковых и других родов
войск у нас, с которыми я встречался, соответствовали своим назначениям,
понимали дело и правильно руководили боевой техникой. И мне обидно, что я
сейчас не припоминаю фамилии следующего командующего бронетанковыми войсками
Воронежского фронта. А ведь я всегда питал большую слабость к этому роду
войск. Но вот случается порою так, что выскочит фамилия из головы...
Мы с Ватутиным, обдумывая план действий по отражению немецкого
наступления, обсудили и предложение командующего 6-й Гвардейской армией
Чистякова. Тот предложил: "Давайте \490\ в 21.00 сделаем артиллерийский
налет на позиции противника, с тем чтобы незадолго перед его наступлением
нанести ему урон". Я высказался так: "Лучше не будем наносить артналет в
21.00. Сколько можем мы вести артиллерийский огонь с учетом наличия нашего
боезапаса? Несколько минут. Мы ведь не в состоянии долго стрелять,
выбрасывать снаряды. Они нам потребуются назавтра, когда противник начнет
наступать. А тут мы станем стрелять лишь по площадям. Это невыгодный расход
боеприпасов. Давайте сделаем артналет, но за несколько минут до вражеского
наступления, около 3-х часов". У меня имелись такие соображения: к этому
времени солдаты врага уже будут на исходных позициях, а не сидеть в
траншеях, и не будут укрыты; его артиллеристы тоже займут свои места у
орудий. Все его люди выползут из подземелий и станут ожидать в открытом поле
сигнала к действиям. Если в это время сделать хороший артиллерийский налет,
то мы получим больший эффект, нанеся урон противнику в живой силе и выведя
из строя часть его техники. Безусловно, как-то нарушится при этом и связь,
которая имеет большое значение при проведении операции. Ватутин согласился
со мной. Так мы и решили поступить, подготовились и стали ждать 3-х часов.
Хотел бы сделать теперь некоторое отступление перед тем, как описать
решающий поединок двух сторон в 1943 г. на нашем направлении, который в
смысле общего военного значения и прямых результатов боев стал историческим,
и не только для нашего направления, а вообще для всей Красной Армии и судьбы
СССР. Хочу рассказать о том, как все мы, и я в том числе, переживали, когда
читали в газетах о том, что на таком-то участке фронта, в таких-то частях
дали концерт для бойцов, выступали там-то такие-то артисты и такие-то
писатели. Более всего это относилось к войскам Западного фронта, которые
почти стояли на месте, защищая Москву в 1942 и в 1943 годах. У нас возникли
зависть к ним и непонимание: идет война, а они слушают песни, смотрят на
танцы? В 1942 г. на южном направлении нам было не до песен и не до танцев.
Головы не могли поднять, взглянуть на небо, потому что все время противник
проводил активные операции, наносил нам большой урон и непрерывно
продвигался вперед. Мы же оборонялись, отступали, а порою и бежали. Он
оттеснил нас к Волге и продвинулся чуть ли не до Каспия. Только теперь,
перед наступлением немцев 5 июля, и мы немного вкусили от этого
развлекательного плода, когда стояли в обороне и проводили работы по
укреплению своих позиций. К нам тоже стали приезжать люди из Центра, доклады
делали. Тогда был установлен персональный состав \491\ всех до кладчиков -
"пламенных ораторов". Вот и приезжали к нам "пламенные ораторы". А пламя это
надо было раздувать мехами, чтобы оно стало ярким. Получалось не у всех. Но
все равно докладчик считался пламенным! Не знаю, кто выдумал это выражение:
пламенный оратор. Потом стали приезжать и артисты, давали концерты. Одним
словом, проводилась культурно-массовая работа.
В то время у нас начальником Политуправления фронта был генерал
Шатилов{27}. Я хорошо знал Шатилова еще по своей работе в Москве. Он
трудился тогда на Электрозаводе, занимался там агитмассовой деятельностью,
потом работал в горкоме или в Сталинском райкоме партии. Одним словом, это
был московский партийный работник. А потом стал начальником Политуправления
нашего фронта, и вся партийно-агитационная массовая работа в значительной
степени лежала на его плечах. Только в 1943 г. я смог понять, что значит -
долго стоять в обороне и какие это предоставляет возможности для организации
партийной и агитмассовой работы среди воинов.
Наступило 4 июля. Дело шло к вечеру. Мы с Ватутиным нетерпеливо ждали
рокового часа, установленного Гитлером для нашего фронта. Я мог тогда
вспомнить генерала Туликова. Когда штаб фронта стоял в 1941 г. под Киевом и
немецкая авиация бомбила его расположение, начальник штаба Тупиков,
расхаживая по комнате, напевал арию из оперы Чайковского: "Что день грядущий
мне готовит?". Сейчас и мы с Ватутиным могли тоже затянуть эту арию.
Конечно, мы были уверены, что день грядущий готовит нам успех. Но, как
говорят украинцы, "не кажи "гоп" пока не перескочишь". Поэтому естественной
была и тревога за то, как пройдет начало вражеского наступления, как удастся
нам его остановить, а потом перейти в контрнаступление.
Без пяти минут 3 Варенцов отдал приказ произвести артиллерийский налет
на позиции противника, выпустив по сколько-то снарядов из каждого орудия в
полосе 6-й и 7-й Гвардейских армий. О результатах мы узнали позже. А ровно в
3 часа утра немецкая аккуратность "не подвела": задрожала земля, загудел
воздух. Такого я раньше никогда не наблюдал. Я пережил отступление, и сами
мы наступали, но такого огня прежде не встречал. Позднее мы сами тоже давали
огонька, может быть, и побольше. Но для 1943 г., надо признать, противник
организовал чрезвычайно мощную артиллерийскую подготовку. Его авиация тоже
стала громить наш передний край. Немцы использовали в те часы всю свою
авиацию только на переднем крае, с задачей сломить наше сопротивление,
стереть в пыль наши укрепления, смешать все \492\ с землей и расчистить путь
танкам, чтобы рвануться на Курск и окружить советские войска внутри дуги.
Тем самым они хотели повторить или даже осуществить в еще большей степени
то, что сделали с нашими войсками в 1942 г. на направлении Барвенково -
Лозовая.
Несколько позже, когда уже мы наступали, разгромили танковую дивизию
врага и захватили ее штаб, командиру этой дивизии удалось спрятаться в
пшенице. Мы его так и не поймали, хотя очень охотились за ним. Зато
захватили тогда штабные документы и карту. На ней было помечено расположение
наших частей и воткнут флажок в место, на котором был отмечен штаб
Воронежского фронта. Значит, враг знал расположение нашего штаба, но не
бросил туда ни одной бомбы, не послал для бомбежки ни одного самолета. Я
объясняю это тем, что немцы были уверены в успехе и проигнорировали факт,
что штаб окажется в состоянии нормально вести работу, его деятельность не
будет дезорганизована и связь не будет разрушена. Они считали, что главное -
разрушить оборонительные позиции, взломать передний край, разгромить там
наши войска и расчистить путь для своих танков, а все остальное рухнет само
собой. Действительно, они зверски рвались вперед, использовали все шансы,
все поставили на карту, чтобы решить поставленную задачу.
Земля дрожала от разрывов снарядов и бомб, воздух гудел от слитного
звучания самолетов бомбардировочной авиации и истребителей прикрытия. Наши
войска были готовы к отражению удара. Завязался бой, тяжелый бой. Немцы
лезли, как могут это делать только они, люди высокой дисциплины. Или же они
применяли какие-нибудь одурманивающие средства для своих солдат (об этом
много тогда говорили), но упорство в наступлении проявили очень большое.
Наши войска сначала держали свои позиции. Однако количество огня постепенно
ломает даже сталь, а не только людей, которые закопались в землю. И первая
полоса обороны была прорвана. Мы это предвидели. Поэтому и построили три
полосы обороны. У нас оставались еще вторая и третья полосы. Поэтому начало
битвы нас не обескуражило. Мы знали, что враг положил много войск и техники
при прорыве переднего края. О бегстве наших войск никаких разговоров даже не
возникало. Наши солдаты дрались до последнего, умирали, но не бежали. Здесь
был проявлен истинный героизм, не газетный, а настоящий.
К нам опять прилетел Василевский. Кажется, на второй день немецкого
наступления. Мы всегда встречали его любезно, потому, \493\ что это человек
особого склада характера. Разговаривать с ним было приятно: он не повысит
голоса, не накричит, а беседа всегда велась им не вообще, но по существу
обстановки, которая складывалась. Было приятно чувствовать человеческое
понимание, человеческое к тебе отношение, особенно в трудную минуту обороны.
Между тем стали мы брать наступающих понемногу в плен. Мне доложили, что
захватили среди других артиллерийского офицера. Говорю Василевскому:
"Давайте, допросим его". Привели высокого, стройного молодого человека,
видимо, с неважным зрением, в пенсне. Я захотел получше расположить его к
себе, чтобы он что-нибудь сказал нам пооткровеннее. Спрашиваю: "Как же вы
так оплошали и попали в плен?". Отвечает: "Так уж сложилось, я плохо вижу.
Увлекся я, переправлял через противотанковый ров свою артиллерию, а ваши
пехотинцы схватили меня, вот и оказался я в плену". Потом я стал ему
задавать вопросы о составе немецких войск. Тогда он взглянул на меня и
говорит: "Я офицер немецкой армии и просил бы таких вопросов мне не
задавать. Не буду отвечать ни на один вопрос, который можно было бы
использовать во вред Германии". И мы с Василевским не стали больше ему
задавать вопросов, а сказали: "Вы будете отправлены, куда следует". Он
испугался. Наверное, подумал, что это означает расстрел. Однако его
отправили на допрос к нашей войсковой разведке, а оттуда в лагерь для
военнопленных. Меня это, впрочем, не касалось. Я тогда даже не знал толком,
куда отправляют пленных. Да меня это особенно и не интересовало.
Сражение разгоралось. У нас с Ватутиным стала проявляться тревога: мы
все же не ожидали такого нажима. Чрезвычайно встревожило нас известие, что
появились какие-то новые танки противника с такой броней, которую не берут
наши противотанковые снаряды. Дрожь прошла по телу. Что же делать? Мы отдали
распоряжение, чтобы артиллерия всех калибров била по гусеницам. Гусеница у
танка всегда уязвима. Если и не пробьешь броню, то гусеницу снаряд всегда
возьмет. А перебил гусеницу, и это уже не танк: вроде неподвижной
артиллерии. Появится облегчение. Наши стали именно так и действовать, причем
довольно успешно. Одновременно мы начали бомбить танки с воздуха. И тут же
доложили в Москву, что встретились с новыми танками. Немцы назвали их
"тигры". Доложили мы в Центр и о технических характеристиках этих танков. Мы
узнали их, потому что наши солдаты захватили один или несколько подбитых
"тигров". Нам вскоре прислали новые противотанковые снаряды, которые
поражали броню "тигров", кумулятивные снаряды, прожигавшие \494\ металл.
Однако "тигры" успели поколебать уверенность действий нашей противотанковой
артиллерии. Мы-то считали, что все нам нипочем и разгромим немецкие танки. А
новый танк внушал к себе уважение, требовал к себе особого отношения со
стороны наших войск.
Вообще очень важные происходили тогда события. Решалась судьба войны,
да и судьба страны. Многое неприятно сейчас вспоминать. И обстановка сейчас
другая, и время другое, и мое положение. Теперь я - не то, что тогда, когда,
получив донесение, должен был быстро реагировать, найти какой-то выход,
противопоставлять противнику свое решение, свой ответный ход. Теперь я не
тороплюсь.
Бои на Курской дуге усиливались. Противник проявлял упорство и
продвигался вперед, хотя и медленно. Он вынуждал наши войска отступать. Да,
советские люди стояли там насмерть, но силы у противника было сначала
побольше. Мы не смогли удержаться на первом рубеже, отошли на второй рубеж,
где продолжали стой же стойкостью оказывать сопротивление. К этому времени
наши войска научились подбивать "тигров", по тому времени наиболее мощные
танки. Правда, они были несколько громоздкими, но имели мощную лобовую
броню. Сначала мы били только по гусеницам. А потом, как я уже сказал, нам
прислали термитные снаряды, которые прожигали броню. Стали активно
использовать против "тигров" авиацию, в первую очередь штурмовую. Первый
шок, который вызван был появлением новых танков, прошел. Мы увидели, что
"тигр" подчиняется нашему огню.
Тем не менее враг оттеснил нас и к третьему рубежу обороны. Три ее
полосы, включая последнюю, имели противотанковые рвы, различные земляные и
полевые укрепления, особые позиции для пехоты, артиллерии и танков. И почти
все это он за неделю преодолел, пока не уперся в тыловую армейскую полосу
обороны. Особенно острой сложилась ситуация у станции Прохоровка, в
направлении на Курск.
Примерно в это же время или немного раньше к нам обратилась Ставка с
таким делом (разговаривал со мною Василевский, но ссылался на Сталина):
надо, чтобы у нас прошел боевую стажировку генерал армии Апанасенко; пусть
прибудет на Воронежский фронт; но вот Ватутин возражает. И Василевский стал
уговаривать меня: "Ни один командующий не хочет его принять. Все
отказываются, поэтому я решил позвонить вам и попросить, чтобы вы
согласились принять его. Апанасенко - человек с большим опытом, герой
гражданской войны, но у него тяжелый характер \495\ и высокое самомнение.
Поэтому все командующие отказываются". Действительно, всех командующих
фронтами Апанасенко рассматривал как людей, ниже его стоящих, хотя бы по
революционным заслугам. Он провел всю гражданскую войну на коне, боевой
человек, а кто такие эти новенькие? Но сейчас они заняли высокое положение,
он же торчит без дела на Дальнем Востоке{28}. Это и играло роль в его
отношении к людям. Я лично с ним никогда не встречался, хотя слышал об
Апанасенко. Говорю: "Пусть приезжает". Тот приехал.
Когда мы в Киеве работали вместе с Тимошенко, а Тимошенко по 1-й Конной
армии хорошо знал Апанасенко, он мне рассказывал о нем. Насколько у меня
отложилось в памяти, якобы когда казнили Тухачевского и других славных
командиров Красной Армии, то допрашивали и Апанасенко. На него тоже пало
какое-то подозрение. Тимошенко говорил, что с Апанасенко беседовал Сталин и
что Апанасенко сознался, будто состоял в какой-то заговорщической группе.
Сталин взял с него честное слово, простил, послал в Среднюю Азию. Там он
занимал крупный командный пост. Потом стал командующим войсками на Дальнем
Востоке. Значит, ему уже доверяли. Оттуда он и прибыл к нам.
Апанасенко произвел на меня хорошее впечатление. Роста он был
гигантского, плечистый, грузный, уже человек в летах. Занял пост заместителя
командующего войсками фронта, а сначала был прикомандирован к командующему
для особых поручений, что фактически одно и то же. Нас предупредили, что он
должен стажироваться, понюхать порох Второй мировой войны. Он знал Первую
мировую войну. Гражданскую, но не знал пока Второй мировой. А это совершенно
другая война, и по-другому она протекала. И вооружение иное, и тактика иная,
и условия изменились. Мы посылали его по армиям, как бы познакомиться.
Прежде всего направили в 6-ю Гвардейскую, потому что там возникло особенно
напряженное положение.
Он меня немного удивлял своим поведением, и мы с Ватутиным за глаза
подшучивали над ним. Как-то он поехал в какую-то часть, ознакомился с
положением и прислал телеграмму: "Вот то-то и то-то осмотрел, попробовал
солдатский борщ. Борщ отличный. Генерал армии Апанасенко". Мы долго
смеялись. Я впервые встретился с таким актерским приемом поведения. Ни у
кого другого я не замечал такой манеры вести себя. Он, так сказать, немножко
рисовался. Ну и пусть! Затем и на другие участки фронта мы его посылали,
когда там завязались усиленные бои. Он направлялся нами туда, где
складывалось самое опасное положение. \496\ Это естественно. Такой крупный
военачальник мог оказать помощь командующему армией.
Нам требовалось много пополнения и подкреплений. И их в ту пору Ставка
сейчас же давала. Мы получили 10-й танковый корпус. Потом еще один танковый
корпус, командовал которым Полубояров. Но он действовал в полосе Степного
фронта. Сейчас Полубояров - начальник бронетанковых войск Советской Армии.
Мы тогда сначала его корпус поставили в тылу, западнее Воронежа. Потом нам
дали 5-ю Гвардейскую армию, крепкую, полного состава, с хорошо обученной
молодежью. Командовал ею генерал Жадов. Ее мы поставили так, чтобы
использовать против правого фланга немецкого наступления. Еще мы получили
5-ю Гвардейскую танковую армию. Командовал ею генерал Ротмистров{29}. О нем
я уже рассказывал в связи со Сталинградской битвой. Он приехал к нам как
старый знакомый. Я относился к нему с большим уважением и высоко ценил его
знания и военные способности. 5-ю Гвардейскую танковую армию мы расположили
так, чтобы рядом с 5-й Гвардейской тоже нанести фланговый удар по немецким
войскам. Когда враг проявил такое упорство в наступлении, а наши войска
упорствовали при удержании своих позиций, перемалывая живую силу и технику
врага, мы приняли решение ударить немцам именно во фланг, а не в лоб,
считая, что скорее сумеем свернуть как раз фланг противника, потом
дезорганизовать сбоку его наступление и самим перейти в контрнаступление.
Но бывает и такое совпадение. Немцы тоже решили ударить по нашему
флангу, только левому, то есть на восток. Там у нас вначале силы имелись
небольшие: стояла на Северском Донце одна 69-я армия. Получилось, что наше
решение и решение противника территориально совпали. Произошел встречный
танковый бой. Рядом сражалась армия Жадова. Я находился как раз в ней. Ранее
тоже встречался с Жадовым, но был с ним слабо знаком. Завязались очень
упорные бои по верхнему течению Псела. К нам приехал Жуков. Мы с ним решили
вдвоем поехать в танковую армию к Ротмистрову, в район Прохоровки. Прибыли в
расположение штаба, прямо в поле, в посадках, не то в каком-то кустарнике.
Служб никаких там не имелось - только сам Ротмистров да офицеры для
поручений и при них связь. Дорога туда вела накатанная. Но нас предупредили,
что она обстреливается и усиленно бомбится противником. Мы с Жуковым
переглянулись, однако делать нечего. Решили проскочить. Приказали шоферу
дать газу и проскочили, реальной опасности не встретили.
У Ротмистрова разгорелось сражение. На поле виднелось много \497\
подбитых танков - и противника, и наших. Появилось несовпадение в оценке
потерь: Ротмистров говорил, что видит больше подбитых немецких танков, я же
углядел больше наших. И то, и другое, впрочем, естественно. С обеих сторон
были ощутимые потери. Потом я еще раз съездил туда, уже без Жукова, который
возвратился в Москву. Несколько раньше меня к Ротмистрову заехал Апанасенко.
Я встретил там его, когда меня привел к нему офицер связи в небольшую
деревушку в лощине, неподалеку от воды. Крестьяне издревле выбирали для себя
место около воды. Там я застал картину, которая произвела на меня
впечатление театрального представления. Около хаты стоял столик, покрытый
кумачом. На столе - телефон. Апанасенко сидел за столиком в бурке,
наброшенной на плечи. И все это - около самого переднего края. Вражеские
снаряды и болванки летели через дома деревни, визжали и завывали. У
металлических болванок был характерный вой; потом они шлепаются без разрыва.
К тому времени наше положение ухудшилось. Мы исчерпали свои резервы,
хотя не знали, что имелись еще резервы Верховного Главнокомандования. Потом
уже нам сказали, что за нами стоят армии Степного фронта, которыми
командовал Конев. Добавили, что 47-я армия этого фронта поступает в наше
распоряжение. Это произошло, когда враг оттеснил нас уже километров на 35 на
север и когда мы выдохлись. Я поехал к Катукову. Его войска оседлали шоссе
Белгород - Курск и удерживали его южнее Обояни. Там же находился штаб 6-й
Гвардейской армии, потому что Катуков и Чистяков занимали по фронту и в
глубину одну полосу: танковая армия была придана на усиление 6-й Гвардейской
как подвижная артиллерия. Там я встретился сразу с обоими командирами.
Положение складывалось тяжелое, Москва проявляла нервозность. Помню, как
перед моим отъездом к Катукову мы с Ватутиным разговаривали со Сталиным.
Потом взял трубку Молотов. Молотов всегда в таких случаях вел разговор
грубее, чем Сталин, допускал оскорбительные выражения, позволял себе
словесную бесконтрольность. Но чего-либо конкретного, кроме ругани, мы от
него не услышали. Он ничем не мог нам помочь, потому что в военных вопросах
был нулем, а использовался в таких случаях как бич, как дубинка Сталина. В
оскорбительном тоне он говорил с командующими, а потом и со мной. Не хочу
допускать в свою очередь неуважительных выражений в его адрес, потому что
при всех его отрицательных качествах Молотов по-своему был честен, а его
преданность Советской власти не дает мне права отзываться о нем плохо, когда
речь идет о войне. В кризисные моменты он проявлял грубость, но в спокойной
обстановке \498\ - нет, и я понимал, что в те часы он мог только ругаться.
Положение-то сложилось грозное. Вот тогда я и выехал на главное направление,
к Чистякову и Катукову. Сил у них было уже мало. Армию Катукова потрепали.
Не помню, сколько она к тому времени насчитывала в своем составе танков.
Шутка ли сказать: три полосы обороны, где были почти сплошь расположены
танки, противник прогрыз. Но за последней полосой наши войска закрепились, и
враг не смог продвинуться дальше. Он и сам выдохся. Фронт становился не то
чтобы стабильным (потому что никакая сторона не добивалась там перехода к
обороне), а обоюдно обессиленным.
К нам попали в плен два немецких летчика. Пилотировали они одноместные
самолеты, не помню, какой марки, старые тихоходы, вооруженные
мелкокалиберными пушками. Это были воздушные истребители танков. Одному из
летчиков было лет за 40, другой - молодой, вероятно, богатый человек, потому
что все на нем было, судя по качеству и виду, не стандартное, а
приобретенное за собственные средства. Первый же был попроще, хотя по
воинскому званию старше. Он обгорел, у него были обожжены пальцы и лицо, а
другой совершенно не тронут. Я допрашивал обоих. При допросе они оказали
разное "сопротивление". О молодом мне доложили наши разведчики, которые
раньше его допрашивали, что он ничего не скажет: это фашист, верящий в
Гитлера и в победу германской армии. Его даже припугнули, чтобы он поддался,
но тот ответил, что готов принять смерть за Гитлера, немецкая армия победит,
а вы будете разбиты. Потом мне он повторил то же самое. Я недолго с ним
возился, и его увели.
Стал беседовать со старшим. Это был иной, морально разбитый человек. Я
ему предложил: "А вы не смогли бы написать письмо к вашим летчикам и
обратиться к ним с листовкой антигитлеровского содержания?". Он ответил:
"Как же я напишу?" - и руку показывает. - "Я не могу владеть рукой, она вся
у меня обожжена". Я ему: "Вы будете диктовать". Одним словом, он согласился.
Думаю, впрочем, что мы эту листовку не распечатали, потому что решали
главный вопрос, а на листовки мало возлагали надежд. Надо было физически
разгромить противника. Говорю это к тому, что в то время даже среди летного
состава германских войск появились люди, которые не проявляли моральной
устойчивости и были надломлены, потеряв веру в победу немецкого оружия.
Многого я сейчас уже не помню, но и не стремлюсь дать точную картину
перемещения воинских частей и хронологию проведения операций. Все это
изложено в мемуарах генералов, у каждого - по своему участку, и в
опубликованных оперативных документах. \499\ Из них точно известно, когда
противник выдохся, когда мы задержали его продвижение и сами перешли в
наступление. Мне же хочется рассказать о своем восприятии тех событий, о
каких-то запавших мне в память фактах, об интересных людях, о том, что я
чувствовал в те дни.
Итак, мы стали теснить противника на главном направлении, а оно
определяло положение на всем фронте. Не помню, сколько километров мы прошли,
когда передвинули штаб, и я переехал вместе с ним. Новый полевой штаб
организовали в землянке. Почти тут же разместились штабы 6-й Гвардейской и
1-й танковой армий, штабная землянка расположилась на кургане, и мы могли
наблюдать за ходом боя, находясь на фланге войск, которые непосредственно
сражались. Смотрели мы сверху вниз вместе с Чистяковым, Катуковым и Попелем,
и все очень хорошо было видно, как на ладони: и действия наших танков, и
действия танков противника, и поведение пехоты. Самолеты противника
кружились над нами. Не знаю, заметили ли они нас, но бомбы бросали. Правда,
не попали, и мы отделались лишь некоторым волнением.
Помню и первую ночь, когда приехали сюда, на новое место. Очень близко
сидит противник. Буквально у него под носом наша землянка. Сохранился в
памяти и командующий артиллерией 6-й Гвардейской армии. Очень был хороший
артиллерист. Он, бедняга, погиб, когда мы освободили Киев, а погиб глупо:
ехал на мотоцикле и перевернулся, получил сотрясение мозга, пролежал в
госпитале несколько дней и умер. Очень я жалел его, в госпиталь тогда к нему
ездил. Хороший был генерал. Не помню его фамилию, но держу в памяти его
слова: "Ну, товарищи, как спать будем ложиться? Штаны будем снимать или
ляжем в штанах?". Это он - в том смысле, что ночью все возможно, противник
может какую-нибудь вылазку предпринять, тогда мы или погибнем, или будем
поспешно удирать. Впрочем, не помню, кто из генералов раздевался, а кто
ложился одетым. Солдаты нарвали нам полыни (хорошее средство летом от блох),
и мы на ней отдыхали.
Мы много сил перетянули на главный участок из 38-й и других армий,
которые стояли на западе, на правом фланге, где не велось активных действий.
И все же были сильно истощены, понесли много потерь. Из войск я возвращался
всякий раз в штаб фронта, к Ватутину. Он сидел там как часовой и управлял
войсками. Я верил ему, уважал его и знал, что он сделает все, что следует
командующему.
А теперь вспомнил еще один эпизод. После войны данный случай \500\ при
рассказе звучал даже забавно. Апанасенко находился на командном пункте 6-й
Гвардейской армии. Вдруг звонит Чистяков и говорит, что противник очень
близко подошел к расположению командного пункта, и я прошу разрешения
перенести командный пункт на запасной, который оборудован ранее. Однако
связи с запасным пунктом пока не было, поэтому мы с Ватутиным сказали ему:
"Нет, держать оборону и командный пункт не переносить!". Через какое-то
время опять звонит Чистяков и вновь настойчиво просит. Мы ему опять
отказали. Тогда позвонил Апанасенко и сказал, что он с командармом рядом,
присоединяет свой голос и тоже просит разрешения перенести командный пункт:
"Я сам вижу, как танки врага лезут буквально на командный пункт. Мы можем
попасть в плен". Мы обменялись мнениями: "А вдруг им нечем отбить атаку
танков? Может быть, все люди у них на переднем крае. Им-то виднее, чем нам".
И решили: пусть командующий армией и Апанасенко едут на новый командный
пункт, а там останется начальник штаба, пока не заработает надежно связь с
новым командным пунктом. Начальник штаба остался, а эти вдвое уехали.
По приезде на новый пункт они должны были сейчас же связаться с нами и
доложить, что взяли связь на себя и могут управлять войсками. Но нет звонка
ни от Чистякова, ни от Апанасенко. Зато начальник штаба 6-й Гвардейской со
старого командного пункта регулярно докладывает нам о том, что он сам видит
и что ему доносят. Это длилось много часов. И потом мы стали выяснять, в чем
же дело. Оказывается, это наши танки отходили, а их приняли за танки
противника. Хорошо, впрочем, что начальник штаба Пеньковский уцелел. Я далек
от мысли в чем-либо заподозрить Чистякова и Апанасенко. Не хочу, чтобы меня
так поняли. Всякое бывает на фронте. Случается, что люди героического склада
характера, отлично показавшие себя не в одном бою, вдруг нервничают,
ошибаются. А могла иметь место простая ошибка.
Когда мы уже гнали врага на всех участках, выталкивая его, как поршнем,
из мест, куда он пробился после 5 июля, произошел нелепый случай. Апанасенко
поехал к Ротмистрову, и вскоре нам донесли, что Апанасенко убит. Доложили,
что он погиб при следующих обстоятельствах: стояли в поле и разговаривали
Апанасенко и Ротмистров, рядом находились сопровождающие. Пролетел немецкий
самолет, бросил бомбу. Она разорвалась довольно далеко, но осколок попал в
Апанасенко и сразил его наповал. Из всей группы лиц пострадал он один. В
кармане у него нашли записку, которая осталась мне непонятной. В ней
содержались заверения в его преданности Коммунистической партии. Он излагал
\501\ свои чувства. Я не понимаю этого: зачем носить в кармане на войне
записку, в которой описываются верноподданнические чувства? Ничего подобного
я не встречал ни раньше, ни позже. Сам же Апанасенко своим поведением
производил на меня впечатление артиста, который все время играет, любуется
своими действиями. Возможно, он обдумывал, какое это произведет впечатление
на того, кто прочитает, если записка попадет в другие руки? Или же она была
следствием тех потрясений 1937 г., о которых мне рассказывал в связи с ним
Тимошенко?
Приехала его жена. Я познакомился с ней. Мне сказали, что она актриса
какого-то театра. Она настойчиво просила, чтобы его прах отправили
похоронить в Ставрополь, на родину покойного. Я долго уговаривал ее не
делать этого: "Лучше похороним его здесь, в районе Прохоровки. Тут произошла
великая битва, ее будут помнить в веках". Может быть, несколько нескромно
было мне говорить это, потому что я тоже был как бы солдатом той "роты",
которая там дралась. Солдат говорит: самая боевая та рота, в которой он
служит. "Что может быть почетнее для боевого генерала, каким являлся
Апанасенко, чем быть похороненным здесь? К этому месту будут приходить наши
люди и отдавать долг павшим". Жена сначала согласилась, и мы похоронили
генерала там, где он пал. Но потом она опять подняла этот вопрос, и тело
было перенесено оттуда и перезахоронено в Ставрополе.
Вернусь к боевым действиям. На Центральном фронте, против войск
Рокоссовского, немцы тоже продвинулись, но меньше, чем у нас. В те времена
кое-кто делал неправильный и обидный вывод: вот в вашем направлении
противник продвинулся дальше! Но этого мало, чтобы говорить об умении
командующего организовать оборону и управлять войсками. Сейчас не могу
сказать, какое было соотношение сил на нашем направлении и у Рокоссовского,
которого я очень уважал и уважаю сейчас. Я считаю его одним из лучших
командующих войсками. И как человек он мне нравился. Особенно нравилась его
служебная порядочность. Не хочу возвышать кого-то с тем, чтобы кого-то
унизить, или наоборот. Надо всем отдать должное в таком великом деле, каким
была битва на Курской дуге.
{1}Это произошло 16 февраля 1943 года.
{2}Генерал-лейтенант ГОЛИКОВ Ф.И. командовал войсками Воронежского
фронта до марта 1943 г., после чего был назначен заместителем наркома
обороны СССР по кадрам. \502\
{3}Генерал-лейтенант ВАТУТИН Н.Ф. был начальником штаба Киевского
Особого военного округа в 1939 г., а перед Великой Отечественной войной
возглавил Оперативное управление Генерального штаба.
{4}В дальнейшем генерал-майор авиации ЦЫБИН Н.И.
{5}Генерал-лейтенант КОЗЛОВ Д.Т. командовал войсками Крымского фронта с
января 1942 г., а после оставления Керчи был командующим 24-й армией с
августа 1942 г. на Воронежском фронте с октября того же года заместителем
командующего войсками.
{6}БАЖАН Н.П., являвшийся с 1943 г. заместителем председателя Совета
Министров УССР, в те месяцы редактировал газету "За Советскую Украину".
{7}ГМЫРЯ Б.Р., бас, с 1936 г. был солистом Харьковского, а с 1939 г. -
Киевского театров оперы и балета.
{8}Вторично Харьков был сдан гитлеровским войскам 16 марта 1943 года.
{9}Белгород был оставлен 18 марта 1943 года.
{10}Пушечное вооружение, достаточное для противотанковых атак с
воздуха, в то время имели немецкие самолеты "Мессершмитт-109Е",
"Фокке-Вульф-190А", "Хеншель-129".
{11}Ею командовал тогда генерал-лейтенант ЧИБИСОВ Н.Е.
{12}6-я Гвардейская армия под командованием генерал-лейтенанта
ЧИСТЯКОВА И.М. занимала позиции с 16 апреля 1943 г. у Томаровки и Бутово.
{13}Генерал-лейтенант Шумилов М.С. Его армия стала Гвардейской в апреле
1943 года.
{14}Генерал-майор КРЮЧЕНКИН В.Д. Во время гражданской войны он воевал в
составе 1-й Конной армии.
{15}Генерал-лейтенант МОСКАЛЕНКО К.С.
{16}Когда 47-я армия находилась в резерве, ею командовал генерал-майор
РЫЖОВ А.И. В июле 1943 г. ее возглавил генерал-майор КОЗЛОВ П.М.
{17}Генерал-лейтенант ТРОФИМЕНКО С.Г.
{18}Генерал-майор ПЕНЬКОВСКИЙ В.А.
{19}Село Бобрышево.
{20}Генерал-лейтенант ИВАНОВ С.П.
{21}Полковник ПЕНЬКОВСКИЙ О.В.
{22}Станция Александровский.
{23}Генерал-майор РЯБЫШЕВ Д.М., командир 8-го механизированного
корпуса, и бригадный комиссар ПОПЕЛЬ Н.К.
{24}Генерал-лейтенант КАТУКОВ М.Е. командовал 1-й танковой армией с
января 1943 года.
{25}Генерал-майор КРАЙНЮКОВ К.В. служил тогда в 40-й армии.
{26}Генерал-лейтенант артиллерии ВАРЕНЦОВ С.С., генерал-лейтенант
авиации КРАСОВСКИЙ С.А., генерал-майор ТАМРУЧИ B.C., генерал-лейтенант
танковых войск ШТЕВНЕВ А.Д.
{27}Генерал-майор ШАТИЛОВ С.С. (по декабрь 1942 г. - бригадный
комиссар).
{28}Генерал армии АПАНАСЕНКО И.Р. командовал с января 1941 г. войсками
Дальневосточного фронта, который был образован в 1938 г. С 1943 г.
заместитель командующего Воронежским фронтом. \503\
{29}17-й танковый корпус (командовал генерал-лейтенант ПОЛУБОЯРОВ
П.П.), в январе 1943 г., ставший 4-м Гвардейским танковым корпусом; 66-я
армия (командовал генерал-лейтенант ЖАДОВ А.С.), в апреле 1943 г. ставшая
5-й Гвардейской армией; генерал-лейтенант РОТМИСТРОВ П.А. (он командовал
этой армией с февраля 1943 г.).

К ДНЕПРУ!

Я уже рассказывал, как готовилась Курская битва. Воронежский фронт
должен был перейти в наступление 20 июля, а противник перешел в наступление
еще 5 июля. Это - одно. Мы недополучили значительной части подкреплений из
тех, что причитались нам по плану. Это - другое. Наступление Рокоссовского
должно было начаться раньше нашего, а наступать он должен был с юга на
север, с тем чтобы раздвинуть правый фас дуги. Кажется, он должен был начать
наступление числа 15 или, может быть, даже раньше{1}. Средства усиления
Центрального фронта, которые были приданы ему в виде артиллерийского корпуса
Резерва Верховного Главнокомандования, после использования передавались нам.
Для этого требовалось какое-то время. Конечно, раз Центральный фронт
начинает раньше, то он получает все, что ему по плану положено, раньше нас.
Следовательно, к началу немецкого наступления войска Рокоссовского имели
больше, а мы меньше, потому что у нас еще оставалось время. Артиллерийский
корпус уже находился на огневых позициях Рокоссовского, так что там
сложились идеальные условия для отпора противнику огнем.
Хочу объективно оценить сложившееся тогда положение, а не оправдаться
как член Военного совета Воронежского фронта; хочу для самого себя объяснить
происшедшее и правильно понять, как случилось, что противник на направлении
Рокоссовского углубился на меньшую глубину, чем у нас. Есть и другая
причина. Мне представляется, что против нас была сосредоточена более сильная
группировка противника. У него именно тут было направление главного удара.
Поэтому и больше сил было выставлено на этом направлении. Но точно я этого
не знаю, тем более что не знаю также, чем располагал фронт Рокоссовского.
Сейчас военному историку будет уже нетрудно разобраться, потому что стали
доступны все документы о численности и вооружении и нашей \504\ стороны, и
противника. Можно их проанализировать и более объективно подойти к оценке
сложившегося тогда положения и умения использовать имевшиеся средства во
время битвы. Если же кое-кто и пытался тогда (не через печать, а в
разговорах) делать нам моральные уколы, то сейчас это уже отпало. Прошло
много лет, да и самое главное - битва-то была нами выиграна!
Какое тут подобрать подходящее выражение, которое отражало бы наш
успех, разгром врага на Курской дуге, не знаю! Еще после разгрома немцев под
Москвой они пустили в ход слух, что главный союзник русских - зима. Русские
зимой побеждают, потому что они в союзе с нею. Это ведь, мол, их зима!
Проведение зимних операций им легче, чем немцам, потому что эти условия для
них родные - обычный климат тех мест, где они живут. Наполеон, дескать, тоже
потерпел поражение зимой. Русские разбили ранней зимой Наполеоновскую армию,
теперь русские разбили немцев под Москвой тоже зимой. За это Гитлер и
сместил их главнокомандующего Браухича{2}. Когда затем под Сталинградом мы
разбили колоссальную группировку Паулюса, то немцы тоже говорили, что во
всем виновата зима. Осенью окружили Паулюса, а зимой добили; значит, и тут
зима. Кроме того, как под Москвой, так и под Сталинградом велись затяжные
бои.
Но совершенно другие условия были на Курской дуге. Лето! Самое лучшее
время лета - 5 июля. Все цвело, все наливалось, если говорить высокопарными
фразами. Во-вторых, здесь инициативу проявили сами немцы: выбрали
направления для ударов и ударили, когда хотели. Поэтому все средства,
которые они желали сосредоточить для достижения цели, поставленной перед их
войсками на Курской дуге, они собрали. Таким образом, здесь немцы уже не
могли сказать, что у русских был какой-то союзник вроде зимы. Конечно, это и
раньше было не главным, но пускалось в ход ради оправдания. А теперь
аргументы, которыми оправдывались в Берлине перед своим народом за поражения
1941, 1942 и 1943 годов, отпадали. Инициатива во всем принадлежала им: и в
выборе времени и места, и в накоплении необходимых средств, все буквально
было в руках гитлеровского командования. И несмотря на это, даже на
возможность первым сделать выстрел, противник был разбит.
Сосредоточение войск, особенно артиллерии, танков, другой техники там
было колоссальным. К сожалению, я сейчас не располагаю цифрами и не знаю, в
каких работах наши военные историки собрали соответствующие данные и
сопоставили их. Когда я занимал положение Первого секретаря ЦК партии и
Председателя \505\ Совмина СССР, всегда предупреждал военных при изучении
прошлого и анализе боев меньше всего полагаться на воспоминания. Надо строго
руководствоваться фактическим материалом. Ведь сейчас все это доступно:
поднимите карты, сопоставьте силы, посмотрите, как они были расположены с
нашей стороны и со стороны противника, взвесьте получившееся, и будет видно,
где и как были проявлены умение, знания и способности того или другого
командующего. А если опираться только на воспоминания, то следует знать, что
очень трудно ожидать объективности от людей, которые лично участвовали в
операциях.
Я много времени провел на войне, знал многих командующих, у меня были
хорошие взаимоотношения с абсолютным большинством из них, хотя и возникали
трения. Без этого нельзя, я тоже не святой. Все люди - живые и все со своими
недостатками. Нельзя прожить жизнь, как говорится, без сучка и задоринки. Но
вообще-то я доволен теми людьми, с которыми работал на фронте. Почти всегда
мы находили общий язык. Говорю - почти, но мог бы даже сказать - всегда.
Появлялись иной раз какие-то разногласия, но сейчас не стану конкретно
говорить об этом, чтобы не углубляться в негативную сторону дела. Люди,
участвовавшие в тех боях, получили награды и соответственно отмечены, так
что ворошить "грязное белье" ни к чему.
Повторюсь: то была грандиозная битва. Враг утратил стратегическую
инициативу раз и навсегда, военное счастье больше к немецкому оружию не
возвращалось. Помню, когда я приехал к Ротмистрову{3}, он показал мне
немецкий документ с приказом, который захватили, разгромив какую-то немецкую
часть. В нем содержались такие слова, обращенные к войскам: "Сейчас вы
ведете наступление и обладаете оружием, которое превосходит оружие русских.
Наши танки превосходят русские танки Т-34, которые до сих пор считались
лучшими. Сейчас вы получили немецкий танк "тигр", равного которому нет в
мире. Поэтому вы, воины немецкой армии, получив такое оружие, разгромите
врага" и пр. Действительно, танк был грозный, нужно отдать ему должное. Но
он не сыграл той роли, которую на него возлагал Гитлер. Наши войска быстро
научились бить "тигров". Даже когда снаряды еще не пробивали их броню, наши
бойцы находили уязвимое в них место и били по гусеницам.
Недавно я видел фильм. Там показывали, как девушку заставили, понимаете
ли, ползти по переднему краю и фотографировать "тигр". Но это -
художественное произведение; вольно же автору вкладывать в него свою
выдумку. А встретились мы с "тиграми" \506\ на Курской дуге в условиях,
когда было не до фотографий. Да и для чего его фотографировать, тоже
непонятно. По замыслу сценариста девушка хотела его сфотографировать, чтобы
показать место, куда следует стрелять. Оказалось, надо пробивать бок танка.
Но танк обычно движется к врагу не боком, а лбом. Поэтому мы дали директиву
бить по гусеницам. Гусеницы - не только самая уязвимая часть танка, но и
представляют хорошую мишень, потому что у "тигра" широкие гусеницы. В бок
бить, конечно, тоже хорошо: боковая броня в танке слабее, чем лобовая, но
бок не всегда подставляют противнику. Не хочу развивать эту тему, хотя
вольная выдумка художника противоречит, с моей точки зрения, действительным
фактам. Ведь плохо для картины, когда зритель начинает говорить, что вот
так-то не было, а было вот так-то. Мнения совпадают лишь в том, что немецкий
танк, действительно был грозен, но потом наши артиллеристы превосходно
справились со своей задачей.
Возвращаюсь к вопросу о значении битвы на Курской дуге. Первая ощутимая
победа на том направлении, где я был, имела место в 1941 г.: Ростов. Потом -
операция в районе Воронежа, Курска и Ельца. Потом, если говорить о другом
направлении, - Москва. Это была действительно грандиозная победа. Враг уже
совершенно был уверен, что захватит Москву, но потерпел поражение и был
отброшен на большую глубину. Потом - новые неудачи 1942 г., наше поражение
под Харьковом, продвижение противника, захват Ростова, продвижение на
Северный Кавказ и на Волгу. Затем - опять наши успехи, разгром врага под
Сталинградом и в результате крушение масштабного гитлеровского плана,
включавшего проникновение в Иран и в Индию. Однако фашисты еще не признали
себя побежденными, решили восстановить былую славу немецкого оружия и
вернуть себе стратегическую инициативу. Выбрали подходящее место и время,
сосредоточили все лучшее, что могли, против наших войск и провели операцию
на Курской дуге. Но в результате получили разгром своих войск и после этого
стали откатываться под ударами наших войск на обширном фронте.
Вернусь к Сталинграду. Мы там выбирали точку, где нам удобнее ударить.
Хотя это было и не главное, но значительным подспорьем явилось то, что мы
смогли решить, на каком направлении организовать удар и выбрать те войска,
по которым нужно ударить на этом участке фронта. Мы предпочитали, чтобы там
стояли не немецкие войска, а находились бы румыны или итальянцы, их
союзники. Когда мы наступали под Сталинградом, то \507\ против нас были
румынские войска, менее стойкие, менее организованные и хуже вооруженные.
Внутренняя устойчивость у них тоже была не та. Они не знали толком, за что
воюют, и являлись придатком, сателлитами немцев, которые оскорбительно
относились к ним, несколько свысока. Это, конечно, тоже сказывалось на
моральном состоянии румынских войск, и они не проявили того упорства,
которое проявляли тогда немцы. На Курской же дуге не было такого вопроса.
Перед нами не было никаких других войск, кроме немецких. Поэтому не стояло
вопроса, какой национальности враг находится перед нами: немцы, румыны,
итальянцы или венгры. Если немцы, то даже лучше: громить, так уж главные
силы врага, ударные силы. А после Курской дуги данный вопрос вообще отпал,
ибо инициатива перешла полностью в наши руки.
После Курской дуги я продолжал быть членом Военного совета
Воронежского, а потом 1-го Украинского фронтов. Мы провели битву за
освобождение Киева и двинулись дальше на запад. Конечно, и я не лишен чувств
человека, его слабостей. Мне приятно, что в этих грандиозных битвах, которые
были проведены Красной Армией под Сталинградом и на Курской дуге, я был
членом Военного совета соответствующих фронтов. Вот почему мне было обидно,
и я внутренне переживал (человеческая слабость, а может быть, и протест
против несправедливости), что на торжества, которые состоялись недавно по
случаю 25-летнего юбилея разгрома врага под Сталинградом, меня не
пригласили. И в исторических фильмах, и в киноэпизодах, которые
демонстрировались к этой дате, все, кто близко знал меня и видел эти
кинокадры, заметили, как сделано было все, чтобы зритель не увидел, что
Хрущев участвовал в той борьбе как член Военного совета Сталинградского
фронта. Мне рассказали и о еще более неприятном, я бы сказал, даже позорном,
факте. Когда состоялось заседание в Москве по случаю юбилейной годовщины
разгрома врага под Сталинградом, по окончании торжественной части один
офицер обратился к генералу, который там находился, с вопросом. Я спросил
товарищей, которые там были, о фамилии генерала. Им оказался генерал
Батов{4}. К нему-то и обратился офицер: "Товарищ генерал, скажите,
пожалуйста, Сталин был в Сталинграде, когда шла знаменитая битва?" Возникла
пауза, потом Батов говорит: "Я не знаю". Офицер опять обратился к Батову:
"Товарищ генерал, а Хрущев был в Сталинграде?" Опять пауза, потом следует
ответ: "Я не знаю".
Я с уважением относился к Батову. Пауза, о которой мне передали,
свидетельствует об остатке совести, стыда, что ли. Батов \508\ сказал
офицеру, что он не знает, а ведь он знал, что говорит неправду. Он-то хорошо
знал, что Сталина во время битвы никогда там не было. Ну, хорошо, допустим,
что это - высокий секрет. Но я-то знаю, я, член Военного совета, что не было
там Сталина, и Батов тоже знает. Он взял грех на свою душу, правда, не без
угрызений совести, потому и возникла пауза перед ответом. То же - и по
ответу на вопрос: "Был ли там Хрущев?". Опять пауза, также признак остатков
порядочности. Он не сразу смог ответить, а ответил уклончиво: "Не знаю". Это
все же лучше, чем сказать, что не был, что явилось бы наглой ложью. Но и
такой ответ - не украшение для человека и для генерала, когда он молодому
офицеру говорит по сути дела неправду. А этот офицер все же узнает потом,
кто там находился и кого не было. Узнает, потому что проходит какое-то
время, умирают те или другие люди, которые заинтересованы непомерно
выпячивать какие-то факты или лиц, игравших определенную роль в событиях, и
затаптывать, умалять действия других людей. Но время, как реставратор,
снимает все наслоения, все налеты неправды и клеветы. Все это будет
расчищено, и каждый факт получит правильное освещение, а все участники
событий займут свое место. Я в этом глубоко убежден. Я верю в человека, верю
в людскую правдивость, и это является сейчас для меня успокоением и
утешением.
Возвращаюсь к разгрому вражеских войск под Курском и к нашему
торжеству. Просто, как говорится, приятно вспомнить! После длительных
переживаний, огорчений, волнений и беспокойства за судьбу страны каждый из
нас чувствовал, что победа обеспечена, что это - начало гибели гитлеровской
Германии, начало нашего победоносного шествия на пути к Берлину и полному
разгрому немецких войск. Можно себе представить переживания людей, которые
жили в то время. И вот - их торжество: угроза стране отведена и
ликвидирована, мы идем к окончательной победе и будем наслаждаться мирной
жизнью, продолжать успешное строительство социализма и коммунизма.
Это, возможно, не каждый поймет из числа тех, кто будет знакомиться с
моими воспоминаниями. Здесь нужно как бы проникнуть в душу человека, понять
и его, и угрозу, которая висела тогда над нами. Наш народ безропотно страдал
от жизненных недостатков, потом умирал на переднем крае войны, погибал под
бомбами гитлеровцев, но все делал для того, чтобы обеспечить победу, и
добился перелома в войне. Мы уже были уверены, что теперь Гитлеру, как
говорили солдаты, "капут". Все, все это мы пережили тогда, но и сейчас,
когда я начинаю вспоминать былое \509\ и напрягать свою память, то опять
волнуюсь, живу горестями и радостями того времени.
Итак, мы перешли в наступление. Я бы сказал даже, не наступление это
было, а вытеснение противника, потому что сил у нас было для настоящего
наступления еще недостаточно, хотя и противник потерял много. Он утратил не
только возможность дальнейшего продвижения, но даже возможность задержаться
на рубеже, которого достиг в результате прежнего своего наступления на
Курской дуге. Наше вытеснение врага продолжалось несколько дней. Мы,
наверное, теснили противника на расстоянии километров в 20 с лишним или 30.
У нас не хватало сил, чтобы отбросить его на старый рубеж, который он
занимал до 5 июля, и нам пришлось прекратить это оттеснение. Мы выдохлись и
стали подсчитывать свои возможности, когда сможем возобновить наступление.
Определили, что сможем 3 августа. Я отлично помню тот день. Он памятен тем,
что мы как бы подняли голову, расправили крылья, разогнули спину и
приготовились к нанесению удара: не только к оттеснению врага на старый
рубеж, нет, мы уже готовились тогда к освобождению Белгорода, Харькова, к
повороту на запад, с тем чтобы выйти к Днепру.
Степной фронт, который ранее стоял в резерве, был направлен на
Белгород. Командовал им Конев. Харьков тоже вошел в полосу Степного фронта.
К 3 августа мы подтянули пополнения, получили боеприпасы и подготовились к
наступлению. Тут уже мы сами выбирали время и направление удара. Когда
разрабатывался план наступления и выбирался участок главного удара для
прорыва фронта, к нам приехал Жуков. У нас имелось несколько вариантов.
Пришлось поломать голову, какой избрать вариант: бить в лоб на участке, на
котором против нас наступал противник, или же перенести свой удар вправо, то
есть западнее, с тем чтобы там прорвать оборону немцев. Последнее считалось
более легким: предстояло зайти им в тыл, а может быть, и окружить
группировку противника. Это было очень заманчиво. Но еще нигде, кроме
Сталинграда, мы такой операции не проводили и пока не привыкли к этому.
Долго мы обсуждали, колебались и в конце концов решили бить в лоб. Это
предложение внес Жуков, и я с ним был тогда согласен, да и сейчас считаю,
что такое решение было правильным. Оно тяжелее в том смысле, что мы были
вынуждены (и мы это понимали) приложить больше усилий и больше иметь жертв,
чем если бы нам удался фланговый удар. Почему же мы отказались от удара во
фланг? Мы располагали сравнительно небольшими \510\ силами. Было опасно
этими силами проводить маневренный удар. Мы рассуждали так: хорошо, мы
ударим с фланга. Зайдем со своего правого фланга и ударим по левому флангу
группировки противника. Видимо, прорвем его оборону. Но какая существует
гарантия, что противник не сделает то же самое, то есть не нанесет нам
фланговый удар по нашему новому флангу? Тогда получится, что мы, желая
окружить противника, сами попадем в окружение и понесем потери. То, что мы
теснили противника, еще не служило доказательством того, что он, как и мы,
не подтянул резервы и не обеспечил себе возможность контрудара. Решили, как
сказал Жуков, бить в лоб, перемалывая силы противника: все равно где-то ведь
надо их перемолоть, иначе продвижения вперед мы не получим.
Был организован лобовой удар. Сил к тому времени у нас было даже
меньше, чем к 5 июля, к началу немецкого наступления. Но мы чувствовали, что
и такими силами можем нанести удар противнику. Нанесли удар. Враг дрогнул,
стал пятиться. Я говорю - пятиться, но не говорю - бежать. Так путем
оттеснения мы оттесняли противника на юго-запад. Заняли Белгород, потом
Харьков{5}. Взятие Харькова - это была большая победа. То ли в качестве
члена Военного совета фронта поехал я в Харьков, то ли я там был в качестве
секретаря ЦК КП(б)У (потому что Харьков в то время не входил в полосу нашего
фронта).
Торжество в Харькове состоялось большое. Народ хорошо встретил
вступление в город Красной Армии. Мы провели там большой митинг, все было
очень торжественно, люди сияли. Но были и омрачения на митинге. Не помню, на
какой площади организовали митинг, наверное, на площади перед зданием
Госпрома или, может быть, на Сумской улице. Построили трибуну, составив
грузовые машины. Народу собралось много. Помню, стояли мы и ожидали, когда
городские власти подготовят митинг к открытию. И вдруг появляются один или
два воздушных разведчика противника и кружат над городом. Как воробьи,
которые, когда налетает ястреб, сейчас же прячутся под крыши, так и народ
побежал к домам. Вижу, если не принять каких-то мер, то мы можем остаться с
пустой площадью, народ разбежится. Я стоял рядом с Жуковым и говорю ему:
"Давайте взойдем на трибуну. Это сразу стабилизирует положение". Он
отвечает: "Пойдем". Мы поднялись на трибуну, и народ, как только увидел, что
мы поднялись на грузовые машины, тоже стал подходить, уплотняться вокруг
импровизированной трибуны. Потом появились в воздухе наши истребители, и
самолеты противника улетели. \511\ Мы позднее часто вспоминали с Жуковым, в
каких условиях пришлось нам проводить митинг, когда Харьков-то заняли, а
противник стоял буквально под боком. Еще мы провели в театре какое-то
собрание харьковской интеллигенции. Тогда, по-моему, вражеские снаряды
вообще падали в этом районе, противник был еще очень близко. Это
свидетельствует о том, что у нас сил было достаточно, чтобы отогнать его от
Харькова, но недалеко. Вот такие были тогда переживания.
У меня в памяти отложилось еще несколько эпизодов. Правительство
Украины устроило для военных, участников разгрома противника и освобождения
Харькова обед. Не так-то и много было людей на обеде. Были там Жуков и
Конев. Но Ватутина не было, так как этот участок отошел от Воронежского
фронта к Степному, где командующим был Конев. Обедали. По такому случаю
поставили 100 граммов, а желающие могли получить даже больше. Помню, что
артист Лаптев{6}, видимо, получил больше 100 граммов. Иначе он не обратился
бы со своей просьбой, подойдя к нам. Мы сидели рядом с Жуковым, и он
обратился к Жукову: "Вот вы генерал, и я тоже очень хочу быть военным. Я вас
очень прошу, присвойте мне звание полковника. Я очень хочу иметь звание
полковника". Человек был, так сказать, под хмелем. Я-то знал Лаптева, и если
бы не такое его состояние, то вряд ли бы он настойчиво старался показать,
как ему хочется быть военным и иметь звание полковника. Генерал, конечно,
больше. Но до генерала он не дотянул. Видимо, считал, что за следующим
обедом можно будет добраться и до генерала, после того как ему будет
присвоено звание полковника.
Я отговаривал его шуточками, но он продолжал просить. И что меня
удивило? Под каким-то особым настроением, может быть - под влиянием 100
граммов, вдруг поворачивается ко мне Жуков и говорит: "А знаешь (мы с ним
находились в дружеских отношениях), ведь я имею право как заместитель
Верховного Главнокомандующего присваивать звания до полковника
включительно". Я отвечаю: "Давай мы эти вопросы обсудим завтра". И стал уже
более твердо настаивать, чтобы Лаптев прекратил свои просьбы и занял свое
место. Он это и сделал. Конечно, назавтра уже никто не поднимал этого
вопроса, ни Лаптев, ни тем более Жуков, а я ему даже не напоминал.
Представляю себе, если бы такое случилось, то какой невероятный возник бы
скандал. Оправданный скандал - ведь воинскими званиями нельзя бросаться,
особенно по просьбе тех, которые сами с нею обращаются, нельзя просто так
присваивать воинские звания, тем более полковника. \512\ Занялся я делами
Харькова. Еще до освобождения и Харькова, и вообще всех областных и районных
городов Украины мы заранее создавали организационные комитеты и назначали на
определенные посты нужных людей. Как только освобождался очередной город,
они вступали в свои права и начинали налаживать жизнь, обслуживание
населения, приводить в порядок производство, обеспечивать народ всем
необходимым. В первую очередь организовывали снабжение продовольствием,
восстанавливали водопровод, электростанции, трамвай, канализацию. Меня
тянуло посмотреть, что же случилось с Харьковским тракторным заводом? Он был
построен вскоре после Сталинградского тракторного и обладал такой же
мощностью. Я хотел посмотреть, как быстро можно восстановить этот завод,
потому что без восстановления производства тракторов не было даже
возможности думать, что нам удастся восстановить сельское хозяйство Украины,
а следовательно, обеспечить народ продовольствием, прежде всего хлебом и
сахаром.
Поехал я на Тракторный и увидел там печальную картину. Когда мы зимой
1942/43 гг. в первый раз освободили Харьков, то Тракторный завод был пуст,
но его корпуса были готовы принять станочное оборудование. Пожалуйста,
давайте заказы и сырье, и сразу можно запускать производство. А в августе
1943 г. завод лежал в руинах. Другие заводы тоже были разрушены, как и жилые
кварталы. Харькову был нанесен очень большой ущерб. Но война есть война! Мы
хотели, конечно, чтобы было лучше. Но были готовы и к тому, с чем
встретились в Харькове, разрушенном гитлеровскими ордами.
Секретарем обкома партии мы назначили, по-моему, Чураева{7}.
Председателем облисполкома, когда мы отступали, был, кажется, Свинаренко, но
он был убит при бомбежке в Валуйках, где стоял наш штаб фронта. Он шел ночью
по улице, взорвалась бомба, и он погиб. Это был хороший, молодой, энергичный
человек, по образованию агроном или зоотехник{8}. Кого мы назначили на его
место в августе 1943 г., не помню. Сейчас у меня выскочило из памяти, кто же
были тогда председатель облисполкома, секретарь горкома партии, председатель
горисполкома. Но люди зашевелились, кадры у нас имелись в резерве, и мы
сейчас же организовали местное руководство, которое обеспечило
восстановление нормальной жизни и деятельности города и области.
Тем временем Воронежский фронт продолжал выпрямлять Курскую дугу.
Вершина южного фаса дуги лежала под Сумами. Здесь-то мы и нанесли удар. Но
на фланге, с более южной стороны, \513\ противник нависал над нами, и нам
надо было его и здесь разгромить, иначе он мог бы, восстановив свои силы,
причинить нам неприятности. Там у нас оставались 40-я армия Москаленко, 27-я
армия Трофименко, 38-я армия Чибисова, а справа примыкала 60-я армия,
которая входила в состав Центрального фронта Рокоссовского. Впрочем, в ходе
боев наши армии менялись местами.
Мы стали думать об организации нового удара, с тем чтобы сломить
противника, стоявшего против армии Москаленко, и сбили там противника с его
позиций даже с меньшими усилиями и потерями, чем при наступлении 3 августа,
хотя он и оказывал еще довольно сильное сопротивление. Особенно упорное
сопротивление мы встретили в районе Томаровки. Враг там не отошел, мы
окружили его войска, но затратили довольно много времени и сил, чтобы
разгромить их. Они цепко держались, не уступали нам, не бежали, а дрались за
каждую пядь земли. Потом продолжила наступление 27-я армия. Она была более
полнокровной, так как из нее ранее меньше было взято на главное направление
боев. Кроме того, мы получили подкрепление - танковый корпус под
командованием Полубоярова{9}.
Тогда уже мы сами выбирали время и направление удара. Мы были абсолютно
уверены, что не только организуем наступление, но и что это наступление
завершится разгромом противника. Мы с Ватутиным, Ивановым{10} и другими
членами Военного совета и командующими родами войск определили направление
главного удара, стали готовиться к наступлению и подтягивать все
необходимое. Мы уже тогда получили артиллерийский корпус Резерва Верховного
Главнокомандования, который должен был нанести удар по переднему краю
противника и облегчить наш прорыв. Не помню, выезжали ли мы все в Москву для
утверждения этого плана или послали туда начштаба фронта Иванова. Такие
случаи бывали, потому что это наступление не считалось генеральной битвой:
просто в результате разгрома противника мы приступили к скалыванию его
флангов на Курской дуге.
Потом прилетел Жуков. Я был очень рад его приезду, потому что он всегда
привносил в операцию что-то новое. Человек он был уверенный в своих
способностях, и решительно вмешивался в подготовку операции и ее проведение.
Он всегда с толком разбирался, где и какие силы противника расставлены, и
высказывал определенное мнение, как лучше использовать на данном участке
наши силы. Я с доверием относился к такому его вмешательству. Это не только
не задевало моего самолюбия, но и радовало меня. \514\ Не знаю, как думал
командующий войсками. Может быть, он и проявлял некоторую болезненность,
хотя я не замечал со стороны Ватутина таких переживаний. Готовили мы эту
операцию, развесили карты, обсуждали направление удара. Сидели Жуков,
Ватутин, я и Иванов.
Жуков подошел к карте, ткнул пальцем и говорит: "А что если нам не
здесь ударить, а несколько глубже?". То есть опять мы возвращались к старому
вопросу, который возник, когда мы готовили наступление 3 августа. Как
ударить: в лоб или во фланг? Если ударить, как мы предлагали, в лоб, то
получалось небольшое скалывание по линии фронта, сейчас не помню, на сколько
километров. Жуков же замахнулся значительно западнее. Там находился крупный
населенный пункт, районный центр. У нас в это время уже появился задор: а
почему бы и нет? Мы ведь разбили главные силы врага; может быть, здесь
следует ударить посмелее? Решили нанести удар в этом направлении и сразу же
поручили начальнику штаба переработать оперативную карту и задания для
войск, дать необходимые указания командующему армией Трофименко, на участке
которого будет проводиться эта наступательная операция. Особенных изменений
не произошло, кроме направления самого удара.
Шло время. Работали тылы, подвозили все необходимое для обеспечения
боев. Незадолго до начала проведения операции поехали мы с Ватутиным к
Трофименко, чтобы послушать его на месте, конкретнее разобраться в
обстановке, с тем чтобы быть более уверенными в успехе. Трофименко
располагался в поле, в каком-то леске или кустарнике. Лесов там мало, это юг
Курской области, на границе с Украиной, а может быть, это была уже
украинская земля. Его штаб находился в палатке. Он развернул карту и начал
докладывать, как идет подготовка. Я с уважением относился к этому генералу.
Он был моложе других командующих армиями, но человек был образованный и
опытный. И вдруг Трофименко стал докладывать о новом направлении главного
удара как о худшем, чем то, которое было намечено первоначально. Ватутин
встрепенулся. Он очень не любил менять принятого решения. Он мне не раз
доказывал, что военные, раз приняв решение, не должны менять его. Я же ему
возражал: "Товарищ Ватутин, если военный или даже невоенный человек, приняв
какое-то решение, видит, что вырисовывается новое, более интересное, которое
позволит с меньшими потерями выиграть сражение, то глупо придерживаться
старого. Дескать, раз я сказал, то так и буду делать. Это глупо, и я не
понимаю этого. Хоть для военных, \515\ хоть для гражданских лиц это принцип
ослиного упорства, а не разумное изыскание лучшего решения". Произошел
довольно натянутый разговор, чего у меня никогда раньше не случалось с
Ватутиным, да и позже тоже не случалось. Я его не только уважал, но просто
любил этого человека. И я не стал спорить, а только задавал вопросы: "Почему
вы считаете, что лучше первое направление?".
Трофименко: "Вот, смотрите по карте. Я здесь на брюхе ползал, ночью и
на рассвете, и хорошо изучил этот участок. Вот первое место. Передо мной нет
вблизи никакого населенного пункта, передний край проходит в низине, а за
этой низиной - заболоченное место, которое танки смогут преодолеть. Я в этом
уверен. Если танкам не удастся пройти с ходу, то можно небольшими усилиями
обеспечить танкопроходимость участка. Передний же край противника я просто
вижу, потому что наши позиции лежат выше, чем у противника". И
действительно, когда мы приехали на его командный пункт, то точка для него
была выбрана такая, откуда видны окопы противника. "А вот, - продолжает, -
новое направление. Здесь районный центр, там много кирпичных зданий. Думаю,
противник превратил их в доты, поставил пулеметы, может быть, и артиллерию.
Чтобы выбить оттуда немцев, надо приложить большие усилия. Кроме того, перед
районным центром есть три пруда. Они неглубокие, но наполнены водой. Хотя
воду можно спустить, но грязь-то останется, и танки вряд ли смогут пройти. Я
убежден, что, если останется второе направление, тоже выбью противника, но с
большими усилиями и с большими потерями. Я просил бы, если возможно,
оставить мне старое направление". Я не стал высказывать своего мнения,
потому что высказался командующий войсками, и я не хотел, чтобы перед
командующим армией у нас выявились разные мнения. Но не хотел поддерживать и
Ватутина. Говорю: "Хорошо, поедем к себе".
Уехали. Когда сели в машину, а мы вместе с Ватутиным ехали на
"виллисе", я стал доказывать, что Трофименко, по-моему, прав, его доводы
разумны, тем более что это направление именно нами с вами было выбрано, а
переменили мы его по совету Жукова. Он только посоветовал нам, но не
приказал так делать. Мы сами уцепились за его предложение, потому что оно
казалось более выгодным и позволяло глубже сколоть фланг противника. Теперь
видно, что мы плохо изучили этот район, а к Жукову предъявлять претензии
нельзя: он совсем района не изучал, а просто ткнул пальцем. Считаю, что надо
поддержать Трофименко. Ватутин опять начал мне доказывать, что менять
решение нельзя. "Мы \516\ все распределили, отвели позиции для установки
тяжелого артиллерийского корпуса, который уже на марше". Я возражал: "Да, мы
выбрали новые позиции для орудий, но и старые у нас тоже выбраны. Корпус
перемещается с востока, так что ему старые позиции даже ближе на несколько
километров. Думаю, что это не препятствие". Он со мной не соглашался.
Приехали мы в штаб. Мне ничего не оставалось делать, как написать Сталину. Я
послал шифровку.
Значительно раньше того Сталин предложил мне: "Вы возьмите шифр и
шифровальщика, чтобы непосредственно от вас, минуя штаб фронта, я получал
то, о чем вы будете считать необходимым докладывать". Теперь я
воспользовался этим, составил шифровку и послал Сталину. Назавтра мы
собрались с командующим войсками поехать в 38-ю армию. Ею командовал генерал
Чибисов. К нему было далеко ехать. В дороге вдруг догоняет нас на "виллисе"
офицер из штаба и говорит, что был звонок из Москвы, от Иванова. В то время
были в ходу фронтовые псевдонимы, и у Сталина был псевдоним "Иванов".
"Иванов приказал позвонить ему по телефону ВЧ из ближайшего пункта". Нам
было ближе всего проехать в штаб к Чибисову. Я понял, что Сталин, видимо,
прочел мою шифровку и хочет уточнить для себя наши разногласия, поэтому
считал своим долгом предупредить командующего фронтом, чтобы он не был
застигнут врасплох, и сказал ему: "Николай Федорович, думаю, что Сталин
будет спрашивать вот по такому-то вопросу. Я сообщил Сталину мнение
командующего армией Трофименко и хочу предупредить, чтобы вы подготовились,
продумали ответы на вопросы, которые он поставит". И опять сказал, что я и
сейчас считаю, что надо принять предложение Трофименко и вернуться к нашему
старому варианту. Он умолк, обдумывая дело. Видимо, волновался. Безусловно,
моя позиция вызывала его недовольство, но я вынужден был пойти на это.
У меня сложились добрые, дружеские отношения с командующим войсками. Но
ведь шла война. Нельзя в угоду тому, чтобы не нарушить дружеских отношений,
пренебрегать опасностью, что мы больше затратим сил и больше прольем крови.
Я считал, что нет иного выбора. Приехали мы к Чибисову в штаб и по телефону
вызвали Москву. Сталин ответил. Не помню, меня ли он раньше подозвал к
телефону или сразу командующего войсками. Стою рядом, а Ватутин говорит: "Я
считаю, что если мы опять переменим направление удара, то не сможем
уложиться в сроки, которые определены для наступления. Прошу оставить второе
направление, \517\ тогда мы обеспечим начало операции в определенный срок".
Сталин сказал, чтобы тот передал трубку мне, и говорит: "Вы слышали?".
Отвечаю: "Слышал, но считаю, что это не совсем точно. И начал доказывать,
что арткорпус сейчас на марше, и если мы немедленно примем решение вернуться
на старое направление, то там места уже определены для орудий, потому что
заранее была проведена разведка командиром корпуса, а проехать туда даже
ближе. Думаю, что никакого нарушения сроков не произойдет. Сталин: "Я
поддерживаю вас. Если надо будет продлить срок, считаю, что можно продлить".
Отвечаю: "Лучше всего мы сейчас поговорим с Трофименко, а потом мы еще раз
Вам скажем, каково его мнение". - "Ну, хорошо".
Мы тут же вызвали Трофименко по телефону. С ним разговаривал Ватутин.
Тот сказал, что укладывается в те же сроки, никакого дополнительного времени
ему не нужно. Потом взял трубку я, и Трофименко повторил мне то же самое. Мы
опять позвонили Сталину. По-моему, с ним говорил я: "Вот, поговорили с
Трофименко, он не просит удлинения сроков, готов проводить операцию в те
сроки, которые намечены, и абсолютно уверен в успехе операции". Сталин: "Я
согласен, я за ваш вариант". Но это не мой вариант, это вариант штаба
фронта, который был утвержден Генеральным штабом и, следовательно, Сталиным.
Я передал трубку командующему войсками, и Сталин сказал, что поддерживает
вариант Хрущева. На этом разговор кончился.
С обстановкой в 38-й армии мы уже разобрались. Мы приехали к Чибисову,
чтобы его послушать, потому что следующей операцией, после наступления
Трофименко, была намечена операция 38-й армии. У нас она не была еще
разработана, и мы послушали командующего, с тем чтобы он высказал свое
мнение, как считает возможным организовать удар прямо на запад. Тут мы, как
говорится, лицом повернулись уже к Днепру, к Киеву. Послушали мы его и
вернулись к себе. По дороге заехали к Трофименко и сказали, что
удовлетворяем его просьбу, изменяем свой приказ и что удар будет наноситься
на направлении, которое было определено первым. Тот буквально просиял и
начал нас заверять, что операция будет проведена успешно. Мне понравилось,
что человек заботится о том, чтобы провести операцию с меньшими затратами.
Продолжалась подготовка, срок вплотную приблизился к намеченному началу
наступления. В это время опять к нам приехал Жуков. Он уже знал, что мы
изменили направление удара. Я сказал Жукову: "Вы тогда ткнули пальцем в
карту и, видимо, не \518\ разобрались, а вот командующий армией критически
отнесся к этому решению. Мы еще раз изучили обстановку и убедились, что
направление, которое было раньше избрано для наступления, лучше. Поэтому мы
изменили решение, принятое в ваш прошлый приезд. Командующий армией
настаивал, чтобы вернуться к первому варианту решения, мы так и сделали, и
нам это утвердили". Я был обрадован, что он без всякого ложного самолюбия,
спокойно, даже с какой-то веселостью согласился: "Видимо, лучше так. Раз
Трофименко говорит, то, видимо, так лучше". Решили мы с Жуковым поехать к
Трофименко. Трофименко уже подготовился к наступлению. Было подтянуто все,
что нужно, для начала боевых действий. Когда мы приехали, то увидели, что на
позициях стояли даже "катюши". Это, так сказать, готовность э 1.
Там произошел такой инцидент. Мы подъехали поближе к переднему краю,
чтобы не попасть под навесный обстрел противника, и Жуков в своей резкой
манере отрывисто спросил офицера, сопровождавшего нас: "Куда нам тут
ехать?". Тот ответил: "Вон, на горочку". Мы подъехали. Стоят "катюши". Они
стреляют на довольно близкое расстояние, так что мы подлезли очень близко к
противнику и на "виллисе" выскочили на горку. Как только выскочили, сейчас
же противник накрыл нас минометным огнем, но никто не пострадал. Мы
выбрались из "виллиса", а тут лежал ход сообщения, и мы нырнули в него.
Жуков очень ругал этого офицера: "Что же ты нас подставил под минометный
огонь? Ты что, испытания проводишь?". Офицер должен был предупредить нас,
что если мы поднимемся на горку, то противник нас увидит и, конечно, не
простит нам такой дерзости, а хотя бы попугает нас минометным огнем.
Прошли мы по ходу сообщения на командный пункт, тоже на горочке, а еще
там были накаты, и то, и се. Он выглядел как пуп на животе и, видимо, со
стороны противника хорошо проглядывался. Но оборудован был хорошо, имелась
оптика для наблюдения, очень хорошо был виден передний край и низина,
которую нам надо было преодолеть танками. Докладывал Трофименко, полностью
уверенный, что готов наступать. Наступление действительно протекало хорошо.
После артиллерийской подготовки наши войска пошли в атаку на противника. Это
с командного пункта все было видно, потому что командный пункт был
расположен для обозрения поля боя идеально. Но возникла заминка станковым
корпусом Полубоярова. Ко мне обратился Трофименко: "Танкам пора идти в
прорыв, чтобы развивать успех пехоты, а они медлят". Мы приказали командиру
корпуса, который находился \519\ тут же, с нами, чтобы танки двинулись
вперед. Но они не двигаются. Я опять к нему: "Что же вы?". Он: "Там болото.
Надо его укрепить, иначе танки не пройдут". Одним словом, тянет дело. Я ему:
"Вы примите меры поскорее. Потеряем время, и противник что-то сможет
сделать, подтянет в район прорыва какие-то силы, а если у него есть танки,
то и танки сюда бросит. Надо воспользоваться успехом, который создан сейчас
пехотой". Меня его задержка тогда очень рассердила.
Потом я упрекал этого генерала: "Вы бережете танки, но не бережете
солдатскую кровь. Хотите, чтобы пехота расширила прорыв и обеспечила лучшие
условия для продвижения танков". Действительно, ни один танк там не застрял.
Трофименко был прав, когда говорил, что это болото проходимо для танков.
Полубояров, видимо, этот случай очень переживал. Он вообще-то человек
добросовестный. Помню, уже после войны он приехал ко мне в Киев с тем, чтобы
еще раз объясниться; говорил, что хочет, чтобы его правильно поняли: имелись
такие-то и такие-то препятствия, которые он должен был преодолеть, чтобы
пустить танковый корпус в прорыв, осуществленный пехотой. Но у меня
сложилось впечатление, что он жалел танки. И я ему сказал: "Дело прошлое,
война кончилась, противник разбит. Ваши танки хорошо действовали, когда
пошли в бой, но я считаю, что вы замедлили ввод танкового корпуса в прорыв,
который был образован пехотой. Впрочем, победителей не судят" (ходячая фраза
у военных){11}.
Успех был достигнут. Наши армии наступали и развивали успех дальше.
Конкретных же воспоминаний о действиях 27-й армии у меня не отложилось в
памяти. 38-я армия двинулась в наступление последней. Шли упорные бои, но мы
продвигались вперед, выровняли линию фронта и разогнули часть дуги, которая
с юга нависала над нами. Фронт развернулся теперь прямо на запад по всей
своей линии. То же самое сделал Рокоссовский: он развернул правую сторону
дуги, тоже выровнял фронт и повернул на запад. Когда мы готовились к
наступлению, я ездил к нему в штаб и беседовал с ним. Я не в первый раз
встречался с ним. Мы встречались еще тогда, когда он командовал войсками
Донского фронта. Встретиться с Рокоссовским всегда было приятно. Он был
хорош как командующий и как умный человек.
Двинулись мы на запад. К нам поступила еще одна армия, 4-я Гвардейская.
Командовал ею генерал Кулик{12}. Его понизили в звании в первый же год
войны, лишив маршальского звания. Не помню, в каком генеральском звании он
тогда был у нас: не то генерал-майор, \520\ не то генерал-лейтенант. Членом
Военною совета у него был Шепилов{13}. Армия же - Гвардейская, как
говорится, одета и обута с иголочки, а вооружена всем, чем мы могли в то
время вооружить ее. Мы, конечно, были рады, что получили такую армию, но ни
я, ни Ватутин не обманывали себя. Ее командующий не внушал нам ни доверия,
ни уважения. Я был знаком с ним раньше, знал его плохой характер, и мне
просто было жаль этой армии. Такая замечательная армия, а вот командующим
был назначен Кулик. Почему Сталин назначил его, мне трудно объяснить. Он сам
его прежде разжаловал, но не знаю, насколько тот был виноват, насколько было
обосновано лишение его звания маршала. Значит, его наказали за конкретные
дела. Он всегда был человеком ограниченным. Маршальское звание получил
потому, что Сталин знал его по Царицыну 1918 года.
Прибыла эта армия, начала действовать. Мы, по-моему, поставили ее в
направлении примерно на Полтаву или немного севернее Полтавы. Сам Кулик был
родом из деревни под Полтавой{14}. Мы с Ватутиным выехали в его армию. Мне
хотелось еще раз встретиться с Куликом. Зашли к нему в штаб, он как раз вел
разговор по телефону. Я слушал, и меня очень обеспокоил и даже раздражал
этот разговор, фразы его по содержанию были довольно нечеткими, и я жалел
командиров корпусов. Они тоже, видимо, чувствовали недостаточную
квалификацию командующего армией. Тогда мы отправили Сталину записку, в
которой сказали, что недовольны командующим армией и что надо его заменить,
потому что мы боимся за армию, боимся, что будут лишние потери, причем самые
тяжелые, в результате неумелого управления войсками. В конце концов Сталин
согласился с нами, и нам сообщили, что Кулик отзывается и назначается новый
командующий.
Шепилов же тогда произвел на меня хорошее впечатление. Он умный
человек, и я считал, что он на своем месте как член Военного совета армии.
Но, каким бы он ни был, это ведь не командующий. Командующий определяет все:
и командует, и дает указания. Поэтому важно подобрать хорошего командующего.
Я сейчас не помню фамилии нового командующего. Я его не знал и, собственно
говоря, так и не смог с ним встретиться. Он погиб. Он полетел прямо в
расположение армии, и не знаю, почему не заехал в штаб фронта. Когда же он с
аэродрома ехал на "виллисе" в штаб армии, то совершенно случайно подорвался
на мине{15}. Таким образом, мы не получили нового командующего, и какое-то
время Кулик еще продолжал командовать. Потом прислали еще \521\ кого-то{16}.
Не помню, кто сменил Кулика в командовании этой Гвардейской армией. Эта
армия поредела в результате боев, но в какой-то степени потери были
увеличены неумелым руководством Кулика.
Сталин вскипел. Он позвонил и выражал очень резко свое недовольство
тем, что подорвался на мине новый командующий. Можете себе представить, ехал
командующий на "виллисе" и наскочил на мину противника. Значит, член
Военного совета фронта виноват! Сталин упрекал меня, что я не берегу
командующих армиями. А я не представляю себе, как можно уберечь командующего
армией, чтобы он не наскочил на мину. Мы все там ездили, и солдаты, и
офицеры, и генералы, и маршалы. Это же война. А где лежит мина противника -
она об этом не говорит. Это неизбежные потери, как на всякой войне. Но у нас
это усугублялось тем, что незадолго до того, и тоже на мине, подорвался
командующий еще одной армией, который был назначен вместо Чибисова. Чибисов
был освобожден от должности, потому что мы с Ватутиным были им недовольны и
говорили об этом Сталину. Новый командующий принял армию и буквально через
неделю подорвался на мине. Оба генерала подорвались в течение одной недели.
И опять - упреки: "Вот уже два командующих у вас подорвались. Не бережете вы
их". Меня возмущало, как он может, сидя в Кремле, требовать, чтобы я давал
указания командующим, как им ехать на "виллисе", дабы не налететь на мины,
разбросанные противником. Мы как раз вступили в полосу наступления, и это
могли быть и наши мины, которые мы раньше оставляли тут. И мы минировали, и
противник минировал, и здесь никаких претензий не должно быть.
Помню, как через два года после войны в Киеве, у дороги, по которой уже
было открыто движение и прошли минеры, подорвался трактор. Ехал, свернул с
дороги и подорвался на мине. Тогда же я, конечно, возмущался, что Сталин
выражает недовольство, и отвечал, что здесь я никак не могу взять на себя
вину в гибели двух генералов. Это непредвиденная гибель, которая всегда
возможна на фронте.
Тогда командующим воздушными силами у нас на фронте был генерал
Красовский{17}. Сейчас он начальник Военно-воздушной академии имени
Гагарина. По национальности белорус. Порядочный человек, душу вкладывает в
свое дело, старается, чтобы дело шло лучше. Однажды он пришел ко мне с
предложением, новой выдумкой, как уничтожить противника. Рассказывает: "Я
хочу провести такую операцию: вооружить самолеты зажигательным \522\
порошком, который, если его разбросать с воздуха, зажжет посевы, траву. Если
эту зажигательную смесь высыпем на аэродромы, то трава, она сейчас сухая,
сразу загорится, и самолеты, следовательно, тоже загорятся". Я слушал его и
вспоминал первый год войны. Сколько раз мы пользовались этой смесью, но не
знаю случая, чтобы оказался хороший результат. Говорю: "Товарищ Красовский,
по-моему, ничего из этого не выйдет. Мы только себя будем утешать и питать
какие-то надежды, а трава-то не загорится. Сколько раз мы ее поджигали.
Бывало, выгорит кусочек, но солдаты быстро гасят пожар. Мы поджигали и
посевы созревшей пшеницы, чтобы не оставлять ее немцам, но оставались люди,
а это - их пшеница. У них имелись свои соображения, и они сами все гасили. И
потом, это вообще малоэффективное средство. Прежде чем применять на фронте,
испытайте. Рассыпьте где-то этот порошок и посмотрите, как он действует,
чтобы быть уверенным, что мы уничтожим им на аэродромах авиацию противника".
Он испытал порошок и, как добросовестный человек, пришел ко мне и говорит:
"Да, вы правы, затея не стоит труда, я отказываюсь от нее". Мы иной раз
потом шутили на эту тему с Красовским. Он очень приятный человек, и я
относился к нему с уважением.
Вот еще один эпизод. Он относится к более раннему периоду. Шел второй
год войны. Тогда командующим авиацией у нас был генерал Фалалеев{18}.
Хороший генерал. В тяжелый момент наступления противника, когда мы были
совсем истощены и перед нами стояла одна перспектива - отступать и
отступать, так как мы не могли сдержать врага, он принес боевое донесение от
авиации с просьбой включить его во фронтовое боевое донесение и послать в
Генеральный штаб. В нем сообщалось, какие мы нанесли противнику потери в
течение дня. Фалалеев докладывал, что наша авиация в этот день вывела из
строя 500 танков противника. Я взглянул на него: "Товарищ Фалалеев, 500
танков? Это никак я не могу принять и не смогу согласиться. 500 танков за
один день? Да вы знаете, какая это сила? Ну, хорошо, вот вы заместитель
командующего фронтом и командующий авиацией. Как вы считаете, если мы
уничтожили 500 танков, то каким завтра будет наше положение на фронте?
Удержим мы позиции, на которых стоят наши войска, или нам придется
отступать?". А я знал, что придется отступать, что наши войска не удержатся.
Он тоже говорит: "Нет, наши войска не удержатся". - "Так как же тогда Ставка
будет рассматривать наше донесение? 500 танков мы уничтожили за один день и
бежим от противника? Тут ведь нет логики. Я думаю, что вам врут, пишут,
сколько было прямых попаданий. \523\ Пишут, что некоторые танки даже
перевернулись. Я советую вам, товарищ Фалалеев, проведите эксперимент.
Обстреляйте с этих штурмовиков эрэсами любые танки и назначьте премию за
попадание. Вы увидите, как трудно получить прямое попадание с воздуха.
Возможно, вообще летчики не получат премий. А то, что из эрэсов попали точно
под танк и танк переворачивается - это абсурд. Я рекомендую вам, возьмите
эрэсовский снаряд, подложите под танк и взорвите его. Думаю, что у него не
хватит взрывной мощи перевернуть танк. А тут ведь не подкладывается снаряд,
а попадает с воздуха. Это же невероятный случай. Давайте напишем 250?". Не
помню, на какой цифре мы тогда сошлись. Какую-то цифру надо было написать,
основанную на теории вероятности. А Фалалеев говорил, что у него все
просчитано. Я же не верил такому счету.
Мы послали донесение и, действительно, вынуждены были затем отходить.
Потом Фалалеев докладывал мне, что провел эксперимент: "Я поставил стол и
назначил премию тому, кто в стол попадет с воздуха". Премия никем не была
взята. Конечно, наши штурмовики били по танкам, но чтобы в один день
уничтожить 500 танков? Этого и противник не мог тогда сделать, а у него в ту
пору авиация была сильнее нашей. Мы же, к сожалению, никак не могли такого
сделать, тем более в 1942 г., когда наши силы были основательно потрепаны и
истощены. Вот как случается на войне. Говорят, Суворов, когда взял Измаил и
написал донесение матушке-царице Екатерине, сообщил, что он уничтожил 70
тысяч турок. Адъютант ему сказал: "Ваше превосходительство, там их столько и
не было". Суворов же ответил ему: "Басурман не жалко, пиши!". Наверное, так
происходило еще и до Суворова.
Перехожу опять к рассказу о нашем наступлении к Днепру. После боев под
Полтавой наши солдаты, офицеры и генералы были уверены в своих силах. Если
раньше нам казалось, что, когда против нас стоят немцы, их трудно или даже
невозможно сбить с позиций, то теперь в сознании всех, от солдата до
генерала, точка зрения изменилась. Появилась уверенность в наших
возможностях и даже в превосходстве над противником. Это было очень приятное
время. Мы продолжали продвигаться вперед, к Днепру. Помню, пришел однажды
Красовский и докладывает, что прилетели летчики с операции. Возвращаясь, они
видели сплошное море огня, пшеница созрела, рожь созрела, яровые созрели и
вот горят. Мне было больно слушать его. Он тут ни при чем, докладывал то,
что видели летчики. Отвечаю: "Не могу согласиться, думаю, что это не так".
Мне просто не хотелось верить ему. Я сам \524\ себе объяснял, что это
невозможно. Говорю: "Летчики возвращались из боя на большой скорости. Может
быть, где-то и возник очаг огня, а когда они проскакивали, то у них в глазах
образовалось целое море огня. Не может того быть!". Я очень не хотел этого.
Мы наступали, хотелось получить хлеб для страны и для армии. И
действительно, в освобожденных районах в 1943 г. мы заготовили сравнительно
много хлеба. На Украине урожай был как раз хорошим. Сказал Красовскому:
"Будем наступать, увидим". А когда мы наступали и освобождали наши районы,
то нигде не видели, чтобы сгорело много хлеба. Я потом шутил: "Товарищ
Красовский, где же сгоревшие поля, то море огня, которое видели летчики?".
Мои предположения сбылись. На войне иной раз случается расширение зрачков.
Помню также доклад относительно ночных бомбежек. К нам в то время
прибыл генерал Скрипко{19}. Он тогда командовал ночной бомбардировочной
авиацией дальнего действия. Хороший генерал. Я знал его по Сталинграду, он
хорошо там поработал. Это бывалый "ночник". Он, прибыв в наше распоряжение,
работал теперь в интересах нашего фронта. Нам тогда донесли, что под
Полтавой (я и сейчас отлично помню название этого села - Мачоха) расположен
не то склад боеприпасов, не то ремонтная база противника. Мы готовились
наступать, а лишить противника боеприпасов, горючего и других средств
ведения войны - заветная мечта каждого командующего. Вызвали Скрипко и
показали донесение разведки, дали задание - разбомбить! Конечно, сейчас
могут сказать, что в селе же живут люди. Да, живут люди, но и наступают
люди. На войне всегда встает очень тяжелый выбор: пожалеешь одного,
потеряешь больше. Поэтому мы решили бомбить склад, который будут
использовать немцы, чтобы бить наших же.
Наутро Скрипко докладывает: "Все сровнял с землей. Все уничтожено". Но
я уже имел опыт, и немалый. Посмотрел на него и говорю: "Имейте в виду, ведь
мы же наступаем, скоро будем в Полтаве и освободим Мачоху. Я потом скажу
вам, насколько соответствует истине донесение, которое вы получили от тех,
кто бомбил склад". Какое же огорчение было для Скрипко, когда мы освободили
этот район, и я ему сказал: "Товарищ Скрипко, можете поехать в Мачоху. Ни
один дом не сожжен, Мачоха вообще никаких потерь не имела. Спрашивается,
куда летчики сбросили бомбы? Что горело, когда вы докладывали, что все там
уничтожено?". И потом я часто спрашивал при встречах: "Товарищ Скрипко, так
как там Мачоха?". Мачоха стала для него нарицательным \525\ понятием.
Конечно, в боевых операциях было и то, и другое. И бомбили, и зажигали, и
уничтожали, и разносили врага. Но бывали и случаи, когда доносили о таких
вещах, которые были построены неизвестно на чем. Была ли то сознательная
ложь или они куда-то сбросили ночью бомбы, просто потеряв ориентировку?
Трудно сказать. Я сейчас даже не помню, было ли вообще что-либо сожжено
вблизи Мачохи.
А вот еще и такой случай. О нем я знал со слов Сталина. Когда мы
воевали с Финляндией в 1939/40 г., то тогда тоже доносили, как наши летчики
уничтожали паровозы противника. Имелся приказ лишить финнов паровозов, чтобы
создать им затруднения в пользовании железнодорожным транспортом. Донесли,
что мы столько набили этих паровозов, что у них ни одного целого паровоза не
осталось{20}. Когда же мы вошли в этот район, то и не нашли битых паровозов.
Сталин прямо говорил: "Врали!". Я не могу говорить так грубо. Одно дело -
врать, другое дело - ошибаться. Это же война. Не думаю, что врали
сознательно. Нет, думаю, что ошибались, а ошибки возможны, тем более при
ночной бомбежке.
{1}12 июля 1943 г. начали наступление Западный и Брянский фронты, 15
июля - Центральный фронт.
{2}Генерал-фельдмаршал фон В. БРАУХИЧ (1881 - 1948) являлся
главнокомандующим сухопутными вооруженными силами Германии с 1938 года.
Уволен в отставку в декабре 1941 года.
{3}Генерал-лейтенант РОТМИСТРОВ П.А. командовал тогда 5-й Гвардейской
танковой армией.
{4}Дважды Герой Советского Союза генерал армии (в описываемое время -
генерал-лейтенант) БАТОВ П.И. командовал тогда 65-й армией, которая
участвовала в Сталинградской битве в составе Донского фронта.
{5}Вторичное освобождение Белгорода состоялось 5 августа, а Харькова -
23 августа 1943 года.
{6}Речь идет о баритоне, солисте Киевского театра оперы и балета (с
1957 г. народном артисте СССР) ЛАПТЕВЕ К.А.
{7}В 1943 г. первым секретарем Харьковского обкома партии недолго
являлся ЕПИШЕВ А.А., но он не утверждался в ЦК ВКП(б), и после него
оставались в должности только второй секретарь ПРОФИТИЛОВ И.И. и третий
секретарь МАКСИМОВ М.Д. А ЧУРАЕВ В.М. стал первым секретарем в 1944 году.
{8}СВИНАРЕНКО П.Г. погиб в мае 1942 года. Когда в августе 1943 года
Харьков освободили, на этот пост сначала никто не был назначен, а
обязанности председателя облисполкома исполнял военный комендант,
заместитель командующего 69-й армией генерал-майор ТРУФАНОВ Н.И.
{9}4-й Гвардейский танковый корпус генерал-лейтенанта танковых войск
ПОЛУБОЯРОВАП.П. \526\
{10}Начальник штаба Воронежского фронта генерал-лейтенант ИВАНОВ С.П.
{11}В отечественной истории это выражение впервые было употреблено как
будто бы в 1773 году, когда во время русско-турецкой войны отряд генерала
СУВОРОВА А.В. совершил успешный "поиск на Туртукай", разбив внезапной атакой
превосходящие силы противника. При этом Суворов предпринял действия,
выходящие за рамки начальственного предписания. Его непосредственный
начальник пожаловался Екатерине II, но царица написала на рапорте:
"Победителей не судят", - после чего это выражение вошло у нас в обиход.
{12}Генерал-лейтенант КУЛИК Г.И. командовал 4-й Гвардейской армией с
апреля по сентябрь 1943 года.
{13}Член ВКП(б) с 1926 г. полковник ШЕПИЛОВ Д.Т.
{14}Он был уроженцем хутора Дудниково Полтавской губернии.
{15}Это был генерал-лейтенант ЗЫГИН А.И.
{16}Генерал-лейтенант ГАЛАНИН И.В.
{17}Генерал-лейтенант авиации КРАСОВСКИЙ С.А.
{18}Генерал-лейтенант авиации ФАЛАЛЕЕВФ.Я. в 1942г. командовал
Военно-Воздушными Силами на Юго-Западном направлении.
{19}Генерал-лейтенант авиации СКРИПКО Н.С. являлся тогда заместителем
командующего Авиацией дальнего действия.
{20}Речь идет об авиационных бомбардировках участка железной дороги
северо-западнее Выборга, между станциями Икспя и Вайниккала.

КИЕВ СНОВА НАШ!

И вот дожили мы до того времени, когда наши войска опять вышли к
среднему течению Днепра и захватили небольшие плацдармы на правом его
берегу{1}. Вы можете себе представить, какая была радость у всех? Возможно,
я преувеличиваю, но у меня была особая радость: я ведь "отвечал" за Украину,
был секретарем ее ЦК Компартии. К тому же детство и юность я провел, работая
на заводах в Донбассе, и сжился с этими районами. Совсем еще недавно я очень
переживал отступление Красной Армии. До сих пор помню ту ужасную картину:
сплошные потоки беженцев с детишками, с курами, с гусями, с козами, с
коровами. Страшная картина! А теперь мы двигаемся вперед, на Запад.
1953 год - год радости, победного наступления наших войск. Мы вышли к
Днепру, заняли Переяслав{2}, этот исторический город. В нем Богдан
Хмельницкий принимал русских послов и подписал договор о том, что Украина
входит в состав Российского государства, \527\ становится под руку русского
царя. Буржуазные националисты проклинали и этот день, и этот город, называли
подписанный договор "Переяславской угодой", которая закабалила Украину. Ну,
да ведь это националисты... Действия Богдана Хмельницкого были прогрессивны,
они сыграли полезную роль в истории и украинского, и русского народов.
Объединились два великих родственных народа, русские с украинцами, и после
этого вместе переживали все радости и горести.
Мы с Ватутиным торжествовали. Ватутин перед войной был начальником
штаба Киевского Особого военного округа{3}, долго жил на Украине. Нам с ним
уже мерещилась Киево-Печерская лавра над Днепром. Я и сейчас радостно
вспоминаю те дни, когда мы изгоняли немцев и подошли к Днепру. На подступах
к Днепру случалось, что мы брали в плен (или они сами перебегали к нам со
стороны противника) русских, вообще советских людей. Помню, допрашивал я
одного из них. Он сам сдался в плен, перейдя линию фронта, молодой человек,
довольно решительный. Он рассказал, что в составе немецких войск имеются
русские соединения, составленные из военнопленных. Их называли "Власовцы",
так как командовал этими войсками Власов. Не на нашем участке, а вообще
командовал. Его части не были сосредоточены в одном месте и были как бы
вкраплены в немецкие войска, но их командующим все-таки считался Власов{4}.
Я расспросил этого парня подробно, как он перешел к нам, в каком месте. Он
сообщил, что перешел сам, но там остались и другие, которые тоже ищут
удобного момента с тем, чтобы перейти к нам. Они записались во Власовскую
армию только для того, чтобы их послали на фронт, а не оставили в лагере
военнопленных, где они были обречены на смерть.
Разведка поработала с этим парнем. Его послали через линию фронта к
врагу, и он вернулся и с собой привел еще несколько власовцев. Немецкое
командование буквально засыпало наших солдат листовками с призывом, чтобы
они сдавались в плен; что на немецкой стороне действуют русский генерал
Власов и еще какой-то бывший наш генерал, не помню его фамилии. Это тоже был
изменник Родины, который перебежал к врагу. Этот перебежчик раньше был
секретарем райкома партии в одном из районов Москвы. Просто невероятный
случай, но такой случай имел место. Я видел трофейные фотоснимки, их было
очень много: оба они, прежний секретарь райкома и Власов в немецкой форме,
причем первому немцы присвоили генеральское звание, в Красной Армии он
такого звания не имел. \528\ Немцы тогда много распространяли и других
листовок, а также открыток - с фотографией сына Сталина. С сыном Сталина
Яковом я знаком был не так уж близко, но встречался с ним на квартире у
отца, когда бывал там. О нем я слышал только хорошее: это был серьезный
человек. Он окончил какой-то институт и был инженером, не знаю, по какой
специальности. Сталин его критиковал: "Вот, получил ты звание инженера, а
нам нужны военные кадры". И предложил ему поступить в Артиллерийскую
академию. Тот ее окончил. Когда началась война, он был уже
офицером-артиллеристом, сражался на Белорусском направлении и там попал в
плен. После войны было затрачено много усилий, чтобы найти какие-то его
следы. Мы ничего не смогли найти. Видимо, его уничтожили. Во всяком случае,
он бесследно исчез. Фотоснимки же были такие: Яша гуляет, а на каком-то
удалении от него ходит немецкий офицер. Были и другие снимки и даже
обращения от его имени. Все это, конечно, было сфабриковано немцами, не
производило впечатления и не вызывало никакого доверия не только у людей,
которые знали Яшу, но и со стороны наших солдат{5}.
Однажды меня вызвали в Москву. Я выезжал туда чаще всего по вызову, по
инициативе самой Москвы, и не помню, были ли случаи, когда я просился
приехать сам. Беседы обычно проходили за столом у Сталина. За столом, к
сожалению, питейным. Всегда наиболее острые вопросы подымались уже в позднем
часу, когда за столом было потрачено много времени, а значит, много съедено
и выпито. И вот как-то раз (а это было несколько раньше описываемых событий)
Сталин обратился ко мне: "Вот Власов, что же он, изменник? Я этому не верю".
Отвечаю: "Я тоже слабо верю в это". Потом раза два или три Сталин
возвращался к имени Власова. Сначала это произошло, когда впервые услышали,
что какой-то русский генерал Власов сражается на стороне немецких войск. Мы
тогда сочли это за немецкую пропаганду, за какую-то уловку.
Прошло некоторое время, и мы стали брать в плен именно власовцев. И
когда я попал в Москву, Сталин возвратился к вопросу о Власове: "Что же он,
действительно предатель?". Отвечаю: "Сейчас уже не может быть сомнений. Мы
берем в плен людей в немецкой форме, и они называют себя власовцами. Видимо,
действительно Власов сражается на стороне противника". "Тогда придется, -
говорит Сталин, - объявить о том, что он стоит вне закона, что он
предатель". - "Безусловно, - отвечаю, - это надо сейчас сделать, чтобы наша
пропаганда противостояла немецкой, \529\ а не то получается односторонняя
пропаганда. Мы замалчиваем этот факт и не принимаем никаких контрмер, вроде
бы у нас и аргументов нет". Состоялась соответствующая публикация, и
началась контрпропаганда в рядах Красной Армии и в партийных организациях по
этому поводу.
Однажды, после уже довольно продолжительного "заседания" за столом,
Сталин опять поднял вопрос о Власове. Каждый из участников того застолья
помнит, что это был "тяжелый" стол. Трудно было дождаться, когда же он
кончится, да и неизвестно, чем кончится. Раз Булганин наедине сказал мне;
"Приглашают тебя, едешь к нему в гости, там тебя поят, кормят, а потом и не
знаешь, куда ты поедешь: сам ли домой к себе или тебя отвезут куда-нибудь и
посадят". Эти слова не лишены истины. Действительно, такое, видимо, каждый
из нас тогда переживал. Случались у Сталина приступы гнева, неожиданные,
невероятные вспышки. Верховодили голая власть, неограниченная
беспрекословность, порой "награждение" всяческими неприличными эпитетами
даже близких к нему людей. Самыми близкими людьми считались до войны
Ворошилов, Молотов и в какой-то степени Микоян. На более позднем этапе к ним
причислили и Берию. Другие числились, так сказать, близкими людьми второго
или, может быть, третьего сорта, потому что они по годам составляли младшее
поколение и не прошли столь длительной стадии совместной деятельности со
Сталиным. Молотов, например, давно с ним был знаком. Ворошилов - тоже, с
дореволюционного времени. А в гражданскую войну, когда Ворошилов командовал
армией и отступил к Царицыну, там они со Сталиным сошлись особенно близко.
Вот в таком окружении Сталин и поднял вопрос: "Почему Власов стал
предателем?". Отвечаю: "Теперь уже это бесспорно, что он предатель". - "А вы
его хвалили, выдвигали его". - "Верно, - говорю, - я его выдвигал
командующим 37-й армией. Ему была поручена защита Киева, и он блестяще
справился со своей задачей. Немцы не взяли Киева, Киев пал в результате
окружения наших войск значительно восточное Киева. Потом Власов вышел из
этого окружения. Я его действительно хвалил и не раз говорил Вам о его
достоинствах. А сколько раз Вы сами его хвалили? Ведь когда после падения
Киева он вышел из окружения. Вы вновь назначили его командовать армией, и он
отличился при обороне Москвы{6}. Вы наградили его, товарищ Сталин, за
операцию под Москвой. А потом Вы назначили его на ответственный участок, на
Валдай. Там он опять попал в окружение, снова выходил из окружения и опять
вернулся. Вы ведь предлагали его назначить командующим войсками \530\
Сталинградского фронта, говорили мне, чтобы я назвал имя командующего, и тут
же сказали, что наиболее подходят или Еременко, который лежит в госпитале,
или Власов; сказали, что назначили бы Власова, но его нет. Так что и я
хвалил, и Вы его хвалили: дела у него были такие, которые заслуживали
похвалы. А потом он стал предателем, и теперь уж в этом нет сомнений".
Скажу в дополнение, что Сталин говорил раньше о Власове при всех, и все
слышали, как он его хвалил, утверждал, что тот оказался бы наилучшим
командующим войсками Сталинградского фронта. Так что после его замечания за
столом и моего такого ответа Сталин при мне более не поднимал этого вопроса.
Хотя, действительно, случай с Власовым был большим огорчением и для меня.
Очень трудно тогда было объяснить, да и сейчас просто невозможно понять, как
это произошло: человек стойко сражался, хорошо действовал, производил очень
выгодное впечатление, успешно завоевывал симпатию у вышестоящих по службе
людей и потом вдруг стал предателем. Отчего бы ему не стать предателем в
первый раз, когда он оказался в окружении, командуя 37-й армией, которая
защищала Киев? А он же вышел! Вышел к нам буквально пешком, когда мы
находились уже перед Воронежем. Это произошло накануне наступления наших
войск на Московском направлении. Как только он вышел оттуда и как только мы
донесли Сталину, что Власов вышел из окружения, то сейчас же получили приказ
немедленно отправить его на самолете в Москву. Мы его отправили, и я,
признаться, тогда думал, что, может быть, имеются какие-то сведения,
компрометирующие Власова, и его хотят в Москве допросить? Позже мы узнали,
что он и под Москвою командовал армией, что эта армия действовала очень
хорошо, а он был награжден.
В чем же дело? Сложные тогда переживания возникали у людей. Некоторые
люди таких переживаний не выдерживали. Я не думаю, что он был когда-то
раньше завербован, стал вражеским агентом. По натуре он был, видимо,
неустойчивый человек и с плохим характером. Считался порядочным коммунистом,
но ничего глубоко идейного внутри в нем не было. Сам он по образованию
учитель; вероятно, очень лояльно относился к Советской власти в первые годы;
может быть, и корыстные цели при этом преследовал, оставаясь в компартии с
тем, чтобы занять выгодное служебное положение. Таких, к сожалению, было у
нас немало, и думаю, что сейчас таких карьеристов еще больше. Я говорю
"карьеристов" условно, потому что завершился карьеризм Власова прямым
предательством. Тут уже явление другого характера. \531\ Таких людей, как
Власов, встречается немного, но, с другой стороны, Власов и не исключение.
Был позднее полковник Пеньковский, который тоже занимал высокое положение,
работал в органах нашей разведки, ему доверяли следить за другими лицами,
находившимися за границей. Для этого он не раз ездил туда. Как вдруг
переметнулся к врагам. К сожалению, Пеньковский тоже был не одинок. Но
наиболее яркий из всех случаев предательства - случай с Власовым. И он был
наказан по заслугам: его осудили после войны и повесили.
Итак, вышли мы с войсками к Днепру и захватили небольшие плацдармы на
правом берегу. Однако Днепр - преграда существенная, и, чтобы перебросить
через него технику и массу войск, мы хотели создать большой плацдарм. Для
начала было решено выбросить на правый берег воздушный десант. Его
подготовили, и казалось, все идет хорошо. Но встал вопрос о погоде. К нам
прибыл тогда по рекомендации Генерального штаба ученый-метеоролог, чтобы
получше выбрать время выброски десанта. Мы были, конечно, рады, что он
приехал. Пользуясь его данными о силе и направлении ветра, выбрали день и
час выброски.
Перебрасывал десантников на самолетах генерал Скрипко{7}, командовавший
тяжелой бомбардировочной авиацией, и именно ее мы использовали под десант. А
когда десант был выброшен, мы вскоре узнали, что парашютисты вместо того,
чтобы приземлиться на правом берегу, приземляются или в Днепр, или на левом
берегу, буквально на окопы переднего края наших войск. Имели место
инциденты, когда наши войска хватали этих парашютистов и буквально душили.
Те начинали объясняться по-русски, но их принимали за Власовцев, говорили:
"Вы предатели", - и с еще большей озлобленностью расправлялись с ними. А те
кричали: "Мы десантники!". Представляете, сколько людей понапрасну погибло в
Днепре? Это был такой позор! А приезжий "бог погоды", как нам его
отрекомендовали, сразу же "испарился" и убежал в Москву. Негодование у нас
по отношению к нему было большое, но я не имел возможности встретиться с ним
после высадки десанта. Происходили и такие печальные случаи на войне. Все
было возможно, потому что это и есть настоящая война.
Потом, уже, в более спокойной обстановке, когда я вспоминал о нем, то
лучше вошел в его трудное положение, потому что в то время он пользовался
очень ограниченными сведениями, чтобы определить, какими в таком-то месте и
в такое-то время будут направление течения воздуха и его скорость. Для
точного ответа надо иметь метеоданные с обширного района. Конечно, этих
сведений \532\ не имелось. Какова погода за Днепром, мы совсем не знали.
Поэтому я понимал, что здесь не персональная вина, что человек был честен, а
его ошибки объяснимы, потому что он не располагал точными исходными данными.
Стали мы готовить переправу через Днепр. А пока ходили вдоль Днепра,
смотрели на него и просто радовались. Пели хорошую песню, я и сейчас ее
очень люблю, она у меня записана на магнитофоне. Слова к ней написал поэт
Долматовский: "Ой, Днiпро, Днiпро"{8}. Отличная песня. В тяжелейшие времена
нашего поражения, отступления, оставления Украины многие украинцы обретали в
этой песне надежду, что вернемся мы на Днепр. И вот мы пришли к нему,
священной для украинского народа реке. Вышли же на Днепр севернее Киева 38-я
и 40-я армии, а 3-я Гвардейская танковая и 27-я армии немного южнее
Переяслава. 40-я армия генерала Москаленко (потом ею командовал Жмаченко)
вышла в район Ржищева. 38-я армия генерала Чибисова (затем ее возглавил
Москаленко) создала себе плацдарм в районе Межигорья{9}. После боев на
Курской дуге некоторые другие армии нашего фронта попали в резерв Верховного
Главнокомандования, им предоставили возможность пополниться и отдохнуть,
поскольку фронт в ширину у нас сузился.
Позднее мне рассказывал Москаленко, как он на плоту без мотора
переправлялся через Днепр. Плот был составлен из каких-то обломков
деревянных построек. Когда он добрался до середины реки, как раз налетели
немецкие самолеты. Они бомбили все, что плыло по Днепру, и Москаленко попал
в тяжелую обстановку, но благополучно добрался до правого берега и не
пострадал. А мы с Николаем Федоровичем Ватутиным переправлялись на правый
берег на катере. Посредине реки у нас вдруг заглох мотор. Летали вражеские
самолеты, но не бомбили, и только немецкая артиллерия вела огонь вслепую по
Днепру, чтобы мешать переправе войск. Вскоре мы расширили свой плацдарм и
перебросили войска на Правобережье. 3-ю Гвардейскую танковую армию, которой
командовал генерал Рыбалко{10}, замечательный, уважаемый мною военачальник,
мы переправили сначала на Букринский плацдарм{11}, имея в виду ударить
оттуда в сторону Киева, с юга. Мы считали, что там ровная местность. Но на
Букринском плацдарме она оказалась довольно пересеченной и тяжелой для
наступления, а хорошей для обороны.
Дважды мы там наступали, однако успеха не добились, потеряли некоторое
количество танков и прекратили наступление{12}. В это время уже надвинулась
осень. Шла вторая половина октября, начались \533\ дожди, земля раскисла.
Это в чем-то нам благоприятствовало, потому что дожди и пасмурная погода
мешали противнику вести воздушную разведку. Мы решили прекратить наступление
с Букринского плацдарма и переправить танковую армию и пехоту назад, на
левый берег, чтобы перебросить эти войска севернее Киева, в район Межигорья,
туда, где расположились села Ново-Петровцы и Старо-Петровцы{13}. Так и
поступили. Нам повезло: в то время, когда мы перебрасывали на север танковую
армию, была совершенно нелетная погода. Танковая армия прошла уже километров
100, наверное, и в некоторых местах подошла прямо к Днепру, а противник не
заметил этой перегруппировки.
Теперь мы стали вести подготовку к наступлению на участке севернее
Киева, из района Вышгорода. Там был довольно оголенный плацдарм{14}, а
дальше тянулись лес и устье реки Ирпень: в целом небольшое пространство
было, но вполне достаточное для сосредоточения войск и нанесения удара по
немцам. На крайнем правом крыле нашего фронта, когда мы подошли к Киеву,
Верховное главнокомандование передало нам из состава Центрального фронта
Рокоссовского 13-ю и 60-ю армии. Командовали ими очень хорошие генералы
Пухов и Черняховский{15}, и мы были довольны, получив такие армии перед
наступлением на Киев. Ставка предложила нам наступать не там, где мы выбрали
место в районе Ново-Петровцев, а еще севернее, ближе к городу Козелец. Это
от Киева километрах в 60. Там как раз была расположена 60-я армия, она-то и
должна была начать наступление, а затем включились бы 38-я и другие армии,
стоявшие южнее. Так мы и стали готовиться. Поехали в 38-ю, к Чибисову. Его
штаб располагался в лесу, неподалеку от реки Десны. Забыл, как называлось
это село, бедное такое, земли там плохие, песчаные.
Когда мы с Ватутиным ехали к Чибисову, я увидел двух повешенных. Тогда
был отдан приказ, разрешающий вешать предателей местным жителям с тем, чтобы
дать им удовлетворение, потому что над ними эти предатели раньше издевались.
Если их ловили, то разрешалось судить их на месте и сразу вешать. И вот
висели два человека: один - заросший такой бородой, что она резко оттеняла
лицо, черной густой бородой. Видимо, еще не старик, а отпустил бороду. Может
быть, он пользовался ею, как маской? Когда мы зашли к Чибисову и он доложил
обстановку, я спросил: "Товарищ Чибисов, мы видели двух повешенных. Что это
значит? Что это за люди? Какое они совершили преступление и кто их вешал?".
"Он ответил: "Да, теперь такие стали порядки. Дали им права, вот они поймали
и повесили". Мне очень не понравился \534\ нравился его ответ. Он, видимо,
сам не разобрался, кто там был повешен и за что.
Я вышел из помещения (а тут ходил народ) и спросил: "Вон висят люди.
Что это за люди? Вы их знаете?". "Как же, знаем". - "Ну, и кто же это?".
"Повешен наш кузнец. Это мы его повесили". Потом говоривший назвал и второго
повешенного. "За что же вы их? Какое они преступление совершили?". "Когда
немцы пришли, кузнец выдавал коммунистов и комсомольцев. Он выдал нашу
учительницу, и немцы ее повесили. Поэтому и мы его повесили как предателя".
- "А те, которые были старостами при немцах, они убежали?". "Нет, наш не
убежал. Это очень хороший, честный человек. Он помогал партизанам, и мы его
оберегаем, несмотря на то, что он был старостой. Он был старостой, потому
что его назначили, надо же было кого-то назначить. Мы считаем, что он делал
все, что в его силах, чтобы спасти село, спасти людей". Я возвратился в
помещение и сказал: "Товарищ Чибисов, вот вы говорите, что творят
беззаконие, а вы бы послушали людей. Они утверждают, что те заслужили свое
наказание. А относительно старосты, который был при немцах, считают, что он
достоин защиты, и оберегают его. Так что дело обстоит не так, как вы
говорите: ловят без разбора и вешают. Нет, они разбираются, кого защитить, а
кого наказать". Вообще генерал Чибисов был мне несимпатичен. Характер его
мне крайне не нравился. Я уже раньше говорил об этом и повторяю сейчас.
Итак, мы получили приказ наступать западнее Козельца. Это - ориентир, а
не то, что буквально там стояли наши войска. Они уже были за Днепром.
Поехали мы и в 60-ю армию. Мне хотелось познакомиться с ее командующим
генералом Черняховским. Очень уж он привлекал к себе внимание. Слухи,
которые до меня доходили, свидетельствовали о том, что это очень
перспективный человек и молодой еще по возрасту генерал{16}. Приехали. Он
произвел на нас впечатление своим умом и докладом, который он сделал со
знанием обстановки, расположил к себе. Наступать? Он знал, когда надо
наступать! Приказ был спущен, и он тщательно готовился к наступлению, причем
довольно категорично сказал, что время, которое ему дали для подготовки
наступления, его не устраивает, надо бы еще три дня.
Я уже рассказывал, как реагировал Ватутин, когда Трофименко попросил у
него несколько сместить удар с того направления, которое было назначено
ранее. А тут Черняховский требует, чтобы отложили наступление на три дня,
хотя Ставка приказала наступать такого-то числа. Ватутин вскипел и стал
доказывать, что приказ надо уважать и выполнять. Ну, вижу я, что он просто
не \535\ слушает Черняховского, и говорю: "Николай Федорович, пусть он нам
доложит, зачем ему нужно три дня?". И вижу, что у Черняховского тоже глаза
уже засверкали и что он тоже может проявить свой характер. "А вот, -
отвечает, - почему. У меня роты имеют такое-то количество солдат. Запасный
полк находится на таком-то направлении. Сейчас он на марше, прибудет
тогда-то. Пополнение я смогу дать в роты, которые будут наступать, буквально
вечером накануне наступления. А утром - наступать. Командиры рот совершенно
не ознакомятся с людьми, которых они получат. Не обнюхаются между собой
солдаты, а командир не только не изучит новичков, но даже не познакомится с
ними. Как же можно так наступать? Можно лишь людей потерять и не решить
задачу. Дайте мне три дня. Придут люди. Я с ними поработаю и тогда буду
уверен, что решу задачу, сломлю сопротивление противника, который стоит
передо мной, и разовью наступление в том направлении, которое указано в
приказе". Я: "Давайте сделаем перерыв в работе, отдохнем".
Сделали перерыв. Хороший выдался денек. Вышли мы из помещения на воздух
и отошли с Ватутиным в сторонку. Говорю: "Николай Федорович, дадим ему эти
три дня! Позвоним Сталину, я убежден, что Сталин с нами согласится. Какая
разница Сталину, сейчас наступать или на три дня позже? Если командующий
говорит, что он не ручается за успех и что мы можем поставить под удар наши
войска, то лучше сделать так, как рекомендует генерал". Ватутин согласился:
"Ладно, позвоним". Он, видимо, дал согласие потому, что уже был пример с
27-й армией: тогда он со мной не согласился, а я Сталину послал шифровку.
Конечно, я сделал бы это и в данном случае, потому что для меня слово
командующего армией, когда я видел, что он на верном пути и правильно
рассуждает, значило многое. Как же я, член Военного совета фронта, могу не
поддержать разумное решение, тем более что я был свободен от ложного
принципа некоторых военных: приказ отдали, следовательно, его нужно
держаться и заставлять выполнять, невзирая ни на что. Ну и что, если приказ
отдан? Раз обстановка требует изменения приказа, то самое разумное -
изменить его, чтобы учесть то, что выявилось после его отдачи, а потом уже
действовать либо в этом же направлении, либо менять направление наступления,
в зависимости от обстановки, новых обстоятельств.
В данном случае я был доволен, что Николай Федорович согласился.
Говорю: "Вы звоните Сталину. Вы командующий войсками фронта, вам и звонить".
Это ему понравилось. Я сам никогда \536\ не любил звонить Сталину, должен
звонить командующий. Если же я и звонил, то лишь по тем вопросам, о каких
считал нужным лично доложить Сталину. Чаще Сталин меня сам вызывал. Одним
словом, позвонили Сталину, и Сталин согласился без всякого сопротивления:
"Хорошо, разрешаем перенести наступление на три дня". Тогда наступление
осуществлялось только нашим фронтом, так что особых других забот по этой
линии у Сталина не было. Были, конечно, иные заботы, потому что шла война.
Но активные операции проводились в те дни практически только у нас.
Мы пообедали с Черняховским и сказали ему, что его просьба
удовлетворяется: ему даются три дня для подготовки войск к наступлению.
Сказали также, что к началу наступления мы к нему приедем. Распрощались и
отбыли. Мы ехали лесом. Попали на большую поляну, а она вся была усеяна
немецкими могилами. Немцы разбили ее на правильные квадраты, каждая могила
имела свой березовый крест. Эта картина производила жуткое впечатление:
сколько же там побито было людей? Но нам, не стану скрывать, она принесла и
какое-то удовлетворение: вот, мол, пришли вы за чужим жизненным
пространством и нашли его в этих лесных могилах. Я потом порекомендовал: "Не
разрушайте эти могилы, сохраните их в таком виде, как есть. Пусть наши люди
смотрят, что захватили завоеватели для себя (как говорили в старое время:
три аршина земли)". Думаю, что это кладбище - результат "работы" нашей 5-й
армии генерала Потапова, которая сражалась в этом районе, когда немцы
наступали здесь в 1941 году{17}.
Вскоре мы получили приказ отставить наступление 60-й армии и наступать
на том направлении, где мы предлагали раньше: в районе Ново-Петровцев.
Ново-Петровцы от Киева находятся километрах в 27. Нам надо было пробиться
вперед через лес, который занимал противник, а наши войска располагались в
чистом поле. Когда мы выбирали тут место форсирования Днепра и создания
плацдарма, я говорил Чибисову: "Смотрите, лучше всего этот участок", - и
показал в направлении через Ново-Петровцы. Я хорошо знал это место, потому
что там прежде были расположены правительственные дачи. Когда-то это был
старинный казачий монастырь. В нем жили запорожские казаки, когда старели.
Они отказывали свои богатства безродным, а доживали свой век и умирали в
этом монастыре. После переезда украинского правительства из Харькова в Киев
тут организовали дачи. Там жил Косиор, там жил Петровский, там жил Постышев.
Когда я приехал на Украину, то и я там жил вместе с Бурмистенко, Корнийцом и
другими \537\ товарищами. Так что эту местность я знал: это маленький ровный
пятачок в окружении гор, с садом и довольно крутым мощеным выездом. Я
считал, что если мы здесь форсируем реку, то у нас сразу появится
оборудованная дорога, по которой могут проходить танки и пехота. Самое
главное: этот район недоступен, потому что с запада он прикрывается
глубоким, совершенно танконепроходимым оврагом. Имеется только узкая дорога,
которую легко можно перекрыть огнем артиллерии. Тут буквально можно
выдерживать осаду.
Чибисов доложил мне: "Заняли правительственную дачу" (он даже сказал:
"Заняли вашу дачу"). Но ведь ни у кого из нас личных дач не было. Это
государственные дачи, и я там жил вместе с другими лицами из руководства
республики. И мы стали готовиться к наступлению на этом плацдарме. Когда
подготовились, решили поехать с Ватутиным в штаб 38-й армии, к Чибисову. Его
штаб находился на большом удалении оттуда, за Днепром. Мы ему сказали:
"Переносите свой штаб или в Старо-Петровцы, или в Ново-Петровцы, при
наступлении следует быть ближе к войскам". "Есть, - ответил он, как старый
офицер, - будет сделано". Он вообще любил обычно отвечать такими
стандартными фразами. Но я не доверял ему.
Наш фронтовой штаб стоял немного юго-восточнее Бровар, в селе
Требухово. Это невдалеке от Киева, то есть на левом берегу Днепра, у болот.
Перед тем как поехать в новое расположение армейского штаба к Чибисову, я
говорю: "Николай Федорович, позвоните Чибисову, выехал он из старой
квартиры? Где он? На новой квартире или где-либо еще?". Ватутин звонит, я
стою тут же рядом, мы уже оделись, чтобы ехать. Слышу: "Где вы, товарищ
Чибисов? Где ваша квартира? Вы находитесь на новой?". "Да, я на новой
квартире". - "Хорошо, мы сейчас выезжаем к вам с членом Военного совета.
Организуйте встречу, чтобы мы побыстрее нашли вас". Ватутин положил трубку,
а я опять говорю: "Николай Федорович, вы уточните, где эта его новая
квартира?". Тот опять звонит. Уточняем. Оказывается, там какой-то островок
или полуостровок имелся на Днепре, и какой-то хутор на нем. Вот он и
расположил там свой штаб вместо того, чтобы быть на плацдарме. Я только
взглянул на Ватутина и ничего не сказал. А Николай Федорович аж позеленел и
начал ругаться. Говорю: "Видите, какой это человек? Очень ненадежный
человек. Обманет, как цыган".
Я потому отнесся к нему с недоверием и стал все уточнять, что это был у
нас с ним не первый такой случай. Когда мы готовились наступать еще на
Курской дуге и пришла очередь действовать 38-й \538\ армии, мы тоже перед
началом наступления решили поехать в эту армию и там провести совещание. Мы
тогда назвали Чибисову точное место - село, где он должен разместить свой
штаб. Села тогда все были пустыми, действовал приказ о выселении с переднего
края всех крестьян. Чибисов должен был разместить свой штаб близко к
переднему краю. С ним ездили его жена и дочь, и он возил с собой чуть ли не
корову или козу. Адъютантом у него был его зять. Одним словом, это был
какой-то подвижной казачий хутор. Он сам казак. Из-за семьи ему несподручно
было прижиматься к переднему краю. И тогда, когда мы ехали в 38-ю армию, я
сказал Ватутину: "Спросите его, он на новой квартире?". Чибисов ответил:
"Да, на новой". Мы поехали на эту новую квартиру. Прибыли. Село совершенно
пустое. У крестьянских хат двери закрыты, на подворье все заросло бурьяном и
крапивой. Обычно штаб легко найти. Там всегда вертятся офицеры, видны охрана
и линии связи. Тут ничего этого не было. Мы туда, сюда, по дорогам проехали:
нет, да и только! Тогда мы остановились около какого-то дома, сели на
крыльцо и рассуждаем, а адъютанта послали посмотреть еще раз. Смотрим, едет
генерал. Видим, Чибисов.
Ватутин набросился на него: "Как же мы раньше вас приехали? Вы же
сказали, что вы на новой квартире?". "Никак нет". Я был просто поражен такой
его наглостью. Командующему войсками фронта командарм так отвечает! Я сам
ведь был свидетелем того, как Ватутин уточнял, где находится Чибисов. Я об
этом докладывал потом Сталину, но Сталин почему-то относился к Чибисову
значительно терпимее, чем к другим людям, которые и сотой доли такого не
делали. Он знал его по Царицыну как казачьего офицера, который служил в
Красной Армии. Это, конечно, большая заслуга, особенно в те времена, когда
казачество в основном поднялось против Советской власти. Но все же...
Возвращаюсь к Киевской наступательной операции. Приехали мы к Чибисову
на хутор и сказали, что надо ему организовать новую квартиру, на правом
берегу Днепра, чтобы быть непосредственно с войсками, когда они начнут
наступать, а не здесь. Какое же может быть управление войсками через Днепр?
Договорились, когда начнем наступление, и уехали. Приехали к себе в штаб, и
я сказал Ватутину: "Начнется наступление на этом участке, и если командовать
будет Чибисов, то я опасаюсь за исход дела. Чибисов не обеспечит занятие
Киева. Хотя и мы в это же время будем у него, но все-таки командует армией
он. Он будет распоряжаться, а мы-то не будем его подменять". - "Да, верно. А
что делать?". "Давайте возьмем на эту армию Москаленко. Поставим вопрос
перед Сталиным: \539\ пусть он освободит Чибисова и утвердит Москаленко".
Ватутин согласился. Сейчас же мы написали шифровку. Тут Сталин позвонил, и я
ему по телефону объяснил обстановку: "Как же можно положиться на такого
командующего?". "Согласен, утверждаем", - говорит Сталин. Мы тут же
позвонили Москаленко и приказали ему сдать армию своему заместителю, а
самому немедленно прибыть в штаб фронта. Оттуда сейчас же направили его в
38-ю армию, чтобы он начал готовить ее к освобождению Киева.
В Москаленко я был уверен. Каждый человек имеет те или другие
недостатки; как говорится, один бог без греха. Каждый имеет какие-то свои
"пятна". Я не буду говорить сейчас о недостатках Москаленко, я уже говорил о
них прежде. А что у него положительное, что я высоко ценил, так это его
неутомимая энергия. Она проявлялась иной раз весьма бурно, ломая и
"культурные растения" в своем развороте. Но направлена она была прежде всего
на то, чтобы сломить врага. Когда наступает армия Москаленко, то, если
ведутся три дня интенсивные бои, он все три дня не ест. С виду он всегда был
как какой-то Кощей Бессмертный, а тут вообще остаются кожа да кости.
Москаленко с радостью принял наше распоряжение. Это было для него
честью - освободить столицу Украины Киев. Он сказал: "Все сделаю, что в моих
силах; убежден, что задачу мы решим и займем Киев. Только прошу, переведите
ко мне членом Военного совета Епишева"{18}. Епишев был членом Военного
совета в 40-й армии, которой раньше командовал Москаленко. Мы позвонили
Сталину. Хотя Сталин не знал Епишева, для него это не стало проблемой.
"Можете, - говорит, - перемещать". Переместили мы Епишева и назначили его
членом Военного совета 38-й армии. Стали готовиться дальше. Перебросили сюда
же танковую армию Рыбалко. Имелся на этом участке и танковый корпус, очень
слабенький, но все же корпус. Им командовал генерал Кравченко{19}. Одним
словом, у нас были там неплохие силы. На переднем крае, на участке главного
удара наших войск, мы сосредоточили на один километр свыше 300 артстволов,
включая минометы, на протяжении четырех километров по линии фронта. До того
сосредоточения столь плотного огня на одном участке мы, по-моему, никогда
еще не имели. Мы были совершенно убеждены в нашем успехе.
В составе войск нашего фронта была и чехословацкая бригада. Я недавно
слушал по радио юбилейную передачу о боях, которые велись под Соколове, у
Харькова. Там имелся в составе войск нашего фронта только один чехословацкий
батальон{20}. Хорошие были бойцы! Мы с Ватутиным к ним приехали в дни, когда
из батальона \540\ формировалась бригада. Небольшой она была по численности.
Командовал ею полковник Свобода. Мы с Ватутиным беседовали и с ним, и с
другими офицерами. Он произвел на нас хорошее впечатление. Хотя он и был
беспартийный, старый офицер Чехословацкой армии, но считался близко стоящим
к коммунистам. Поэтому он знал, что в его бригаде существует партийная
организация и ведет свою работу, но он не принимал никаких мер против такой
работы. Лично мы хорошо относились к Свободе. А когда наступали на Киев, его
бригаду тоже переправили через Днепр и поставили ее на левом участке
плацдарма, в районе Вышгорода, где теперь расположена Киевская
гидроэлектростанция.
Итак, все было готово. Командный пункт армии тоже был оборудован. Мы
знали, что если командный пункт оборудует Москаленко, то тот окажется
буквально под самым носом противника. Мне рассказывал как-то Жуков, что
когда бои велись под Сталинградом, а Москаленко находился севернее, то Жуков
решил к нему поехать и посмотреть на ход боя. Жуков: "Ночью я пришел на
командный пункт по ходу сообщения. Ждем, когда начнется на рассвете
наступление. Рассвело. Глянул: людей вижу в бинокль. Что же это такое?
Москаленко говорит мне: "Немцы". Я ему: "Что ж ты, такой-сякой? Ты хочешь
меня в плен немцам сдать? Вот какой!". Жуков был очень обеспокоен и отругал
командарма. Нельзя же располагать штаб армии буквально под носом у врага.
Да, с какой-то точки зрения это плохо. Но, с другой стороны, такая близость
вселяла уверенность в бойцов. Войска чувствовали, что командующий у них
находится непосредственно за спиной. А самое главное, что всем ходом
артиллерийской подготовки и самим наступлением он управлял не только по
донесениям и телефонам, а лично видел все происходящее.
Поехали мы с Ватутиным проверить готовность войск к наступлению. Все
было готово. Завтра - наступление. Мы все детально расписали. Дали, кажется,
два часа на артиллерийскую подготовку с довольно интенсивным огнем. На
флангах, конечно, огонь был менее интенсивным. Мы хотели прорубить "окно" и
ввести в него танковую армию. А танковый корпус должен был на правом участке
плацдарма выйти к Ирпеню. Мы предупредили Москаленко, что приедем завтра
утром к началу наступления. Еще когда готовили наступление, сказали, чтобы
нам на армейском командном пункте отрыли отдельную землянку, чтобы не мешать
командарму. Он имел бы свою землянку, а мы - свою. Но Москаленко несколько
перестарался. Сделали отдельные землянки и для Ватутина, и для меня. Там
возник целый город из землянок: \541\ командующего фронтовой авиацией
Красовского, командующего фронтовой артиллерией Варенцова, командующего
артиллерийским корпусом Резерва Верховного Главнокомандования Королькова{21}
и, конечно, самого Москаленко.
Приехали мы туда на рассвете. Нас встретил дежурный офицер и сказал,
что подъезжать к линии фронта нельзя, а надо идти по окопному проходу и
следует пригнуться, потому что траншея была неглубокой. Пришли на командный
пункт. Он был оборудован хорошо, мы остались довольны. Ватутин посмотрел на
часы и сказал адъютанту: "Отбеги на такое-то расстояние по ходу сообщения и
дай там условный сигнал, пусти ракету для начала артиллерийского огня".
Ракета взвилась в стороне, как он приказал, чтобы ею не выявить командного
пункта и не вызвать на себя артиллерийский огонь противника. Загудела земля:
начала вести огонь наша артиллерия. Это такая, знаете ли, военная симфония.
Для нас она была радостной, приятной. Все дрожало. Противник отвечал, но не
интенсивно. В завершение артподготовки полетели волнами наши
бомбардировщики, а за ними штурмовики "ильюшины".
Я вышел из землянки и смотрю: летит группа самолетов. Не помню, сколько
их было. Вижу, летят "илы". Говорю: "Это наши завершающие. Скоро и пехота
начнет действовать". И вдруг "илы", не доходя до нашего командного пункта,
начали стрелять. Снаряды и эрэсы стали рваться на линии расположения
командного пункта и на наших артиллерийских позициях. Думаю: что же это
такое? Что случилось? Глянул туда, где располагался командующий авиацией
Красовский. Нет его! Размышляю: "Наверное, немцы привели в порядок наши
трофейные "илы", они под видом наших самолетов пробрались сюда на низкой
высоте и расстреливают нашу артиллерию". Кричу: "Где же Красовский? Позовите
его!". Пришел он. "Товарищ Красовский, это немцы?". "Нет, товарищ Хрущев.
Это наши". - "Как так наши? Откуда вы это знаете? Может быть, немцы
отремонтировали что-то из трофейных машин?". "Нет, это наши. По расписанию,
вот у меня расписание, в это время должны прилететь "илы" и штурмовать
вражеские позиции. Вот они и штурмуют".
Я возмутился. Этот случай свидетельствовал о невысоком уровне
подготовки авиации. Спутать свои позиции с чужими было, кажется, просто
невозможно. Слева Днепр, уж лучшего ориентира не придумаешь. На юге
противник, мы наступаем с севера. Лес до Днепра занят противником, а перед
лесом пятачок, чистое пространство, занимают советские войска. Просто не
знаю, как тут можно перепутать. Но на войне порою и невероятное становится
\542\ вероятным. Ясным днем, на местности с четкими ориентирами наши
штурмовики, несмотря ни на что, вели огонь по своим войскам. Ну, кончилось и
это. Штурмовики улетели. То была, действительно, последняя волна. Поднялась
наша пехота и двинулась вперед. Сопротивление врага было слабенькое. Все у
него было разрушено, просто выкошено. Двинулись танки.
На главном направлении мы все выкосили. Но правый фланг врага подвергся
менее интенсивному огню, и там немцы уцелели. Они решили оттуда нас
контратаковать, ударив по левому флангу наступающих войск. Мы, глядя с
командного пункта{22}, видели, как поднялись в рост немцы и бегут к нам. Все
происходило очень близко. На этом направлении, в районе Вышгорода, у нас
стояла чехословацкая бригада. Ватутин приказал Свободе контратаковать
немцев. Тот атаковал и сбил их наступление. То было последнее усилие врага в
районе плацдарма, чехословаки сыграли тут полезную роль и восстановили
прежнее положение. Наше наступление продолжалось.
Торжественная минута! Начались бои нового этапа нашего наступления на
запад. Мы вышли на западный берег Днепра, дрались за освобождение Киева,
матери городов русских и столицы Украины. У каждого из нас подпирал к горлу
комок, лились слезы радости. Наконец-то пришло это время! С 1941 г. нас
отбросили так далеко, к Сталинграду. Наши самолеты уже не могли и долететь
до Киева. А вот сейчас мы находимся под Киевом и завтра-послезавтра окажемся
в самом Киеве. В это время представителем от Ставки приезжал Жуков.
По-моему, никого другого и не было. Он появился на второй или на третий день
наступления. Помню, как для нас с ним в Ново-Петровцах был оборудован
погребок, где мы спали ночью, а днем сидели, обменивались мнениями, шутили.
Когда на третий день наступления мы покинули ночью свою землянку, прежнего
переднего края не существовало. Мы оттеснили немцев далеко в лес, в Пущу
Водицу, бои велись уже где-то под Киевом. Мы же били со своего плацдарма на
Святошино, то есть западнее Киева, чтобы не дать противнику выскочить из
города и не встать на дороге Житомир - Киев. И мы этого добились.
Заместителем командующего войсками фронта стал Гречко{23}. Перед
наступлением мы его послали в Межигорье, чтобы он оборудовал себе командный
пункт, наблюдал оттуда за ходом боя и помогал организовывать войска. Помню,
заходило солнце, стоял теплый вечер, но все-таки осенний, мы вышли в бурках
внакидку. Приехал Гречко, докладывает мне. Так как рост у него огромный, а я
давно его знал и относился к нему с уважением, то пошутил: \543\ "Товарищ
генерал, вы, пожалуйста, встаньте подальше. Мне трудно смотреть вам в лицо,
когда вы делаете доклад". Он засмеялся, а я попятился назад, и он продолжал
докладывать. Суть была ясна: противник разбит. Но мы это знали так же, как и
он. И вдруг вдали раздался взрыв. И в городе поднялся клуб дыма. Зная
расположение Киева, я говорю: "Это немцы взрывают завод "Большевик" в
западной части города, перед Святошино. Раз взрывают, значит, бегут".
Перед началом нашего наступления я попросил генералов и всех командиров
наступающих частей назначить специальные группы, которые, когда наши войска
ворвутся в Киев, сразу направились бы к зданиям ЦК партии, штаба Киевского
Особого военного округа. Совнаркома, Академии наук и другим городским
центрам с тем, чтобы, если немцы не успели их взорвать или сжечь, но
заложили заряды, - обезвредить эти мины и фугасы. Это потом сыграло
задуманную роль. И когда начались взрывы, я обратился к командующему
артиллерией фронта: "Товарищ Варенцов, прошу приказать артиллерии накрыть
Киев беглым огнем". Он недоуменно смотрит на меня. Знает, какой я патриот
Киева, как я люблю этот город. И вдруг я приказываю ему обстрелять Киев?
Объясняю: "Почему я хочу это сделать? Если вы сейчас обстреляете город, это
ускорит бегство немцев. Мы создадим панику. Враг меньше причинит вреда
Киеву. А снаряды много не навредят. Это будет небольшой обстрел, беглый,
разрушения легко восстановим. А если немцы задержатся, то они могут заложить
фугасы и нанести значительно больше вреда Киеву". Баренцев отдал приказ, и
начался обстрел Киева.
Кончился тот день, закончились бои, и мы с Ватутиным ушли к себе -
разобраться в происшедшем, наметить действия на завтра, а потом и отдохнуть
в отведенных для нас землянках. Красная Армия вступила в Киев ночью с 5 на 6
ноября. Получился особо торжественный день, как раз накануне юбилея
Октябрьской революции. Теперь могут говорить, что мы приурочили освобождение
Киева к государственному празднику, и мне ради хвастовства можно было бы и
согласиться. Но, честно говоря, вовсе нет. Просто так сложились
обстоятельства. Тем не менее, получилось хорошее совпадение во времени.
Тогда, правда, официального празднования у нас никакого не состоялось. Но
приятно было чувствовать себя победителями.
Наши войска успешно продвигались в направлении Житомира. Противник был
разгромлен и не оказывал особого сопротивления. Путь был открыт, хотя силы у
нас для развития наступления были небольшие. Я оценивал как большой успех и
прорыв \544\ вражеской обороны, и разгром его тут, и занятие Киева. Нам
помогло то обстоятельство, что тогда мы дважды предпринимали наступление с
Букринского плацдарма к югу от Киева. Противник, видимо, стянул туда войска,
а нашу перегруппировку войск и перенос наступления на север, в район Старо-
и Ново-Петровцев, то есть к Лютежскому плацдарму, не заметил. Главные силы у
него оставались на Букринском плацдарме, где он ожидал дальнейшего нашего
наступления. А мы ударили с севера, и внезапно. Немцы не ожидали тут удара,
и войск у них здесь было немного. Пока они начали перегруппировываться, мы
эти войска разгромили и вышли на шоссе Киев - Житомир, отрезав путь
отступления тем их войскам, которые находились в Киеве, так что они были
вынуждены уходить из города в сторону Белой Церкви.
Таким образом, неудачные попытки нашего наступления на Букринском
плацдарме сыграли свою положительную роль, введя противника в заблуждение.
Это помогло нам меньшими усилиями разгромить его с другого направления. Рано
утром 6 ноября я послал в Киев своего шофера Журавлева. Я с ним ездил на
машине много лет, буквально до последнего дня моей деятельности как Первого
секретаря ЦК партии, вплоть до моей отставки. Проездил он со мной в общей
сложности, кажется, 32 или 33 года. Я этого-то шофера, дядю Сашу, как его
называли мои дети, и послал: "Поезжайте в Киев и потом доложите, как туда
получше добраться". Наши войска уже были в Киеве, поэтому путь туда был
свободен. По старой, знакомой нам дороге, по которой до войны мы ездили на
дачу, он и поехал, как бы с дачи, в Киев, быстро вернулся и говорит, что
Киев абсолютно свободен от противника, да и вообще никого нет, пусто, людей
на улицах почти не видно.
Сейчас же я с представителями украинской интеллигенции, Бажаном{24} и
другими, поехали в город. Просто нет слов, чтобы выразить ту радость и
волнение, которые охватили меня, когда я отправился туда. Проехали пригород
Киева, вот мы и на Крещатике. Я поднялся к зданию Совета Народных Комиссаров
и осмотрел его. Внешне оно было целым. Дом Центрального Комитета партии тоже
не был разрушен. Осмотрели и другие сооружения: Академию наук, театры. Все
внешне цело. Затем проехали к помещению, где размещался штаб Киевского
Особого военного округа. Это здание было отстроено как раз перед войной.
После войны именно там разместился ЦК КП(б)У, да и сейчас он там находится.
Сильно был разрушен завод "Большевик", и лежал в руинах Крещатик. Когда мы
приехали на площадь Богдана Хмельницкого, то там ряд домов еще горел. \545\
Город производил жуткое впечатление. Некогда такой большой, шумный, веселый
южный город, и вдруг - никого нет! Просто слышали собственные шаги, когда
шли по Крещатику. Потом мы повернули на улицу Ленина. В пустом городе
отдавалось эхо. А может быть, от сильного напряжения складывалось у нас
такое впечатление. Во всяком случае, оно было очень тяжелым. Постепенно
стали появляться люди, возникали прямо как из-под земли. Мы поднимались с
Крещатика в направлении Оперного театра по ул. Ленина (старое ее название -
Фундуклеевская), идем, разговариваем, делимся впечатлениями. Вдруг слышим
истерический крик. Бежит к нам молодой человек. Не знаю, в каком он был
состоянии. Помню только, что беспрестанно повторял: "Я единственный еврей в
Киеве, который остался в живых". Я его как мог успокаивал. Спросил: "Что вы
еще хотите сказать?". А он опять повторял то же самое. Я видел, что он был в
особом состоянии, близком к психическому расстройству. Спрашиваю: "Как же вы
выжили?". "А у меня жена украинка. Она работала в столовой, а меня прятала
на чердаке. Я и высидел все это время на чердаке. Она меня кормила и вообще
спасла. Если бы я появился в городе, то меня бы как еврея тут же
уничтожили".
Шел человек с седой бородой, уже немолодой. Шел с рабочей кошелкой.
Когда я работал на заводе, то в такой же кошелке носил себе на работу
завтрак и обед. Он кинулся ко мне на шею, стал обнимать, целовать. Это было
очень трогательно. Какой-то фотограф успел на ходу сфотографировать эту
сцену, и потом эта фотография облетела многие журналы и газеты.
Мы ликовали, торжествовали свою победу, освобождение родного Киева.
Наши войска продолжали наступать, а я с коллегами срочно занялись
налаживанием производства и воссозданием на местах государственных и
партийных органов, чтобы начать заново всю работу. Прежде всего надо было
организовать хлебозаготовки. В хлебе нуждалась вся страна, народ просто
голодал. Требовалось сделать максимум, чтобы получить побольше зерна. В 1943
г. на Украине был очень хороший урожай. Прошла снежная зима, выпали
нормальные летние осадки, поэтому и урожай был хорошим. Следовало срочно
организовать заготовку хлеба, чтобы оказать стране посильную помощь.
Мне докладывали в те дни, как действовали при занятии Киева отдельные
группы, которые я раньше поручил организовать. Каждая группа имела
конкретный адрес и свое задание: на какое здание обратить внимание, чтобы
обезвредить мины и ликвидировать пожары. Например, в помещении Совнаркома
УССР, где у немцев, \546\ кажется, был госпиталь, они, когда уходили,
подожгли солому. Но наши вскоре ворвались в дом и быстро погасили пожар.
Остались только его следы: выгорел паркет в некоторых местах. Такая же
участь постигла новое помещение штаба КОВО. Многие здания спасли тогда наши
люди, потому что заранее были нацелены на конкретные объекты и сразу попали
туда, пока огонь еще не разгорелся. Оперный театр был не тронут. Я вошел в
него, хотя меня предупреждали, что он, возможно, заминирован (противник
делал нам такие подвохи). Меня тянуло туда. Театр не был заминирован.
Сохранилась правительственная ложа, та же стояла мебель, те же красовались
обои на стенах, вообще все осталось по-старому.
Потом, уже после занятия Киева, Москаленко рассказал мне такую историю
о том, как он входил с войсками в город: "Ночью я вступил в Киев с танками.
Шел впереди танков, освещал им фонарем шоссе и привел их к Киеву". Он меня
попросил, чтобы об этом не узнал Сталин. К тому времени был отдан приказ, в
котором строго предупреждались все генералы, чтобы они зря не рисковали
своей жизнью, не подставляли себя под пули. Конечно, такое поведение не
вызывалось обычно необходимостью и было геройством на грани безрассудства.
Но это ведь Москаленко! А от Москаленко всего можно было ожидать. Я дал ему
слово, что не скажу Сталину, потому что Сталин осудил бы его и для примера
мог бы даже жестоко наказать за нарушение директивы. Ну, да что мне-то
говорить: город занят, Москаленко ввел в него танки и остался жив, а
победителей не судят.
Вот так и был занят Киев. Я составил небольшую записку; как проходил
бой, как стойко дрались наши войска. Особо отметил артиллеристов. На меня
произвела тогда сильнейшее впечатление артиллерийская подготовка. Она
действительно была самой мощной при мне с начала войны. Пехота тоже
действовала хорошо, нечего и говорить, и танкисты воевали славно, но
артиллерия особенно запечатлелась в памяти. Поэтому я ее и выделил. Я послал
эту записку в Москву, просто хотел порадовать Сталина. Сам радовался и его
хотел порадовать, что, вот, к 7 ноября мы заняли Киев. Но был удивлен, когда
на второй день взял в руки центральную газету и увидел, что моя записка
полностью опубликована в "Правде".
Потом Сталин, когда я приехал в Москву, прочел мне что-то вроде
родительской нотации: "Вот вы послали сюда сообщение шифровкой, по секрету,
а мы взяли и опубликовали его". Я: "Товарищ Сталин, кто вам докладывал, что
это сообщение было зашифровано? Никакого там шифра вовсе не было. Записка
была зачитана по телефону. Мы из Киева передали ее по ВЧ, а Поскребышев
\547\ записал и доложил вам". Сталин спросил у Поскребышева. Тот подтвердил:
"Да, да, товарищ Сталин". Сталин почувствовал, как мне показалось, некоторую
неловкость: хотел уколоть меня, что я секретничаю в вещах, которые никакого
секрета не содержат, а получился вместо того глупый укор.
{1}В конце сентября 1943 года.
{2}Это произошло 22 сентября 1943 года.
{3}Комбриг ВАТУТИН Н.Ф. был начальником штаба Киевского Особого
военного округа с ноября 1938 г. по сентябрь 1939 года.
{4}Генерал-лейтенант ВЛАСОВ А.А., командуя 2-й Ударной армией
Волховского фронта, после окончания Любанской операции, имевшей целью прорыв
Ленинградской блокады, не сумел вывести свою армию из фашистского окружения.
Частичный прорыв соединениями этой армии вражеского кольца организовали в
июне 1942 г. вторично назначенный командующим войсками Волховского фронта
(после генерал-лейтенанта ХОЗИНА М.С., "проморгавшего" фашистское окружение
2-й Ударной) генерал армии К.А.МЕРЕЦКОВ и представитель Ставки Верховного
Главнокомандования, начальник Генерального штаба генерал-полковник
ВАСИЛЕВСКИЙ A.M., извне раздвинувшие коридор, пробитый в кольце окружения
усилиями 59-й (командующий генерал-майор КОРОВНИКОВ И.Т.) и 52-й
(командующий генерал-лейтенант ЯКОВЛЕВ В.Ф.) армий. Многие воины 2-й Ударной
армии попали тогда в фашистский плен, а Власов сдался врагу добровольно.
Впоследствии он приступил к организации РОА (Российская освободительная
армия) для участия в боях против Красной Армии, но официально Берлин
разрешил Власову воевать в 1944 году.
{5}ДЖУГАШВИЛИ Я.И., попав в плен, был заключен в фашистский концлагерь
Хаммельбург, оттуда попал в любекский лагерь ХС для пленных поляков, потом в
Заксенхаузен, где был убит, якобы при попытке к бегству. В СССР остались его
жена МЕЛЬЦЕР Ю.И. с дочерью Якова Галиной и сын Якова Евгений от другой
жены.
{6}Во время битвы за Москву ВЛАСОВ командовал с октября 1941 г. до
марта 1942 г. 20-й армией.
{7}Генерал-лейтенант авиации СКРИПКО Н.С. являлся заместителем
командующего Авиацией дальнего действия.
{8}"Песня о Днепре" (1942 г), слова Е.А.Долматовского, музыка
М.Г.Фрадкина.
{9}Межигорье - поселок на правом берегу Днепра за Вышгородом, севернее
Киева. Генерал-полковник МОСКАЛЕНКО К.С. командовал 40-й армией с октября
1942-го по октябрь 1943 года. Генерал-лейтенант ЖМАЧЕНКО Ф.Ф. командовал ею
с октября 1943-го до мая 1945 года. Генерал-лейтенант ЧИБИСОВ Н.Е.
командовал 38-й армией с августа 1942 до октября 1943 года.
{10}Генерал-лейтенант Рыбалко П.С. командовал 3-й Гвардейской танковой
армией с мая 1943-го по май 1945 года.
{11}Букринский плацдарм на западном берегу Днепра, в 80 км
юго-восточнее Киева, возник 23 сентября 1943 года.
{12}Бои там длились до 3 ноября 1943 года. \548\
{13}Ново-Петровцы находятся на правом берегу Днепра, Старо-Петровцы -
на левом.
{14}Речь идет о Лютежском плацдарме, в 30 км. севернее Киева, возникшем
26 сентября 1943 года.
{15}Генерал-лейтенант ПУХОВ Н.П. командовал 13-й армией с января
1942-го по май 1945 года. Генерал-лейтенант ЧЕРНЯХОВСКИЙ И.Д. командовал
60-й армией с июля 1942 по апрель 1944 года.
{16}Ему было тогда 37 лет.
{17}Это произошло в конце августа - начале сентября 1941 г., когда 5-я
армия в устье р. Десна попала в окружение.
{18}ЕПИШЕВ А.А. стал первым членом Военного совета 38-й армии в октябре
1943 года.
{19}5-й Гвардейский танковый корпус (командующий генерал-лейтенант
КРАВЧЕНКО А.Г).
{20}Полковник Л. СВОБОДА командовал этим батальоном (а затем бригадой)
с февраля 1942 года.
{21}Командующий 2-й воздушной армией генерал-лейтенант авиации
КРАСОВСКИЙ С.А., командующий артиллерией 1-го Украинского фронта
генерал-лейтенант артиллерии ВАРЕНЦОВ С.С., командир 7-го артиллерийского
корпуса прорыва из Резерва Верховного Главнокомандования генерал-майор
артиллерии КОРОЛЬКОВ П.М.
{22}Он находился в Ново-Петровцах.
{23}Генерал-лейтенант ГРЕЧКО А.А. занял должность заместителя
командующего войсками 1-го Украинского фронта в октябре 1943 года.
{24}БАЖАН Н.П. являлся тогда редактором газеты "За Советскую Украину",
затем был назначен заместителем председателя Совета Министров УССР.

ОСВОБОЖДАЕМ УКРАИНУ

Примерно в это же время фронты получили названия: 1-й, 2-й, 3-й, 4-й
Украинские (и Белорусских тоже было три или четыре, не помню сейчас). Наш
фронт стал 1-м Украинским. Потом фронт Конева - 2-м Украинским; он до того
назывался Степным. Южнее воевали 3-й Украинский и самый южный - 4-й
Украинский. Последним командовал Толбухин, а 3-м Украинским фронтом -
Малиновский{1}. Освободили мы Киев, незадолго до того освободили
Днепропетровск{2}. Наши войска успешно продвигались на запад. Донбасс тоже
был освобожден. Когда шли бои за Донбасс, я специально ездил туда. Помню,
шел бой за Макеевку. Я приехал, когда наступала 2-я Гвардейская армия. До
этого ею командовал генерал Крейзер. Он был заместителем у \549\
командующего этой же армией Малиновского, а потом стал ее командующим{3}. Я
давно знал Крейзера и считал его достойным командиром, сам он по
национальности еврей, получил звание Героя Советского Союза еще в 1941 г.,
на меня производил очень хорошее впечатление. Уже после войны он командовал
войсками ряда крупных военных округов. Сейчас я не знаю, где и на каком
посту он находится.
Когда я приехал на окраину Макеевки, как раз шел бой. Окраину, на
которую я приехал, немцы обстреливали, но задержаться там не смогли, наши
войска продвинулись вперед, и я вместе с ними вступил в Макеевку{4}.
Торопился туда, потому что меня интересовало, в каком состоянии находятся
металлургия и угольные шахты. То, что я увидел, было очень печальным:
сначала мы, когда отходили, взрывали; потом немцы отходили и тоже все, что
успели, взорвали. Картина была такая печальная - одни руины. Надо было
думать о восстановлении, прежде всего шахт. Не помню, в это время или же
позже приехал туда Егор Трофимович Абакумов, мой давний приятель. Мы с ним
познакомились в 1912 г., когда работали на 31-й шахте Французской компании.
Он начал меня упрашивать, чтобы я помог ему демобилизовать людей для шахт.
Оказалось, требуется очень много шахтеров, другой рабочей силы.
Толоухин, который там наступал, их мобилизовал в ряды Красной Армии. Я
сейчас же послал шифровку Сталину с просьбой не призывать в армию горняков и
металлургов. Уголь и металл по-прежнему будут нужны, ведь война
продолжается. Если не будет рабочей силы, мы не сможем дать стране уголь и
металл. Потом меня в связи с этой телеграммой вызвали в Москву. Сталин мне:
"А с кем будем воевать? Кем пополнять наши части?" Отвечаю: "Понимаю.
Давайте мобилизовывать колхозников, а тут требуются квалифицированные
рабочие. Если мы мобилизуем колхозников на рудники, их очень трудно будет
быстро обучить производству, тем более металлургическому делу". "Ну, -
говорит, - хорошо. Тех, кого Толбухин уже мобилизовал, возвращать не будем,
но дадим ему указание, чтобы он впредь шахтеров и металлургов не брал". Уже
хорошо! Это была маленькая победа.
Тогда же Сталин сказал мне так: "Сейчас, видимо, надо будет вам
сосредоточить свое внимание на партийной работе и на работе по
восстановлению государственных органов республики, ее областей и районов.
Посевы, хлеб, сахар, уголь и металл - вот главное. Вы остаетесь членом
Военного совета, как и были, 1-го Украинского фронта, время от времени
сможете выезжать на фронт, но главные усилия, главную энергию вы должны
посвятить \550\ восстановлению республики". Отвечаю: "Хорошо". Когда я
приехал из Москвы, то сказал об этом решении Ватутину. Ватутин выразил свое
сожаление. Мы с ним, как говорится, сработались и с уважением относились
друг к другу, и мне тоже было жалко оставлять Ватутина.
Таким образом, я из Киева наведывался на фронт, если говорить прямо,
гостем. Не совсем-то хочется мне произносить это слово "гость", потому что я
был членом Военного совета и обладал соответствующими правами, но
систематически заниматься вопросами фронта уже не мог, потому что должен был
заниматься вопросами Центрального Комитета КП(б)У и Совета Министров
Украины. Но выезжал я на фронт довольно часто.
Хотел бы, чтобы меня поняли по-человечески. После выхода наших войск за
Днепр настал приятный момент: раньше мы бежали к Днепру, отступая, а теперь
в такое же положение поставили своего противника. Было горько отступать,
зато приятно наступать. Хотя имелись у нас потери, но мы испытывали чувство
радости и гордости за СССР, за нашу партию, за идеи Ленина, за все, что
сделано нашим народом, создавшим такую могучую страну. И вдруг в такие дни я
лишаюсь возможности активно участвовать в организации наступления на
врага...
Но я понимал, что воевать и бить противника, конечно, хорошо, однако
следует также создавать тыл и снабжать армию не только теми средствами,
которыми бойцы питаются буквально, то есть кушают, но питать ее также
боеприпасами, снаряжением и прочим. Здесь Украина должна была сказать свое
веское слово. Мы имели кадры, имели и заводы. Хотя они и были разрушены, но
легче восстановить разрушенные заводы, чем строить новые. Вот мы и занялись
этим делом: восстанавливали шахты, металлургию, заводы.
В 1943 г. зима наступила рано. Наши войска не то уже были под
Житомиром, не то даже вступили в Житомир. Тут противник подтянул войска с
запада, в том числе из Италии, и вынудил нас отойти от Житомира. У нас там
силы были сравнительно маленькие: на Житомир наступал в авангарде наших
войск кавалерийский корпус{5}. Естественно, когда он встретился с танками,
то не смог удержать свои позиции против танков. Немцы стали преследовать
наши войска, которые отходили опять к Киеву, и надеялись даже сбросить нас в
Днепр. Помню, к той поре приехал к нам Анастас Иванович Микоян и пробыл у
нас день или два. Он приехал для организации заготовки хлеба. "Вот, Сталин
послал меня за хлебом. Давай этим заниматься", - говорит мне. Пока мы
разбирались, какие есть \551\ возможности по заготовке (а мы послали людей
на места еще до приезда Микояна), немцы стали угрожать Киеву. Обыватели,
которые уже возвратились в Киев, не хотели вновь попасть к ним в лапы.
Началось их бегство из Киева. Но это быстро прошло: наши войска справились с
делом, задержали противника, так что ему не удалось выбросить нас вторично
из Киева.
Анастас Иванович попросил меня показать, откуда наши войска освобождали
Киев. Я ему: "Давай, поедем туда. Это займет 35 минут". Приехали мы. Я ему
показал, где были расположены войска противника, где наши войска,
артиллерийские позиции, показал и наши землянки. Он зашел на командный
пункт, огляделся и спрашивает: "А где же был противник?". "Да вон там". "Так
это же очень близко". "Да, зато мы противника не только чувствовали на
расстоянии, а и видели". Теперь он более конкретно представлял себе, как мы
наступали на Киев. Потом вернулись к дороге. Вообще-то мы не съезжали с
шоссе, чтобы не наскочить на какую-нибудь глупую мину. Когда подъехали к
Пуще Водице, к лесу, глянул он туда, где раньше был молодой сосняк, так тот
буквально был выкошен. Говорю: "Это все выкосила наша артиллерия". Как будто
какие-то люди шли там с топорами и рубили. Все было покорежено или вырвано с
корнями. И я ему сказал: "307 артстволов стояло на один километр. Можешь
себе представить такую мясорубку? Она все живое, все тут растущее дробила и
рвала. Все уничтожила".
От нас Микоян поехал в Полтаву, потому что Полтава - это хлебный район,
западная же часть Украины еще оставалась в руках противника, там велись бои
и было не до хлеба, там вопросы решались пулеметами, артиллерией и авиацией,
а на левом берегу Днепра уже можно было вести заготовку хлеба. Правда, в
низовье Днепра, в районе Херсона, Толбухин еще не перешел за Днепр{6}. Вот
такая сложилась обстановка на конец 1943 года. Все фронтовые бойцы и все
патриоты в тылу переживали радость побед, освобождения родной земли. Уже не
было вопроса, будем ли мы в Берлине или не будем. Существовала абсолютная
уверенность, что мы не только разобьем противника, но и добьем его. Военные
всерьез поговаривали: "А вот я хотел бы стать комендантом Берлина".
Кандидатов было довольно-таки много. И все люди, которые так именовали себя,
были достойны того, они поистине выстрадали такое почетное назначение.
Некоторые военные могут сказать, что Хрущев пользуется невоенной
терминологией. Да, я не военный человек, потому и пользуюсь народной
терминологией. Могут сказать "выстрадали" \552\ - такое слово не подходит.
Но я считаю, что все люди, и военные, и невоенные, страдают на войне,
поэтому данное слово уместно. Мне очень нравилась откровенность Жукова в
такого рода вопросах. Когда мне с ним приходилось бывать на фронте и когда
он попадал в опасное положение, то очень возмущался теми, кто ставил его в
это положение, ругался и говорил: "Боюсь! Черт его знает, ведь убьют. Убьют,
сволочи, а я боюсь, не хочу, чтобы меня убили". И я здесь не вижу ничего
унизительного для такого сугубо военного человека, как Жуков. Это -
человеческое чувство. Одно дело - поддаться страху, и другое - правильно
оценивать опасность и не подставлять, как говорил Чапаев, свой дурацкий лоб
под дурацкую пулю врага. Тут разные понятия. Поэтому я и говорю, что война
приносит страдания людям. Страдает и тот, кто воюет, и тот, кто не воюет.
Поэтому, когда мы пошли вперед, мы радовались тому, что война идет к концу,
что близится этот конец, что враг будет разбит, страна наша будет избавлена
от фашистского нашествия и торжество наше обеспечено.
В моей памяти отложился еще один эпизод военных действий того времени.
После того как сопротивление противника западнее Киева было сломлено,
завязались тяжелые бои юго-западнее Киева и северо-восточнее Умани. Это
происходило на стыке двух фронтов: 1-го Украинского и Степного (2-го
Украинского). Последним командовал Иван Степанович Конев{7}. В результате
боев там была окружена довольно большая немецкая группировка. Она заняла
круговую оборону и упорно сопротивлялась. Тогда Ставкой было поручено двум
фронтам, 1-му и 2-му Украинским, разгромить эту группировку и не допустить
прорыва немцев на запад. Помню, как тогда Ватутин сказал мне, что это -
ответственное задание и что он собирается выехать в войска. Говорю: "Я тоже
с вами поеду".
Поехали. Была большая распутица, но кое-где встречались и заносы.
Стояли дни, когда сразу бывают оттепели и снегопады. До Белой Церкви мы
летели, а оттуда с трудом добирались к нашим войскам, взявшим в кольцо
окруженную группировку врага. Мы, собственно, направлялись в танковую армию,
которой в то время командовал генерал Кравченко{8}. Я уже говорил о нем
раньше. Он командовал под Киевом танковым корпусом неполного состава, а
потом получил более высокое назначение, и ему дали танковую армию. Мы с
трудом добрались до штаба танковой армии, где встретились с Кравченко.
Членом военного совета у него был Туманян{9}, как я позже узнал -
родственник жены А.И.Микояна. \553\ Я не знал Туманяна до того. Он произвел
на меня хорошее впечатление.
Развернулись упорные бои. Противник отчаянно оборонялся и все время
предпринимал попытки прорваться на запад. В конце концов каким-то силам
окруженной группировки удалось все же прорваться. Они буквально валом
валили: их косили, насколько могли, всеми средствами уничтожения, но
какая-то часть их прорвалась. В окружении оказалось также много гражданских
лиц - наших, советских людей, мужчин и женщин разных возрастов. Когда
немецкая группировка отходила, она захватывала украинцев с собой и угоняла
их на запад. Потом мы видели, как в метель и ветер эти обессиленные люди
возвращались на восток, откуда они были угнаны. Жуткая осталась в моей
памяти картина.
Сталин тогда рассвирепел в связи с тем, что вражеская группировка была
уничтожена не целиком. Имело, конечно, большое значение, как представить
доклад Сталину, умение доложить. Ватутин был по характеру человеком очень
скромным и добропорядочным, он не мог ничего приукрасить и не мог свалить на
кого-то вину, чтобы выгородить себя или показать себя в каком-то лучшем
свете за счет принижения других. Такая порядочность Ватутина была всем
известна, и мне это очень нравилось. Но она не всегда является хорошим
спутником карьеры человека, который обладает хорошими качествами. Все хвалят
и ценят его на словах, однако не всегда следуют этому хорошему и доброму
примеру. И сложилось так, что Сталин взбесился против Ватутина.
Получилось, что именно чуть ли не Ватутин виноват в том, что не вся
группировка немцев была уничтожена. И это сказалось на карьере Ватутина. Он
получил чувствительный для военного человека укол: за успех под
Корсунь-Шевченковским маршальское звание было вскоре присвоено Коневу, а
Ватутин остался генералом армии и умер генералом армии. Я никогда не говорил
с Ватутиным на эту тему, считая это ненужным. Это было все равно как
подсыпать соли на больную рану, и я никогда не поднимал вопроса, почему
Ватутин был тогда обойден в присвоении ему более высокого воинского звания.
Только теперь у нас вернулись к данному вопросу, и правительство присвоило
ему посмертно звание Героя Советского Союза{10}.
Разгром немецкой группировки произвел очень большое впечатление. Вся
мировая пресса писала об этом. Помню, как в тот район приехали наши и
иностранные корреспонденты. Они знакомились с результатами разгрома
группировки. Среди убитых был найден труп немецкого генерал-полковника.
Тогда много писали \554\ об этом западные корреспонденты, подчеркивая, что,
когда был найден труп этого генерала, на пальце у него было обнаружено
золотое кольцо. Этот факт корреспонденты особенно подчеркивали: осталось
даже золотое кольцо! Это было им непонятно. Ведь во всех армиях мира было
сильно развито мародерство. Например, под Сталинградом трупы немецких солдат
раздевали догола. Тоже не волки, конечно, их раздевали! Ясно кто, если с них
сняли штаны. Мародеры сняли. Были это гражданские лица или военные? Думаю,
что, к сожалению, могли так поступить и те, и другие.
Закончился разгром большой немецкой группировки, что потребовало от
наших войск много упорства и времени. Мы вернулись в Киев. Сейчас уже не
помню, может быть, я вернулся в Киев, а Ватутин отправился в штаб фронта,
который располагался западнее. Наверное, так, поскольку я один возвращался в
Киев, это мне хорошо помнится. Проехал Белую Церковь, дальше ехать было
невозможно, потому что на полпути к Киеву заносами была совершенно забита
дорога. Валил снег, и дальше я пробиться не смог. Решил заночевать в
ближайшем селе. Нашел первую попавшуюся хату. Постучались. Уже наступила
ночь. Ответил женский голос, нам открыли дверь. Я зашел с товарищами,
которые меня сопровождали, и сказал, что хотел бы до утра побыть в вашей
хате. Женщина был одна с ребенком, сынишкой лет восьми.
Хата была похуже прибрана, чем обычно встречается в украинских хатах,
чистеньких и беленьких. Тут дом был ниже того среднего уровня чистоты и
опрятности, который существовал там обычно. Говорю: "Разрешите
переночевать". Она: "Пожалуйста, пожалуйста, будь ласка" (отвечала только
по-украински). Я ей не отрекомендовался, не назвал себя, потому что мы
только что освободили эти районы, и я еще не знал, что тут за люди. Зашел
просто какой-то военный в генеральской форме, и она приняла меня именно как
военного. Мы покушали (у нас было свое, что покушать) и ее угостили.
Потом она разговорилась и рассказала мне о таком, чего я не знал. Когда
немцы наступали здесь в 1941 г., то прижился у них в селе один красноармеец.
Когда еще стояло много советских войск, он питался на общей красноармейской
кухне, а когда советские войска отступили, остался, и все узнали, что это
был бандеровец, националист. Он стал комендантом и рассказывал, что он
прошел какие-то курсы на Западе, где его и других обучали и немцы, и
украинцы-бандеровцы. Его доставили самолетом и сбросили \555\ на парашюте
значительно раньше, чем отошли советские войска, у этого села. До поры до
времени он скрывался в поле, в картофеле. Она рассказывала и о жизни под
врагом, но бытовые вопросы не представляли особого интереса. Зато интересно,
что немцы ко всему этому готовились заранее. Они, это мы и раньше знали,
снюхались с бандеровцами. Бандеровцы были для них поставщиками агентуры:
давали людей, которых выбрасывали на парашютах в тыл наших войск, и заранее
распределяли, кто станет комендантом и в каком селе. Этот "красноармеец"
ожидал, когда в село вступят немецкие войска. Тут он сразу явился (как это и
произошло) и доложил, что комендант уже на месте и приступил с исполнению
своих обязанностей.
Крестьянка сказала: "Дюже поганый был человек". Ну, и я не сомневался,
что это поганые люди. Мы, говорит, поняли по его выговору, что этот человек
с Западной Украины: "Вин не так размовлял, як наши, киевски украинци". Одним
словом, это был засланный человек из рядов той агентуры Бандеры, которая
пошла в услужение к Гитлеру. Бандера в то время верил, что Гитлер
"освободит" Украину и там будет создано украинское национальное
правительство, Украина станет независимой от Москвы, самостийной. Но все эти
мечты были развеяны Гитлером. Показал он им самостийну Украину! На деле
гитлеровцы никаких правительственных украинских органов не создавали, а
назначали своих управителей и комендантов.
После освобождения нами Киева националисты начали ставить себя в
оппозиционное положение по отношению к гитлеровцам. Все это свидетельствует
о том, что Гитлер настолько был убежден, что победа ему обеспечена, что ни в
каких местных сателлитах или каких-то союзниках, хотя бы националистах,
заклятых врагах социалистического строя, не нуждался. Он считал, что все
будет решено немецким оружием. Поэтому - все для немцев, все должно быть
подчинено немцам, в том числе украинские националисты. Они должны знать свое
место, а судьбу Украины будет определять фашистское руководство.
ЦК КП(б)У и правительство УССР в то время находились в Харькове. Как
только мы освободили Харьков, сразу приступили к воссозданию советских и
партийных органов. Были заняты необходимые помещения и временно
укомплектованы ЦК КП(б)У и Совет Народных Комиссаров Украины техническим
персоналом. Развернулась работа по налаживанию жизнедеятельности республики.
Много мне приходилось тогда разъезжать. С осени 1943 г. я бывал попеременно
и в Харькове, и в Киеве. Спустя некоторое время я \556\ поставил вопрос
перед Москвой и Сталиным о том, что правительство Украины надо перевести в
Киев. Мне тоже было бы удобнее находиться поближе к линии фронта, так как я
время от времени выезжал во фронтовой штаб проинформироваться о положении
дел, узнать, как движутся военные дела.
Не помню сейчас, в каком месяце, но мы перебрались в Киев. Некоторые
лица в Киеве чувствовали себя еще плохо: немцы частенько летали над городом,
особенно разведывательные самолеты. Бомбили же Киев мало, подвергли только
очень сильной бомбардировке железнодорожную станцию Дарница. Немцы оставили
много шпионов, и, когда 1-й Польский корпус{11} эшелонами переправлялся на
западный берег Днепра, они сильно его бомбили. Может быть, они и не знали,
что это польские войска, потому что любые войска, которые переправлялись или
концентрировались, они подвергали бомбежке. Реже бывали случаи, когда они
сбрасывали бомбы на город. Обычно летали через Киев на Дарницу; Дарница
лежит на левом берегу Днепра возле Киева. Поэтому взрывы и пожары в ней
освещали Киево-Печерскую лавру. Полеты вражеских самолетов через Киев
нервировали киевлян. Конечно, этому чувству поддавались и те люди, которые
работали в ЦК партии и Совнаркоме УССР.
Помню, как вдруг приехали ко мне военные и докладывают: "Надо создать в
Киеве подземный командный пункт". Я не понял их и говорю: "Зачем нам сейчас
здесь подземный командный пункт, когда фронт удаляется на запад и мы
уверены, что враг не вернется к Киеву?" Мне отвечают: "Есть приказ. Давайте
выберем подходящее место". Стали судить и рядить. В Киеве можно выбрать
много таких мест, потому что город холмистый и удобен для создания подземных
сооружений. Сначала я считал, что командный пункт надо расположить на
склонах берегов Днепра. Потом от этой мысли отказался: там плавуны, может
произойти подвижка грунта, если мы начнем копать тоннели. Кроме того, нам
сказали, что подземелье должно иметь выход в какое-то приличное помещение.
Тогда решили расположить его неподалеку от здания бывшего штаба Киевского
Особого военного округа. Потом там размещался ЦК КП(б)У. Построили какое-то,
я бы сказал - недостаточно хорошо оборудованное помещение. Позже я узнал,
что это была затея Сталина. Когда наши войска уже освободили Киев, он, как
говорится, уже в зеркало смотрел, как он выглядит в качестве командующего
освободительными войсками и т.п. Поэтому он решил, что выедет поближе к
войскам. Для этого ему нужно было место для штаба; он решил расположить его
в Киеве. \557\ Глупейшая затея. Не знаю, для чего это было нужно. По делу,
для удобства командования этого не требовалось. Если же искать место именно
с этой точки зрения, то надо было строить такой командный пункт гораздо
западнее. Да и вообще затея эта родилась после очередного обильного ужина,
который сопровождался бутылками с "Цинандали", "Напареули", а здравого
смысла тут не было никакого. Я знал, что Сталин никогда особенно не рвался к
линии фронта. И затея была никудышная, и, конечно, Сталин никогда там не
появлялся. В мою бытность первым секретарем ЦК КП(б)У Сталин вообще на
Украине не бывал. Он только проезжал через Украину, когда отправлялся на
отдых в Сочи. А однажды, когда отдыхал в Крыму, тоже проехал через Украину.
И еще когда состоялась его встреча с Рузвельтом и Черчиллем в Ялте, он
проехал через Харьков (я его тогда там встречал). Конечно, во время
Гражданской войны он бывал на Украине, когда являлся членом Военного совета
Юго-Западного фронта, которым командовал тогда Егоров.
Что касается командного пункта, то нам впоследствии пришлось его
завалить, потому что мы боялись осадки почвы; в Киеве - это опасное явление.
Местность там холмистая. Мы опасались, что осада может привести к разрушению
расположенных близко зданий, в том числе здания ЦК партии и театра имени
Франко. Впрочем, убежище сослужило свою службу, до того как его
ликвидировали: в нем укрывались от вражеских налетов.
Не помню точных чисел, но, видимо, в марте (я определяю по распутице;
была невероятная распутица) наши войска предприняли очередное мощное
наступление и опять сбили немцев с их позиций. Враг не выдержал натиска и
бежал, оставляя огромные военные обозы, а также многих людей, которых немцы
тянули за собой. Одни - это люди, которые проштрафились перед украинским
народом и сами бежали с немцами; другие - кого уточняли насильно. Сразу нам
трудно было определить, кто там виноват, а кто нет. Потому что в таких
случаях, даже если он сам бежал, спасая свою шкуру, то все равно прикрывался
на словах, что его мобилизовали, ему приказали и т. п. И вот мне вдруг
докладывают, что в обозе брошенных немцами лиц оказался Гмыря{12},
знаменитый артист, певец с прекрасным голосом. Я прежде уже говорил, что на
время фашистской оккупации он оставался в Харькове. Потом он объяснял, что
кто-то из его близких был болен. Очень трудно выяснить сейчас правду, да я и
не хочу делать это, потому что все, кто оставался, как по сговору,
аргументировали свое поведение одинаково: жена больна, отец болен, мать
больна, а он \558\ не мог их бросить, и т.д. Одним словом, сказали мне, что
Гмыря со всем своим имуществом находится в этом обозе. Я приказал сейчас же
доставить его в Киев. Доставили.
Потом я специально разговаривал по этому вопросу со Сталиным, потому
что сам решить его не мог. Ведь Гмыря - грандиозное имя! Когда немцы заняли
Харьков, мы получили сообщение (по радио, что ли, враги передавали), что
Гмыря пел в зале перед собравшимися там офицерами немецкой армии. Возможно,
что этого и не было, а просто немцы хотели афишировать, что известный
украинский артист выступает перед немецкими офицерами. Теперь я сказал
Сталину, что надо нам определить наше отношение к Гмыре. Он очень хороший
артист. Лично я его биографии не знал, но, кажется, консерваторию он окончил
в 1939 году. Говорю: "Мы хотели бы оставить его в киевской опере. Но нужно
ожидать больших возражений со стороны Ивана Сергеевича Паторжинского{13}.
Паторжинскому Сталин очень симпатизировал. Да он и заслуживал этого.
Паторжинский был хорошим артистом и хорошим певцом, он отлично пел и играл,
имел сочетание сильного голоса и артистической манеры поведения на сцене.
Тем не менее Сталин согласился со мной: "Да, возьмите Гмырю в Киев".
Я не ошибся: сейчас же зазвучали голоса, что с изменником Родины мы не
будем вместе петь! Я знал, откуда это исходит; тут был и патриотизм, но была
и конкуренция. И мы разъяснили, что Гмыря виноват в том, что не отступил с
нами, раз имел такую возможность; однако сейчас трудно расследовать это
дело, да мы и не хотим, ибо трудно сделать заключение, стремился ли он
остаться. Да, факт налицо, и это, конечно, плохо. "Но, - говорил я, - мы
ведь всю Украину оставили. Так что те, кто остался, сами имеют какое-то
право обвинять нас за то, что мы ушли и оставили их. Поэтому копаться сейчас
в этом, отыскивая виновных и наказывая всех тех, кто оставался при немцах,
надо с умом. Иначе придется наказывать миллионы. Они остались, потому что у
них другого выхода не было. Требуется подойти более серьезно, более здраво
при оценке фактов и определять свое отношение отдельно к каждому лицу,
которое оставалось на территории, занятой немцами".
Так Гмыря сохранился в Киевском оперном театре. Спустя какое-то время я
встретился с ним уже под конец войны. Он-то хотел встретиться еще во время
войны, но я тогда считал, что это не вполне удобно для меня. И только когда
я был в Закарпатье, а Гмыря оказался там, я сказал, чтобы он явился ко мне
на квартиру. Он сам хотел излить мне свою душу. Но, чтобы не вызывать \559\
его на это (а это неприятно любому человеку), я хорошо угостил его и
попросил спеть. Он пел. Только после этого я спросил: "Ну, что вы хотели
сказать?" - "После всего того, что я услышал от вас, мне больше нечего
сказать, кроме благодарности. Я очень вам благодарен и никогда не забуду
вашего отношения ко мне в тяжелую для меня минуту, которая возникла после
того, как узнали, что я остался на территории, занятой немцами". Гмыря вновь
занял почетное место в театре, опять обрел должную форму артиста и человека,
с большой пользой трудился, часто выступал в концертах, да и сейчас еще
выступает. Когда я узнаю, что его пение передают по радио или по телевизору,
пользуюсь этим случаем, слушаю и наслаждаюсь его голосом.
Был в ту пору еще один крупный певец на Украине - Донец{14}. В паре они
пели с Паторжинским. Тоже имел хороший голос. Не знаю, по каким причинам, но
за ним укрепилась среди партийного актива и особенно чекистов "слава"
антисоветского человека и националиста. Он не подвергался аресту. Но когда в
1941 г. нависла угроза, что Киев будет захвачен немцами, его у нас
арестовали. Никаких конкретных данных к тому, кроме сугубо интуитивных, не
имелось. Я находился в обществе от него на довольно приличном расстоянии и
потому не знал ни его души, ни настроений. И только по агентурным сведениям
получалось, что он настроен антисоветски, что он украинский националист.
Арестовали его, руководствуясь теми мотивами, что, дескать, немцы знают
о его политических, антисоветских настроениях и после захвата Киева могут
его использовать. Чтобы не предоставить врагу такой возможности, его и
арестовали, и вскоре он умер. Может быть, если бы не было войны и ареста, то
человек долго еще жил бы и работал на пользу своему народу. Уже по окончании
войны я возвращался несколько раз к вопросу о Донце. Думается, что имели
место наветы. То был плод искусственно вызванного подозрения. В каждом
человеке видели нераскрытого врага. А Донец по характеру был человеком
крутым, своенравным. Как мне потом рассказывали, он перед властью не
низкопоклонничал, держал себя с достоинством, может быть, проявлял даже
высокомерие. Видимо, это и послужило поводом оценить его как антисоветского
человека.
Весной 1944 г. наши армии, продолжая наступать, подходили к Одессе. Я
очень беспокоился за Одессу, в каком она находится состоянии и какие там
имеются разрушения. Это крупный город. Да и просто хотелось побывать в
Одессе непосредственно после того, как она будет освобождена. Поэтому я
договорился с командующим \560\ войсками, а тогда на этом фронте командовал
Малиновский, и полетел к нему. Он доложил об обстановке, и мы выехали в
только что освобожденную Одессу{15}. Сразу же посмотрели, целы ли здание
обкома партии на берегу моря, Одесская опера, да и вообще город. На меня
произвел хорошее впечатление тот факт, что Одесса сравнительно не очень
сильно пострадала. Оперный театр был цел, только где-то снаряд расковырял
угол. Рассказывали множество всяких анекдотов о вражеской оккупации. Одессу
занимали румыны, поэтому возникло много антирумынских анекдотов, а одесситы
ведь умеют сочинять смешные истории.
Вот я сейчас думаю: как это получилось, что Одессу освобождал
Малиновский, а не Толбухин? Видимо, Толбухина оставили освобождать Крым, а
Малиновский, то есть войска 3-го Украинского фронта, пошел на запад, и таким
образом ему была предоставлена честь освободить Одессу, в которой он провел
детство, живя у своей тетки. Не могу утверждать, что произошло именно так,
сейчас у меня многое стерлось в памяти, искать же по печатным материалам,
как я считаю, не стоит того.
Наш 1-й Украинский фронт вышел к марту на линию старой границы УССР с
Польшей до 1939 года. Хотя мне все еще отводилось помещение в месте
расположения фронтового штаба, я ездил туда только временами, а в армиях
вообще уже не имел возможности бывать, хотя мне и хотелось. Я понимал
верность указания Сталина, что мне надо сосредоточить усилия на организации
работ по восстановлению промышленности и сельского хозяйства республики. Это
было для Украины на том этапе главное, а вопросы наступления и разгрома
противника уже, как говорится, лежали в кармане. Тут все было обеспечено.
Не помню точно числа, когда перед весной мне сообщили, что ранен
Николай Федорович Ватутин{16}. Меня это очень огорчило, хотя и сказали
сначала, что жизни его рана не угрожает. Ранен он был в ногу, а при каких
обстоятельствах, мне тогда не доложили. Прошло какое-то время, и сообщили,
что Ватутин вагоном едет в Киев. Я встретил его. Он чувствовал себя, как
любой раненый, и был уверен, что вскоре вернется к делу. Ему, кажется,
предлагали лечиться в Москве, но он решил остаться в Киеве, потому что здесь
был ближе к фронту и мог не прекращать своей деятельности командующего
войсками. Приехали врачи, в том числе Бурденко{17}, крупнейший хирург.
Большего и лучшего желать в те времена не приходилось. Бурденко, осмотрев
Ватутина, сказал мне: "Ничего страшного, его рана не опасна, мы его, видимо,
сумеем \561\ поставить на ноги, и он приступит к исполнению прежних
обязанностей". После ранения Ватутина командование войсками 1-го Украинского
фронта принял Жуков{18}. Сначала он командовал временно, пока не выздоровеет
Ватутин.
Затем мне доложили, при каких обстоятельствах и где был ранен Ватутин.
Оказывается, его ранили украинские националисты, бандеровцы. Они
воспользовались неосторожностью, непредусмотрительностью не только Ватутина,
но и людей, которые отвечали за его охрану. Он находился в каком-то
населенном пункте, откуда ему нужно было переехать в другое место. Решил
ехать ночью. Была непролазная грязь. Вообще-то мы на фронте чаще всего
переезжали с места на место на рассвете или в вечерних сумерках, а тут -
ночью. Впереди командующего ехал "виллис" с автоматчиками, потом сам
Ватутин, тоже в сопровождении автоматчиков. Где-то на развилке дорог машины
разминулись: шедшая впереди направилась в одном направлении, Ватутин - в
другом. Ватутин проезжал через какую-то деревню, когда раздалась пулеметная
очередь, и командующий был ранен. Не помню сейчас, нападавшие сумели
захватить машину или убежали. Потом мы поймали тех, кто стрелял в Ватутина,
но уже после войны. На допросах, как мне докладывали, они говорили, что
узнали, что ранили (либо убили) именно Ватутина, потому что какие-то вещи и
документы попали к ним в руки.
Лечение командующего шло довольно успешно. Я каждый день приезжал к
нему. Он чувствовал себя хорошо, уверенно выздоравливал, уже начал
заниматься делами и был даже назначен день, когда он сможет официально
приступить к исполнению прежних обязанностей и вернуться во фронтовой штаб.
Но вот как-то он говорит мне: "Что-то температура у меня поднялась, и я
плохо себя чувствую". Врачи, осмотрев его, сказали, что, видимо, это рецидив
малярии. Он болел малярией раньше, да и на фронте, когда мы были с ним там
вместе, тоже болел ею. Я ответил: "Жаль. Она, видимо, измотает вас, ну,
ничего не поделаешь". Через день-два процесс стал нарастать. Тогда врачи
сказали: "Это не малярия, это - более серьезное явление, возникло заражение
раны". Это всех встревожило. Заражение раны - нагноение, гангрена, ампутация
конечности или смерть. Надо было срочно лечить.
Врачи считали, что следует применить пенициллин, но они могли, как мне
рассказывали, тогда сделать это только с согласия Сталина, а Сталин
воспротивился. Я с ним лично не разговаривал по вопросу пенициллина, но
врачи сказали мне, что Сталин отверг \562\ пенициллин. Мотив выдвигался
такой: пенициллин был не советским (у нас его не имелось), а американским, и
Сталин считал, что пенициллин может оказаться зараженным: из США могут
послать зараженный пенициллин, чтобы ослаблять наши силы, так что лечить
этим лекарством такого крупного военного деятеля, как Ватутин, недопустимый
риск.
Не мне тут судить, судить должны были врачи. Врачи же мне говорили, что
если бы ему был дан пенициллин, то это могло повернуть ход болезни в иную
сторону и спасти Ватутину жизнь. Но врачи так и не смогли ничего добиться. А
положение раненого ухудшалось. Когда я однажды пришел к нему, Бурденко,
отведя меня в сторону, сказал, что единственный выход - операция, и как
можно быстрее. Придется отнять ногу. "Мы возлагаем на вас большую надежду.
Вам нужно поговорить с Ватутиным раньше, чем нам. Вы сошлетесь на нас и
скажете ему о такой необходимости. Он питает к вам большое уважение,
доверие, и вы сумеете найти слова, чтобы убедить его согласиться на
операцию". И я поговорил с Ватутиным: "Николай Федорович, ваша рана дала
осложнение. Врачи говорят, что нужна ампутация, придется отнять ногу. Я
понимаю, что это значит для каждого человека. Но генерал без ноги возможен.
А пожалеешь ногу, и потеряешь голову. Выбор один: жизнь или ампутация.
Ампутация сохранит жизнь. Если ее не сделать, остается смерть. Прошу вас
согласиться на операцию". Он ответил довольно спокойно: "Да, я согласен.
Скажите врачам, пусть делают так, как считают нужным. Я готов хоть сейчас".
Я сейчас же передал его слова Бурденко. У того был помощником тоже
крупный хирург, сейчас не помню его фамилию, он, собственно, и делал
ампутацию ноги под наблюдением Бурденко. Провели операцию. Я пришел туда
после операции, и мне сообщили о результатах. По-человечески говоря, это
была страшная картина: не просто человек без ноги, а открытая рана... Для
медиков это - довольно впечатляющее зрелище с профессиональной точки зрения,
а на других лиц производит неприятное впечатление. Опять стали лечить
Ватутина. Все делали, буквально все, чтобы состояние его здоровья
улучшилось. Не знаю, сколько дней протянул он еще в таком виде, когда опять
мне позвонил Бурденко (или его ассистент) и попросил, чтобы я приехал,
потому что Ватутин уже находился в тяжелейшем состоянии. Он метался,
поднимался на руках, требовал блокнот, карандаш и пытался написать какую-то
телеграмму, обращался к Сталину с просьбой спасти его, и тому подобное.
\563\ Когда я подошел к нему, он метнулся навстречу, обнимал, целовал, был в
полусознании, но хотел жить и обращался к каждому, кто мог в какой-то
степени помочь отвоевать его жизнь. А я ему сказал: "Николай Федорович,
Сталин знает и все сделает, что надо". Действительно, я со Сталиным
специально говорил о Ватутине по телефону. Потом Сталин меня же и упрекал,
что мы допустили смерть Ватутина. Это я-то допустил! Тут и Бурденко ничего
не смог сделать, а что я могу, простой человек, не медик? Сталин сам
запретил использовать пенициллин, но об этом он тогда мне не сказал:
понимал, что произведет плохое впечатление. А я позднее не спрашивал Сталина
об этом, потому что не хотел его как бы упрекать.
Когда я уходил из госпиталя, то сказал Бурденко: "Мое впечатление
таково, что Николай Федорович умирает". Бурденко ответил, что больной еще
несколько дней может пожить. Я повторил: "Думаю, что этой ночью и даже
вечером он скончается". Действительно, мне через несколько часов позвонили:
"Приезжайте, у Ватутина очень тяжелое состояние, мы хотели бы, чтобы вы
приехали". Когда я приехал, Николай Федорович был при смерти. Так оборвалась
жизнь этого замечательного человека{19}, преданного Коммунистической партии.
Советскому государству и своему народу, честнейшего, преданнейшего, трезвого
во всех отношениях и сугубо принципиального. Я не много видел военных, чтобы
они были такими хорошими коммунистами, каким являлся Николай Федорович
Ватутин. Так я расстался с ним, потеряв хорошего товарища и верного друга. Я
не был столь близок с ним до войны, но сблизился во время войны, глубоко
уважал его и уважаю память о нем.
Когда его хоронили, я поставил вопрос о том, чтобы поставить ему
памятник. Сталин согласился. Стали готовить памятник. Какую же надпись на
нем сделать? Я предложил написать примерно так: "Генералу Ватутину от
украинского народа", - ибо считал, что это - самое почетное: он ведь воевал
на Украине, освобождал украинские земли от Гитлеровцев. И это было принято.
Когда стали готовить надпись, вдруг в Москве тоже подняли тот же вопрос.
Тогда руководил делами культуры в стране кто-то с украинской фамилией, хотя
сам и не украинец{20}. И вот он вдруг звонит мне и говорит, что надпись,
предложенную мной, нельзя делать. "Почему?". "Это будет националистическая
надпись. Это, наверное, Бажан ее придумал, а ведь Бажан - националист".
"Постойте-ка, - говорю, - не Бажан, а я предложил. Бажану тоже понравилось,
этого я и не отрицаю. Но какой же здесь национализм - \564\ благодарность от
украинского народа русскому человеку? Так это же награда, это, наоборот,
украинские националисты с ума сойдут, если на памятнике русскому человеку
сделать надпись от украинского народа". Мне потребовалось много усилий,
чтобы отстоять текст надписи, и я только тогда победил, когда обратился к
Сталину и сказал, что это возмутительно. Сталин ответил: "Пошлите их к
черту! Сделайте, как вы предлагаете, и все". Так мы и поступили. Памятник
стоит посейчас как память о жизни и деятельности Ватутина, как признание
украинским народом его заслуг в борьбе с агрессором.
Образованные люди занимаются вопросами культуры в Советском Союзе. Но
тот человек показал свое невежество и политическую малограмотность. Туг как
бы наоборот. Повторяю, у настоящего украинского националиста глаза бы
затмило и помутнело в голове, если русскому генералу чеканить на памятнике
надпись: от украинского народа. К тому же эта надпись свидетельствует, кроме
того, о слиянии в едином порыве мыслей и поступков украинского и русского
народов в общей борьбе против захватчиков. Действительно, так оно и было,
потому что умирали ведь на одном поле и за одно дело и русские, и украинцы,
и татары, и евреи, и башкиры, и белорусы, и представители других народов.
Здесь проявилось их политическое и моральное единство, когда все народы СССР
поднялись против врага, на защиту нашей Родины. Когда я бываю в Киеве, то
всегда хожу к памятнику Николаю Федоровичу и отдаю ему должное уважение,
высказываю свое почтение и признательность.
После Жукова командовал 1-м Украинским фронтом Конев{21}. Я впервые
встретился с ним до войны, какое-то возникшее с Коневым дело разбирал
Сталин, а я случайно присутствовал при этом. Тогда возник спор Конева с
секретарем партийного комитета края или области. Потом я встретился с ним
уже во время войны: он пришел с 19-й армией в первые дни войны к нам в
округ, когда мы стояли еще на границе, но его армию быстро перебросили от
нас в Белоруссию. Затем я встретился с ним на Курской дуге. А совсем недавно
мы вместе с ним праздновали нашу общую победу - освобождение Киева. Я знал
Конева с хорошей стороны и был доволен, что командование войсками принял
именно он. Конечно, Жуков был посильнее, тем более что уже тогда он
фактически подготавливал и решал все вопросы в Ставке. Сталин? О, Боже
упаси, чтобы кто-то заикнулся о том, что решает вопросы не он, а Жуков.
Однако, во всяком случае, я тогда именно так думал и полагаю, что так оно и
было. \565\ При Жукове я, оставаясь членом фронтового Военного совета,
продолжал свою деятельность, направленную на восстановление разрушенного
хозяйства Украины, и по-прежнему изредка ездил в штаб фронта, иногда по
нескольку дней бывал там вместе с Жуковым. Наши войска в это время уже вышли
к Тернополю{22}. Помню, позвонил мне Жуков и сказал, что тогда-то начнется
наступление и что он хотел бы, чтобы я приехал к нему. Я с удовольствием
отправился. Мне и самому хотелось посмотреть на наступление наших войск в
победном, 1944 году. Имелась уже абсолютная уверенность в нашем успехе.
Прибыл я в штаб фронта, пробыл там не один день, как следует ознакомился с
обстановкой. Ранним утром в день наступления мы вместе с Жуковым должны были
находиться на командном пункте и контролировать, как проходит операция. Сели
на "виллис", отправились. Не знаю почему, но немного запоздали к началу
артподготовки.
Когда спешили на командный пункт, то объезжали какие-то кустарники, и
вдруг сзади нас ухнуло орудие. Оно буквально ошарашило нас и мощным
выстрелом, и колебанием воздуха. Это и было как раз начало артиллерийской
подготовки. Загудела артиллерия, потом полетела авиация, заработали "эрэсы".
Картина была очень впечатляющая. Немцы были разбиты, и наши войска рванулись
на Тернополь и Черновцы{23}. Тернополь какое-то время был в окружении, ибо
немцы превратили его в хорошо укрепленный опорный пункт. Из-за этого
Тернополь очень пострадал. Я бы сказал, что из всех украинских городов
больше других пострадал именно Тернополь. Немцы оказались там в окружении,
мы их бомбили, а авиационные бомбы сильнее разрушают городские сооружения,
чем артиллерия, потому что дают более мощный взрыв и происходит сотрясение
почвы. Из-за этого дома не только разрушаются от прямых попаданий, но и
трескаются.
Когда мы продвинулись вперед, я оставался при штабе еще несколько дней.
А мне потом сообщили, что буквально рядом с местом, где располагалась моя
квартира, нашли укрытие, по-украински "схрон", бандеровцы. Конечно, мы
никаких бандеровцев не видели и вообще ничего не знали об укрытии. Они
сделали там яму вроде погреба и замаскировали ее. Наши разведчики, которые
выбирали место под штаб, недостаточно тщательно проверили этот участок. Были
ли там в тот миг бандеровцы, сомневаюсь, потому что им трудно было бы там
находиться: ведь нужны питание, вода и прочее. Но что у них там был схорон,
это установлено точно. Пока я работал при штабе, наши войска успешно
продвигались на юг и запад. \566\ У истоков Западного Буга вновь завязались
упорные бои. Противник хотел опереться на эту реку и дать нам сражение,
чтобы задержать продвижение наших войск ко Львову и Перемышлю, и проявил
большое упорство. Тем не менее мы далеко продвинулись на левом крыле фронта,
и вражеская группировка севернее Каменец-Подольского была разгромлена,
оставив много трупов и вооружения. В одном месте я видел немецкую военную
новинку - стоявшие у стены рядами фаустпатроны, то есть ручные
противотанковые гранатометы, частично в ящиках, целый склад. Видимо, как их
подвезли, так и, не успев раздать солдатам, бросили. Там действовала
танковая армия под командованием Рыбалко{24}, и очень хорошо действовала.
Помню, уже летом стали мы обсуждать план, как двигаться на Львов{25}. Я знал
подступы к этому городу. На Львов наступать с севера или с востока трудно.
Он расположен в котловине меж предгорий, а с севера его прикрывает пойма рек
Южный Буг и Петлев. Дальше на север простирается абсолютно ровная местность.
С востока тоже тянется поле, а ближе ко Львову начинаются холмы. Очень
удобный город в смысле организации обороны. Сначала мы попытали счастья
захватить Львов врасплох, но это не удалось: противник навязал нам бой. Было
решено не упорствовать и не тратить время, не класть там живую силу,
преодолевая налаженную оборону, а ударить прямо на Перемышль. Пусть Львов
окажется в тылу наших войск. Тем самым мы вынудим противника уйти из Львова
без боя. Так потом и получилось.
Для этого танковую армию Рыбалко, которая на подступах ко Львову
ввязалась в бой, понадобилось развернуть севернее, выведя ее из боя с тем,
чтобы повернуть ее на запад через Жолкву и Яворив к Перемышлю. Вместе с
танковой армией должна была наступать еще севернее 13-я армия Пухова{26},
очень хорошего человека и хорошего военного. Он командовал этой армией еще
на Курской дуге. Я принимал участие в рассмотрении и утверждении этого
плана. Потом поехал к Рыбалко, чтобы на месте ознакомиться с положением
войск. Когда стал подъезжать, танки шли мне навстречу: их уже повернули, и
они двигались в новом направлении. Неожиданно налетели самолеты и начали их
бомбить. Я ехал вместе с секретарем Львовского обкома партии (сейчас
председатель Комитета народного контроля на Украине, толковый и энергичный
человек). Он был генералом, членом Военного совета какой-то армии, а когда
мы стали подходить ко Львову, попросил, чтобы его, освободив от военной
должности, дали нам, с тем чтобы утвердить его секретарем Львовского обкома
КП(б)У. \567\ И вот началась бомбежка, загорелись танки, мы выскочили из
машин. Рядом виднелась отрытая щель. Этот генерал, худенький такой, р-раз
боком прямо в эту щель и притерся, как клин. Я засмеялся: "Здорово
выработался инстинкт самосохранения от бомбежки". "Да, - говорит, - сколько
уже воюем, всяко приходилось".
Доехал я до Рыбалко. На крыльце домика, где он размещался, стоял
генерал Рязанов{27}. Я его знал, еще когда он в начале войны был полковником
и вывез из Киева секретные бумаги ЦК КП(б)У, которые ему вручил Бурмистенко.
Теперь он командовал штурмовой авиацией фронта, и у него, по-моему, были на
вооружении Ил-2. Я его спросил: "Это что за самолеты бомбят наши колонны?".
Он: "Это наша авиация". Туг же дает позывные и связывается с ведущим этих
самолетов, чтобы отвернуть их в сторону. Потом я вновь его спросил: "Как же
это могло случиться, что наша же авиация бомбит свою танковую колонну?". -
"Мы сами о том гадали и пришли к такому выводу: летчикам дали задание
разбомбить передний край и все, что движется против нас под Львовом. Когда
мы повернули танки, то они пошли отсюда на северо-восток, прямо по дороге от
Львова. Наверное, наши летчики и приняли их за танковые колонны противника и
стали бомбить". В таких случаях, когда приходилось попадать под бомбежку
своих же, то всегда говорили: "Спасибо им, что плохо бомбили и на этот
раз!". Не помню, какие у нас были жертвы. Если и были, то незначительные,
потому что танкисты успели выскочить и разбежаться. В танках, по-моему, тоже
существенных потерь не было. Я видел только две-три машины, охваченные
огнем.
Приехал я к Рыбалко. Он располагался со своим штабом неподалеку от
станции Красне, восточное Львова. Когда я к нему вошел, ему докладывали
обстановку. Совершенно другое было в армии настроение, чем в 1942 г., -
полная уверенность, что мы быстро пойдем вперед.
Шла перегруппировка войск, меняли направление движения, я поехал в 13-ю
армию, к Пухову. Я не видел его с 1943 г., когда воевал еще под Курском. Я
приехал к нему как раз, когда наши танки развернутым строем двигались за
пехотой в сторону Перемышля. Спрашиваю его: "Где наши войска?". Он показал
по карте: "Они уже подходят к Перемышлю". "А кто перед вами? Кто сдерживает
вас сейчас?". "А никого нет перед нами. Противника тут нет. Надо, чтобы
танки побыстрее двинулись и не дали опомниться врагу. Но там заболоченное
место, трудное для танков. Сейчас наши саперы работают над тем, чтобы
укрепить это место. \568\ Тогда танки Рыбалко двинутся дальше, и мы займем
Перемышль". У него не было в том никаких сомнений, и мне было приятно его
слушать. Пожелав ему успеха, я вернулся в штаб.
Между прочим, когда я ехал к нему, то догнал маршевую роту не то
батальон. Они устроили привал, и я подошел к ним, чтобы побеседовать.
Состоялся интересный разговор. Чувствовалось совершенно иное настроение, не
такое, как в 1941 г.: раздавались прибаутки, солдатские шутки. Чуть не в
каждой роте имелся свой Теркин. Очень хорошо и метко схватил Твардовский эту
фронтовую фигуру и замечательно написал поэму, сильную по содержанию и
зеркально отражавшую жизнь, бои, настроение воинов Красной Армии.
Вскоре наши войска заняли Перемышль{28}. Немцы, почувствовав угрозу с
тыла, сами выскочили из Львова, и наши войска вступили в него. Я сейчас же
поехал туда. Он представлял для нас особый интерес: абсолютное большинство
городского населения было польским, украинцев было там очень мало.
Крестьянство же вокруг Львова было все украинским, а в городе, в результате
особой политики, которую проводило Польское государство, жили в основном
поляки. Мне рассказывали, что украинцы не могли даже получить работу по
уборке или мощению улиц во Львове. Проводилась политика ополячивания, чтобы
укрепиться в том споре, который издавна велся там между украинцами и
поляками. Польское правительство делало все, чтобы опереться во Львове на
польское население. Поэтому мы боялись, что там могут возникнуть какие-то
местные органы, которые окажутся враждебными Советской власти. Надо было
поспешить, чтобы наши люди приступили к руководству городом. Так мы и
сделали. Сейчас же были утверждены секретарь обкома партии и председатель
облисполкома. Потом стали подбирать кадры для районов, создавать другие
государственные и партийные органы. Провели необходимые собрания.
Помню, как во Львове ко мне кто-то зашел и сообщает: "Товарищ Хрущев, я
проезжал сейчас мимо вокзала и видел, как гражданские лица растаскивают
вооружение. Один человек нес ручной пулемет". Я сейчас же взял машину и
поехал туда. Застал такую картину: неизвестные люди действительно
растаскивают пулеметы и винтовки. Во Львове - польское население, немцы
разбиты и отступили отсюда, а население вооружается. Против кого
вооружается? Ведь не против отступавших. Значит, против нас. Тотчас были
приняты срочные меры, чтобы прекратить это безобразие и организовать сбор
"ничейного" оружия. Но все-таки \569\ его растащили немало. Частично оно
потом, видимо, попало и в руки бандеровцев. Польское же население не смогло
создать во Львове какой-то своей военной националистической организации.
Армия Крайова, которая подчинялась эмигрантскому польскому правительству в
Лондоне, конечно, готовилась к борьбе против Красной Армии, против Советской
власти. Львов для нее был периферией.
В предгорьях Карпат наступали 38-я армия Москаленко, 1-я Гвардейская
армия Гречко и еще одна армия, ее командующим раньше был грузин
Леселидзе{29}. Я знал его не очень хорошо, так как эта армия прибыла к нам,
когда я уже не участвовал активно в работе Военного совета фронта и поэтому
близко не сумел познакомиться с ним. Эти три армии на левом крыле фронта
отстали в продвижении. Условия обороны в горах выгодны для противника, и там
он навязывал нам затяжные бои. В данной связи Сталин, когда я приехал в
Москву, очень хвалил 13-ю армию Пухова и очень критиковал отставших: "Что же
они, такие-сякие, хваленые ваши командующие, топчутся на месте?" Говорю ему:
"Да ведь я и Пухова хвалил, и других хвалил. Но, товарищ Сталин, я был у
Пухова и лично знаю, что перед Пуховым оказалась пустота: противника там
нет, поэтому он и продвигался совершенно свободно. Кроме того, там равнина,
и по ней его сопровождает танковая армия Рыбалко, так что все естественно. А
другие движутся в предгорьях и в горах. Там легче организовать оборону и
труднее выбить противника, который упорно сопротивляется".
Сталин в такие вопросы не вникал, не хотел разбираться. Не знаю,
сознательно ли делал это или просто не понимал. Иными словами, раз не
продвигаются - значит, плохие; если продвигаются - значит, хорошие. А какие
условия возникали для той или другой армии на одном или другом направлении,
он порою не хотел слушать и в таких случаях не вдавался в изучение
обстоятельств, почему именно такие сложились условия на каком-то участке
фронта.
Во Львове продолжалась организация новой жизни. Среди поляков
выделились активисты, которые хорошо сотрудничали с коммунистическими
организациями и стали отличными агитаторами. Помнится, особенно выделялся
один человек, врач по профессии, истинный умница. Я его сам слышал, когда мы
проводили митинг в городе. Выступил он замечательно, умную речь сказал. И я
тогда предупредил чекистов: "Вы создайте соответствующие условия для него и
охраняйте его негласно, чтобы он этого \570\ не заметил. Боюсь, что его
убьют польские националисты". Увы, так и случилось. Те подослали ему
"подарок" от его друга из Варшавы. Он стал разворачивать посылку и, как
рассказала нам потом его жена, заметил ей: "Что за упаковка? Не бомба ли
это? Не адская ли машина?". Тут раздался взрыв, он был сражен наповал, а
жена контужена, но осталась жива. Убийц, конечно, найти не удалось. Так мы
потеряли хорошего друга, ценного еще и тем, что он был поляк. Среди поляков
во Львове не так-то много имелось наших сторонников, особенно активных
агитаторов и хороших ораторов, в которых мы очень нуждались.
Заняв Перемышль и Львов, наши армии продолжали наступать. Войска,
которые продвигались левее, в Предкарпатье, заняли Дрогобыч с
нефтепромыслами и нефтезаводами. Я сейчас же выехал в Дрогобыч, а потом
поехал в Борислав, буквально по следам отступавшего противника. Вскоре этот
участок - Борислав и южнее него - отошел в полосу 4-го Украинского фронта.
Командовал его войсками Петров, из бывших учителей, хороший командующий{30}.
Вскоре после войны он умер. У него было характерное подергивание головы,
вроде тика. А членом Военного совета у него в те месяцы был Мехлис{31},
человек архиэнергичный. Его энергия, как буря, иной раз сметала все - и
враждебное, и полезное. При разборах операций обычно докладывал больше
Мехлис, чем командующий. Он сковывал инициативу командующего. Вторым членом
Военного совета фронта был генерал, чью фамилию я сейчас забыл.
Как-то они с Мехлисом решили поехать в войска и поспорили. Второй член
Военного совета говорит: "Предлагаю поехать вот этой дорогой, а не той,
которой предлагаете вы, товарищ Мехлис. Та дорога находится под
артобстрелом, и мы там не ездим". Мехлиса это подзадорило: "Как так? Именно
этой дорогой и поедем, она короче, и мы приедем быстрее". Они выехали на
разных машинах. Получилось так, что Мехлис проскочил удачно, а у второго
генерала при прямом попадании снаряда машина была разбита, а сам он погиб.
Так по упрямству и глупости Мехлиса потеряли генерала. Вот цена задорного
хвастовства: "Я ничего не боюсь!". Действительно, Мехлис был очень смелым
человеком, нужно отдать ему должное. Но смелость, которая выливается в
безрассудство и ведет к ненужным потерям, не может быть оправдана.
В Дрогобыче и Бориславе, куда я приехал, нефтепромыслы оказались
разрушенными, но два завода по переработке нефти, которые мы
законсервировали еще до войны (они принадлежали \571\ какой-то иностранной
фирме), остались совершенно целыми. Мы смогли быстро пустить их в ход, как
только в том возникла потребность. А потребность возникла только тогда,
когда были восстановлены скважины и опять началась добыча нефти. Впрочем,
заводы были устаревшие, и я не знаю их дальнейшей судьбы.
Теми неделями наши войска, продолжая наступать, перевалили через
Карпаты и уже спускались на равнину к реке Тиссе. Когда я узнал, что
завязываются бои в районе Мукачева, то решил отправиться в штаб 4-го
Украинского фронта, чтобы встретиться с командующим войсками и с Мехлисом. У
нас, украинского руководства, имелись виды на Закарпатье, потому что там
жили украинцы, их родину еще называли в старину Червона Русь. Поэтому, как
только я узнал, что наши войска вступили в Мукачево, сейчас же выехал туда,
чтобы разобраться на месте: какой там существует партактив? Какие партии?
Каков состав населения - сколько проживает украинцев, венгров, чехов и
представителей других народов, если таковые там есть? В принципе они должны
были быть, потому что эта область много лет находилась в составе прежней
Австро-Венгрии, а после Первой мировой войны вошла в состав Чехословакии.
Каждое новое государство старалось убить национальные чувства украинской
части населения Закарпатской Украины, доказав, что оно не украинцы. То их
называли русинами, то Червоной Русью, но никогда не называли их просто
украинцами или даже русскими. Действительно, они отличались даже от
карпатских гуцулов, хотя по одежде, бытовой культуре, нравам они были близки
к горным гуцулам.
До войны я бывал в этом районе, но, конечно, не в Закарпатье, хотя
через перевал добирался до самой границы. Там проходили две довольно
приличные дороги. По ним обеим я проезжал к проходившей по перевалу границе
и теперь понадеялся, что помню их, почему и не взял проводника, однако
ошибся; сбился с пути и вместо того, чтобы проехать на перевал западной
дорогой, которая вела в Ужгород, попал на юго-восточную дорогу. Ночью, когда
я подъехал к перевалу, меня поразило, что нигде никого нет, буквально ни
души, никакого движения, и такая стоит жуткая тишина в лесу. Мы
останавливались, опять ехали, снова останавливались, прислушивались. Никого!
Со мною была только охрана, которая всегда меня сопровождала. Обратный путь
потребовал времени. Только поздним вечером мы спустились с Карпат. Найдя
штаб фронта, я рассказал командующему, зачем приехал. Он доложил об
обстановке. Затем пришел Мехлис. С ним мы были \572\ старые знакомые и
давние приятели, еще по Москве, когда я учился в Промышленной академии, а он
был редактором газеты "Правда". Мехлис: "Ведем бой в Ужгороде. Противник
сопротивляется, но, наверное, мы его выбьем завтра утром".
Я остался ночевать у них, а утром поехал к Ужгороду. Противник еще
держался на западной окраине города и вел минометный огонь по его центру.
Мукачево я осмотрел, когда мы с Петровым проезжали через него. Хороший,
маленький, чистенький городок, славные постройки. Ужгород тоже очень мне
понравился. Села по дороге показались не типично гуцульскими, но с хорошими
постройками. Позже я узнал, что это были мадьярские села. Они совершенно
другого типа, дома стояли фундаментальные: кирпичные и каменные. Гуцулы были
оттеснены венграми дальше в горы и имели курные дома без труб, печной дым
выходил из-под крыш. Тут я вспомнил свое детство: в нашей деревне Курской
губернии тоже были курные хаты.
В Ужгороде я познакомился с Иваном Ивановичем Туряницей{32},
коммунистом, рабочим-табачником из Мукачева. Тогда он был местным лидером и
проводил линию на вхождение Закарпатской Руси в состав УССР, создавал там
новые партийные и административные органы. Первоначально возникло особое
правительство закарпатской области - Народный совет. Мне Туряница
понравился. Он был известным человеком в Компартии Чехословакии. Когда
Закарпатье являлось частью Чехословакии, Туряница вел партийную работу среди
закарпатских лесорубов. Там вообще было много рабочих. Мне рассказывал
Мануильский, что когда он в 20-е годы начал работать в Коминтерне и ездил в
Чехословакию как посыльный Коминтерна{33}, то тоже встречался в Карпатах с
лесорубами. "Проводил я собрание с лесорубами, - вспоминал он, - а это был
год 1928-й, не то 1930-й. Коминтерн тогда проводил ту линию, что, пока не
существует революционной ситуации, надо переходить от призывов к восстаниям
к другим методам действий, к массовой работе. Я выступил с докладом перед
коммунистами-лесорубами. Они слушали меня, сопели, потом стали выступать.
Говорили по-украински (а Мануильский сам украинец и хорошо говорил на этом
языке): "Вот доповидач (докладчик) каже, шо немаэ революционной ситуации,
але нам трэба зброи" (но оружие нам нужно). Я опять им доказываю, что если
нет сейчас революционной ситуации, то и оружие ни к чему. Они твердят свое:
"Давайте оружие". Одним словом, у этих лесорубов боевой был дух. Там жила
беднота, значительно уступавшая по уровню жизни не только чехам, но и
словакам, тоже \573\ небогатым. Ну, а о венграх и говорить нечего.
Венгерское население было зажиточным.
Теперь я, естественно, подбадривал Ивана Ивановича, считая, что его
политическая линия правильная. Но, как говорится, аппетит приходит во время
еды. Туряница создал вооруженные дружины и захватил некоторые районы,
которые до войны принадлежали Румынскому королевству. Правда, жители этих
районов, в основном крестьяне, сами приходили и просили, чтобы их включили в
состав Советской Украины. Я тоже встречался с ними. Они доказывали, что они
украинцы. Но тут ничего конкретного нами не предпринималось, Иван же
Иванович послал туда своих уполномоченных на собственный страх и риск.
Румынским лидерам это было весьма неприятно. Те районы расположены
далеко в горах, добраться туда непросто. Если говорить в шутку, то Иван
Иванович начал вести захватнические действия. Когда воссоздалось
Чехословацкое правительство и его люди приехали в Мукачево, он и их выкурил.
После того как наши войска туда продвинулись, эти люди перебрались западнее,
кажется, в Кошице. Вообще тогда у всех украинцев возникла сильная тяга к
воссоединению. Ко мне даже в Киев приезжали представители какого-то района
Словакии, заселенного украинцами, и просили их район тоже присоединить к
УССР. Я им: "Это невозможно. Если вы, коммунисты, строили свою жизнь вместе
с чехами и словаками, то это заденет чехов, а особенно словаков, потому что
получится уменьшение территории Словакии. Хотел бы, чтобы вы правильно меня
поняли. Стройте социализм, создавайте государство трудящихся вместе с
Компартией Чехословакии. Вы должны объединиться с ними и свое будущее
созидать вместе с другими народами, которые населяют Чехословакию".
Они уехали из Киева недовольные. Я, конечно, докладывал об этом
Сталину. Однажды он позвонил мне и говорит: "У вас там Туряница?". Я: "Нет,
не у нас, он к нам не имеет никакого отношения, это наш сосед". "Ну,
рассказывают, что вы все-таки имеете на него влияние. Передайте ему, пусть
он отзовет свои вооруженные отряды с территории Румынского королевства.
Кроме того, он там какие-то районы занял и на левом берегу Тиссы. А эта
территория отойдет к Венгрии". Я сейчас же передал все Ивану Ивановичу. У
нас с ним была налажена связь. Конечно, я не мог ему приказывать, а мог
только советовать. И он сейчас же все сделал, как посоветовали.
Я уже работал после войны в Москве, когда узнал, что Иван \574\
Иванович умер. Я очень сожалел о том: он был еще молод и мог бы еще славно
поработать. И я порекомендовал Киеву: "Подумайте, ведь он заслуживает того,
чтобы как-то отметить его деятельность в Закарпатье. Он сыграл там
положительную роль под конец войны". Его заслуги перед Коммунистической
партией Советского Союза в целом. Коммунистической партией Украины в
частности, немалые. Впрочем, так и не знаю, что в этом плане было сделано.
Когда Закарпатье стало одной из областей Советской Украины, люди
работали там хорошо. Создавались колхозы и совхозы, возникла новая
промышленность, построили электростанцию. Там текут, впадая в Тиссу, реки
Теребля и Рика. Между ними - небольшое расстояние. Их течения соединили
тоннелем и, использовав возникший перепад высот, построили небольшую ГЭС,
сейчас не помню, какой мощности, но для того района она временно решала
энергетическую проблему.
Итак, Украина была освобождена.
{1}ТОЛБУХИН Ф.И. командовал войсками 4-го Украинского фронта с октября
1943 г. до мая 1944 г. МАЛИНОВСКИЙ Р.Я. командовал войсками 3-го Украинского
фронта с октября 1943 г. до мая 1944 г.
{2}Киев был освобожден 6 ноября 1943 г., Днепропетровск - 25 октября
1943г.
{3}Генерал-лейтенант КРЕЙЗЕР Я.Г. командовал 2-й Гвардейской армией с
февраля по июль 1943 г.
{4}Макеевка была освобождена 6 сентября 1943 г.
{5}Житомир впервые освободили 12 ноября 1943 г., вторично - 31 декабря
1943 г. На этом участке наступал 1-й Гвардейский кавалерийский корпус
(командующий генерал-лейтенант БАРАНОВ В.К.).
{6}Херсон оставался под вражеской оккупацией до конца 1943 г.
{7}КОНЕВ И.С. командовал войсками Степного фронта с июля 1943 г. до
октября 1943 г., после чего этот фронт был переименован во 2-й Украинский.
{8}Это была 6-я танковая армия. Генерал-лейтенант танковых войск
КРАВЧЕНКО А.Г. командовал ею с января 1944 г. по сентябрь 1945 г.
{9}Генерал-лейтенант ТУМАНЯН Г.Л.
{10}Это было сделано в 1965 г.
{11}С мая по август 1943 г. это была 1-я Польская дивизия им.
Т.Костюшко. Затем до марта 1944 г. это соединение называлось 1-м Польским
корпусом. Далее существовала 1-я Польская армия. В июле 1944 г. она слилась
с Армией Людовой в Войско Польское, состоявшее из двух армий.
{12}ГМЫРЯБ. Р. (1903-1969), народный артист СССР с 1951 г., окончил в
1939 г. Харьковскую консерваторию. С 1936 г. он пел в Харьковском оперном
театре, а с 1939 г. - в Киевском.
{13}ПАТОРЖИНСКИЙ И.С. (1896-1960), народный артист СССР с 1944 г.,
\575\ являлся солистом Харьковского оперного театра в 1925-1935 гг.., затем
пел в Киеве.
{14}ДОНЕЦ М.И. (1883-1941), народный артист УССР с 1930 г., член ВКП(б)
с 1940 г., солировал в театрах Москвы, Харькова, Свердловска и Киева.
{15}Одесса была освобождена 10 апреля 1944 г. войсками 3-го Украинского
фронта (командующий МАЛИНОВСКИЙ Р.Я.).
{16}Это произошло 29 февраля 1944 г.
{17}Академик БУРДЕНКО Н.Н. (1876-1946), генерал-полковник медицинской
службы. Герой Социалистического Труда с 1943 г., являлся тогда главным
хирургом Красной Армии.
{18}Маршал Советского Союза ЖУКОВ Г.К. командовал войсками 1-го
Украинского фронта с марта по май 1944 года.
{19}Это произошло 15 апреля 1944 года.
{20}Речь идет о председателе Комитета по делам искусств при Совнаркоме
СССР ХРАПЧЕНКО М.Б. Он родом из Смоленской губернии.
{21}Маршал Советского Союза КОНЕВ И.С. командовал войсками 1-го
Украинского фронта с мая 1944 г. до мая 1945 г.
{22}То есть 23 марта 1944 г. С 1944 г. Тарнополь носит название
Тернополь.
{23}Проскуровско-Черновицкая наступательная операция, длившаяся с 4
марта по 17 апреля 1944 г.
{24}3-я Гвардейская танковая армия генерал-полковника танковых войск
РЫБАЛКО П.С.
{25}Львовско-Сандомирская наступательная операция, длившаяся с 13 июля
по 29 августа 1944 года.
{26}Генерал-лейтенант ПУХОВ Н.П.
{27}Генерал-лейтенант авиации РЯЗАНОВ В.Г., дважды Герой Советского
Союза. Он командовал 1-м Гвардейским штурмовым авиационным корпусом.
{28}Это произошло 27 июля 1944 г.
{29}Генерал-полковник МОСКАЛЕНКО К.С. командовал 38-й армией с октября
1943 г. по май 1945 г. Генерал-полковник ГРЕЧКО А.А. командовал 1-й
Гвардейской армией с декабря 1943 г. по май 1945 г. Третья армия, о которой
здесь говорится, - это 18-я. Ею до февраля 1944 г. командовал
генерал-полковник ЛЕСЕЛИДЗЕ КН., а затем генерал-лейтенант ЖУРАВЛЕВ Е.П.
{30}Генерал-полковник ( с октября 1944 г. генерал армии) ПЕТРОВ И.Е.
командовал войсками 4-го Украинского фронта с августа 1944 г. по март 1945
г.
{31}Генерал-полковник МЕХЛИС Л.З. являлся членом Военного совета 4-го
Украинского фронта с августа 1944 г. по июль 1945 г.
{32}ТУРЯНИЦА И.И. (1901-1955), член ВКП(б) с 1925 г., участник
Венгерской революции 1919 г., был в 1928-1930 гг. секретарем Мукачевского,
потом Ужгородского партийных комитетов, далее учился в СССР (Харьковский
коммунистический институт журналистики), затем продолжал участвовать в
революционном движении Закарпатья. В 1944-1946 гг. он являлся председателем
Народного совета Закарпатской Украины (секретарь ЦК Компартии Закарпатской
Украины - к 1945 г.), до 1948 г. - первым секретарем Закарпатского обкома
КП(б)У и председателем местного облисполкома, с 1949 г. - членом ЦК
Компартии Украины.
{33}Член РСДРП с 1903 г. МАНУИЛЬСКИЙ Д.З. работал в Коминтерне с 1922
до 1943г. \576\

ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ!

Летом 1944 г. наши войска уже вышли на ту западную границу СССР,
которую мы получили в 1939 г. в результате перехода восточных территорий
Польши, населенных украинцами и белорусами, в состав БССР и УССР. Сначала на
этом участке действовал 1-й (если смотреть с севера) Белорусский фронт.
Войсками в 1944г. там командовал Рокоссовский, а начальником штаба фронта
был Малинин. Я поехал к ним{1}. Почему?
В составе этого фронта находилась 1-я армия Войска Польского{2}.
Командовал ею генерал Берлинг. Он написал письмо Сталину с жалобой, что к
ним плохо относятся украинцы, и довольно резко разговаривал со мной по
телефону, заявив, что украинцы не понимают событий и проявляют недружелюбие
к Польской армии. Я решил поехать к этому генералу, чтобы поговорить с ним
лично. Я прежде был с ним знаком, и у нас существовали хорошие отношения. Я
сообщил Берлингу, что звонил Сталину. Берлинг извинялся: "Я не хотел
причинить вам никаких неприятностей. Собственно, и не произошло ничего
особенного, я приму необходимые меры". "Я тоже, - отвечаю, - приму со своей
стороны меры".
Мы с ним поговорили, после чего я сказал Сталину (но не жаловался), что
имели место случаи, когда польские солдаты самовольно брали сено или
выпускали скот на посевы, и из-за этого возникали конфликты. Одним словом,
всякая война ведется за счет крестьян. Некоторые польские воины со своей
стороны тоже, видимо, плохо относились к украинскому населению, а те в свою
очередь отвечали им тем же. Так, довольно любезно, закончили мы беседу с
Берлингом и потом поддерживали добрые отношения до самых последних дней,
пока этот генерал командовал армией.
После войны по отношению к нему, на мой взгляд, была проявлена
бестактность: его оттерли и даже третировали. Он присылал мне письма, где
изливал свои чувства и горечь: писал, что, несмотря на то, что он командовал
1-й армией Войска Польского, его теперь незаслуженно считают человеком,
который не поддерживает в Польше новое{3}. Правда, он был человеком старого
склада и достался нам как бы в наследство после краха польских вооруженных
сил в 1939 году. Тогда он попал к нам в плен и находился где-то в лагерях.
Когда его назначили командующим, он еще не сочувствовал строительству новой,
социалистической Польши, оставался буржуазным интеллигентом и стоял на
позициях прежних порядков. Но время идет, и он, по-моему, потом переменил
свои взгляды. \577\ Вообще же я очень часто встречался с польскими
товарищами, когда они приезжали в Киев. Некоторые из них, переходившие линию
фронта, сразу попадали к нам в Киев. Потом у нас формировалась 2-я армия
Войска Польского, и я знал многих людей из этой армии. Командовал ею генерал
Сверчевский{4}. Среди прочих я встречался с Берутом{5}, равно как и с
другими поляками. В Киеве жила Ванда Львовна Василевская, которая возглавила
Союз польских патриотов{6}. Ему в идеологическом отношении подчинялось
Войско Польское. Таким образом, Киев превратился в какой-то не то
правительственный, не то просто руководящий центр польских армий, но
номинально, конечно, так как военные директивы они получали от командующих
войсками фронтов, в состав которых входили.
После разговора с Берлингом я заехал в штаб к Рокоссовскому, там был и
Жуков. Войска находились под Ковелем, готовились к наступлению. Погода
стояла весенне-летняя, прекрасная. У меня там дел не имелось, я вообще
никакого отношения не имел к этому фронту, ибо был членом Военного совета
1-го Украинского фронта. Поэтому когда прибыл, то в шутку заявил
командующему: "Прибыл провести инспекцию. Есть жалобы со стороны
колхозников, что войска производят потраву посевов. Так ли это? Надо
проверить". Ну, они все понимали шутку. "Проверяй", - говорят. Шутили легко.
Ведь это было уже "другое время": мы, как говорится, сидели в седле и
занесли ногу через нашу границу на запад. Тогда много писали в западной
печати: "Перейдут ли границу советские войска или остановятся? Будут ли они
и далее преследовать войска противника или прекратят войну?". Это на Западе
так рассуждали. У нас же таких проблем не возникало. Все мы стояли на
позиции полного разгрома немецких войск на любой территории и их
капитуляции.
Наступил вечер. "Где тут, - спрашиваю, - у вас можно переспать?". А
тогда спать можно было под каждым кустом. Они: "Вот Жуков уехал, вы и
займите его место, он очень неплохо устроился". Я пришел туда, где спал
Жуков. Он обтянул свою кровать марлей от комаров. Крестьянки так закрывают
детей в люльке от мух. Я им: "Неплохо. Вот что значит наступать, что значит
бить противника. Это не такая обстановка, как когда мы с Жуковым в первые
дни войны были на фронте под Тернополем. Нам тогда было не до устройства с
удобствами, чтобы спокойно поспать и чтобы комары не кусали". Даже в такой
детали сказывалась теперь перемена ситуации.
От Рокоссовского я звонил начальнику штаба нашего 1-го \578\
Украинского фронта Соколовскому{7}. Сейчас не помню, что вызвало такую
необходимость. Он на меня производил очень хорошее впечатление. Впервые я с
ним повстречался в 1944 г., когда мы готовились к какой-то операции и
Соколовский делал о ней доклад. Он сразу произвел на меня благоприятное
впечатление: доложил обоснованный оперативный план на высоком уровне и с
глубоким знанием дела. С тех пор и доныне я отношусь к этому человеку с
большим уважением. Да и всегда с уважением выслушивал его мнение, когда он
работал начальником Генерального штаба после смерти Сталина.
Наши войска, перейдя в очередное наступление, вступили на территорию
Польши, 1-й Белорусский фронт освободил в июле г. Хелм, потом Люблин. Новое
Польское правительство - Польский комитет национального освобождения -
переехало в Люблин и расположилось там. Мне Сталин сказал: "Вы поддерживайте
контакт с поляками. У вас находится Василевская, и ей надо оказать всемерную
поддержку". Я считал, что это абсолютно правильно, и сделал все, что было в
наших силах. Когда новые польские руководители в чем-то нуждались и в
случае, если они обращались именно к нам, мы старались, как могли,
удовлетворить любые их просьбы.
У нас возник как раз тогда вопрос, какой установить порядок обмена
населения Польши и УССР, с тем чтобы поляки, проживающие на Украине,
переехали при желании в Польшу, а украинцы, проживающие в Польше, - на
Украину. Это касалось, конечно, и Львова, куда мне пришлось тогда несколько
раз выезжать. В это же время я был председателем Совета Народных Комиссаров
УССР и секретарем ЦК КП(б)У. В данном качестве я несколько раз прилетал в
Люблин, где мы вели переговоры с поляками и потом подписали соответствующее
соглашение. Я подписывал его с советской стороны, а с польской - Берут.
Белоруссия тоже вела переговоры, в Люблин приезжал Пономаренко, занимавший
тот же пост в Белоруссии, что и я на Украине, - председателя Совета Народных
Комиссаров БССР и секретаря ЦК КП(б)Б{8}.
Когда я прилетел для подписания соглашения, стоял август, и у нас уже
поспели арбузы. Собрались в Люблине различные польские лидеры и
представители их партий. Я прилетел с дарами, привез, в частности, арбузы,
угощал их арбузами и дынями. Для них всех это было тогда деликатесом. Они
вообще не выращивали бахчевых культур. Это произвело на них хорошее
впечатление. Вспоминаю в данной связи смешной инцидент. Там находился
представитель левого крыла крестьянской партии. Витос, \579\ его брат был
прежде лидером этой партии{9}. Сам он из кулаков, имел мельницу и был, что
называется, себе на уме. Видимо, там просто использовали его фамилию. Он
сотрудничал с нами, но с оглядкой, неискренне. И вот, когда мы обедали, я
предложил ему дыню: "Вот, господин Витое, берите дыню. Называется этот сорт
"колхозница". Он посмотрел на меня, прищурив глаза, разрезал дыню и
повторил: "Колхозница?". "Да". "Почему же, - спрашивает, - она не красного
цвета?". Ну и ну, если дыня называется "колхозницей", то почему она должна
быть красной? Он вроде бы хотел меня уколоть насмешкой. Конечно, он выступал
против колхозов и против социализма, а пошел вместе с нами потому, что мы
помогали освободить Польшу и изгнать немцев.
Впрочем, это были уже внутренние вопросы, относившиеся к нашим польским
товарищам. Польской рабочей партии, которую возглавлял Гомулка, а позднее -
Берут. Гомулки{10} в Люблине не было, он находился в Варшаве, в подполье.
Всеми вопросами, о которых я говорю, занимался как председатель нового
правительства Берут, а главнокомандующим Войска Польского был назначен
генерал Роля-Жимерский{11}. Он хорошо относился к нам, и настроения у него
были прокоммунистические, хотя он и не был коммунистом. У нас расхождений с
ним не имелось. Правда, потом бедняга оказался в опале. На меня он
производил доброе впечатление. В Польше он был позднее арестован и даже
находился в заключении. Я не знаю, в чем он обвинялся. До меня доходили
слухи, что его якобы обвинили в том, что он являлся иностранным агентом. Но
это я передаю неточно. Очень хорошим другом был этот Жимерский. Я и по
окончании войны поддерживал с ним добрые отношения, когда он стал в Польше
уже маршалом.
Как я говорил выше, была достигнута договоренность между Советским
правительством и поляками, какие области отойдут к Польше, а какие войдут в
состав СССР. Среди районов, отходивших к Польше, часть была населена
украинцами. Украинцы, жившие там, очень болезненно переживали это известие,
особенно на Хелмщине. Хелмщина была в составе Российского государства до
Первой мировой войны, и там существовало сильное влияние русских. Население
же там было украинское. Тогда уполномоченным, кем-то вроде посла при новом
правительстве Польши, был Булганин. Поэтому когда я прилетал в Люблин, то
всегда останавливался у Булганина. Ведь мы с ним приятели. Я ему предложил:
"Давай поедем в Хелм".
Поехали. Зашли в собор. Нас встретил священнослужитель, забитый такой
человек. Мы были в генеральской форме, и он \580\ обратился к нам: "Вот,
отдают Хелм Польше. Все соборы тут выстроены русскими, православными людьми.
Теперь мы лишаемся всего". Он не просил, а со слезами на глазах доказывал,
что это неправильно, что это несправедливо. Он хотел объединения с Советским
Союзом, с Россией, чтобы сохранить православную церковь, чтобы собор не был
приспособлен католиками под костел. Мы же просто посмотрели и уехали. Мы
ведь уже знали, что этот вопрос решен, а вступать с ним в спор мы тоже не
хотели.
Когда я побывал в Люблине, я в первый раз увидел те печи, в которых
фашистами сжигались трупы заключенных. Там не Освенцим, там другой
лагерь{12}, но и в нем стояло несколько печей. Мы приехали с Булганиным как
раз тогда, когда разрывали ямы с трупами. Жуткая была картина! Там стояли
также сараи, в которых были навалены горы обуви. Я видел огромный сарай,
заваленный женскими косами. Одним словом, все было немцами рассортировано и
производило жуткое впечатление. Смотришь, и даже как-то не верится: неужели
люди могли совершать такие преступления? Тогда как раз работала комиссия,
которая производила расследование, все это осматривала и протоколировала. Но
в первый раз я сам лично увидел такую жуткую картину. Потом я других таких
мясорубок не осматривал, однако читал о них.
1-й Украинский фронт вышел на Вислу. Мне позвонил командующий войсками
фронта Конев и сообщил, что такого-то числа мы будем наступать на
Сандомирском направлении к Висле. "Приезжайте!" Я тотчас полетел туда. Меня
тянуло познакомиться с делами и посмотреть на наступление. Главное - именно
посмотреть, потому что я считал, что моего участия в рассмотрении и
утверждении этой операции не требовалось. Все было продумано. Конев в то
время пользовался полным доверием как хороший вояка, умеющий командовать и
организовывать наступление войск. Прибыл я рано утром и еще затемно выехал
на командный пункт к Коневу. В назначенный час началась артподготовка.
Такого огня я ранее не видел. Особенно сильное впечатление произвели на меня
массовые залпы "эрэсов" на заключительном этапе артподготовки. Буквально
осветилось все поле, когда ударили "эрэсы". Авиация наша действовала
безнаказанно. У нас тут было уже полное господство в воздухе. Когда
закончилась артиллерийская подготовка и наши войска двинулись вперед, мы
вышли из командного пункта. Еще слышались только какие-то беспорядочные
артиллерийские выстрелы.
Я спросил: "Далеко ли располагается от нас какой-нибудь командующий
армией?". Конев: "Отсюда неподалеку командный \581\ пункт генерала
Жадова{13}". "Я поеду к Жадову. Дайте мне проводника, чтобы не напороться на
мины". Поехал к Жадову. Он находился на своем командном пункте. Спрашиваю
его: "Что там перед вами, товарищ Жадов?". Отвечает: "Передо мной? Да вон
поднялись наши солдаты и пошли вперед, как говорится, в рост, не кланяясь.
Сопротивления почти нет. Огонь ведет лишь одно вражеское орудие, на левом
фланге. Все, что осталось от противника живого, разбежалось". Такая была
там, я бы сказал, радостная картина: мы выжили их, разбили, раздавили!
Теперь - об ином. Шел 1944 год. Стояла поздняя весна или же начало
лета. Солнечным днем, каких в Киеве бывает много, я вдруг услышал гул и
увидел, что летит большая группа самолетов, выстроившихся в колонну и
необычно сверкавших белизной. Таких самолетов раньше я не видел. У нас
имелись до войны белые самолеты, фронтовые бомбардировщики СБ. Но во время
войны их было уже очень мало. Да эти и размерами были гораздо больше. Я
понял, что это летят американские самолеты. Я читал, что в США создали
"воздушные крепости". Они-то и летели в направлении Киева. Я, конечно, хотел
думать, что это американские самолеты. Но возникла и тревога: черт их знает,
может быть, это немцы летят? Самолеты пролетели несколько севернее Киева и
взяли курс в сторону Полтавы. Уже потом я узнал, что по договоренности с
президентом Рузвельтом была создана американская военно-воздушная база под
Полтавой, где приземлялись американские самолеты{14}. Они вылетали из
Африки, бомбили вражеские войска или военные объекты в Германии и садились у
нас, заправлялись, загружались бомбами и опять летели на боевое задание. Это
называлось "челночной работой" бомбардировочной авиации США.
Однажды немцы проследили, куда после бомбежки улетали американские
самолеты. Видимо, как-то пристроились в хвост этим бомбардировщикам и точно
разведали аэродром у Полтавы. Может быть, у немцев были там шпионы.
Возможно, и то и другое. Одним словом, они узнали, что американская авиация
базируется под Полтавой, и налетели на этот аэродром{15}. Мне докладывали,
что немцы уничтожили там много самолетов, пострадало много людей. Главным
образом наши люди, потому что обслуживающий персонал был наш, советский. Вот
такой имел место эпизод. Потом мы частенько наблюдали, как эти самолеты
летали над Киевом. Они вылетали ночью, а возвращались после бомбежки в
светлое время.
Через штаб партизан Украины мы узнали, что бандеровцы создают
собственные партизанские отряды. Нам точно сообщили, что \582\ базируются
они в районе Ровно. Там глухие леса, глухое Полесье. В Полесье имелись наши
большие украинские партизанские отряды. Командовал ими Бегма. Он умер где-то
года два тому назад. Какое-то время перед войной он работал первым
секретарем Ровенского обкома партии{16}. Поэтому его в войну туда и
перебросили, с тем чтобы он организовал партизанские отряды. Действовал он
хорошо. Он-то и сообщил, что рядом с ним в лесах находится очень крупный
отряд бандеровцев, а возглавляет этот отряд Тарас Бульба. То есть вожак взял
себе имя гоголевского героя. У Бегмы даже появились с ним контакты:
приходили люди от них и приглашали наших к себе. Мы поручили Бегме
поподробнее узнать, какие у бандеровцев планы, как они действуют и пр.
Сказали, что можно пригласить самого Бульбу, если он, конечно, явится в ваш
отряд. Приглашение было послано, но Бульба не пришел.
Когда мы более детально все разведали, то выяснилось, что бандеровские
отряды просто стоят и ничего не делают, против немцев не действуют. Мы
поняли, что они собирают у себя людей, недовольных немецкой оккупацией,
которые могли бы прийти в наши, советские партизанские отряды. Они создали
тем самым для таких людей отдушину и принимали к себе, но бездействовали. Мы
определили, что они накапливают силы для борьбы против Красной Армии, но не
тогда, когда она станет наступать и очищать от врага нашу территорию, а
когда она уже продвинется вперед. Тогда-то они и развернут свои действия в
нашем тылу.
Когда мы освободили Ровно, я поехал туда поговорить с Бегмой и с тем
командующим, чьи войска освобождали Ровно. Я сейчас не помню, кто освобождал
Ровно{17}. Я приехал в Ровно в конце зимы 1944 года. Поля были покрыты
снегом, было холодно. Приехал я, поговорил с военными (штаба армии там не
было, размещался штаб дивизии), и они мне рассказали, что противник пока
невдалеке и ведет артиллерийский обстрел Ровно. Вечером я решил вернуться в
Киев. Меня уговаривали остаться, но я не согласился. Выехал на север и
направился вдоль нашей старой границы с Польшей.
В каком-то месте размещалась наша тыловая снабженческая база. Я приехал
туда уже ночью. В помещении было страшно много народу. Окинул я всех
взглядом и подумал: "Сколько же тут переодетых бандеровцев? И они тут
подкармливаются, обогреваются, а заодно шпионят". Меня заранее предупредили,
что хотя не было тревожных случаев, но замечено, что здесь орудуют
бандеровские силы, поэтому дорога небезопасна. Тем не менее я решил той же
ночью поехать дальше, чтобы там не ночевать. Приехал \583\ в какой-то
городок на старой границе, где и заночевал. Вероятно, поступил правильно.
Летом и осенью 1944 г. наши войска успешно продвигались на запад. Я
теперь все реже бывал в штабе фронта: много было дел в республике. Хотя мне
и хотелось, но не мог вырваться на фронт. А мне очень даже хотелось порою
просто взглянуть на территории, которые мы освобождали. Это была уже не
советская земля, а Польша. Наступил январь 1945 года. Мне позвонил Сталин:
"Можете приехать?". Я: "Могу". "Приезжайте. Вы очень нужны". Я сейчас же
вылетел в Москву.
Сталин встретил меня в приподнятом настроении. Говорит: "Польские
товарищи просят оказать им помощь в налаживании жизни и деятельности
городских учреждений, особенно в налаживании водопровода и канализации, без
чего города жить не могут. Освободили мы Варшаву, а они в беспомощном
положении: вся Варшава в руинах, и они там ничего не могут сделать. А вы уже
накопили опыт быстрого восстановления в освобожденных городах самого
необходимого". Отвечаю: "Хорошо. С удовольствием поеду в Варшаву. Разрешите
мне взять с собой инженера по коммунальному хозяйству и инженеров по
электростанциям. В первую очередь надо дать электрическую энергию, воду и
восстановить работу канализации: город не может жить без этих трех
компонентов".
Я пригласил тогда с собой Страментова{18}. Я знал его как энергичного
инженера-организатора. Потом пригласил инженеров по электростанциям,
водопроводу и канализации. Этих людей я, кажется, взял в Москве, а может
быть, кое-кого и из Киева, и вместе с ними вылетел в Варшаву. Тогда
Временное польское правительство, Комитет национального освобождения, как
раньше оно называлось, размещалось в пригороде Варшавы - Праге, на правом
берегу Вислы. Премьером был Осубка-Моравский, секретарем ЦК Польской рабочей
партии - Гомулка, а президентом Варшавы, как он тогда назывался, -
Спыхальский, имевший звание генерала{19}. Он произвел на меня благоприятное
впечатление: молодой, энергичный, деятельный человек. По образованию он
инженер-архитектор. Получилось хорошее сочетание: архитектор стал главой
восстанавливаемого города Варшавы.
Прежде Спыхальский занимал ответственные должности в Гвардии Людовой и
Армии Людовой, созданных коммунистами Польши, и являлся одним из
организаторов их вооруженных отрядов. Даже занимая гражданский пост
президента столицы, Спыхальский ходил в военной форме. Президента Крайовой
Рады \584\ Народовой Берута я встречал не раз и ранее, а со Спыхальским
встретился в первый раз.
Мы условились, что наши инженеры вместе с польскими разобьются по
участкам на группы. Одни взялись обследовать, в каком состоянии находится
электростанция, сколь быстро можно ее восстановить и получить ток, другие
принялись за водопровод, третьи - за канализацию. Все самое главное для
людей. Расчистку города вели сами поляки, наших услуг тут не требовалось. Во
главе всего дела я поставил теоретика и практика городского строительства
Страментова. Он имел дело и с польскими специалистами, и с нашими.
Конкретные вопросы, которые возникали, советские инженеры прежде всего
обсуждали именно со Страментовым, а потом уже Страментов докладывал мне, и
наши специалисты обсуждали далее ход работы с польскими товарищами. Вскоре
мне доложили радостную весть: в электростанции, которая, по словам поляков,
была полностью разбита, фактически разрушено только ее здание, а
оборудование можно будет пустить, получим ток. Внешний осмотр показал, что
машины на ходу. В таком же состоянии были механизмы, подающие воду, ее тоже
можно быстро подать. И канализация не была как будто бы разрушена. Это было
радостно слышать.
Когда спустя несколько дней детальное обследовали состояние машин и
опробовали турбины, я в шутку сказал Беруту: "Не отдадите ли в уплату за
нашу консультацию и помощь половину энергии, которую мы восстановим в
Варшаве, для Киева?". Тогда в Киеве с электричеством обстояло дело очень
плохо, электростанция была разрушена. Хотя и был в городе свет, но не всюду.
У поляков положение оказалось лучше, электростанция меньше разрушена.
Варшава получила электричество, получила воду. Берут сиял, благодарил нас,
просил передать благодарность Сталину. Он говорил очень искренне. Я считаю,
что он был честным коммунистом, преданным делу марксизма-ленинизма. Но у
него имелась та слабость, что он чересчур мягкий, добрый, доверчивый
человек. Это приводило к осложнениям; люди, которые рядом с ним работали,
нехорошо пользовались этими чертами его характера.
Берут порекомендовал мне: "Нашей партией руководит крупный деятель
коммунистического движения товарищ Веслав, то есть Гомулка. Я хотел бы
попросить вас подъехать к нему на квартиру, потому что он сильно болен и не
выходит на улицу". Отвечаю: "Хорошо, с удовольствием поеду, познакомлюсь с
ним". Мне дали проводника, и я отправился к Гомулке. Не помню, конечно, на
какой он жил улице. Помню только большую комнату, мрачную \585\ и
закопченную. Там стоял какой-то камелек, чтобы можно было согреться, печное
отопление не работало. Его жена стирала белье, когда я пришел. Гомулка сидел
в кресле, и щека у него была повязана черным платком. Поговорили. Гомулка
тогда не особенно владел русским языком, но с ним все же можно было
объясниться, да и переводчик помогал.
Товарищ Веслав рассказал, как он оценивает положение дел в стране и как
организуется работа Рабочей партии. На меня Гомулка произвел впечатление
человека с трезвым умом, знающего, с чего начать и как поставить
деятельность партии, да и правительственных органов. Одним словом, произвел
впечатление крупного политического и государственного деятеля. "Пока, -
говорил он, - я болен, но вот я поднимусь, и скоро поднимусь, тогда включусь
полностью". Когда я рассказывал Сталину о своей поездке, то сообщил и о
Гомулке. Мы его прежде не знали. Мне неизвестно, слышал ли Сталин о нем.
Наверное, тоже не слышал. Я дал ему высокую оценку и хорошо охарактеризовал
его перед Сталиным.
Захотелось мне побывать в Лодзи. Лодзь уже была освобождена от
фашистов. Лодзинские текстильные предприятия еще до Первой мировой войны
славились на всю Россию (Варшава и Лодзь входили тогда в состав Российской
империи). Лодзь - это крупный промышленный пролетарский центр. Вот почему
мне хотелось взглянуть на нее. И я сказал об этом Гомулке. Он: "Хорошо,
поезжайте". Видимо, польские руководители договорились между собой, потому
что Осубка-Моравский предложил со своей стороны: "И я с вами поеду". Я ему:
"Пожалуйста". Отправились мы на автомашине в Лодзь. Это довольно далеко от
Варшавы, но дорога была очень хорошая. В пути я, конечно, видел разрушения,
которые война принесла Польше, но особенно больших разрушений не заметил.
Прибыли в Лодзь, заехали в гостиницу, хорошо оборудованную, некогда
богатую, но холодную: отопление не действовало, а мы должны были заночевать
в этой гостинице. Здание нас не грело, а только защищало от ветра. Это был
настоящий ледник, и мы, чтобы согреться, натянули на себя все одежды,
которые у нас имелись под рукой. Вечером появился Роля-Жимерский, ужинали
вместе. А на второй день осмотрели город. Лодзинские фабрики не работали.
Вообще ничто в городе не функционировало, все было дезорганизовано, хотя
разрушений в Лодзи я тоже не видел. Во всяком случае, таковые не
запечатлелись в моей памяти. Сравнивая разрушенные Киев, Харьков, города и
шахты Донбасса, \586\ Полтаву с тем, что я заметил здесь, я пришел к выводу,
что Польша "отделалась" довольно легко, за исключением Варшавы.
Варшава лежала в руинах, сохранились целыми лишь отдельные дома. Люди
жили в развалинах и в подвалах. Все было завалено щебенкой от развалившихся
верхних этажей; люди делали лазы в руины, как-то устраивались там и жили. Я
поднялся на самолете, чтобы осмотреть Варшаву с воздуха. Ведь трудно
представить себе масштабы разрушений, когда едешь по улицам: и слева, и
справа развалины - все равно что едешь в горах или меж скал. Когда я
поднялся в воздух и сделал несколько кругов над Варшавой, то увидел ужасное
зрелище: все разбито, особенно район гетто, где фашисты собрали евреев и там
их уничтожили, разрушив там буквально все, что поддавалось разрушению.
Другие районы города пострадали, может быть, меньше, но тоже лежали в
развалинах.
В один из воскресных дней варшавяне организовали уборку улиц, чтобы
обрести возможность пользоваться ими, ходить и ездить по ним. Берут
предложил мне: "Давайте и мы поработаем, хотя бы символически". Мы пришли в
отведенный заранее район, где уже собрались рабочие, служащие. Тогда их так
не разделяли, а просто говорили обо всех - варшавяне, но не в том смысле,
как мы говорим "киевляне", то есть жители Киева: нет, вкладывали в это слово
особый общественный смысл. Приходили с плакатами и лозунгами, призывавшими
восстановить полностью Варшаву. Приступили к делу. Работали все дружно, но
люди питались плохо, и особых успехов трудно было ожидать. Мы тоже немного
поработали, действительно - символически.
Вместе с Берутом были там Спыхальский и другие руководящие товарищи,
всех и не помню сейчас. Особо запомнился мне лишь один пожилой человек. Мне
сказали, что он по образованию архитектор. Тогда он входил в актив
коммунистов, а потом как-то быстро сошел со сцены, и когда я позже приезжал
в Варшаву, то его уже не встречал. Что с ним случилось? Он был заметно
старше других. Может быть, годы сказались? У меня создалось о нем
впечатление как об умном человеке, если судить по его высказываниям... Так я
был приобщен Сталиным к восстановлению Варшавы сразу же после изгнания
оттуда немцев. Мне было приятно уезжать из польской столицы, оставив после
себя хорошо выполненную работу.
Полагаю, что польские специалисты могли все сделать сами и, видимо,
сделали бы. Но меня послал Сталин. Значит, вопрос исчерпан. Впрочем, у нас
действительно уже имелся необходимый \587\ опыт: мы восстанавливали Харьков,
Донбасс, Киев, другие места, знали, с чего надо начинать. На нас уже не
производил убийственного впечатления, морально мешающего работать, вид
разрушенных городов. Посмотришь: да ведь все разрушено, все в развалинах, а
городские машины совершенно непригодны к делу. Но расчистим, уберем, вытащим
битый кирпич, удалим пыль, доберемся до починки машин и прочего городского
хозяйства, восстановим... Глядишь. - город обрел нормальный вид. Польские
электростанции тоже быстро были восстановлены и стали давать электроэнергию,
полностью удовлетворявшую нужды Варшавы, причем не только удовлетворявшую
запросы города и промышленности, но даже с резервами.
Вернувшись в Москву, я доложил Сталину о результатах. Сталин остался
очень доволен моим докладом. Ему было тоже приятно, что мы оказали Польше
помощь и что это должно оставить хороший след в памяти польского народа,
особенно жителей Варшавы. Конечно, Сталин не говорил мне о другом
обстоятельстве, но я и сам понимал, что после советско-германских договоров
1939 г. у поляков еще не затянулись слишком свежие раны, и Сталин хотел это
как-то смягчить, сделав все возможное для того, чтобы облегчить Польше
заживление былых ран.
Осубка-Моравский, как мне рассказали польские коммунисты, был
пэпээсовцем, то есть членом социалистической партии, и к нему у них не было
полного политического доверия. Но он все-таки, вместе с каким-то количеством
других пэпээсовцев, пошел на сотрудничество с Польской рабочей партией и был
выдвинут на высокий государственный пост премьера. Сам он из кооператоров,
много занимался вопросами кооперации. Мне трудно о нем судить как о
личности, хотя я встречался с ним и после войны. Он был тогда моим гостем.
Это Сталин мне как-то порекомендовал: "Пригласите Осубку-Моравского с
польской делегацией к себе на Украину и хорошо примите их". К нам приезжали
тогда, помимо Осубки, Берман и, кажется, Минц{20}. Они побывали в Киеве,
Запорожье, потом я слетал с ними в Одессу. Мы делали буквально все, чтобы
расположить их в нашу пользу и создать хорошие условия для добрых
взаимоотношений между руководством СССР и Польши, проложить дорогу к дружбе
и взаимоуважению наших народов.
На фоне Берута и особенно Гомулки и Спыхальского Осубка не производил,
впрочем, сильного впечатления. О Циранкевиче{21} я слышал уже тогда как о
молодом, но видном деятеле ППС, однако сам его не видел. Его в 1945 г. в
Варшаве еще не было, так как он находился в гитлеровском концлагере. Я
познакомился с ним \588\ позже. О Циранкевиче мне много говорила Василевская
- замечательная полька, интересный человек, хороший писатель с сильной волей
и глубоким умом политического деятеля. Я с большим уважением относился к
ней, но в том разговоре она меня огорчила. Я сказал ей: "Ванда Львовна,
сожалею, что скоро настанет время, когда мы с Вами редко будем встречаться".
"Почему вы так думаете?" - спросила она со своим заметным польским акцентом.
Она не очень-то владела русским языком. "Как почему? Польша освобождается,
вскоре освободится Варшава, и Вам, очевидно, надо будет переехать туда,
чтобы руководить делами". А она в ту пору стояла во главе Союза польских
патриотов, и Войско Польское подчинялось ей по идеологической линии. "Нет, -
отвечает, - я из Киева никуда не уеду. Из Киева я уеду лишь тогда, когда
Польша станет 17-й союзной республикой СССР" (в СССР входило тогда 16
союзных республик).
И она мне потом много раз это повторяла. И действительно, никуда из
Киева не уехала. Я даже немного жалел, что не уехала, ибо чувствовал, то в
Польше она была бы полезнее. Но, видимо, большим тормозом ее отъезда являлся
Корнейчук{22}. Она сблизилась с Корнейчуком и вроде бы вышла за него замуж,
хотя официально не оформила в государственном ведомстве этот брак. Ванда
положительно влияла на Корнейчука и удерживала его от многих неверных
поступков, особенно питейного свойства. В последнем Корнейчук всегда был
несдержан. Правда, в первые дни войны и она сама злоупотребляла тем же.
Видимо, от тяжелых переживаний: утрата Родины, отступление советских войск,
потеря Украины. Потом она обрела прежнюю силу воли, сама взяла себя в руки и
хорошо влияла на Корнейчука. Бывало, тот за обедом потянется ко второму
бокалу коньяка, а Ванда только взглянет на него, и он отдергивает руку. Мне
это нравилось. Это было полезно для них обоих.
Хочу коснуться также Варшавского восстания 1944 года. Об этом много
писали. Говорили, что мы, советские, повинны в том, что восстание потерпело
поражение. Политические деятели западных стран часто возвращались к этому
эпизоду, чтобы восстановить поляков против СССР: вот, мол, русские не подали
руку помощи, когда Бур-Коморовский{23} бился против немцев буквально рядом с
советскими войсками. Коморовский был взят немцами в плен. Но, несмотря на
то, что являлся организатором восстания в Варшаве в наиболее критический
момент для немецких оккупационных войск в Польше, лично он отделался
испугом, а потом на Западе активно действовал против Советского Союза и
народной Польши. \589\ Я сейчас могу высказать на этот счет лишь сугубо свои
соображения. Каких-нибудь конкретных фактов насчет того, как решался вопрос
о нашей помощи восставшим и насколько имели почву обвинения, которые Запад в
данной связи бросал Сталину, не знаю и даже не могу утверждать, что они
имели место, хотя противная сторона вполне могла их обосновать. Как
складывались тогда общие обстоятельства?
Советские войска подошли к Варшаве, имея за собой новое польское
правительство в Люблине. Польское эмигрантское правительство сидело в
Лондоне, возглавлял его Миколайчик{24}. Естественно, что Запад, а главным
образом Лондон, готовил свое правительство для Польши. Эти люди хотели,
используя наши войска, нашу силу, нашу кровь, разгромить немцев и освободить
Польшу, но чтобы Польша осталась капиталистической, прозападной страной. Они
хотели лишить ее народ возможности построить новую, народную,
социалистическую, рабоче-крестьянскую Польшу. Таков был замысел Черчилля.
Естественно, Сталин в этом вопросе сердцем и душой был за то, чтобы Польша
стала социалистической; если и не буквально советской по форме, то по
существу; чтобы там взяли верх рабочий класс в союзе с крестьянством; чтобы
там победила ленинская политика.
Когда наши войска подошли к Висле и в Варшаве вспыхнуло восстание,
начался большой шум насчет того, что мы должны оказать варшавянам помощь. Но
ведь шла война. Что такое оказать помощь? Там стояли немцы, они защищались,
перед нами лежала широкая и глубокая река Висла. Тут не такое легкое дело:
захотел и ворвался! Напомню, что когда мы подошли к Киеву, то тоже
остановились перед Днепром. Надо было сначала попробовать переправиться
через Днепр, а потом уж разгромить немецкие войска и выбить их из Киева. На
это мы потратили немало времени. Я рассказывал, как мы два раза
предпринимали наступательные операции с Букринского плацдарма, а потом
вынуждены были перегруппироваться севернее и ударить с другого плацдарма.
Видимо, и здесь, перед Варшавой, у нас возникли такие же трудности.
Варшаву брали не в лоб, не прямо переправлялись туда из Праги - пригорода
Варшавы, а форсировали Вислу севернее, обошли Варшаву и вынудили немцев
оставить город. Конкретных же условий тех дней, когда враг находился еще в
Варшаве и мы как бы смотрели через реку друг на друга, находясь на разных
берегах, я не знаю. Но я понимаю доводы и противной стороны. Она имела
полную возможность вдолбить кое-кому в голову, что мы, советские,
сознательно не предприняли никаких действий, потому что не \590\ в наших
интересах было укреплять Бур-Коморовского. Ведь он потом воевал бы против
нас в Варшаве, если бы мы не признали его власти. А мы бы, конечно, не
признали ее.
Инспирировал же это восстание Черчилль через Миколайчика. Он хотел
поставить нас перед фактом: мы пролили кровь, подошли к Варшаве, прогнали
немцев, а в польской столице уже есть правительство страны во главе с
Миколайчиком. Устранять существующее правительство - значит вызвать
осложнения между союзниками, резкие трения, что, конечно, было нежелательно.
Вот такой была там ситуация, как я ее понимаю. Но, повторяю, никаких
фактических оснований той или иной версии не знаю.
Когда немцы были изгнаны оттуда, Миколайчик приехал в Варшаву и стал
заместителем премьер-министра. Я с ним познакомился в Москве, когда польское
руководство приезжало, чтобы побеседовать со Сталиным. Потом Сталин дал обед
в его честь. Нужно сказать здесь правду, что Армия Крайова, которая
создавалась людьми, возглавлявшимися Миколайчиком, была разветвленной и
сильной. Потом мы с ней столкнулись, и она много нам принесла беспокойства.
С действиями Армии Крайовой мы встретились еще во Львове.
Зимой 1944 - 1945 гг. наши войска успешно продолжали наступление и
вступили на территорию самой Германии. Я частенько перезванивался по
телефону с командующим войсками 1-го Украинского фронта Коневым. Он держал
меня в курсе дел, но какой-либо необходимости моего присутствия во фронтовом
штабе, конечно, не имелось. А я был тогда по горло занят гражданскими делами
на Украине, хотя меня тянуло, очень даже тянуло время от времени побыть с
военными товарищами, послушать их, посмотреть на немецкую землю. Я никогда в
Германии до того не был, а хотелось взглянуть в глаза немцам, прочесть на их
лицах, как они переживают вступление наших войск на их землю, каково им
отведывать войны, которую навязал нам Гитлер. Теперь война перенесена на
территорию самой Германии, и немецкий народ страдает от того, что принес
нам.
Могут сказать, что виноват Гитлер, а не немецкий народ. Это верно. Я
это понимаю, и всегда понимал, и различал их. Немецкий народ был одурачен
или опьянен шовинизмом (не знаю, какое выражение больше тут подходит;
видимо, оба) и поддержал Гитлера. Если бы немецкий народ не поддержал
Гитлера, то и Гитлер не удержался бы. Армия Германии не только воевала
против нас, но и проявляла очень большое упорство в боях, а ведь состояла
она из немцев. Выдвинутые Гитлером идеи завоевания жизненного \591\
пространства и господства немецкой нации, нацистский дурман ослепляли людей.
Поэтому-то мне и хотелось посмотреть, как идет отрезвление немцев и вообще -
идет ли оно.
Однажды я, созвонившись с Коневым, вылетел к нему. Штаб фронта
находился в каком-то населенном пункте Германии, перед Одером. Наши войска
вели бои в районе Бреслау. Бреслау был окружен, но немцы оказали там упорное
сопротивление, шли довольно затяжные бои{25}. Я решил, по прибытии в штаб
фронта, поговорить с командующим и с давними товарищами. Мне хотелось
побывать в Силезии, ибо там действовала 38-я армия Москаленко. Потом я хотел
проехать в 60-ю армию, которой командовал Курочкин{26}. Черняховский,
который командовал ею раньше, был назначен командующим фронтом и в Восточной
Пруссии погиб. Это был очень многообещающий молодой генерал{27}.
Итак, я полетел в Германию. Командующий воздушной армией Красовский{28}
сообщил мне, где можно приземлиться. Нас встретили и направили в штаб. Он
находился в немецком поселке. Когда мы туда ехали, то было видно, что все
дороги усыпаны пухом и перьями. Я спросил: "Что это значит?". "А это, -
объясняют, - немцы, когда отходили, бросали свое имущество, включая перины и
подушки. Видимо, солдаты выпустили из них пух и использовали материю на
портянки".
В районе расположения штаба я никаких немцев вообще не видел. Либо они
бежали, либо были выселены. Мне знакомы немецкие постройки: стоит дом и тут
же к нему примыкают конюшня, коровник, другие службы, посреди двора навозная
яма. Я встречал такое устройство у колонистов на Украине, где издавна жили
большие колонии немцев.
Из штаба я поехал к Курочкину и Москаленко. Не помню, у кого из них
заночевал, однако помню, что штаб одной из армий был расположен в поселке
какого-то рудника, у угольных копей. Я сравнивал их с донбасскими. Глазами
шахтера тут был воистину рай земной. Копи - в лесу, прекрасное место,
хорошие постройки для служащих и для рабочих, значительно лучшие бытовые
условия, чем на шахтах, на которых работал мой отец и где я провел свои
детство и юность.
Командующие армиями докладывали обстановку. Положение везде было
блестящим: войска продвигаются вперед, настроение - лучше некуда, победа уже
маячила перед глазами. Я, собственно говоря, и поехал-то больше взглянуть на
условия жизни в Германии и встретиться с населением, а не заниматься
военными делами. Но и тут я с населением тоже не встретился. Все или бежали,
\592\ или были выселены. Как правило, мы и в собственной стране выселяли
местных жителей из района, где размещался штаб. Действовали жесткие правила,
установленные Сталиным на этот счет. Насколько они были необходимы, трудно
сказать. Это делалось, чтобы не было рядом шпионов.
В это время снег оставался только в лесах, а остальная земля уже
освободилась от него, и я увидел в полях огромное количество буртов.
Спросил: "Это картофель?". Ведь немцы любят картофель и хорошо его
выращивают. Они прямо в поле делали большие бурты, в которых картошка
хранилась очень долго. Это я знал и по опытам, которые мы производили на
Украине. Но не так, как я видел здесь. Вот уже сейчас, когда я пенсионер,
вышел я как-то пройтись на лыжах. На поле грузили кормовую свеклу, она была
забуртована еще осенью. И мне просто обидно было смотреть, как безграмотно и
бесхозяйственно это было сделано. Огромное количество свеклы сгнило, потому
что ее плохо забуртовали. Я сказал местным работникам: "Разве буртуют без
доступа воздуха?". Они слегка прикрыли свеклу соломой, а потом набросали
земли, не оставив никакой вентиляции. Конечно, все внутри задохнулось и
сгнило. У немцев же было сделано по-немецки. Нужно отдать должное немецкой
культуре земледелия, вообще высокой немецкой культуре. Я смотрел на их поля
и завидовал, что у них все так хорошо. Картошки было много, а ведь шел 1945
год, год поражения Германии в войне.
Конев мне рассказал о дальнейших планах фронта. Он в это время уже ни
на что не жаловался. Считал, что его войска дерутся хорошо и обеспечены
всем, чем требуется, чтобы они могли успешно выполнять свои задачи. Я
возвращался с фронта через Познань и еще какие-то города, которые теперь
отходили к Польше. Эти города были побиты очень сильно. Потом поехал в
Краков, откуда вернулся в Ужгород, а из Ужгорода прилетел в Киев.
По польской земле я решил ехать на автомашине. Когда же проехал,
получше изучив на ходу обстановку, то понял, что сильно рисковал; наших
войск там уже не было, дорожное движение было слабым, а Армия Крайова
начинала разворачивать свои действия. Ближе к границе Советской Украины
орудовали бандеровцы. Это было еще только начало, однако уже имелись случаи
нападения на наших людей и их уничтожения, убийств партийного,
государственного и особенно чекистского актива. Чекисты сами охотились за
бандеровцами и сами же платили своей жизнью в борьбе с врагами Советского
Союза.
О Кракове не могу сейчас сказать ничего иного, кроме того, \593\ что
это был совершенно нетронутый город. Польские деятели ставили спасение
Кракова в заслугу советским войскам. Об этом много писали. На пути от
Кракова до Ужгорода я тоже не увидел больших разрушений, и у меня сложилось
впечатление, что в результате быстрого продвижения наших войск, а также
слабого сопротивления польской армии в 1939 г., когда тут наступали немцы,
здесь не было затяжных боев и, следовательно, не появилось и крупных
разрушений. То был последний раз, когда я вылетал в штаб фронта. Я
порадовался тогда за ход событий вместе с командующим войсками фронта,
командующими родами войск, командармами Москаленко и Курочкиным. Все они
чувствовали себя на седьмом небе. Не просто "наша взяла"! Но мы уже близки к
завершению войны, к полному разгрому гитлеровской армии; к нашему вступлению
в Берлин, к победе! Это была награда нам за страдания, перенесенные страной
ранее.
Я вернулся в Киев. Командующий войсками 1-го Белорусского фронта
Жуков{29} мне тогда часто звонил. Мы поддерживали с ним дружеские связи. Он
радовался по телефону: "Вот такой-сякой Гитлер, скоро я его в клетку посажу
и привезу тебе. Когда буду его доставлять в Москву, то пошлю через Киев,
чтобы ты тоже на него посмотрел". Я со своей стороны желал Жукову успеха и
радовался вместе с ним. Я был уверен, что если командует войсками Жуков, то
их наступление прочно обеспечено. Когда Германия капитулировала, Жуков мне
опять позвонил: "Не могу выполнить своего обещания: погиб этот гад, и труп
его сожгли. Мы нашли труп обгоревшим".
С Коневым я тоже разговаривал тогда по телефону, и он тоже рассказывал
мне о своих делах. Но в это время я имел большую связь с Жуковым, чем с
Коневым, потому что личные отношения у меня с Жуковым были более близкими. С
Коневым я познакомился только во время войны, а до войны я его видел только
один раз. Жуков же был командующим войсками Киевского Особого военного
округа. Мы с ним встречались и по службе, и на дачу ко мне он заезжал, и на
охоту мы ездили вместе. Так что у меня сложились с ним добрые отношения. Я
относился к нему с большим уважением и высоко ценил его как командующего. Он
заслужил того.
Когда завершилась великая эпопея войны народов СССР против
гитлеровского нашествия, смешались воедино радость от уничтожения врага и
высокое чувство морального удовлетворения от нашей победы. Фраза из
Священного писания, когда-то повторенная Александром Невским: "Кто с мечом к
нам придет, от меча и погибнет", - в то время была у всех на устах и
наконец-то воплотилась \594\ в жизнь в результате нашей победы. Когда я
узнал, что Германия капитулировала, радость моя была невероятной. Да и все у
нас радовались. Это многократно описано, и я лучше не скажу, чем было
рассказано писателями и художниками о том, что имело место в Москве на
Красной площади. Военных там буквально душили в объятиях радости. Победа!
Всеобщее ликование! Целовались, обнимались, торжествовали. Я тоже переживал
все это.
Хотя я хорошо знал Сталина и то, на что могу рассчитывать в ответ, но
спешил позвонить ему и поздравить и его с победой. Позвонил. Меня быстро
соединили, и Сталин снял трубку. Я его поздравляю: "Товарищ Сталин,
разрешите поздравить Вас с победой наших Вооруженных Сил, с победой нашего
народа, с полным разгромом немецкой армии", и пр. Уж не помню дословно, что
я тогда говорил. И что же? Сталин сказал мне в ответ какую-то грубость.
Вроде того, что отнимаю у него время, обращаясь по такому вопросу. Ну, я
просто остолбенел. Как это? Почему? Очень я тогда переживал и ругал себя:
зачем я ему позвонил? Я ведь знал его характер и мог ожидать чего угодно.
Знал, что он захочет показать мне, что происшедшее - уже пройденный этап,
что он думает уже о новых великих делах. Поэтому, мол, чего там говорить о
вчерашнем дне? Он теперь ломает себе голову о завтрашнем дне.
Я считаю, что это была актерская игра. Сталин очень умело и хорошо
играл такую роль. А поскольку он был к тому же грубый человек (не я первый
говорю о его грубости: еще Ленин, который отлично его знал, в своем
завещании упомянул о грубости Сталина, о его нетерпимости), то вот так и
получилось.
Я потом долго переживал происшедшее. Как же так? Что же он,
действительно лишен всякого чувства радости? Или притворяется? Но ведь не
лишен он чувства страха! Я видел, в каком состоянии находился Сталин в
первые дни войны. Он тогда был совершенно деморализован: какая-то
бесформенная протоплазма. Он чуть не отказался от своих постов, от активных
действий. А членам Политбюро высказал такие слова: "Ленин создал наше
государство, мы же его про... Все погибло. Я ухожу". Сел в машину и уехал из
Кремля к себе на дачу. Потом за ним поехали туда, как рассказывал мне
позднее Берия, уговаривали его, призывали, чтобы он обрел прежние силы и
приступил к деятельности, потому что победа возможна, не все потеряно, у нас
остались еще огромная территория и большие ресурсы.
И вот наконец долгожданная победа! Но сейчас он вроде бы не радуется.
Показывает: "Что это ты меня поздравляешь? Я-то \595\ заранее знал, что
именно так будет". Однако я-то видел его и в другой ситуации и твердо знал,
что он в свое время так не думал, а думал даже хуже, чем лица из его
окружения. А тут он теперь такое отмочил коленце: не принял поздравления...
{1}Маршал Советского Союза РОКОССОВСКИЙ К.К. командовал войсками 1-го
Белорусского фронта с февраля до ноября 1944 года. Далее и вплоть до июня
1945 г. эти войска возглавлял Маршал Советского Союза ЖУКОВ Г.К. Начальником
штаба фронта оставался генерал-полковник МАЛИНИН М.С.
{2}Генерал-лейтенант БЕРЛИНГ 3. (1896-1980) служил, будучи еще
подполковником, начальником базы в Польской армии генерала АНДЕРСА В. После
ее ухода в Иран весной 1942 г. остался в СССР. В 1943-1944 гг. полковник
Берлинг командовал дивизией им. Костюшко будучи генерал-майором - 1-м
Польским корпусом, затем Польской армией в СССР и с июля 1944 г. - 1-й
армией Войска Польского. В октябре-декабре 1944 г. этой армией командовал
генерал-лейтенант КОРЧИЦ В. Далее - генерал-лейтенант ПОПЛАВСКИЙ С.Г.
{3}БЕРЛИНГ 3. с осени 1944 г. учился в Военной академии Генерального
штаба в СССР, в 1948-1953 гг. являлся начальником Генерального штаба Войска
Польского, затем находился на гражданской службе.
{4}СВЕРЧЕВСКИЙ К. В звании генерал-лейтенанта командовал 2-й армией
Войска Польского в июле-сентябре 1944 г., затем ее возглавил
генерал-лейтенант Поплавский С.Г, а с декабря 1944 г. - опять Сверчевский.
{5}БЕРУТ Б. (1892-1956) в 1944-1947 гг. был председателем временного
высшего органа власти - Крайовой Рады Народовой.
{6}Писательница ВАСИЛЕВСКАЯ В. (1905-1964) была в годы Великой
Отечественной войны полковым комиссаром, а потом полковником Красной Армии,
работала агитатором Главного политического управления, редактором газеты "За
Радяньску Украину", в 1943-1945 гг. главным редактором газеты "Свободная
Польша", была председателем Союза польских патриотов в СССР.
{7}Генерал армии СОКОЛОВСКИЙ В.Д. служил начальником штаба 1-го
Украинского фронта с апреля 1944 г. до апреля 1945 г., потом был
заместителем командующего войсками 1-го Белорусского фронта (по май 1945
г.).
{8}ПОНОМАРЕНКО П.К. занимал эти посты в 1944-1948 годах.
{9}Лидер партии "Польске Стронництво людове" Винценты Витос возглавлял
ее с 1931 года. "Воля люду" (ее левое крыло) входило в состав Крайовой Рады
Народовой и Польского комитета национального освобождения.
{10}ГОМУЛКА В. (Веслав) был Генеральным секретарем ЦК Польской партии
рабочей с ноября 1943 г. по август 1948 г., а затем до декабря 1948 г. этот
пост занимал Берут Б. Далее ППР стала называться Польской объединенной
рабочей партией.
{11}Генерал брони РОЛЯ-ЖИМЕРСКИЙ М. командовал Войском Польским с июля
1944 года.
{12}Это было предместье Люблина, гитлеровский концлагерь Майданек.
{13}Речь идет о 5-й Гвардейской армии под командованием ЖАДОВА А.С.
\596\
{14}Они приземлялись на трех аэродромах: под Полтавой, у Миргорода и
возле Пирятина.
{15}Это случилось у Полтавы 22 июня 1944 года. Там были уничтожены 47
американских самолетов, повреждены 21 американский и 24 советских. 23 июня
состоялся налет на аэродром возле Миргорода. Там были уничтожены 3
американских самолета и повреждены 13. Всего погибло 30 советских
военнослужащих и ранено 80; американских погибло 2, ранено 14.
{16}БЕГМА В.А. (1905-1965) был в 1939-1941 гг. первым секретарем
местного обкома КП(б)У, в звании генерал-майора являлся в 1942-1944 г.
секретарем Ровенского подпольного обкома партии.
{17}Ровно освобождал 6-й Гвардейский кавалерийский корпус (командующий
генерал-лейтенант СОКОЛОВ С.В.).
{18}Автор ряда монографий по городскому строительству и развитию
городского транспорта СТРАМЕНТОВ А.Е.
{19}Председатель Временного правительства Польши с 1 января по 28 июня
1945 г. ОСУБКА-МОРАВСКИЙ Э. Президент Варшавы в 1944-1945 гг., потом
заместитель министра народной обороны генерал СПЫХАЛЬСКИЙ М. Ранее он
являлся начальником штаба Гвардии Людовой и заместителем начальника штаба
Армии Людовой.
{20}БЕРМАН Я. После войны был членом ЦК ППР и ответственным деятелем
правительства; МИНЦ X. - членом ЦК ППР, министром промышленности и торговли.
{21}ЦИКАНКЕВИЧ Ю. (1911-1989) находился в гитлеровских концлагерях с
1941 г. по 1945 г., потом был Генеральным секретарем Польской партии
социалистов, в 1948 г. вошел в состав Политбюро ЦК ПОРП, в 1947-1970 гг.
являлся премьером страны (в 1952-1954 гг. был вице-премьером).
{22}Драматург КОРНЕЙЧУК А.Е. в 1946-1953 гг. был председателем Союза
писателей Украины.
{23}БУР-КОМОРОВСКИЙ Т. (1895-1966) входил в 1943-1944 гг. в руководство
Армии Крайовой и официально возглавлял Варшавское восстание с 1 августа по 2
октября 1944 года.
{24}МИКОЛАЙЧИКС. (1901-1966) был в 1940-1943 гг. вице-премьером
эмигрантского правительства Польши, в 1945-1947 гг. являлся вице-премьером в
самой Польше и председателем партии "Польске Стронництво Людове", потом
опять убыл в эмиграцию.
{25}Бои за г. Бреслау тянулись с середины февраля по 6 мая 1945 года.
{26}Из Силезии 38-я армия двинулась на г. Моравска Острава.
Генерал-полковник КУРОЧКИН П.А. командовал 60-й армией с апреля 1944 г. по
май 1945 года.
{27}Генерал армии ЧЕРНЯХОВСКИЙ И.Д. командовал этой армией с июля 1942
г., потом он возглавлял с апреля 1944 г. войска Западного фронта и также -
войска 3-го Белорусского фронта. Погиб 18 февраля 1945 г. возле г. Мельзак
(ныне в Польше).
{28}Генерал-лейтенант авиации КРАСОВСКИЙ С.А. командовал 2-й Воздушной
армией с марта 1943 г. помай 1945 года. А штаб 1-го Украинского фронта
находился в Шенвальде (на железной дороге из Познани в Катовице).
{29}Маршал Советского Союза ЖУКОВ Г.К. командовал войсками 1-го
Белорусского фронта с ноября 1944 г. по июнь 1945 года. \597\

ПОСЛЕВОЕННЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

На 24 июня 1945 г. в Москве был назначен Парад Победы. Я тоже приехал в
Москву. Мне хотелось посмотреть, как пройдут войска по Красной площади,
порадоваться вместе со всем народом в столице нашей Родины. Не помню, звонил
ли мне Сталин, чтобы я приехал, или же я сам просто взял да поехал. Прибыл к
нам Эйзенхауэр. Он тоже стоял тогда на Мавзолее. В тот раз я впервые
встретился с Эйзенхауэром, в ту пору еще не президентом США, а верховным
главнокомандующим силами союзников в Западной Европе.
Как прошел парад, не мне сейчас описывать. Его видели многие, он
запечатлен в кинокартинах и художниками. Это действительно был парад большой
радости. Потом Сталиным был дан обед. Там находился и Эйзенхауэр, и все наши
видные военные. Английского командующего, кажется, не было. У Сталина
сложились хорошие отношения с Эйзенхауэром и еще лучше с Рузвельтом. С
Черчиллем же были плохие отношения и очень скверные с Монтгомери{1}. Сталин
относился к нему плохо, и я считаю, что для того имелись у Сталина большие
основания.
Хочу высказать здесь свою точку зрения на наши взаимоотношения с
союзниками, с которыми мы вместе воевали против гитлеровской Германии.
Франция почти не воевала после 1940 г., а вскоре после своего освобождения
вышла из масштабной войны в связи с ее окончанием. Реально оставались
боевыми союзниками на протяжении 1941 - 1945 гг. США и Англия. Я считаю, что
большую роль в ходе войны сыграл Черчилль. Он понял угрозу, нависшую над
Англией, и делал все, чтобы натравить немцев на Советский Союз, втянуть СССР
в войну против Германии. А когда Гитлер счел возможным напасть на нас,
Черчилль первым заявил, что Англии необходимо заключить договор с СССР,
чтобы объединить наши военные усилия. Сталин поступил правильно: он принял
это предложение, и установились соответствующие контакты, которые были
оформлены договорами. Спустя какое-то время вступили в войну США. Сложилась
коалиция трех великих держав: Советского Союза, США и Англии.
Япония выступила в конце 1941 г. против США, Англии, Нидерландов и
других стран, которые имели свои колонии в Азии и на Тихом океане. Тут уже
мы получили военное облегчение, смогли использовать наши войска с Дальнего
Востока и обрели уверенность в том, что Япония не будет воевать против нас.
Теперь наш Дальний Восток уже не находился под непосредственной угрозой.
\598\ Это создавало возможности для маневра, для лучшего использования наших
вооруженных сил, хотя и тогда мы должны были учитывать возможность какого-то
удара со стороны Японии. Япония же вначале успешно наступала и была уверена,
что скоро добьется решающей победы. Но это были "неразумные победы", и,
когда она застряла в войне и американцы остановили ее продвижение, стало
видно, что Япония не в состоянии организовать нападение на Советский Союз.
Англия и США делали все, чтобы оказать нам материальную помощь всех
видов, главным образом военную - вооружением и другим материальным
обеспечением, нужным для ведения войны. Мы получили очень существенную
помощь. Это было, конечно, не великодушие со стороны Англии и США и не то,
что они хотели помочь народам Советского Союза, вовсе нет. Они оказывали нам
помощь, чтобы мы перемалывали живую силу общего врага. Таким образом, они
нашими руками, нашей кровью воевали против гитлеровской Германии. Они
платили нам, чтобы мы могли продолжать воевать, платили вооружением и
материалами. С их точки зрения это было разумно. И это действительно было
разумно, да и нам выгодно. Ведь нам тогда приходилось тяжело, мы платили
очень дорогую цену в войне, но вынуждены были это делать, потому что иначе
воевать были неспособны. Тут возник взаимный интерес, и у нас установились и
налаживались далее хорошие отношения и обоюдное доверие.
Хотел бы высказать свое мнение и рассказать в обнаженной форме насчет
мнения Сталина по вопросу, смогли бы Красная Армия, Советский Союз без
помощи со стороны США и Англии справиться с гитлеровской Германией и выжить
в войне. Прежде всего хочу сказать о словах Сталина, которые он несколько
раз повторял, когда мы вели между собой "вольные беседы". Он прямо говорил,
что если бы США нам не помогли, то мы бы эту войну не выиграли: один на один
с гитлеровской Германией мы не выдержали бы ее натиска и проиграли войну.
Этой темы официально у нас никто не затрагивал, и Сталин нигде, я думаю, не
оставил письменных следов своего мнения, но я заявляю тут, что он несколько
раз в разговорах со мной отмечал это обстоятельство. Он не вел специально
разговоров по этому вопросу, но когда возникала беседа непринужденного
характера, перебирались международные вопросы прошлого и настоящего и когда
мы возвращались к пройденному этапу войны, то он это высказывал.
От Сталина трудно было ожидать объективности. Он был человеком очень
субъективным. Да и вообще в политике, между \599\ прочим, субъективизм,
личность играют большую роль. Иной раз бывает полезно оценить, что было
сделано правильно, подойти объективно к прошлому, взвесить все влиявшие на
дело факторы, с тем чтобы вернее оценить пройденный этап и на будущее
находить правильные решения. В данном случае считаю, что заключение Сталина
было правильным. Когда я слушал его, то полностью был с ним согласен, а
сейчас - тем более. Поэтому хочу аргументировать со своей стороны то, что
говорил Сталин, и то, что я сам тогда видел и понимал.
Как протекала война? Надо войти в наше положение, мысленно
проанализировать пройденный нами путь после нападения Германии, особенно
после того, как Гитлер вынудил нас оставить Белоруссию, Украину и огромные
области Российской Федерации, включая Северный Кавказ с его нефтеносными
районами. Правда, основные нефтеносные районы оставались там в наших руках,
но они были фактически выведены из строя, оборудование демонтировано,
прекратились добыча и переработка нефти{2}. Сложились тяжелые условия для
промышленности. Кроме того, мы лишились возможности экономически
использовать территории, которые достались противнику.
Возьмем хотя бы Украину. Какой удельный вес в СССР занимала в 1941 г.
украинская металлургия? Я сейчас не имею статистических данных, но думаю,
что тогда Украина вырабатывала как минимум 50% всей стали, если не
больше{3}; занимала ведущее место по добыче угля; имела большой удельный вес
в производстве хлеба, овощей, мяса. Мощными были украинская
машиностроительная промышленность, химия.
Была фактически выведена из строя ленинградская промышленность:
судостроение, танкостроение, приборостроение. Это была промышленность с
высококвалифицированными рабочими и большим количеством
научно-исследовательских институтов, мозговой центр всей технической мысли
Советского Союза. Он был парализован и дезорганизован, реально блокирован.
Вопрос стоял уже не о производстве, а о том, как людям выжить физически.
Много тысяч ленинградцев умерло, лишь частично они эвакуировались. Стала
работать с перебоями горьковская промышленность, ибо попала в сферу действия
немецкой авиации. Московская промышленность тоже была дезорганизована.
Производство самолетов вывели из Москвы, производство моторов - тоже,
производство автомашин в Москве прекратилось. Да мало ли что делала Москва с
ее мощным квалифицированным потенциалом? \600\ Харьков: крупнейший
тракторный завод, второй в СССР по силе после Сталинградского; потом
машиностроительные, паровозостроительные заводы. Харьковская промышленность
давала много средств ведения войны, и все это осталось в руках противника.
Воронеж - крупный промышленный город. Там большой авиационный завод, и он
тоже фактически прекратил производство: не тогда, когда противник вторгся в
Воронеж, а еще ранее его оборудование было вывезено, завод же использовался
как мастерские фронтового значения для ремонта самолетов, а не их
производства.
Мы лишились самых мощных баз по производству самолетов, танков, моторов
для тракторов и автомашин. А Сталинградский тракторный завод? Мы и его
потеряли. Там же находился крупнейший орудийный завод, который давал легкую
и тяжелую артиллерию для армии и военно-морского флота, включая береговую
артиллерию дальнего боя. Можете себе представить, какая надвинулась на нас
катастрофа? Мы оказались без средств передвижения, у нас не стало заводов,
которые обеспечивали нас автомобильным транспортом, особенно тягачами, без
которых нельзя воевать. Нет тяги! Приходилось ориентироваться на лошадей,
возвращаться в прошлое. Значительная часть артиллерии у нас перешла на
конную тягу. Кроме нас в эту войну только румыны воевали с артиллерией,
которая передвигалась на волах. Значит, и нам полностью переходить на волов
и лошадей? Вот какое возникло положение.
При современной технике и современном вооружении немецкой армии, когда
немцы захватили почти всю Европу с ее промышленным потенциалом, создавалась
тяжелая для нас ситуация. Если оглянуться, то скажу, что, когда мы
отступали, я не мог представить себе, как же мы сумеем выйти из этого
положения. Часть оборудования эвакуировали на Восток, но еще надо найти
помещение, установить и смонтировать оборудование, а это требует большого
времени. Наши люди героически справились с такими трудностями. Они творили
чудеса. Порой буквально в сараях монтировали оборудование и приступали к
производству вооружения. Но, как бы там ни было, потеря времени была
неизбежна.
Тут американцы и англичане предприняли усилия, чтобы не дать нам выйти
из строя, чтобы противник не разгромил нас, чтобы мы не оставались
беспомощными. Они нам давали самолеты, автомашины, вооружение. Когда я
увидел машины, которые мы стали получать, то глазам своим не поверил. А мы
их получали в \601\ довольно-таки большом количестве. Эти цифры у нас пока
что не опубликованы. Их хранителем, если не в письменных материалах, то в
памяти, является сейчас Микоян. Он выполнял соответствующие функции
представителя СССР, имел дело с США и Англией при получении по ленд-лизу
военного снаряжения и промышленного оборудования. Ленд-лиз - это особый
кредит военного времени, за который предусматривалось рассчитываться на
льготных условиях после окончания войны.
Одним словом, к нам потекли всякие товары. Как-то Анастас Иванович
рассказал, сколько он получил дюралюминия, стали, бензина, самолетов,
материалов для производства самолетов, сколько другого военного имущества и
вооружения. Это была очень существенная помощь. Прежде всего автомашины. Мы
обрели возможность обеспечить подвижность наших войск, что в современных
условиях является решающим условием для успешной войны. Немцы против Франции
и против нас широко использовали подвижность своих войск, наносили удары
рассекающими клиньями, а потом окружали наши войска, уничтожали их или
пленили и двигались дальше, совершая марши на большую глубину для нового
окружения. Они наводили панику на гражданское население, да и военные были
напуганы, подвержены боязни окружения. Это затем нашло, между прочим,
отражение в нашей военной и художественной литературе.
А дальняя бомбардировочная авиация? В начале войны мы фактически ее не
имели. Она была у нас, так сказать, символической. Иной раз несколько
самолетов добирались до Берлина. Но это же не систематическая бомбежка.
Такой бомбежкой нельзя нарушить производственный потенциал противника. Это
была капля в море, булавочные уколы, а были нужны мощные налеты на
промышленные центры. У нас для этого не было возможностей. Я уж не говорю о
том, что, когда мы отступили и Ленинград остался в окружении, то потеряли
возможность бомбить административный центр Германии - Берлин (только
Балтийский флот обладал самолетами, способными долететь до столицы
Германии), не говоря уже о районах Западной Германии. Они находились в
безопасности, и мы для них никакой угрозы не представляли. Другое дело -
налеты английской авиации. А когда вступили в войну США, которые поставили
свою промышленность на рельсы удовлетворения запросов войны, то огромный
потенциал американской промышленности создал реальную угрозу для Германии.
Думаю, что Гитлер, видимо, представлял себе, что это - начало его конца.
\602\ Вот я ссылаюсь тут на Сталина, критикую его. Но деятельность Сталина
имела две стороны. Он делал много хорошего и полезного для нашей страны, это
всеми признавалось, и я это сейчас тоже признаю. Но как человек, который был
поставлен на такой высокий пост, который я занимал, я должен был все
анализировать, вскрывать недостатки, промахи и злоупотребления властью,
превышение этой власти со стороны Сталина. Вот одна сторона дела. Теперь я
беру и другую сторону, положительную. Сталин, когда США вступили в войну,
сказал в беседе: "Ну, сейчас пойдет война моторов". Но он говорил это и
раньше. Были ли это его собственные слова или они были сказаны кем-то до
него, не знаю. Ясно, однако, каждому среднеразвитому человеку, что война
сейчас, на современном этапе, действительно война моторов. У кого больше
моторов, у кого больше возможностей держать эти моторы на ходу, то есть
иметь в достаточном количестве горючее, тот и выиграет войну. Конечно, США,
у которых совершенно исключалось всякое нарушение их промышленной
деятельности, имели огромный экономический потенциал и такие возможности. И
они эти возможности использовали.
А нам это было выгодно с точки зрения поставки материалов и вооружения.
Конечно, поставки обогащали капиталистов, на них наживались монополии США.
Но они помогали нам. США создали мощные воздушные силы. У них появился
самолет "летающая крепость", замечательный самолет, лучший в мире.
Американцы на таких самолетах вторгались в воздушное пространство противника
даже без сопровождения истребителей, а наши бомбардировщики могли так
поступать только ночью, днем же должны были иметь прикрытие. Без прикрытия
они могли действовать в пределах фронта, используя внезапность нападения. И
мы несли довольно тяжелые потери от зенитной артиллерии и истребительной
авиации немцев. Американцы же без прикрытия налетали на территорию
противника и подвергали бомбардировке его промышленные центры, что имело
огромное значение. Эти самолеты были вооружены крупнокалиберными пулеметами
- хвостовыми, бортовыми и лобовыми.
В 1943 г., когда мы наступали под Киевом, авиация у противника была уже
довольно жиденькая и не представляла такой серьезной силы, как в начале
войны. В 1944 г. я редко выезжал на фронт. Но я вообще не слышал жалоб, что
немецкая авиация не дает нам покоя. Мои фронтовые приятели (с ними я
поддерживал телефонную связь, они приезжали в Киев или я иной раз приезжал
на фронт) говорили: "Вы не можете себе даже представить, \603\ сейчас мы
ездим и днем, и ночью, и нас авиация противника не беспокоит". Чья это была
заслуга? Американской авиации. Она вывела из строя немецкие заводы, которые
производили самолеты. Металл у немцев был, и бензин имелся, но разрушены
были авиационные заводы. Разве этого мало? Разве маленькая помощь? И другие
их заводы, которые производили вооружение, США очень настойчиво, упорно и со
знанием дела разрушали. Это была большая поддержка нам. А помощь, которую мы
получали в виде готовых танков? Помню, получили мы английские танки под
Сталинградом (сейчас уже забыл их название). Их боевые качества были
невысокими, но это все же был танк. Пехотинец был прикрыт броней, смелее шел
в атаку и лучше наносил удары по врагу. Эти танки уступали нашим по броне,
но в ходовой части превосходили их.
В этой связи вспоминаю возмутительные случаи с нашими танками. Во время
Сталинградской битвы получили мы танки, а они, не пройдя и 100 километров,
остановились в пути, у них вышла из строя ходовая часть. Я тогда написал
записку Сталину, и Сталин принял суровые меры. В частности, сделал
перестановку в руководстве, ответственным за производство танков был
назначен Малышев{4}. Заострили внимание на качестве ходовой части танков, а
не только на их количестве. Но ее качество оставалось отвратительным. Зимой
1943 года, когда немцы стремились прорвать кольцо окружения вокруг
Сталинграда, пришла к нам Гвардейская армия Малиновского. В ней имелось три
корпуса, а в каждом корпусе - по танковому полку. И из этих танковых полков
ни один не вышел на линию фронта: все танки стояли на дорогах и ждали, пока
их приведут в подвижное состояние. Если бы дошел хоть один танк из трех, то
мы имели бы танковый полк, а так не получилось ни одного полка в результате
низкого качества производства. А ведь воевать надо было! Противник имел
достаточно вооружения. Оно было порой хуже нашего, но его было значительно
больше. Да и не все у немцев было хуже нашего. Простой патриотизм - он
больно бьет, если на нем основывать политику и не анализировать факты.
Следовательно, и на будущее нельзя строить иллюзий, а надо исходить из
реальных фактов.
У нас нет соответствующих сведений. Они не появились в печати из-за
чувства ложного стыда. Это неправильно. Считаю, что было бы полезно, если бы
такие работы были опубликованы. Может быть, даже подготовлены каким-то
научным институтом, который провел бы глубокий научный анализ былого. Надо
изучать прошлое, чтобы не допускать тех ошибок, которые были допущены \604\
раньше, и исключить их в настоящем и будущем. К сожалению, Сталин в то время
уже стоял на неправильных позициях. Он многое признавал, но сам перед собой,
в туалете. А высказать это где-то публично, чтобы другие услышали, он считал
унизительным. Нет, это не унижение! Признание заслуг своего партнера не
принижает наших заслуг. Наоборот, объективное заявление подняло бы нас еще
выше в глазах всех народов и ни в какой степени не принизило бы наших
достоинств, наших успехов, наших побед, значения тех решающих ударов,
которые мы нанесли по общему врагу. Но это было для Сталина невозможно. Он
старался прикрыть нашу слабость, полагая, что это делает нас как бы сильнее
противника: пусть нас больше боятся. Это глупый вывод, неправильный.
Противника не обманешь: он умеет считать, умеет анализировать, а наш народ
все понял бы правильно.
Возможно, Сталин боялся, что откровенность в этом вопросе когда-то
обернется и против него: почему не предвидел? Это уже другой вопрос. Думаю,
что надо было бы пойти на откровенное признание, не щадить себя, потому что
лучшая помощь стране и делу, которому ты служишь, - не прикрывать
недостатки, а вскрывать их, даже с болью, чтобы народ все увидел. Тогда
народ правильно поймет тебя, оценит и поддержит, если нужно, то и простит
ошибки, которые были допущены. Если люди искренне анализируют ошибки,
следовательно, они не будут их повторять. Могут сказать: "Вот, Хрущев
критикует Сталина, а сам в этих вопросах анализа и критики на Сталина же и
ссылается". Верно. Впрочем, полагаю, что мои товарищи, с которыми я вместе
работал под руководством Сталина, тоже оставят какие-то воспоминания. Если
они будут объективны, то не побоятся перед историей рассказать о недостатках
Сталина, обо всем том, что они знали. Сталин же то, о чем я сейчас
рассказываю, обычно говорил не один на один, а и в беседах, в которых
участвовало 5, 7, 10 человек. Не все члены Политбюро принимали обычно
участие в заседаниях Сталина. Сталин всегда выбирал какую-то группу, которую
он приближал к себе, а какую-то группу как бы в порядке наказания некоторое
время не приглашал. В такую группу мог попасть кто угодно. Одних он
приглашает сегодня, а завтра пригласит тех, которых не приглашал вчера.
То, о чем говорил Сталин на этих заседаниях, являлось правильным,
глубоким и трезвым признанием на основе сопоставления всех фактов,
определяющих, быть нам на свете или не быть, победить или же проиграть
войну. Когда там Сталин хорошо оценивал роль наших союзников, я был
абсолютно согласен с ним и \605\ считал, что это - правильный анализ фактов.
Сказать это никогда не поздно. Ведь новое поколение, которое сменит
современное руководство страной, обязательно осмелится объективно осветить
начало войны. Сейчас это уже не имеет принципиального значения. Все равно
наши вчерашние союзники сегодня стали нашими противниками. Признание их
помощи нам с точки зрения материального обеспечения и вооружения в то время
не отражает нынешнего состояния дел, потому что сейчас мы находимся в другом
положении. Шутка ли сказать, дожили до такого времени, когда нас считают
второй державой по промышленному потенциалу в мире! Мы действительно
являемся такой державой.
Мне британский премьер Макмиллан{5}, когда я в свое время беседовал с
ним, говорил: "Ну что сейчас Англия? Англия сейчас уже не та, когда она была
владычицей морей и определяла мировую политику. Теперь все решают две страны
- США и СССР". Почти в таких же выражениях мне сказал это де Голль,
президент Франции, человек трезвого ума. Он сказал: "Господин Хрущев, сейчас
США и Советский Союз - вот два великих государства. Франция не имеет того
величия, какое имела в прошлом. Теперь она уже не может определять мировую
политику". Таково признание нашей мощи, нашей роли и значения в мировой
политике. Поэтому нисколько не умалило бы нашего достоинства признание, что
в прошлом эти страны оказали нам такую помощь, которая существенно повлияла
на исход войны.
Повторяю: они оказали нам помощь не ради победы дела социализма, идей
марксизма-ленинизма. Для них стоял вопрос о жизни или смерти. Они нам
помогали для того, чтобы наша армия не пала под ударами Гитлеровской
Германии, а, опираясь на более современное вооружение, перемалывала бы живую
силу врага, тем самым ослабляя и себя. Это ведь тоже было в интересах наших
союзников. Они хотели выбрать подходящее время и активно включиться в войну
против Германии тогда, когда Советский Союз уже не обладал бы мощью и не
занимал бы решающего положения при решении мировых проблем после разгрома
Германии. Поэтому их помощь - это не любовь к нашему народу и не проявление
уважения к нашей государственной системе, а результат трезвого взвешивания
возникшего тогда положения для западных стран.
Ситуация сложилась так, что мы стали союзниками с ними, чтобы выиграть
эту войну против общего врага. Англия и США хотели воспользоваться ситуацией
и использовать наши государственные и главным образом людские ресурсы, с тем
чтобы чужими руками перемолоть силы общего врага, добиться победы и получить
возможность \606\ самим вершить судьбы мира. Этим они и руководствовались,
когда помогали нам. Они не стыдились того, что идут на союз с
социалистическим государством - заклятым врагом капитализма. И Сталин, нужно
отдать ему должное, тоже пошел на это. Конечно, не от хорошей жизни, а
потому, что иного выхода не было, никакого выбора не было. Но это был путь к
спасению. Единственный путь, чтобы выжить и выиграть войну. Так я оцениваю
этот вопрос, и такое же мнение я слышал от Сталина. Он подробно не разбирал
тот период войны. Но не требуется больших усилий, чтобы прийти к такому
заключению. Он понимал это и говорил об этом.
Я надеюсь, что моя точка зрения найдет отражение в исследованиях тех
историков, которые попробуют объективно разобраться в обстановке,
сложившейся в 1941-1943 годах. Впрочем, и в 1944 - 1945 гг. американцы
многое нам давали. Уже после войны Жданов съездил в США, и мне сказали, что
после этого по ленд-лизу мы получили мощный прокатный американский стан и
этот стан решено смонтировать на заводе им. Ильича в Мариуполе, потом этот
город назвали Жданов{6}. Я туда съездил. На монтаже работали японцы. Монтаж
был организован узлами, чтобы быстрее ввести стан в строй. Помню, говорил я
с японцами, спрашивал об их жизни. Потом мы шутили над тем, что нам пленные
японские солдаты отвечали: они приехали сюда помогать русским, их прислал
помогать микадо. Они считали себя не пленными, а посланцами микадо
(императора).
Итак, мы получали от союзников оборудование, корабли, много военного
снаряжения. Это сыграло важную роль в войне. Почти вся наша артиллерия была
на американской тяге. Как-то, уже после смерти Сталина, я предложил:
"Давайте все машины, которые мы производим, дадим нашим военным, потому что
просто неприлично смотреть: идет парад, а тягачи - американские". Почти вся
наша военная техника, которая стояла в ГДР, тоже была на американских
"студебеккерах". Это неудобно, это для нас позор. Уже сколько лет прошло,
как кончилась война, а мы все еще ездим на американской технике.
Хочу тут подчеркнуть, какое количество этих машин и какого качества мы
получили. Представьте, как без них мы бы наступали? Как двигались бы от
Сталинграда до Берлина? Я не представляю себе. Наши потери были бы
колоссальными, потому что не было бы никакой маневренности у наших войск.
Кроме того, мы получали много стали и дюралюминия. Наша промышленность была
подорвана, частично оставлена врагу. В этих условиях помощь от США имела
очень большое значение. \607\ В оказании нам помощи проявили большое
упорство и англичане. Они доставляли грузы кораблями в Мурманск и несли при
этом большие потери. Там пролег длинный путь, на котором безнаказанно
разгуливали немецкие подводные лодки. Германия захватила Норвегию и подошла
вплотную к нашему Мурманску. Поэтому многие машины англичане и американцы
перегоняли к нам и через Иран{7}. Это было гораздо выгоднее, потому что
южный путь был безопасен. Корабли разгружались в Персидском заливе, а дальше
машины своим ходом двигались к нам. Кроме того, самолеты из США летели своим
ходом через Аляску, Чукотку и Сибирь. Там получились довольно большие
грузопотоки.
Конечно, это не все полностью решало, но без этого не оказалось бы и
главного решения дела. Из крови наших бойцов и техники со стороны США и
Англии в совокупности складывалось обеспечение победы, обеспечение действий
Красной Армии, которая дралась и наносила сильнейшие потери нашему общему
врагу. Продукты питания мы тоже получали тогда в большом количестве. Ходило
немало анекдотов, в том числе неприличных, об американской тушенке. И
все-таки она была вкусной. Много появилось на этот счет прибауток, но
тушенку-то мы ели. Без нее нам было бы очень трудно кормить армию. Ведь мы
потеряли самые плодородные земли - Украину и Северный Кавказ. Это надо себе
представить, как трудно было в таких условиях организовать обеспечение
продовольствием всей страны.
Кроме того, мы получили от союзников много новых технических устройств,
о которых вообще не имели понятия. Для противовоздушных сил мы получили
электронный прибор - радиолокатор. Командующий военно-воздушными силами
говорил мне, что этот аппарат прибыл из Англии. Раньше мы оборудовали
противовоздушную оборону из приборов только прожекторами и "слухачами",
довольно грубыми и сложными. О современном электронном оборудовании мы и
понятия не имели, англичане же его имели и какое-то количество передали нам.
На командном авиапункте меня обучали военные, как можно следить за авиацией
противника по экрану этого аппарата.
Одним словом, надо честно признать вклад наших союзников в разгром
Гитлера. Нельзя хвастать: вот мы шашки вынули и победили, а они пришли к
шапочному разбору. Такая точка зрения верна, если рассматривать лишь вклад
союзников с точки зрения высадки десантников, то есть непосредственного
участия американских и английских войск в борьбе против Германии на
Европейском континенте. Тут будет верно. Но техника и материалы, которыми
они \608\ помогали нам, - другой вопрос. Если бы они не помогали, то мы бы
не победили, не выиграли эту войну, потому что понесли слишком большие
потери в первые дни войны. Теперь - о десантах союзников. Мы ждали второго
фронта в Европе в 1942 г. и в 1943 году. Особенно он был нужен в 1942 г.,
когда нам приходилось очень тяжело. Я говорю в основном о нашем участке -
Юго-Западном и Южном фронтах, где в 1942 г. наносился врагом главный удар.
Противник поставил задачу лишить нас нефти и пробиться через Кавказ в Иран.
Он был недалек от реализации своих планов. Конечно, если бы наши союзники
высадили десант именно тогда, то наши потери были бы гораздо меньшими.
Сейчас мне трудно судить о намерениях союзников в то время. Было ли
решение не высаживать десант продиктовано желанием переложить еще больший
груз на плечи Советского Союза и еще больше нас обескровить? Этого я не
исключаю. Или же было так, как они нам объясняли: что они еще недостаточно
подготовлены, что у них еще недостаточно развито производство вооружения и
они не готовы к высадке мощного десанта? Что им нужно еще какое-то время?
Думаю, что имело место и то, и другое, но больше первого. Больше было
желания обескровить нас, обескровить своего союзника, с тем чтобы включиться
в войну как следует уже на завершающем этапе и потом вершить судьбы мира.
Воспользоваться результатами войны и навязать всем свою волю: не только
врагу, но и союзнику. Это я вполне допускаю. И это, видимо, сыграло немалую
роль.
Если рассматривать с классовых позиций, то союзникам было неинтересно
усиливать нас. Их интересы заключались в том, чтобы своевременно
использовать СССР, несмотря на то что он базируется на социалистических
принципах. Так уж сложилась наша общая судьба, что нам понадобилось
объединить свои усилия. Каждый из нас поодиночке или совсем не смог бы
выиграть войну, или же выиграл бы, но с гигантскими потерями и очень большой
затяжкой во времени. Поэтому стороны шли на такой союз и, прилагая
совместные усилия в борьбе против общего врага, оставались в то же время на
своих классовых позициях.
Мы тоже считали, что нам было бы полезно стать значительно сильнее
своих союзников к концу войны, чтобы наш голос звучал еще внушительнее при
решении международных вопросов. Если бы это удалось, то не так был бы решен
вопрос о Германии, как он был решен в Потсдаме. В Потсдаме решение явилось
компромиссным. Оно основывалось на соотношении сил, которое сложилось к
концу войны. Особенно сказалось это на статусе Берлина и Вены. \609\ Эти
города находились в зоне, которую занимали советские войска. Казалось бы,
эти города должны целиком входить в нашу зону. Однако союзники целиком нам
их не отдали. Эти города были разделены на четыре сектора: мы получили
четвертую часть, а три части получили Англия, США и Франция. Это тоже
свидетельствует о соотношении сил, которое сложилось к концу войны.
О многом, конечно, американцы и англичане думали еще тогда, когда пошли
на союз с нами. Особенно стала эта проблема беспокоить их, когда наша армия
выдержала немецкий удар и при напряжении всех сил перешла в наступление,
весьма устойчиво чувствуя себя на всех фронтах. Когда мы уже двигались на
запад и подошли к Германии, союзники вынуждены были поспешить открыть второй
фронт в Европе, потому что они теперь боялись, что мы можем продвинуться
значительно дальше на запад от тех границ, которые были определены ранее,
когда намечались зоны оккупации для каждой страны, участвовавшей в войне.
Все это тоже надо учитывать, указывая и на достоинства союзников, их вклад в
общее дело разгрома гитлеровской Германии, и на их классовую позицию.
Теперь хочу рассказать насчет высказываний Сталина относительно
взаимоотношений с союзниками в процессе войны, конкретно - с Рузвельтом и
Черчиллем. Франция не имела крупных сил в Европе, и Сталин стал уделять ей
внимание, в сущности, начиная с Потсдамской конференции и после нее. Его
внимание занимали раньше главным образом Рузвельт и Черчилль. Сталин, по его
собственным словам, больше симпатизировал Рузвельту, потому что президент
США с пониманием относился к нашим проблемам. Сближала Рузвельта со Сталиным
и его нелюбовь к английской монархии, к ее институтам.
Сталин как-то рассказал о таком эпизоде. Когда во время Тегеранской
конференции главы держав встретились за обедом, Рузвельт, подняв бокал,
предложил выпить за президента Советского Союза господина Калинина. Все
выпили. Спустя какой-то срок Черчилль, тоже подняв бокал, объявил тост за
короля Великобритании. Рузвельт сказал, что он пить не будет. Черчилль
обиженно насторожился, а тот - ни в какую: "Нет, я пить не буду. Я не могу
пить за английского короля. Я не могу забыть слова моего отца". Оказывается,
когда отец Рузвельта уезжал в Америку из Европы, то уже на пароходе он
сказал сыну про британского короля: "Он наш враг". Сын не забыл этого и,
невзирая на этикет, так и не поднял бокала.
При деловых разговорах и возникавших спорах очень часто Сталин встречал
поддержку со стороны Рузвельта против Черчилля. Таким образом, у Сталина
симпатии сложились явно в пользу \610\ Рузвельта, хотя Черчилля он тоже
ценил и относился к нему с уважением. Это был крупный политический деятель
не только Англии, он занимал одно из ведущих мест в сфере мировой политики.
При неудаче конца 1944 г. в Арденнах, когда немцы серьезно угрожали союзным
войскам на втором фронте, Черчилль обратился за помощью к Сталину, с тем
чтобы мы оттянули на себя немецкие армии. Для этого нам нужно было провести
внеочередную наступательную операцию. Ее мы провели, хотя она планировалась
у нас на значительно более поздний срок{8}. Это стало демонстрацией дружбы и
помощи союзнику, у которого сложилась тяжелая обстановка. Это было Сталиным
проведено очень хорошо, он умел понимать и такие дела и проводить их в
жизнь.
Помню, как Сталин несколько раз возвращался к характеристике
Эйзенхауэра. Он отмечал его благородство, рыцарский подход к
взаимоотношениям с союзником. Несколько раз я слышал такие высказывания при
беседах в узком кругу у Сталина уже после войны, но еще до моего переезда в
Москву.
Когда я вновь начал работать в Москве и чаще бывал у Сталина, он стал
часто приглашать меня, когда уезжал в отпуск на Кавказ. Я чувствовал, что он
просто не терпит одиночества и даже боится его. У него появлялся физический
страх перед одиночеством. Это было для всех нас довольно накладно (говорю о
членах руководства страны, которое окружало Сталина). Отдыхать вместе с ним
и обедать считалось великой честью. Но это еще и большая физическая
нагрузка.
Однажды я с ним вместе отдыхал целый месяц. Он меня поместил буквально
рядом с собой. Приходилось и жить рядом, все время вместе обедать и ужинать.
Но это внешняя сторона дела. А если бы знали, что это означает на деле,
какие это физические нагрузки, сколько нужно было съедать и вообще
потреблять того, что вредно или неприятно, лишь бы не нарушить личных
отношений! Отношение к тебе демонстрировалось самое хорошее, дружеское, и
приходилось идти на жертвы. Но такая жизнь была отчасти полезна тем, что
велись беседы, из которых можно было извлечь для себя пользу и сделать
различные политические выводы.
В ходе таких бесед я неоднократно слышал от Сталина очень лестные
отзывы о порядочности Эйзенхауэра. Сталин говорил, что когда мы наступали на
Берлин, то если бы со стороны союзников был не Эйзенхауэр, а какой-то другой
верховный командующий их войсками, мы бы, конечно, Берлин не взяли, просто
не успели бы. Его бы заняли раньше нас американцы. И это действительно так,
потому что немцы сосредоточили главные силы против нас и охотно \611\ готовы
были сдаться Западу. Сталин обратился к Эйзенхауэру с письмом, в котором
говорилось, что, согласно межсоюзническому договору и с учетом крови,
которая пролита нашим народом, мы хотели бы, чтобы наши войска вошли первыми
в Берлин, а не союзные. Как говорил Сталин, Эйзенхауэр тогда придержал свои
войска и прекратил наступление. Он предоставил нашим войскам возможность
разбить немцев и занять Берлин. Таким образом, мы получили приоритет,
захватив столицу Германии. Другой человек на это не пошел бы. А ведь если бы
Берлин был захвачен американцами, то тогда, по словам Сталина, по-другому
решался бы вопрос о судьбе Германии, а наше положение значительно ухудшилось
бы. Эйзенхауэр проявил такое рыцарское благородство и был верен слову,
данному нам Рузвельтом. Он уважал память о Рузвельте.
В это время новым президентом США стал Трумэн, которого Сталин и не
уважал, и не ценил. И, видимо, правильно делал, потому что тот заслуживал
такого отношения. А вот еще один факт, о котором рассказывал Сталин, тоже
относящийся к концу войны, когда немцы были уже приперты нашими войсками к
стене капитуляции и не могли оказывать сопротивления, должны были слагать
оружие и сдаваться в плен. Многие из них не хотели сдаваться в плен нашим
войскам и двинулись на запад с тем, чтобы сдаться американцам. Опять
последовало обращение Сталина к Эйзенхауэру: было сказано, что советские
войска проливали кровь, разгромили врага, а противник, который стоит перед
нашими войсками, сдается в плен американцам: это несправедливо. Эйзенхауэр
приказал тогда не брать немцев в плен (кажется, это было в Северной Австрии,
где у нас наступал Малиновский) и предложил командующему германскими силами
сдаться в плен русским, так как именно русское оружие победило его армию.
Так и получилось.
Сталин рассказывал также, что он обратился с аналогичной просьбой к
Черчиллю. На участке в Северной Германии, который занимал Монтгомери, немцы
тоже убегали от войск Рокоссовского к англичанам. Сталин попросил, чтобы их
англичане не брали в плен и вынудили сдаться нашим войскам. "Ничего
подобного! - возмущался Сталин. - Монтгомери забрал себе их всех и забрал их
оружие. Так наши войска разбили немцев, а результат разгрома пожинал
Монтгомери". И Эйзенхауэр, и Монтгомери - оба представители буржуазного
класса. Но они решили по-разному и по-разному соблюдали принципы
партнерства, договоренности, слова, чести. Когда я имел дело с Эйзенхауэром,
то всегда передо мной как бы стояли его былые действия. Я помнил слова,
сказанные Сталиным, и верил им. Ведь Сталина заподозрить в симпатиях к
кому-либо \612\ никак было нельзя. В классовых вопросах он был неподкупен и
непримирим. Это у него была очень сильная политическая черта, за которую он
пользовался среди нас большим уважением.
Под конец войны Сталин очень беспокоился, как бы американцы не перешли
через линию разграничения союзных войск. Я уже говорил, что против нас было
организованное сопротивление немцев, а американцы спокойнее наступали и
легко пересекли линию разграничения. Сталин сомневался, уступят ли они,
сдержат ли слово, данное Рузвельтом. Они ведь могли сказать, что их войска
останутся там, куда вышли, и это будет теперь разделительная граница
оккупационных районов. Но нет, американцы отвели свои войска назад и
расположили их по линии, которая была намечена в Тегеране, еще до победы над
Германией. Это тоже свидетельствует о порядочности Эйзенхауэра. Из таких вот
фактов складывалось хорошее отношение Сталина к Эйзенхауэру. Поэтому Сталин
и пригласил Эйзенхауэра на Парад Победы и выразил наше признание его заслуг
награждением его высшим военным орденом СССР - "Победы". Это очень высокая
награда. Правда, тем же орденом был награжден фельдмаршал Монтгомери. Но в
данном случае налицо формальное выполнение нашего долга по отношению к
союзнику, потому что англичане тоже награждали наше начальство своими
орденами. Здесь имела место лишь официальная взаимность, а Эйзенхауэра
Сталин выделял особо. Потом я не раз встречался с Эйзенхауэром, но об этом я
расскажу в другом месте.
Сейчас хочу высказать свои соображения на тему, были ли созданы условия
в СССР для того, чтобы все отдать нашей Красной Армии, дабы она могла
противостоять врагу. Следовательно, вопрос конкретно стоит так: могла ли
Красная Армия противостоять гитлеровской армии и, как тогда говорили
Ворошилов и Сталин, не уступить ни пяди земли врагу? Могла ли бить врага
только на его территории? Был такой лозунг. Весь мир чувствовал ложность
этого лозунга, необеспеченность СССР реальной силой. Но могли ли мы сделать
его реальностью? Безусловно, могли. Другое дело, что, помимо экономики,
очень остро зависело это, особенно в начальный период войны, от проблемы
военных кадров. Мы бы легче справились с фашистами, если бы в 30-е годы не
были уничтожены наши военные кадры. Кадровый состав командиров Красной Армии
был истреблен в очень большой степени.
У меня нет точных количественных данных, сколько офицеров различных
званий было уничтожено. Но если посмотреть на высший командный состав, то
видно, что почти весь он - от командующих \613\ войсками военных округов до
командиров дивизий - был истреблен. А ведь это были люди, которые обладали
хорошими знаниями, многие из них окончили военные академии, а некоторые - и
по две академии: общевойсковую и специальную. Средний командный состав имел
среднее военное образование. Но самое ценное в этих кадрах было то, что они
прошли Гражданскую и другие войны, обладали важным опытом. Они не имели
нужных знаний раньше, когда участвовали в Гражданской войне, но после
окончания Гражданской войны получили теоретические и специальные военные
знания и накопили большой опыт командования соединениями, а до того прошли
солдатскую и офицерскую школу Первой мировой войны, в Красной Армии стали
командирами разных степеней и рангов, участвовали в военных играх, военных
маневрах. Все у нас было сделано, что только можно было сделать, с этими
кадрами, чтобы научить и должным образом натренировать этих людей. Они
вполне соответствовали своему назначению и готовы были выполнить свой долг
перед Родиной.
К сожалению, эти люди были истреблены, после чего были выдвинуты на
командные должности люди, не обладавшие ни знаниями, ни опытом. Поэтому они
во время войны уже на поле брани проходили стажировку и обучались вождению
войск. А это совсем не то, что в мирных условиях. Правда, тут созревание шло
быстрее, но обходилось народу дороже. Когда разыгрывается на карте та или
другая операция, подсчитывают: столько-то тысяч людей погибло; но тут
условные потери. На фронте же погибали не условно, а безусловно. Если бы
сохранились кадры, которые прошли должную школу еще до войны, то мы понесли
бы значительно меньшие потери. Это каждому понятно, и это обязательно нужно
учитывать при анализе событий начального периода войны. К сожалению, никто
не приподнимал этой завесы. Люди, которые были уничтожены в 30-е годы,
считались "врагами народа". Вот почему их гибель не ставилась в вину тем, по
чьей вине эти люди были загублены; наоборот, их уничтожение даже возводилось
в заслугу.
Ну, ладно, тогда все мы были обмануты, все верили, что прозорливость
"отца и вождя советского народа великого Сталина" спасла нас от врагов. Но
потом-то, на XX съезде КПСС все эти вопросы были подняты и неопровержимо
освещены. Неопровержимые факты могут быть предоставлены в распоряжение всем,
кто захочет произвести глубокий анализ свершившегося. Однако еще и сейчас
остались люди, которые буквально дрожат перед загаженными кальсонами
Сталина, по-прежнему становятся перед ним во фронт и считают, что
исторически тогда были неизбежные потери и что \614\ они говорят о величии
того, кто не остановился перед потерями, а вывел нашу страну туда-то и
туда-то, на такой-то рубеж, добился того-то и того-то. Я даже не знаю, как
называть людей, которые так рассуждают. А если бы не было тех потерь и
злоупотребления властью? Разве было бы хуже? Вспомним, что говорил Ленин о
Сталине. Что Сталин нетерпим, поэтому нужно его отстранить от партийной
власти. Если бы это было сделано, то война за спасение СССР стоила бы нам во
много раз меньше, чем стоила при "отце родном, величайшем и гениальном
вожде".
Подготовка к ведению войны - это не только занятия на местности,
проведение операций на картах, тренировка и муштровка людей, хотя без этого
нельзя подготовиться к войне. Если не создать необходимых материальных
условий, не создать экономического фундамента, то никакая война не может
быть выиграна. Главное - это вопросы материального обеспечения и
производства вооружения: авиация, артиллерия, танки, стрелковое оружие,
инженерные средства, другое оружие - все то, что нужно для разгрома врага и
отражения его нападения. Некоторые средства нужно иметь на всякий случай:
химическое и бактериологическое оружие. К счастью. Вторая мировая война
прошла без применения таких средств{9}, но в Первой мировой войне
использовались газы. Если бы у нас не имелось заранее таких средств, а
противник применил бы их, то для наших армий создалось бы бедственное
положение. Следовательно, это оружие, необходимое в прошлом, необходимо
готовить, увы, и в настоящем, и даже на будущее, пока существуют
противоположные общественные системы. В какой-то степени мы просто вынуждены
накапливать такие средства войны и держать их про запас.
Итак, я высказался относительно репрессированных военных. Мне трудно
перечислить их всех, хочу остановиться лишь на некоторых из них. Возьмем
Гамарника, заместителя наркома обороны СССР. Это был большой политический
деятель и очень хороший организатор, человек, который принимал
непосредственное участие в создании Красной Армии. Его роль как заместителя
наркома обороны тоже была весьма велика.
Скажут, что Гамарник не был казнен. Знаю, Гамарник сам застрелился. Но
он предвидел, что будет казнен. К нему пришли, чтобы его арестовать, и он
застрелился. Палачи пришли тянуть его на плаху, и он решил, что лучше будет
покончить жизнь самоубийством. Это был честнейший человек.
Егоров - крупнейший военачальник. Еще в Гражданскую войну он командовал
Юго-Западным фронтом. Тухачевский в возрасте \615\ 27 лет руководил рядом
фронтов. Какие операции поручал лично Ленин проводить Тухачевскому?
Кронштадтская, против Антонова, против Колчака, против Деникина, против
белополяков. Когда его казнили, сколько всякого ничтожного лепета
произносилось в его адрес теми людьми, которые недоросли не только до его
пупа, но и до его коленок. А они лягали его.
Если в Гражданскую войну какая-то операция проводилась под
командованием Тухачевского, то потом персонально валили все неудачи именно
на Тухачевского. Однако после тех операций, которые, как считали эти
критики, были провалены в результате того, что Тухачевский оказался "не на
высоте", другие, даже более сложные операции, связанные с вопросом и жизни,
и смерти Советской страны, Ленин неизменно поручал Тухачевскому. Он его
ценил, и ценил правильно. Я с Тухачевским встречался, хотя знал его не столь
близко, но и не очень далеко. Когда я работал секретарем Московского
городского и областного комитетов партии, мы с ним перезванивались и
встречались, причем не только на пленумах: я с ним не раз выезжал в поле,
где он показывал мне в деле некоторые военные новинки. Я говорю о новинках,
которые имеют отношение к вооружению Красной Армии и ее инженерному
оборудованию. У меня осталась самая добрая память о Тухачевском.
Теперь - Якир. Якир был раньше студентом, не имевшим до 1917 г.
никакого военного образования. Он не был на мировой войне, а во время
Гражданской начал свою военную карьеру с создания какого-то отряда.
Вооружались тогда, кто чем мог, а главным оружием трудящихся была ненависть
к старому строю и преданность новому строю, во имя которого и шла война.
Отряд Якира вырос затем в дивизию. Он командовал ею, оставаясь на Юге, где
был отрезан от основных сил Красной Армии, пробился к основным силам, прошел
как бы сквозь строй белогвардейцев и вывел дивизию к своим. Потом успешно
руководил группами войск. Кончилась Гражданская война, и он занимал высшие
командные посты в Красной Армии, командуя войсками Украины и Крыма, других
округов, а затем был арестован и казнен.
Эйдеман. Он был поэтом и был воином. Тоже выделялся как крупный
военачальник. Возглавлял Осоавиахим, когда был арестован и тоже казнен. Я
сейчас забыл фамилию того военного, по национальности эстонца, который был
офицером царской армии, но прошел вместе с нами всю Гражданскую войну, а
затем командовал войсками Московского и других военных округов. Я знавал его
в Москве. Он тоже считался крупнейшим военачальником, \616\ тоже был
арестован с Тухачевским и Якиром и казнен вместе с ними{10}. А Блюхер?
Сейчас в газетах без конца твердят: Блюхер получил первым орден Красного
Знамени, Блюхер сделал то-то, Блюхер сделал то-то. Никто не осмеливается,
однако, рассказать, как окончил жизнь Блюхер. Где он был, когда шла война с
Гитлером? А он был уже мертв. Почему? Он сам умер? Нет, тоже был казнен как
"враг народа". Это был рабочий, имел профессию слесаря, приобрел военный
опыт в Первую мировую войну унтер-офицером, а потом вырос в крупнейшего
военачальника, командовал в Гражданскую войну соединениями, был нашим
советником у Чан Кайши, которому мы тогда доверяли как военному и
политическому деятелю, командовал войсками Дальневосточного военного округа,
являлся грозой для врагов и надежным щитом Страны Советов. Сейчас ему ставят
памятник. Как же не стыдно тем, которые не хотят сказать народу правду, что
Блюхер пал от руки того, о ком Ленин сказал, что ему нельзя доверять? Да,
памятник Блюхеру нужен. Но памятник ему должен ставиться такой, чтобы все
знали, что нас лишила возможности использовать талант Блюхера в войне против
немцев не естественная смерть человека.
Я недавно вновь смотрел кинофильм "Железный поток" по одноименной
книге. Это была первая книга о Гражданской войне, которую я в свое время
прочел. Написана она талантливым писателем Серафимовичем, а теперь эта книга
вышла на экран. Я смотрел этот фильм не в первый раз, но, как всегда,
волновался и переживал, все время вспоминал этого мужественного и умного
человека, командующего авангардом Таманской армии. В книге его назвали
Кожух, а на деле это Ковтюх, человек, проявивший ум, военный талант и
мужество: он вывел Таманскую армию, прорвался из белого окружения. Зрители
восхищаются талантом этого человека и его бойцами - крестьянами и кубанскими
казаками, которые выходили из окружения со своими семьями. Спрашивается, где
же Ковтюх? Что он делал во время этой войны? Нет Ковтюха. Он тоже попал в
число "врагов народа" и был расстрелян. Можете себе представить? Если бы
Ковтюх был жив и возглавлял бы воинские соединения в борьбе с немцами, какую
пользу принес бы? Когда его арестовали, он имел звание комкора, крупное
воинское звание. Так разве только Ковтюх? А другие?
Они тоже погибли от руки Сталина как "враги народа". Теперь всем им
вернули доброе имя. Это сделано после XX съезда партии. Но сейчас многое
замалчивается. Я считаю, что нужно не только вернуть, но и показать их всех
как мучеников террора, который \617\ проводился Сталиным под лозунгом борьбы
с "врагами народа". Чего же он стоит? Какой он гений? Какой же он "отец
родной" советского народа, каким его провозглашали на митингах и повторяли
это, где надо и где не надо? В литературе он тоже выведен "отцом родным".
Нет, прежний покров будет сорван, и Сталин будет показан перед советским
народом нагим, займет именно соответствующее ему место в истории.
Еще один крупный военачальник, тоже выходец из народа, - Федько. И его
тоже нет. В последнее время своей деятельности он командовал войсками
Киевского военного округа и стал заместителем наркома обороны. Потом был
арестован в 1938 г. и тоже погиб, как и другие честные люди, объявленный
"врагом народа". Я сейчас уже не помню, рассказывал ли я когда-нибудь раньше
об Иване Наумовиче Дубовом. Дубовой - выходец из пролетарской семьи. Его
отец - донецкий шахтер с дореволюционным партийным стажем. Мне говорили, что
во время Первой мировой войны Иван окончил школу прапорщиков и стал
офицером. Потом началась Гражданская война, и вот он уже заместитель
начальника дивизии, а начальником был Щорс. Я познакомился с Дубовым позже,
на съездах Компартии Украины. Он всегда был участником этих съездов.
Особенно близко я с ним познакомился в 1928 - 1929 гг., когда работал в
Киеве, заведуя орготделом Окружного комитета партии, а Дубовой был
помощником командующего войсками Украинского военного округа. Он очень
дружил с Николаем Несторовичем Демченко, секретарем Окружного комитета
партии Киева. А я в свою очередь уважал этого человека, часто с ним
встречался, выезжал вместе с ним в войска. Дубовой был ближайшим другом
Якира. Я радовался, что вот такие у нас сейчас имеются командиры в Красной
Армии, душой и телом преданные делу революции. Советской власти и
социализма.
Когда же началось разоблачение "врагов народа", погибли Якир,
Тухачевский и другие, то спустя какое-то время Сталин разослал нам их
"показания". Он иной раз делал это. Редко, но рассылал. Читаю я эти
"показания" Дубового. Оказывается, они собственноручно написаны Дубовым. Он
там писал, что убил Щорса, так описывая место, где тогда вела бой дивизия,
которой командовал Щорс: "Мы со Щорсом лежали и наблюдали за боем. Вдруг
пулеметчик противника повел огонь в нашем направлении. Пули довольно хорошо
ложились вокруг наших бойцов. Мы тоже были под обстрелом этого пулемета. Я
сзади был, а Щорс впереди, он повернулся: "Ваня, Ваня, а у беляков-то
пулеметчик хороший, смотри, как он метко ведет огонь". Потом он еще
обернулся и что-то хотел мне сказать. Тут я \618\ убил его - выстрелил ему в
висок. Убил, чтобы после него самому занять его место, то есть получить
командование этой дивизией".
Вы можете себе представить, насколько я был возмущен? Я уважал этого
человека, и вдруг он сделал такую подлость. Я ругал себя: каким же я
оказался слепцом, как же я мог не увидеть! Ведь когда я его знал, он уже был
убийцей Щорса! Теперь, после XX съезда партии, когда мы подняли архивы,
взяли те дела, по которым людей объявляли "врагами народа", расстреливали и
душили, я увидел, что все это были ложь и обман. Так я оказался во второй
раз обманутым: в первый раз был ложный обман, когда я считал Дубового
честным человеком, а он "признался" в своих преступлениях; а вторично я
оказался обманутым уже убийцей этого человека, то есть Сталиным.
Я вполне допускаю, что это были собственноручные показания Дубового,
которые он сам написал и сам рассказал о своих "преступлениях", признался в
убийстве Щорса - ближайшего друга. Тогда же я узнал, как делали "врагом
народа" Мерецкова{11}. Он тоже собственноручно написал показания, в которых
признавался, что является английским шпионом, врагом народа и прочее. Его
показаний я не читал, в 1941 г. Сталин уже не нуждался в том, чтобы его
поддержали другие лица в руководстве, он просто сам вершил суд и уничтожал
людей. Шла война; мне эту историю рассказал Берия, то есть источник довольно
точный. Бывало, когда о ком-нибудь говорили как о стойком человеке, Берия
высказывался так: "Слушайте, дайте мне его на одну ночь, и он у меня
признается, что он английский король". Уж он-то знал, как этого можно
добиться, да и не раз добивался. Тогда, при жизни Сталина, он только говорил
так, а позднее, когда мы подняли архивные материалы, арестовали и осудили
Берию, то увидели, какими методами он достигал своей цели.
Так вот, Берия еще при жизни Сталина рассказывал об истории ареста
Мерецкова и ставил освобождение его себе в заслугу: "Я пришел к товарищу
Сталину и говорю: "Товарищ Сталин, Мерецков сидит как английский шпион.
Какой он шпион? Он честный человек. Война идет, а он сидит. Мог бы
командовать. Он вовсе не английский шпион". Я и сейчас не могу понять, кто
же его арестовал? Берия валил все на Абакумова. Но кто этот Абакумов?
Человек Берии. Он в своей деятельности прежде всего отчитывался перед
Берией, а уж потом перед Сталиным. Следовательно, Абакумов не мог арестовать
Мерецкова, не посоветовавшись с Берией и без санкции Сталина. "И вот, -
продолжает Берия, - Сталин сказал: "Верно. Вызовите Мерецкова и поговорите с
ним". Я вызвал \619\ его и говорю: "Мерецков, ты же глупости написал, ты не
шпион. Ты честный человек, ты русский человек, как ты можешь быть английским
шпионом? Зачем тебе Англия? Ты русский, ты честный человек". Мерецков
смотрит на меня и отвечает: "Я все сказал. Я собственноручно написал, что я
английский шпион. Больше добавить ничего не могу и не знаю, зачем вы меня
опять вызвали на допрос". "Не допрос. Я тебе хочу сказать, что ты не шпион.
Ступай в камеру, посиди еще, подумай, поспи, я тебя вызову". Его снова увели
в камеру. Потом, на второй день, я вызвал Мерецкова и спрашиваю: "Ну что,
подумал?" Он стал плакать: "Как я мог быть шпионом? Я русский человек, люблю
свой народ и верю в свой народ". Его выпустили из тюрьмы, одели в
генеральскую форму, и он пошел командовать на фронт".
А теперь, когда я видел Мерецкова в последний раз, это был уже не
Мерецков, а его тень. Раньше он был молодой генерал, физически крепкий,
сильный человек, а теперь он еле ходит, "скрипит". Я узнал, что его в
очередной раз наградили в связи с 50-летием Советских Вооруженных Сил. Это,
конечно, награда по заслугам. Но здоровье-то отнял у него Сталин, и он из
честного человека был превращен во "врага народа", в английского шпиона,
спасся чудом, и я не знаю, как это пришло в голову Берии. Думаю, что он
хотел его вернуть в строй как талантливого полководца, хотел вернуть его
армии, чтобы он делал свое дело, командовал войсками и громил вражеские
полчища, которые вторглись в нашу страну.
Но Берия - это такая бестия. Не исключаю, что он мог так поступить еще
и с дальним прицелом: ведь два века никто не живет, а талантливый полководец
Мерецков вновь займет соответствующее место в Вооруженных Силах в свое
время, сможет лично ему пригодиться. Берия был очень коварен, и я не
исключаю, что с его стороны тут был шаг большой политики, предвидение
возможности опереться на него и других "своих" военачальников в будущем,
когда Берия будет нуждаться в этом.
Много потребовалось бы мне времени (да я и все равно не смог бы), чтобы
перечислить всех, кто погиб в результате сталинского вероломства и террора.
Впрочем, для моих воспоминаний этого, вероятно, и не требуется. Может быть,
когда-нибудь, уже для наших потомков, историки покопаются в архивах и
извлекут все на свет. Это все станет доступно, и они обнародуют тайные
факты, чтобы люди их знали и чтобы они не допустили возможности повторения
такого.
История иной раз повторяется, особенно вот в таких делах. Тут \620\
нельзя благодушествовать, нельзя считать, что это пройденный этап, который
никогда не повторится. Надо клеймить содеянную гнусность, надо разоблачать
ее авторов, надо не замалчивать событий, не приглаживать историю, а,
наоборот, поднимать и обострять чувство ответственности у народа, у партии,
с тем чтобы исключить повторение того, что было сделано Сталиным. Ведь
Сталин сделал с превышением то, о чем Ленин предупреждал, причем
предупреждал очень четко. Несмотря на его предупреждение, Сталин все-таки
втерся в доверие народа, а потом быстро вернулся к тем методам действий, о
которых упоминал Ленин, предупреждавший, что может произойти злоупотребление
властью. Так и случилось.
Возвращаюсь опять к тому, что если бы кадры, которые были обучены,
выращены партией и прошли школу Гражданской войны, остались бы в живых и
занимали в войсках соответствующие места, то совершенно иначе пошло бы дело
при нападении Гитлера на Советский Союз. Недаром нам в войну потребовалось
выдвижение новых командиров. Наверное, имели место две, три, а где-то и
четыре смены командного состава. Я знаю людей даже пятой смены. Многие из
них заслуженно вырывались вперед. Это были способные и честные люди,
преданные Родине. Но им нужен был опыт, а опыт этот они приобретали в ходе
войны за счет солдатской крови и материального ущерба для ресурсов Родины.
Такое учение стоило огромного количества жизней и разорения страны. В конце
концов мы выжили, победили, на собственных ошибках научились командовать
по-настоящему и разбили врага. Но чего это стоило? Если бы не произошло
того, что сделал Сталин, когда выдумал "врагов народа" и уничтожил честных
людей, я убежден, что нам победа стоила бы во много раз дешевле, если,
конечно, это слово морально допустимо с точки зрения оценки количества крови
тех человеческих жизней, которые пришлось положить во время войны. Все бы
произошло значительно дешевле и гораздо легче для нашего народа.
Сейчас таких работ еще не написано, никто таким анализом не занимался.
Многие историки получают кандидатские и докторские ученые степени за анализ
событий, которые мало интересны. Иной раз смотришь: состоится защита
диссертации на такую-то тему, а тема достаточно сомнительная для науки.
Порою бывают такие темы. А вот провести бы ту работу, о которой я мечтаю.
Она еще ждет своих исследователей и, конечно, будет осуществлена, но,
видимо, не сразу.
Что касается наших прежних кадров, то полагаю, что, возможно, \621\ при
их наличии противник и не решился бы навязать нам войну. А если бы война
возникла, то велась бы действительно больше на чужой территории, чем на
нашей. Итак, умение использовать человеческие ресурсы, правильно
организовать войска, верно командовать, быть на высоте положения в военной
тактике и стратегии - одно из решающих условий победы. Но только одно.
Вторая сторона дела - экономика. Насколько развита страна экономически и в
какой мере экономика может служить базой механизации и вооружения армии, от
этого в современных условиях тоже зависит победа. Прошли времена, когда
князья выводили свои дружины с пиками, топорами, вилами и булавами драться с
врагом. Теперь налицо война механизмов, моторов, артиллерии, авиации, танков
и противотанкового оружия, инженерных войск. Она идет на земле и на воде,
под землей (мины, убежища) и под водой, в воздухе. Если одна сторона будет
владеть всем, что создали современная наука и техника, а другая станет
опираться только на мускульную и волевую возможности человека, возникнут
неравные условия.
Так имела ли Красная Армия эту инженерно-техническую материальную базу
до войны? Если нет, то возникает следующий вопрос: имели ли мы общую
возможность создать соответствующую военно-техническую базу, вооружение,
средства защиты и нападения? Без всяких колебаний я категорически отвечаю:
"Да, имели!". Наш народ, рассматривая окончание Гражданской войны как
передышку борьбе с империалистами, стремился использовать ее, чтобы создать
могучую индустрию, перестроить народное хозяйство, пробежать в короткий срок
путь, который капиталистические страны проходили за десятки лет. Наш народ
затягивал животы поясами, голодал и холодал, жил в нужде, но не жалел
средств на создание такой индустрии и вооружение армии, с тем чтобы враг не
мог даже подступиться к нашим границам.
Помню время, когда я вернулся с фронтов Гражданской войны в начале 1922
года. Как только пришел, меня партийная организация направила заместителем
управляющего рудниками Французской компании, туда, где я в 1912 - 1914 гг.
работал слесарем. А управляющим этими рудниками был мой ближайший друг Егор
Трофимович Абакумов. Это не тот Абакумов, который был министром внутренних
дел, а другой, который стал одним из руководителей угольной промышленности
СССР. Тяжелое время переживали мы в 20-е годы. На рудниках был голод, в 1922
г. отмечались отдельные случаи людоедства. А деревня еще сильнее была
разорена, чем промышленность. Вот какое возникло положение. \622\ Но народ
поверил партии, потому что знал, что нам навязала разруху наша собственная и
мировая буржуазия, которая поддержала контрреволюцию и организовала
интервенцию. Лозунги партии были понятны каждому неграмотному. Мы тогда не
только клали животы ради новой жизни, но иной раз брали грех на душу и
говорили, что в старое время, дескать, жилось хуже.
Грех потому, что хотя и не все, но высококвалифицированные рабочие в
том районе Донбасса, где я трудился, до революции жили лучше, даже
значительно лучше. Например, в 1913 г. я лично был обеспечен материально
лучше, чем в 1932 г., когда работал вторым секретарем Московского комитета
партии. Могут сказать, что зато другие рабочие жили хуже. Наверное, хуже.
Ведь не все жили одинаково... Да, мы сознательно шли на лишения, потому что
мы выжимали буквально все ради раскручивания индустриализации. Надо было
выиграть время. Порой это требовало просто нечеловеческих жертв. Но и на это
шел народ и создал современную промышленность. Однако использовать эту
промышленность как следует мы не сумели. Наша армия оказалась к началу войны
и без квалифицированного командного состава, и без соответствующего
вооружения, необходимого для отражения наступления противника и разгрома его
еще на границе СССР.
Думаю, что нашим историкам понадобится проанализировать результаты
потерь не только военных кадров, уничтоженных Сталиным, но и в народном
хозяйстве. Сколько же там погибло честнейших людей, партийных, профсоюзных и
других работников промышленности! Тысячи и тысячи... Самые квалифицированные
люди были загублены: директора заводов, главные инженеры, начальники цехов,
секретари районных и городских партийных комитетов, председатели рай- и
горсоветов, секретари первичных партийных организаций. Погибли безвинно
сотни тысяч людей. Я, конечно, не смогу их перечислить, я могу здесь назвать
лишь отдельных людей, из числа тех, которых знал.
Вот, например, Иван Тарасович Кирилкин - директор Рутченковских
рудников, где я раньше был рабочим, а потом заместителем управляющего. Как я
уже рассказывал, я поступил на эти рудники в 1912 году. Тогда они
принадлежали французской компании, которая потом продала их (кажется,
"Брянскому акционерному обществу"). После революции они стали
государственной собственностью, и их назвали Рутченковскими. Одно время они
носили название Краснотворческих, но это слово не прижилось. Их называли
Рутченковские копи по фамилии владельца местных земель, крупного помещика.
Кирилкин был управляющим этими рудниками \623\ в 1925 - 1926 годах. А потом
Ивана Тарасовича назначили директором Макеевских металлургических заводов, и
он со знанием дела руководил ими. А заводами, которые принадлежали раньше
англичанину Юзу, командовал Базулин, всем известный Вася Базулин, местный
рабочий. Он неплохо управлял этими заводами, опираясь на актив, на
инженеров. А затем наступил 1937 год. Погиб Иван Тарасович. Я так и не нашел
следов, где и при каких обстоятельствах он погиб. Базулин тоже исчез с
горизонта.
А в Москве сколько же директоров заводов, сколько инженеров погибло?
Только, бывало, и докладывают мне: вот, проглядели "врага народа". Партийная
организация бьет себя в грудь: Проглядели! Таких "врагов народа" набралось
столько, что уже и Орджоникидзе не смог переварить это и застрелился.
Покончил с собой честнейший человек рыцарского склада характера.
Как мне передавал в разговоре Анастас Иванович Микоян, перед тем как
застрелиться, Серго ходил с ним вечером по аллеям Кремля и говорил: "Не могу
больше, не могу мириться с тем, что творится. Бороться со Сталиным я тоже не
могу и не вижу сейчас возможности продлевать свою жизнь". И вот Серго
застрелился. А как же Сталин? Сталин этот случай ловко обставил по-своему. Я
в то время был секретарем Московского городского и областного комитетов
партии. В один из выходных дней мне звонит Авель Софронович Енукидзе и
говорит: "Товарищ Хрущев, приезжайте ко мне в Кремль. Срочный вопрос".
Приезжаю. Спрашиваю: "В чем дело?". "Умер, - говорит, - Серго". "Как умер? Я
его видел недавно". "Скоропостижно скончался. Вы же знаете, что он был
больной человек. Создана правительственная комиссия по организации его
похорон, и Вы входите в эту комиссию, а я в ней председатель. Мы должны
сейчас подготовить предложения для ЦК о порядке проведения похорон". Имелся
соответствующий трафарет для таких похоронных дел, мы быстро обсудили вопрос
и дали свои предложения. Не помню сейчас точно, но, кажется, я выступал от
Московского комитета партии на этих похоронах.
Я очень жалел Серго. Он пользовался большим уважением в народе, а мне
лично было его жаль еще и потому, что я чувствовал его хорошее, теплое
отношение ко мне. Серго ко мне относился с некоторым отцовским
покровительством, а я нуждался в этом, к тому же было приятно. Ведь всякому
человеку приятнее доброе слово, чем окрик или грубость, которые тогда были в
ходу... Похоронили. Я так и считал тогда, что Серго скоропостижно скончался
в выходной день. Говорили, что он позавтракал, прилег на диван и уже не
поднялся. Он действительно лег на диван, но застрелился. \624\ Столько лет я
и другие были обмануты на этот счет Сталиным. Зачем ему понадобилось
обманывать? Видимо, чтобы не будить лишних мыслей в головах наших людей,
почему такой человек, как Серго, ближайший к Сталину человек, вдруг
застрелился. Видимо, не от хорошей жизни? И это - человек, который прошел
через испытания подпольной борьбы, ссылок. А в годы, когда СССР на подъеме,
когда, казалось, только и надо, что работать да радоваться, вдруг решил уйти
из жизни и уничтожил сам себя. Значит, была причина. Без причины такой
человек не мог умертвить себя, потому что это был коммунист высокого толка и
особого воспитания, с высокоразвитым чувством чести. Я так говорю, опираясь
на мнение и самого Сталина: беспринципный в вопросах морали, Сталин его
осуждал как раз за это. Когда я узнал, что Серго застрелился, мне многое
стало понятнее из того, что я слышал от Сталина о Серго: Сталин всегда
старался приуменьшить его роль в революции и в борьбе за развитие экономики
СССР.
А Завенягин Авраамий Павлович? Мой приятель, с которым я познакомился в
1922 г., когда вернулся из Красной Армии. Он тогда был в Юзовке секретарем
уездного комитета партии. Потом я пошел учиться в Юзовке на рабочий
факультет, а Авраамий Павлович поступил в Горную академию и с блеском ее
окончил. Это был интересный человек и хороший работник. Он трудился на
многих постах. Потом Орджоникидзе выдвинул его своим заместителем по черной
металлургии. И вдруг Завенягин исчез. Я обеспокоился, где же Авраамий? Ни
слуху ни духу. Но через какое-то время опять всплывает Завенягин. Позднее он
стал заместителем Председателя Совета Министров СССР. Последняя его
должность (по совместительству) - министр среднего машиностроения СССР.
Иначе говоря, он занимался атомными делами. А умер он, пострадав от
облучения атомными зарядами. Где же пропадал в свое время Завенягин?
Оказывается, отбывал ссылку. Мне потом рассказывали, что Сталин его вызвал и
выразил ему свое недоверие: "Вот, Завенягин, на тебя есть показания". И
куда-то сослал его за тридевять земель{12}. Там он трудился и отличился.
Честный был человек, с умением мог использовать свои знания и энергию.
Потом, правда, Сталин вернул его, и он опять стал работать в Москве.
Я сейчас и не решаюсь называть всех зря пострадавших по фамилиям.
Во-первых, я забыл фамилии многих директоров заводов, инженеров и
начальников цехов, которые были уничтожены в те годы в Москве. Их, наверное,
были тысячи. Во-вторых, просто не в курсе дела: где эти люди, куда
подевались? Но делаю такой вывод: если бы эти кадры не были уничтожены, а
продолжали свою деятельность \625\ на пользу нашей страны, создавая средства
производства и средства вооружения Красной Армии, применяя разумно и со
знанием дела промышленный потенциал, то мы использовали бы с толком все
условия, чтобы создать нужное вооружение и в нужном количестве, так что
Красная Армия была бы обеспечена не хуже, а лучше немецкой. Мы имели для
этого все возможности.
Хотел бы показать это наглядно. К примеру, мы сумели создать нужное
количество вооружения уже в ходе войны, к середине 1943 года. Как раз тогда
мы разгромили на Курской дуге огромнейшую армию гитлеровцев, вооруженную до
зубов самым современным оружием. Я не припоминаю, чтобы там в составе наших
наземных войск использовалось какое-то иностранное оружие, если не говорить
об автомобилях. Я видел под Сталинградом отдельные экземпляры английских и
американских танков, но советские танкисты по боевым качествам всегда
ставили на первое место наши, отечественные танки, особенно Т-34.
Артиллерия, пулеметы, винтовки, автоматы были нашими, отечественными.
Следовательно, смогли же мы создать замечательное оружие в нужном
количестве, чтобы вооружить нашу армию к середине 1943 года? Далее, мы
получали наше оружие в нарастающем количестве, хотя ранее оставили врагу
обширную территорию - Украину с Донбассом, Белоруссию, другие районы с их
заводами и сырьем.
Но и это еще не все. Мы лишились тогда промышленной, научной и
технической базы блокированного Ленинграда и эвакуированной Москвы - двух
центров индустрии союзного значения. Лишились мы Ростова, Воронежа,
Сталинграда, Северного Кавказа. Если сделать сейчас выборки из
статистических данных, то районы, которые оказались оккупированы немцами,
давали чугуна, стали, угля и нефти значительно больше половины всего их
производства в СССР. Вероятно, процентов 60 или 70, если взять металлургию.
И вот, лишенный всей этой базы, наш народ, вывезя кадры и оборудование,
какое успел, нашел возможность смонтировать это оборудование, порою на
чистом месте, где-нибудь в сараях, и наладил заново производство танков,
артиллерии, автоматического оружия, винтовок, пулеметов, мин, взрывчатки и
прочего. Колоссальная была проделана работа для того, чтобы дать армии все
необходимое.
В чем же дело? Почему не все успели сделать до войны? Как только
определилось, что война с фашистской Германией у нас будет, а это
определилось с приходом Гитлера к власти в 1933 г., мы должны были
непрерывно наращивать производство боевой \626\ техники и подготовиться к
неизбежной войне. В 1936 - 1939 гг., когда шла война в республиканской
Испании, мы стояли лицом к лицу со своим врагом, оказывая помощь
революционным силам Испании. Наши люди сталкивались там с немецкими и
итальянскими фашистами, которые воевали на стороне мятежника Франко. Но вот
наступил 1939 год. Был подписан договор Риббентропа - Молотова, как тогда
называли его на Западе. И Сталин сказал нам: "Обману, обману Гитлера".
Следовательно, он считал, что Гитлер все равно нападет на нас, но он-то
выиграет нужное время, подписав этот договор. Вместо того, чтобы сразу
столкнуться лбом с Гитлером и вызвать огонь на себя, мы подписанием этого
договора миновали опасный рубеж, создав условия для столкновения Гитлера
сначала с западноевропейскими странами. Это и был тот выигрыш времени, о
котором говорил Сталин.
Сталин именно так оценивал тогда сложившееся положение. Хочу думать,
что он его понимал как раз так. В таком случае он должен был приложить все
усилия, чтобы, подписав договор о ненападении, а затем новый договор - о
дружбе и границе с Гитлером, сейчас же развернуть работу нашей
промышленности, научных учреждений, конструкторских бюро по производству
требуемого вооружения, развернуть дело на полный ход, на все обороты. А мы
имели достаточно времени с 23 августа 1939 года по 22 июня 1941 года. Я
считаю, что это был прямой предвоенный период. Неизбежность войны была ясна
каждому, мало-мальски думающему человеку; стоял только вопрос времени. А
время определялось Гитлером. Нужно было использовать это время и максимально
развить производство средств ведения войны.
Если бы мы это сделали (беру 1939 г., 1940 г. и почти половину 1941 г.,
то есть 2,5 года, именно то время, за которое мы потом потеряли, отступая,
полстраны по промышленному потенциалу), то сумели бы раньше наладить выпуск
вооружения и заранее обеспечить армию всеми средствами ведения войны.
Значит, если бы мы с толком использовали полученную передышку, то к 1941 г.
имели бы то, что получили в 1943 г., и Красной Армии этого было бы
достаточно, и даже с лихвой, чтобы разгромить немцев еще на наших границах и
не допустить вторжения фашистских орд в пределы Советского Союза.
Конечно, мы не бездельничали, а трудились. Однако использовали
передышку не так, как следовало. Это знает история. Мне, близко стоявшему к
армии, хорошо известно, что, как только началась война, рабочие на Украине
сами пришли в ЦК партии и потребовали: "Дайте винтовки!". А я ничего не смог
предложить им, ибо \627\ винтовок не было, и обратился с этой просьбой к
Москве. Москва сказала (к телефону подходил Маленков): "Нет винтовок. Те,
что были в Москве, осоавиахимовские винтовки с дырочками, мы восстановили,
заклепали дырочки и отдали Ленинграду. А вы должны теперь ковать оружие
сами. Делайте ножи, пики и прочее". Можете себе представить? Немцы
обрушились на нас с такой боевой техникой, а нам говорят: "Куйте пики, куйте
ножи, громите врага, который наступает с танками". Только наш народ, наша
армия, наша партия смогли выдержать такое испытание! Несмотря на тяжелейшие
условия, армия сопротивлялась, отходя, но и при отходах перемалывала живую
силу противника и его технику. Тут шли в ход и бутылки с горючим, и мины, и
всякие другие выдумки, на которые пошел народ, защищавший свою родную землю,
честь и богатство.
А если бы мы полностью использовали передышку? Имел ли Сталин право,
игнорируя опасность, сохранять прежние темпы работы промышленности по
производству вооружения и на том же уровне, на котором она была до
подписания договоров с Германией? Нет, не имел такого права. Ведь он сам
сказал, что обманет Гитлера. Следовательно, был уверен, что Гитлер нападет
на нас. А раз нападет, нужно с толком использовать время, пока Гитлер завяз
на Западе, с тем чтобы развернуть производство средств уничтожения врага,
дать их в нужном количестве и создать резервы. Тут надо бы вставить цифровые
данные об уровне производства чугуна, стали, проката, развития
машиностроения. Цифр этих у меня под рукой нет.
Разумеется, сказанное не противоречит рассуждениям о том, что мы
победили с учетом помощи нам боевых союзников. Как не противоречит сказанное
и тому, что мы сами производили массу вооружения для разгрома врага. Не
знаю, получали ли мы артиллерию от союзников. По-моему, нет. Самолеты,
автомашины получали. Автомашинами мы не только оснастили армию, но даже
после войны поступило в народное хозяйство большое количество американских
автомобилей. Морской транспорт у нас в значительной степени тоже был
американским. Часть кораблей мы вернули США после войны.
В принципе же тот факт, что мы отступили далеко от границы и дали
противнику возможность занять и разорить Украину, Белоруссию, часть
Российской Федерации, явился результатом просчетов и неумелого руководства.
Вероятно, многие люди, которым доверили дело, были достаточно примитивны.
Еще раз напомню о Кулике. Кулик, занимавшийся вопросами вооружения армии,
был именно примитивным человеком. Сталин потом его расстрелял. \628\
Повторяю в который раз, что это было преступно, он не заслуживал расстрела.
Но что Кулик был недостоин назначения на столь высокий пост, несомненно. В
этом я давно не сомневался и говорил это Сталину еще до войны.
А теперь о технике. В 1940 г. танк Т-34 был уже принят на вооружение и
прошел нужные испытания. Раз мы находились в таком состоянии, что вот-вот
грянет война, надо было не на одном 75-м Харьковском заводе заниматься этим
танком, а сейчас же разработать массовую технологию, создать технологическое
оборудование, выделить ряд заводов и развернуть широкое производство Т-34.
Тогда в начале войны мы могли бы каждый месяц давать Т-34 столько, чтобы
обеспечивать минимальную в них потребность. У нас не было также достаточно
зенитных пулеметов, а уж пулеметы-то производить мы умели, да и
промышленность наша готова была дать их столько, сколько нужно. Хлопали
ушами.
Я уже говорил раньше, что после заключения договора о ненападении с
Германией Сталин поставил вопрос о строительстве новых заводов по
производству зенитных пулеметов. Заводы, конечно, не были выстроены к началу
войны, не построили их и во время войны. Производство таких пулеметов
перенесли на другие заводы, так что в дальнейшем потребности армии были
удовлетворены. Почему же это не было сделано в 1939-м, в 1940 году? Имелось
ведь достаточно времени. У нас не хватало и дивизионной артиллерии. Под
Сталинградом к нам приходили пополнения без пушек. Помню, прибыла дивизия
(при ней служил сын Долорес Ибаррури) не только без артиллерии: она не была
даже вооружена в должном количестве пулеметами. Кто отвечает за это?
Говорят, Сталина подвели. Значит, когда Сталин уничтожал военные,
хозяйственные, партийные и научные кадры, интеллигенцию, это подсказывал ему
его гений? А то, что он допустил, чтобы наша армия не имела в начале войны
нужного количества винтовок, не говоря уже о другом вооружении, тут его
подвели другие. Отчего же столь неодинаковый подход к оценке гениальности и
провалов вождя?
Я же считаю, что случившееся - преступно. Тут проявляется моральное
потворство, рабская психология: все прощать сильному и искать слабого,
который "подвел" сильного, чтобы слабого бросить в мясорубку, вдобавок к
тому, что этой мясорубкой уже было раньше уничтожено. Думаю, что партия
сделает правильные выводы и завершит то дело, которое было начато на XX и
XXII партсъездах; что будут названы все виновные и таким образом правильно
проинформирована советская общественность, с тем чтобы не допустить в
дальнейшем повторения этого. Вот мое \629\ мнение о наших поражениях в
первые годы войны, наших потерях, нашем отступлении. Поражения, которые как
бы готовились "в союзе" с Гитлером. Гитлер использовал подозрительность,
недоверие и вероломство Сталина и подбросил ему материалы о том, что наши
известные военные - немецкие агенты. Сталин поверил, и заработала машина
истребления. Так враг сумел лишить нас военных кадров. А мы ему в этом
помогли. Высшего накала уничтожение честных советских людей достигло в 1937
г., том единственном предвоенном году в рамках пятилеток, когда промышленный
план не был выполнен. А Гитлер учел задержку в развитии нашей
промышленности, готовясь к войне с СССР.
Сталинисты (эта кличка станет позднее, я знаю, самой оскорбительной,
самой ругательной) сегодняшнего дня лакируют Сталина как гения и как вождя.
Это вреднейшие люди. Они, вольно или невольно, не только прикрывают
преступления, которые были совершены, но и прокладывают путь в будущее таким
же методам, которыми пользовался Сталин. Открыл это "движение" сталинистов с
середины 60-х годов маршал Захаров. По его пути идет маршал Конев, а за ними
плетется в хвосте Гречко на своих длинных ходулях. Это позор!
У Захарова мог иметься какой-то личный осадок по отношению ко мне, хотя
у меня никогда не было с ним столкновений и я никогда ему не сказал ни
одного плохого слова во время войны, да и от него не слышал. Уже в 1960-е
годы я действительно говорил Малиновскому, что надо Матвея Захарова
освободить от обязанностей начальника Генерального штаба. Но ведь я это не
сам сделал единолично. Боже упаси! Когда я возглавлял руководство страной,
то все вопросы проводил через заседание Президиума ЦК, все важные решения
обсуждались и с этим предложением все согласились. Чем я мотивировал?
Возрастом и физическим состоянием человека. Нельзя оставлять начальником
Генерального штаба человека, который на заседании через пять минут после его
открытия клюет носом или просто спит. Как же можно доверять оборону страны
людям, которые физически износились? Это не их вина. Возраст есть возраст.
Держать в должности людей, которые физически не могут с должной
энергией работать на пользу армии, нельзя. Поэтому я и сказал, что надо
найти Захарову другой, тоже почетный пост. И он был назначен начальником
Академии Генерального штаба. Это не только почетно, но и ответственно:
создавать кадры, учить людей. Там его возраст не мешал, ибо там преподает
ряд профессоров, преподавателей, да и он сам, человек знающий, грамотный,
\630\ честный и преданный, понимал, какие отдавать распоряжения. Видимо,
человеческая обида иной раз заглушает разум и лишает возможности правильно
уразуметь акцию, которая не обязательно является приятной. Но надо же
понимать, что осуществляется в интересах дела!
Его преемником назначили маршала Бирюзова, который погиб, когда летел с
делегацией в Югославию. Захаров был выше его по уровню военных знаний, зато
Бирюзов - моложе и энергичнее. Сейчас Захарова вернули на прежний пост.
Считаю, что эту комбинацию произвели за счет интересов страны, за счет
улучшения руководства, за счет улучшения работы по подготовке армии. Потому
что, увы, стар товарищ Захаров. А почему такую позицию занял Конев? Конев -
это человек особого склада ума и особого характера. Он единственный из
крупных военачальников, кто "откликнулся" на материал, который был разослан
Сталиным по делу "врачей-вредителей", арестованных под конец жизни Сталина.
Конев в ответ на эти псевдоматериалы прислал Сталину письмо, в котором
солидаризировался с разосланной фальшивкой, хотя это была липа. Он укреплял
Сталина в мысли о правильности ареста врачей и даже подтверждал это на
примере собственной персоны, что его вроде бы врачи тоже неправильно лечили.
Это просто позор для честного человека! Не могу примириться с тем, как это
мог культурный человек согласиться с бредом, который был выдуман Сталиным.
Потом все рассеялось, как дым. Никаких преступлений не было, и все эти люди,
крупнейшие врачи, освобождены.
А Гречко? Это - КВД (то есть куда ветер дует). Я много приложил усилий,
чтобы его приподнять. Тот же Конев упрекал меня, что Хрущев
покровительствует Гречко, выдвигает его, поддерживает его, что именно Хрущев
предложил присвоить ему звание Маршала Советского Союза уже после войны, и
пр. А потом с Гречко произошло удивительное превращение! Я многих видел,
перед моими глазами прошел не один Гречко, и могу сказать, что в ряду
людей-хамелеонов он тоже типичный хамелеон. Да, господа хорошие, какой бы вы
пост ни занимали, какие бы у вас ни имелись личные заслуги, нельзя
становиться на ложный путь, история этого не прощает. Вы только оставите
неверную память по себе, потому что не были честны перед самими собою и
вводили в заблуждение народ, прикрывая злоупотребления Сталина и обеляя его
тем фактом, что наша страна ведь победила!
Да, народ добился победы, партия добилась ее. А Сталин? Сталин в своих
идеях, в своем мировоззрении, понимании дел был, конечно, партийный человек.
Но его методы, формы работы основывались \631\ на уничтожении людей,
расстрелах, пытках, вымогательствах признаний в несуществующих
преступлениях. Не может возникнуть двух мнений в оценке личной деятельности
Сталина, подробности которой выявились в полной мере уже после его смерти.
Многие стороны этой деятельности заслуживают морального осуждения, а может
быть, и суда истории. На этом хочу закончить свои воспоминания о ярком
периоде борьбы нашего народа за преобразование нашего общества на
социалистических началах.
Мы добились больших успехов в строительстве, создании могучей
индустрии, перестройке сельского хозяйства, подъеме культуры, науки,
искусства. Народ пробудил свои силы и создал такую сильную державу, какой
является Советский Союз. Сегодня мы не слабее любой страны. Хотя
промышленность США сильнее нашей, но наши Вооруженные Силы вооружены не
хуже, а может быть, даже лучше американских. Пусть это будет серьезным
предупреждением для всех авантюристов, милитаристов и агрессоров. Если они
развяжут войну, то такая война выйдет им боком. Я не говорю о каких-то
европейских противниках СССР, таких, как Западная Германия. В сравнении с
нами любая страна Европы без США - просто нуль. Сейчас никакой
здравомыслящий человек, как бы он ни был ослеплен ненавистью к Советскому
Союзу, не может думать об агрессии против СССР. Вот дальнее последствие
победы Октябрьской революции в 1917 году.
{1}МОНТГОМЕРИ Аламейнский Бернард ЛОУ (1887-1976) - виконт, фельдмаршал
британских войск. С 1942 г. командовал в Северной Африке 8-й армией,
нанесшей поражение германским и итальянским войскам под Эль-Аламейном.
Командующий группой армий в 1944-1945 гг. во Франции, Бельгии и Германии. До
1948 г. возглавлял Генеральный штаб. В 1951-1958 гг. являлся заместителем
главнокомандующего вооруженными силами НАТО в Европе. В описываемое время
был главнокомандующим британскими оккупационными войсками в Германии. Из
советских орденов был награжден, помимо ордена "Победа" (см. ниже), также
орденом Суворова 1-й степени.
{2}С июля 1942 г. прекратилась отправка кавказских нефтепродуктов по
железной дороге через Ростов-на-Дону, затем через Сальск - Сталинград.
Нефтепродукты из Краснодара и Грозного вывозились железнодорожными
"вертушками" через Махачкалу и далее морем в Астрахань. Позднее они шли
через Красноводск и оттуда, кружным путем, через Среднюю Азию на Урал и
Волгу. Из-за этого цистерны на кавказских линиях простаивали. К августу 1942
г. по кавказским линиям поступало в страну 48% всего налива горючего, по
окончании боев за Сталинград зимою 1943 г. - лишь 17%. Удельный вес значения
кавказских пунктов налива упал втрое. В Махачкале цистерны без колес,
спущенные прямо в море и для равновесия частично заполненные водой,
буксировались в Гурьев \632\ или Красноводск, а тележки с колесами грузились
на сухогрузные баржи либо буксирные пароходы.
{3}1940 г. из выплавленных в СССР 18,3 млн. тонн стали на долю Украины
пришлось 8,6 млн. тонн. Но в первой половине 1941 г. темпы роста выплавки
возросли и в УССР, и по стране в целом. Из 166 млн. тонн общесоветского угля
в 1940 г. на Украине добыто 83,73 млн. тонн.
{4}МАЛЫШЕВ В.А. (1902-1957) - генерал-полковник инженерно-технической
службы с 1945 г.. Герой Социалистического Труда с 1944 г., являлся с 1941 г.
наркомом танковой промышленности.
{5}МАКМИЛЛАН Г. (1894-1986) - лидер консервативной партии в 1957-1963
годах. Тогда же был премьер-министром. С середины 60-х годов он возглавлял
крупную издательскую фирму.
{6}Мариуполь стал Ждановом в 1948 г., теперь вновь Мариуполь. Речь идет
о заводе, построенном в 1897 г. Никополь-Мариупольским горным и
металлургическим обществом.
{7}Эту операцию осуществляло Советское транспортное управление в Иране
с февраля 1942 года. Американская военная администрация отвечала за участок
от Персидского залива до Тегерана по железной дороге и до Казвина по шоссе,
а далее на север действовало СТУ. Самолеты, поставляемые союзниками,
перегоняли в СССР два советских перегоночных истребительных авиаполка. Всего
с 1941 по 1945 год общий оборот грузов через Иран в СССР составил (с учетом
перевалки) 10,5 млн. тонн. Эксплуатацию и ремонт дорог, по которым
перегонялись автомобили и другие союзнические грузы, обеспечивали советские
ВАД (то есть "военно-автомобильные дороги" - подразделения дорожных войск).
{8}Речь идет об обращении Черчилля к Сталину от 6 января 1945 года.
Советское наступление в Восточной Пруссии и Польше началось 12 января.
Планировалось же с 20 января.
{9}Япония применяла некоторые виды бактериологического оружия против
монгольских и китайских войск.
{10}Речь идет о командарме 2-го ранга КОРКЕ А.И. (1887-1937).
{11}МЕРЕЦКОВ К.А. находился под следствием с конца июня по конец
августа 1941 года.
{12}В Норильск, где Завенягин являлся начальником строительства и
директором горно-металлургического комбината.

ДАЛЬНИЙ ВОСТОК ПОСЛЕ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ
ВОЙНЫ

Сейчас на дворе 1969 год, и я хочу продиктовать свои воспоминания об
окончании войны, о победе над Японией, о том, как непросто складывались
послевоенные отношения с этой страной. \633\ Потерянные в результате
Русско-японской войны 1904 - 1905 гг. права на собственность в Маньчжурии и
Корее вернулись к нам. Та война закончилась поражением царской России, и
Япония навязала, как известно, кабальный мирный договор{1}. Соответствующие
пункты, касающиеся нас, были включены сначала в текст Сан-Францисского
мирного договора с Японией, но без учета всех предложений СССР, и мы в 1951
г. не подписали его. Очень трудно, на мой взгляд, найти какую-то логику в
нашем подходе к заключению мирного договора. Имело значение одно: нам нужно
было признать, что главные усилия для разгрома Японии были приложены США.
Этот факт понятен каждому знающему факты и мыслящему человеку. В результате
вероломного нападения со стороны Японии именно США понесли главные потери,
хотя были затронуты также интересы Англии, Нидерландов и других стран
европейских колонизаторов: Япония захватила некоторые колонии этих стран. Не
нам переживать за это. Что касается нас, то на протяжении всего времени
вплоть до Второй мировой войны Япония проводила враждебную политику в
отношении СССР. И не только враждебную, а наглую, вымогательскую,
нетерпимую. Мы же тем не менее вынуждены были терпеть. Кроме того, мы
понимали, что дело не только в Японии: милитаристская Япония действовала на
Востоке, нацистская Германия - на Западе. Надо было вести дипломатическую
игру, лавировать, чтобы обеспечить мир и не вызвать противников на войну.
Нельзя было допустить войну СССР на два фронта: на Западе и на Востоке. Мы
были тогда еще слабы для такой войны. Даже в 1945 г. мы соблюли трехмесячный
интервал. Впрочем, я никогда не слышал от Сталина (он не рассказывал этого
при мне), как конкретно был оформлен договор СССР с союзниками о нашем
участии в войне против Японии после разгрома гитлеровской Германии.
Когда этот момент наступил, наши войска перешли маньчжурскую границу.
Главнокомандующим этими войсками был назначен Василевский. Фронтами
руководили Малиновский, Мерецков, Пуркаев. Больше других дали войск
Малиновскому. И мы разгромили Квантунскую армию Японии. Правда, после того,
как Япония уже была, собственно, разбита, ибо на нее были сброшены
американцами две атомные бомбы. Япония металась в предсмертной агонии и
искала возможность как-нибудь выйти из войны. Буквально в последний месяц
событий и мы включились в войну с нею. Я присутствовал в Москве при
разговоре, когда Сталин торопил военачальников как можно скорее начать
операции против Японии, иначе она капитулирует перед США и мы не успеем
включиться в войну. У Сталина были тогда сомнения, станут ли американцы
держать \634\ данное ими ранее слово. Думал, что могут и не сдержать.
Обговоренные между нами условия были таковы: мы получаем территории, которые
были отторгнуты от России Японией в войне 1904 - 1905 гг., если сейчас
станем участвовать в этой войне с Японией. А если не будем участвовать? Если
еще до нашего вступления в войну Япония капитулирует? Складывается другая
ситуация, так что американцы могут пересмотреть обязательства, которые они
нам дали. Скажут: вы не участвовали, и мы вам ничем не обязаны.
Если бы оставался жив президент Рузвельт, у Сталина было бы больше
надежд. Рузвельт был умным руководителем и считался с Советским Союзом. С
ним Сталин не раз делал дела, и у них сложились. как говорил сам Сталин
(видимо, так оно и было), хорошие личные отношения. Они были куда лучше, чем
взаимоотношения с другим нашим союзником Великобританией и лично с ее
лидером Черчиллем. Но Рузвельта летом 1945 г. уже не было в живых, он умер
весной, а войну с Японией завершал Трумэн. Трумэн был неумный человек и стал
случайно президентом. Он вел разнузданно реакционную политику, а в отношении
Советского Союза его политика стала потом просто нетерпимой.
Когда Япония капитулировала, я сейчас точно не могу вспомнить, но наш
представитель, кажется, в этом не принимал участия, он прибыл только на
официально-парадную церемонию подписания капитуляции. И это не случайно. Мы
ведь не воевали на тихоокеанских островах, если не говорить о Сахалине и
Курилах; наших войск там никогда не было. Наши претензии на решение
послевоенной судьбы Японии вызвали раздражение союзников по отношению к нам,
а Сталин, переоценивая свои возможности, отвечал им той же неприязнью. Одним
словом, отношения с США начали портиться. Нас нередко игнорировали, с нами
порою не считались, нас пытались третировать. Первым третировал нас Трумэн.
Это вытекало из его характера и умственных способностей. Умный президент не
вел бы себя так вызывающе и не восстанавливал бы Советский Союз против
Соединенных Штатов Америки.
Что касается территорий, то американцы, нужно отдать им должное,
сдержали свое слово. Когда проект мирного договора с Японией был составлен,
мы тоже получили там место для подписи. Соблюдение наших интересов было
предусмотрено, как и оговаривалось ранее протоколом, подписанным еще
Рузвельтом. Нам надо было подписать этот договор. Я не знаю, что сыграло
главную роль в нашем отказе: самолюбие Сталина, гордость за наши успехи во
Второй мировой войне или то, что Сталин переоценил свои возможности и
влияние на ход событий. Но он закусил \635\ удила и отказался подписать
договор. Кому была выгода от нашего отказа? Правда, мы фактически территории
Южного Сахалина и Курильских островов получили. Наши войска стояли там,
реализация соответствующих пунктов договора как бы уже произошла. Но
юридического подтверждения она не обрела и не была закреплена в мирном
договоре. Раз мы не подписали договор, то и не сумели воспользоваться им для
закрепления принятых решений{2}.
Сталин был недоволен, и справедливо недоволен, политикой Трумэна. Но
одно дело быть недовольным и другое - совершать неправильные действия,
которые наносят вред нашему государству. Нас пригласили подписать мирный
договор с Японией, а мы отказались. Сложилась неясная обстановка, которая
тянется до сих пор. Мне лично это совершенно непонятно. Тогда было непонятно
и сейчас непонятно. Сталин не советовался с нами, да и вообще не считался с
другими людьми. Он был слишком самоуверен. Тем более после разгрома нами
гитлеровской Германии. Тут, как раньше говорилось, он изображал лихого
казака Кузьму Крючкова. Люди младшего поколения могут не знать этого
газетного героя. Во время Первой мировой войны был создан армейский герой.
Донской казак Кузьма Крючков. Изображали на иллюстрациях в журналах и
газетах, как он поднимал на пику сразу по 10 немцев. Лучше бы Сталин
изображал не его, а Василия Теркина, известного героя поэмы Твардовского,
если уж искать аналогию, а не точное сравнение. А Сталин изображал именно
Кузьму Крючкова. Ему море по колено, ему все нипочем. Что захочет, то,
дескать, и получит. Но в то время война уже кончилась. Главный враг, для
разгрома которого мы были нужны Западу, был разбит. Теперь Запад начал уже
мобилизовывать и сплачивать свои силы против Советского Союза. И когда мы
отказались подписать мирный договор с Японией, это не только не огорчило
былых союзников, но оказалось для них выгодным.
Были созданы Дальневосточная комиссия и Союзный совет для Японии,
которые наблюдали за положением дел в этой стране после капитуляции японской
армии{3}. В них были и советские представители, но мы занимали там, на мой
взгляд, незавидное место, как нищий на свадьбе у богача.
Наши представители в Дальневосточной комиссии и Союзном совете для
Японии никакого влияния на ход событий не имели, американцы их третировали.
Я сейчас конкретного подтверждения не могу привести, факты выветрились из
памяти, но было так. Это нас раздражало, да и не только Сталина. Но ничего
не поделаешь, \636\ там первенствовали США. Не войну же объявлять им из-за
этого? Немыслимое дело! Да и возможностей таких у нас не было. Вообще из-за
подобного умные государственные деятели войн не объявляют. Однако отношения
между союзниками не только заморозились, но и все время накалялись.
А если бы мы дали ранее правильную оценку сложившихся после разгрома
японского милитаризма условий и подписали бы мирный договор, разработанный
американской стороной без нашего участия, но с учетом наших интересов, мы бы
сразу открыли в Токио свое представительство, создали посольство. Наши люди
имели бы контакты с японцами на новой основе. Наше влияние как-то возросло
бы. Думаю, что в те дни, когда только что был подписан мирный договор,
существовали более хорошие условия установления контактов с прогрессивной
общественностью в Японии и доведения сути нашей политики до сознания ее
общественности, чем сейчас. Главной силой, которая разгромила Японию и
разрушила ее военщину, были США. Но своими действиями они нанесли
материальный и моральный ущерб Японии, особенно в результате применения
атомных бомб. Это было первое в истории такого рода зверство, совершенное
против человечества! А мы не использовали тогда выгодный момент, сами себя
изолировали и тем самым позволили агрессивным силам США натравить японцев
против Советского Союза. После того как наши представители удалились из
Японии, много лет мы не имели там никаких представителей. Это большая
потеря. Мы сами, проявив тупость, непонимание, создали наилучшие условия для
антисоветской пропаганды со стороны врагов как внутри Японии, так и в США.
Огромный пропагандистский аппарат, находившийся на Японских островах, был
нацелен против Советского Союза. Так поплатились мы за проявленное нами
совершенно необъяснимое упорство. Я и сейчас толком не пойму, чем оно было
вызвано.
Помню, уже после войны приезжала по какому-то случаю делегация из США.
Возглавлял ее государственный секретарь Бирнс{4}. Я был в то время в Москве
и присутствовал на обеде, который Сталин дал в его честь. На этом обеде
присутствовал и лидер лейбористов Англии Бевин{5}. Он раньше входил в
военный кабинет Черчилля. Влиятельный человек. В какой атмосфере проходил
обед? Сталин как хозяин стола объявлял тосты и при этом буквально третировал
Бевина. Мы позднее, когда обменивались мнениями, возмущались этим. Ведь
Бевин вышел из рабочих, он был шофером и докером. А когда Сталин за столом
делал в его адрес какие-то совершенно недопустимые намеки, предпринимал
\637\ булавочные уколы, Бевин стыдил Сталина: "Я первым поднял голос в
защиту Советской России. Это я организовал в свое время забастовку
английских докеров под лозунгом "Руки прочь от Советской России!". Так и
было, он говорил правду, об этом писали все газеты.
Чем было вызвано такое поведение Сталина? Трудно объяснить. Думаю, что
Сталин, как говорится, закусил удила, считал себя вершителем мировой
политики. Поэтому он столь несдержанно вел себя в отношении этого
представителя союзной страны, нашего партнера по войне. Зато он очень
любезно держал себя в отношении Бирнса. Правда, его любезность тоже имела
обратную сторону. Сталин, ухаживая за Бирнсом и говоря ему всякие приятные
слова, в то же время позволял себе отпускать шуточки, направленные против
президента США Трумэна. Это было совершенно недопустимо: любезничать в лицо
с представителем Трумэна и поносить самого Трумэна. Бирнс же как-то
"уворачивался", не принимал комплиментов в свой адрес. А Сталин сравнивал
Трумэна и Бирнса в невыгодном для президента свете. Даже Берия, когда мы
после обеда беседовали, возмущался: "Слюшай, как это можно, как это можно?
Ведь еще сегодня, как только Бирнс выйдет от нас, все станет известно
Трумэну". Видимо, так и произошло. Трумэн как бы подогревался нами в своих
антисоветских настроениях и антипатии к Сталину.
После подписания мирного договора с Японией были постепенно
ликвидированы органы, созданные для наблюдения за ней{6}. Мы входили в них,
пусть на положении, не соответствующем статусу великой державы, но все же
присутствовали там. А после подписания мирного договора с Японией ею были
установлены обычные дипломатические отношения со странами, подписавшими
договор{7}. Наши представители еще какое-то время пребывали в Токио, не
хотели уезжать оттуда, пользовались правом державы, которая тоже принимала
капитуляцию Японии. Наконец американцы попросили, чтобы мы ушли вон. Мы
сопротивлялись. В конце концов, наши люди были там буквально блокированы. Им
были созданы невыносимые условия жизни. И при этом они ничем, по существу,
не занимались, их никуда не пускали, с ними не считались. В результате наши
люди уехали домой.
Что же получилось? После разгрома Японии мы обрели то, что было утеряно
царской Россией. Наша честь великой державы была восстановлена. Наши войска
участвовали на завершающем этапе операций в разгроме японской армии, нам
надо было проявить трезвость: все-таки главные затраты и материальных \638\
средств, и живой силы пришлись в войне с Японией на США. Если сравнивать, то
мы меньше затратили в войне против Японии, чем американцы и англичане при
разгроме гитлеровской Германии. Их вклад соответственно был побольше, хотя
они тоже пришли к победе над Германией, уже завоеванной СССР, завоеванной
кровью советских людей и истощением наших ресурсов. Конечно, они, согласно
договору о ленд-лизе оказывали, нам существенную помощь. Даже Сталин
признавал это в нашем кругу, я об этом несколько раз от него слышал: "Если
бы нам американцы и англичане не помогли по ленд-лизу, то мы бы одни не
смогли справиться с Германией, мы слишком много потеряли".
Почти каждый солдат знает, как шли дела в Маньчжурии под конец Второй
мировой войны. Наши самолеты приземлились с десантом в Мукдене, и был
захвачен в плен император Маньчжурии Пу И, ставленник Японии{8}. Одно это
само по себе говорит о том, в каком состоянии находился противник. Император
не успел даже уехать из Маньчжурии и был захвачен нашими солдатами, которые
прибыли туда на транспортном самолете! Разве сравнимо это с тем, что
происходило на германском фронте? Конечно, иное дело, что в других местах
Маньчжурии и мы пролили немало крови. А когда после подписания мирного
договора наших представителей, собственно говоря, выдворили из Японии, то
вплоть до самой смерти Сталина абсолютно никаких контактов с нею у СССР как
бы и не было. А это кому было выгодно? Произошло же это по нашей вине. Если
бы мы подписали договор, то завели бы в Японии свое посольство, имели бы мы
контакты с японской общественностью, налаживали бы торговые и деловые
отношения с японскими фирмами и предприятиями. А мы такой возможности
лишились. Вот то, чего как раз хотели американцы. Они желали, чтобы наших
представителей там не было, и вообще стремились изолировать нас. Эта
политика, впрочем, проводилась фактически с первых дней возникновения
Советского государства: вражеское окружение, интервенция, непризнание; но
теперь мы сами попались на эту удочку, в угоду агрессивным силам США. Да и
не только США, а и всех антисоветских сил в мире. Вот такое положение мы
создали по своему недомыслию в результате какого-то затемнения сознания и
переоценки собственных возможностей. Противник же наш, по тому времени -
США, этим воспользовался.
Когда мы после смерти Сталина, в середине 50-х годов начали расчищать
политическое поле и убирать осколки, оставшиеся после Второй мировой войны в
Европе и в Азии, то сразу столкнулись с еще не нормализованными отношениями
с Японией. У нас \639\ не было с нею никаких прямых контактов, и это
наносило ущерб нашей политике и экономике. Американцы же были представлены в
Японии не только посольством: они как оккупанты были там почти хозяевами,
вели себя нагло, строили базы, проводили антисоветскую политику, настраивали
японцев против нас. Одним словом, делали все, что диктовали оголтелые
монополисты и милитаристы, дышавшие ненавистью к странам социализма, в
первую очередь к стране, первою поднявшей марксистско-ленинское знамя борьбы
рабочего класса и добившейся больших успехов в этой области.
Хочу теперь рассказать, как мы решили ликвидировать это наследие
сталинских времен, убрав осколки ошибочной политики. Эту политику Сталин
строил вместе с Молотовым. Внешнеполитические взгляды Сталина и Молотова -
это все равно, что взгляды Молотова и Сталина. Кто у них был первой
Скрипкой? Безусловно, Сталин. Но Молотов вторил ему, как мог, во весь голос.
Между прочим. Молотов - скрипач. Я не могу оценить, насколько хорошо он
играл на скрипке, но слышал, как он играл. Сталин иной раз подтрунивал над
ним в этой связи, иногда просто издевался. Когда Молотов был до революции в
ссылке в Вологде или еще где-то{9} (Молотов сам про это рассказывал, а я был
слушателем), то пьяные купцы в ресторан зазывали его. Он играл им на
скрипке, а они ему платили. Молотов говорил: "Вот был заработок". Сталин же,
когда раздражался, бросал Молотову: "Ты играл перед пьяными купцами, тебе
морду горчицей мазали". Тут я тоже, признаюсь, был больше на стороне
Сталина, потому что считал, что это унижало человека, особенно политического
ссыльного. Тот играет на скрипке и ублажает пьяных купцов! Можно ведь было
поискать пути материального самообеспечения и другим трудом. Ну, ладно, это
попутно.
Итак, когда я поднял вопрос о ненормальном положении с Японией, то
разговаривал с Микояном, Булганиным, Маленковым и другими. Все мы в этом
вопросе оказались едины: надо искать пути, как поставить свои подписи под
мирным договором и таким способом официально ликвидировать состояние войны
СССР с Японией. Мы хотели иметь возможность послать в Токио посольство,
которое проводило бы необходимую работу в Японии. Только Молотов проявил
непонимание, выказал запальчивость и резкость, такие же, как при заключении
мирного договора с Австрией: "Как же так? Они и того не сделали, и этого не
сделали... Поэтому и мы не можем!". Одним словом, повторял все аргументы,
которыми прежде руководствовался Сталин, когда отказался поставить \640\
нашу подпись под мирным договором. Мы Молотова убеждали: "Вячеслав
Михайлович, поймите же, чего сейчас мы можем добиться в создавшемся
положении? Какое может быть наше влияние в Японии? Поправить пройденное
невозможно, старое ушло невозвратимо. Единственное, что еще можно поправить,
- добиться, чтобы приняли нашу подпись к протоколу мирного договора. Тогда
все встанет на должное место". Мы ведь, собственно, получили все, что было
предусмотрено протоколом. Наши интересы фактически учтены, и мы это уже
реализовали. Осталось единственное: мы все еще находимся юридически в
состоянии войны с Японией. Нет ни японского посольства в Москве, ни нашего в
Токио. Кому выгодно наше отсутствие в Токио? Надо же понимать, что выгодно
это только США. Они господствовали и ныне господствуют в Японии. Наше
возвращение будет выгодно прогрессивным японцам, а невыгодно американцам.
Сразу же, как только наше посольство появится в Токио, оно, как магнит,
станет притягивать силы, недовольные реакционной политикой. Так мы начали бы
оказывать влияние на политику Японии. Ведь в Японии, естественно, существует
большое недовольство американцами. Достаточно вспомнить о Хиросиме и
Нагасаки! Больные люди, которые облучились, но остались еще живы. Мертвые,
конечно, недовольство выражать не могут. А их родственники? Японцы ничего не
могли тут поделать, потому что были обессилены. Американцы после войны вели
себя в Японии нагло, их солдаты проявляли грубость и насилия, всяческие
художества. Да и сейчас это еще случается. "Поэтому, - говорил я, - если мы
будем упорствовать, отказываться от поиска контактов и возможностей
подписать мирный договор, который нас устраивает, то это подарок лишь
американцам. Им и желать более нечего от нас, это самое лучшее: мы будем
выражать недовольство, а им предоставим абсолютную свободу действий в
проведении политики. Они восстанавливали Японию в еще большей степени против
СССР, указывая, что советские захватили то-то и то-то, но не подписали
мирный договор; видимо, имеют еще какие-то намерения... А никаких других
особых намерений даже у Сталина не было!".
Вот с какими трудностями столкнулись мы и какую оппозицию встретили со
стороны Молотова. Но она не вызывала у нас гнева, а мне было просто жаль
Молотова. Я недоумевал: как же это можно? И этот человек при Сталине
занимался вопросами дипломатии? Представлял столько лет нашу внешнюю
политику в самых ответственных ситуациях? Был наркомом иностранных дел и
даже главой правительства? И такая ограниченность, такое непонимание \641\
простейших вещей? Да, ограниченность. Я и сам удивляюсь, откуда такое? Если
с ним просто о чем-то разговаривать (а у меня даже дружеские отношения
сложились ранее с Молотовым), то видно, что умный человек. Поговорить с ним
доставляло мне удовольствие. О хороших отношениях, сложившихся у нас с
Молотовым, свидетельствует и такой факт. Я всегда называл его на "Вы":
"Вячеслав Михайлович, Вы". А он мне как-то говорит: "Слушай, давай перейдем
на "ты"? Будем называть друг друга по имени и перейдем на "ты". Я первое
время испытывал какую-то неловкость. Потом привык. Он особенно хорошо был
расположен ко мне после устранения Берии. Когда был дан обед в честь моего
60-летия в кругу руководства страны, то Молотов произнес там в мой адрес
очень дружескую речь, причем особенно подчеркивал мою роль и заслуги в
организации устранения Берии.
Не хочу играть в скромность, но скажу, что устранение Берии было
проведено своевременно. Если бы мы не сделали этого, то совершенно
по-другому направлению развивались бы все события внутренней и международной
политики Советского Союза. Этот изверг и палач расправился бы со всеми нами,
и он уже был близок к такой расправе. Все убийцы, которые выполняли его
тайные поручения, были уже собраны им в Москве и, видимо, успели получить
или должны были получить задания. После ареста Берии эти люди были названы
нам пофамильно. Я сейчас их фамилий не помню. Те события очень сблизили нас,
потому что Молотов хорошо понимал Берию и знал, на что тот способен.
Понимал, что, начни Берия действовать, головы Молотова и Хрущева полетели бы
в первую очередь. Эти головы Берии надо было снять, чтобы развязать себе
руки. Было бы пролито море крови, еще больше, чем при Сталине.
Я отвлекся, чтобы рассказать, какие у меня были хорошие, не просто
доверительные, а даже дружеские отношения с Молотовым. Поэтому у меня лично
не было никаких причин быть недовольным Молотовым. Но факты политики, столь
разное понимание простых вещей, истин для каждого, даже не искушенного в
политике человека меня обескураживали. Казалось, и другого выхода-то нет,
нельзя найти другого решения. Конечно, лишь единственное решение бывает
полностью разумным, но могут быть и компромиссные решения. Компромисс с
учетом условий, в которых может быть проведено единственно правильное
решение. В данном же случае заключение мирного договора вообще не требовало
никакого компромисса. Отказ - это затемнение мозгов и проявление тупоумия. В
конце концов мы стали предпринимать \642\ дипломатические шаги к
установлению контактов с японским правительством. Нельзя было обойти США при
этом, потому что протокол-то находился там и от США зависела возможность
подписания договора. Когда мы сообщили, что хотим подписать мирный договор,
США отказались. Ведь протокол был составлен руками Америки, и там наша
подпись была, как говорят канцеляристы, уже заделана. Надо было только
расписаться. Но нам в этом отказали.
Японцы тоже вели линию против нашего подписания. Я говорю о японцах,
проводивших антисоветскую политику. Тогда именно они были у власти, те,
которые были угодны США. Америка фактически определяла подбор людей и
комплектование ими высших государственных органов в Японии и оказала
решающее влияние на японскую позицию. Естественно, японцы стали бороться
против пунктов мирного договора, фиксирующих переход Курильских островов и
Южного Сахалина к Советскому Союзу, а также против прочих выгод, которые
предусматривались в нашу пользу. Вот почему мы так и не получили возможности
подписать договор. Не захотели нашей подписи не японское правительство, ни
американское. Какую позицию занимала по этому вопросу Англия, у меня не
отложилось в памяти. Видимо, занимала подчиненную позицию, не решающую.
Антисоветская политика по японскому вопросу в это время определялась США. А
у нас отношения с США были тогда обострены до невозможности.
Казалось бы, простое дело: исправить ошибку, которая была совершена
Сталиным и Молотовым, проявить желание подписать мирный договор с Японией и
подписать его? На деле же оказалось, что одного нашего желания мало. И это
было понятно. Почему? Да потому, что недругам было выгодно, чтобы мы не
имели советского посольства в Токио, не имели возможности оказывать влияние
на японские общественность и правительство. Напротив, США развернули
активную деятельность по закреплению своих позиций в Японии. Были подписаны
договоры о военных базах{10}. В резкой форме подтверждалось пребывание
американцев на территории Японии. После войны еще не остыли страсти, и США
наслаждались победой над Японией, а в 50-е годы Япония уже сама прикрывалась
силами США от Советского Союза. Главным врагом Японии стал Советский Союз.
Вот как обернулось дело!
Когда Молотов по вопросу о подписании мирного договора с Японией
буквально становился на дыбы, я его абсолютно не понимал, смотрел на него и
думал: "Что такое? Почему?". Потом, после принятия нами решения. Молотов уже
не возражал. Ведь \643\ существовало партийное решение. Но понял ли он сам
суть дела или нет? Я никогда не возвращался позднее к тем неприятным
разговорам. Такой опытный дипломат, каким мы его считали, и вдруг оказал
нашей стране медвежью услугу. Мы же пресекли это, решив по-своему. А теперь
жизнь показала, что мы поступали правильно, хотя нам и не предоставили
возможности подписать мирный договор. Мы подписали декларацию о прекращении
состояния войны между Советским Союзом и Японией{11}, и только. Юридически
это можно толковать как перемирие. Конечно, лучше, если бы мы имели
подписанный нами мирный договор. Правда, сейчас наши отношения
нормализовались и развиваются так, как развивались бы, если бы был подписан
мирный договор, но юридическая сторона дела остается прежней.
Итак, мы создали в Токио свое посольство и получили тут равные права с
другими странами, которые находятся в состоянии мира с Японским
государством. Таким образом, было восстановлено нормальное положение, стали
хорошо развиваться различные контакты, даже очень хорошо, я бы сказал.
Сейчас забыл фамилию японского премьер-министра той поры, либерального
человека{12}. Когда он пришел к власти, то приехал к нам, в Советский Союз.
С ним приезжал, кажется, еще министр земледелия и рыболовства, не старый,
можно даже сказать - молодой человек, и очень активный. У нас состоялись
переговоры относительно возможности подписать все-таки мирный договор с
Японией. Я нетвердо сейчас помню, говорилось ли об этом с премьер-министром
или же с министром, хотя и очень влиятельным. Вспоминаю, но не могу
восстановить это в своей памяти, а к газетному источнику сейчас не в
состоянии обратиться.
Повели мы переговоры. Премьер проявлял много внимания к делу и прилагал
все усилия к тому, чтобы нормализовать отношения с СССР. Он был сторонником
подписания мирного договора. Но внутренние силы Японии, а самое главное,
влияние США, которые давили на общественность и на правительство Японии и
держали японскую внешнюю и внутреннюю политику в шорах, не позволили сделать
это. Японцы могли делать тогда только то, что. им негласно рекомендовали
американцы. Правда, самим приездом японской делегации были заложены основы,
которые обещали принести хорошие плоды. Но, к сожалению, улучшение отношений
не получило дальнейшего развития. Реакционная сторона была сильна, а США
проводили политику изоляции СССР. Да и сейчас проводится эта агрессивная
антисоветская политика. Может быть, если бы тот премьер пожил бы дольше и
укрепился у \644\ власти, то общественное мнение Японии могло измениться. Но
он был уже стар и очень болен. По возвращении в Японию он вскоре умер. Таким
образом, его усилия по нормализации наших отношений, по фиксации новых,
хороших отношений подписанием мирного договора не увенчались успехом.
Во время его визита японской стороной был поднят также вопрос об
уступке нами двух небольших Курильских островов{13}, непосредственно
прилегающих к Японским островам. Мы долго совещались тогда в руководстве
СССР и пришли к выводу, что стоит пойти навстречу желаниям японцев и
согласиться с передачей этих островов (сейчас не помню их названий), но при
условии подписания мирного договора Японии с СССР и выведения войск США с
Японских островов. Иначе было бы непонятно, просто глупо передавать эти
острова такой Японии, которая сама фактически находится под оккупацией.
Несмотря на подписание мирного договора, она как бы оккупирована войсками
США. Мы бы передали острова японцам, а США превратили бы их в свои военные
базы. Мы хотели одного, а получили бы другое. И поэтому мы сказали:
"Поймите, что мы не можем выполнить вашу просьбу. Когда будут выведены
американские войска и прекратится действие военного союза Японии с США,
направленного против СССР, тогда можно будет говорить о передаче вам
островов".
Хочу сказать еще несколько слов, чтобы было понятно, почему мы решили
пойти в те годы на уступку Японии, точнее - тому премьеру, который приехал к
нам и проводил политику сближения и дружбы с Советским Союзом. Мы считали,
что такая уступка не имеет особого значения для СССР. Там лежат пустынные
острова, которыми пользовались только рыбаки и военные. Оборонного значения
при современной военной технике эти острова тоже не имеют. Когда мы получили
ракеты, которыми можно поражать врага на тысячи километров, острова утратили
значение, которое они имели ранее для береговой артиллерии. Экономического
значения они тоже никакого не имеют. По-моему, и никаких полезных ископаемых
там не было найдено. Зато дружба, которую мы хотели завоевать со стороны
японского народа, наша взаимная дружба имела бы колоссальное значение.
Поэтому территориальные уступки с лихвой перекрывались бы теми новыми
отношениями, которые сложились бы между народами Советского Союза и Японии.
Мы хотели усилить влияние этого премьера в японской внутренней и
международной политике, считали, что она должна развиваться в сторону
укрепления дружеских отношений с Советским Союзом. Вот главное, чем мы
руководствовались, когда решали \645\ этот вопрос. Я и сейчас полагаю, что
это было правильное решение, что оно сыграет полезную роль, если мы будем и
дальше развивать политику мирного сосуществования и крепить дружбу с
Японией. Правительства уходят и приходят, они меняются, а народы остаются.
Дело затянулось. Сейчас очередной премьер-министр Японии Сато{14} во
время своей поездки в США и встречи с президентом Никсоном достиг какого-то
соглашения о выводе американских войск. Непонятно, конкретно какая там
достигнута договоренность, но об Окинаве они договорились{15}. Как это
осуществится на практике, надо еще посмотреть, не торопиться с выводами. Во
всяком случае, США не расстанутся полностью с территорией Японии, не выведут
целиком свои войска и не прекратят действие военного договора с Японией,
направленного против СССР. Тогда и наше упомянутое соглашение с
премьер-министром Японии, видимо, не будет реализовано. На этот счет я уже
ничего не могу сказать, потому что это вопрос той ситуации, которая сложится
в будущем, в процессе развития наших отношений с Японией. Это будет зависеть
и от позиции руководства Советского Союза, даваемых им оценок ситуации.
Но о том, что была допущена грубая ошибка, когда мы не подписали мирный
договор с Японией, свидетельствует многое. Когда в 60-е годы были испорчены
наши отношения с Китаем (я входил тогда в руководство страны), я узнал, что
Мао Цзэдун принимал какую-то японскую делегацию. Не помню, были ли это
промышленники или политические деятели. В беседе с Мао японцы подняли вопрос
об их претензиях к Советскому Союзу, в том числе о Южном Сахалине и
Курильских островах. Мао Цзэдун согласился с их претензиями: "Да, мы
поддерживаем вас. Ваши претензии имеют силу и законные основания".
Я познакомился с некоторыми материалами, опубликованными уже после
возвращения той делегации в Японию. Японцы публиковали в своей печати
сообщения о том, что Мао с пониманием отнесся к их национальным чаяниям, к
претензиям в адрес Советского Союза. Вот вам конкретные плоды нашей былой
ошибки. Конечно, возмутительный поступок со стороны Мао Цзэдуна. Он не
только не поддержал СССР, но натравливал общественность Японии на нас и
поддерживал их стремление отторгнуть от нас Курильские острова и Южный
Сахалин. Ведь Япония никаких исторических оснований к этому не имела. В свое
время, когда Россия была слаба, были учинены захваты, осуществленные
японцами{16}.
Соединение усилий таких могущественных и богатых стран, \646\ как
Советский Союз и Япония, предоставило бы много возможностей расширения и
углубления наших связей, а на этой базе - расширения дружбы, укрепления
братских отношений между нашими народами. Японский народ потерял Окинаву,
американцы ее оккупировали. А обратный шаг с нашей стороны, возвращение
Японии двух островов, как мы считали, мобилизует общественное мнение Японии
в пользу дружбы с СССР и направит народные силы Японии против оккупантов,
против тех, кто втянул Японию в военный союз и преследует военные цели. Вот
сумма вопросов, которыми мы руководствовались, когда шли на такой шаг,
думая, что уступка, которую мы сделаем Японии, политически оправдана и
окупится с лихвой. И еще одно подтверждение тому же. Не случайно Мао Цзэдун
вдохновлял против нас японских политических деятелей, с которыми он
беседовал, укреплял их претензии к нам. Тут пошла борьба за то, чтобы Япония
и Китай нашли взаимопонимание хотя бы в тех вопросах, которые не служат
мирным целям. Но это проявились уже личность, характер Мао. Он, к сожалению,
остался и сегодня этому верен, вершит дела не в пользу социализма, а во вред
братским отношениям, которые сложились у нас с Китаем. Все народы СССР
хотели бы их восстановления. Думаю, что это сбудется, потребны только время
и терпение.
Сейчас я, читая газеты и слушая радио, полагаю, что дипломатические
отношения СССР с Японией, экономические связи развиваются нормально. Мы
долго вели в свое время переговоры о прямом воздушном сообщении из Европы с
Японией по самому краткому маршруту, через воздушное пространство СССР. Нам
не удавалось решить вопрос. Уже в самом конце моей деятельности мы достигли
договоренности на базе какого-то суррогата, все же пришли к тому факту, что
полеты состоятся, но на наших самолетах и под нашим контролем{17}. И здесь
тоже на японцев давили США, они не хотели этого. Но существовало и другое:
нас самих сдерживали навязанные нам во времена Сталина практика и
неправильное понимание вещей. Вот скажут: "Опять на Сталина все валят!".
Нет, я не валю. Нужно ведь признать: столько лет мы воспитывались в духе
того, когда даже малейшее послабление казалось недопустимым. Как это так:
иностранец поднимется в воздух и пролетит через Советский Союз? Надо будет
пролететь через СССР буквально от восточной его границы до западной. Мы
считали, что зарубежные разведчики буквально вывернут нам нутро, все будут
знать о нас. Конечно, мы тоже смотрели тогда на вещи упрощенно. Сами же
\647\ осуждали Сталина, а смотрели его глазами, руководствовались его
практикой и его ложным, неправильным, больным пониманием событий. Надо
беречь суверенитет. Надо не давать возможности разведчикам
империалистических держав работать против нас, эта мысль всегда свежа и
правильна. Но нужно все-таки иметь и чувство меры. Разведчики останутся,
пока существуют разные социально-политические и экономические устройства в
государствах, пока мир будет разделен, как сейчас. Пока существуют
антагонистические общественные устройства, сохранится их борьба, и разведки
будут стремиться делать свое дело. Здесь, как говорится, надо "держать ухо
востро". Но это не значит, что мы должны пойти на самоизоляцию, которая
выгодна только крупным капиталистическим державам, лидерам западного мира
вроде США. Вот что я хотел сказать. Думаю, что эта тема представляет общий
интерес, ибо речь идет о значительных вехах в развитии наших отношений с
Японией.
Япония сегодня - третья страна в мире по размерам производимой
продукции. Она стоит сразу же за СССР и довольно быстро развивает свою
экономику. Так что с Японией надо считаться и надо прилагать усилия к
созданию между нами нормальных отношений, насколько возможно их создать при
различном социально-политическом устройстве. Японии выгодно укреплять
экономические и дипломатические связи с нами, это бесспорно, потому что мы -
самая близкая к Японским островам страна, к тому же богатая природными
ресурсами, в значительной степени могущая удовлетворять запросы
промышленности Японии в сырье. Например, когда я входил еще в руководство,
японцы проявляли особый интерес к нашему лесу. Скажут, что немудрено. Япония
нуждается в сырье, а мы нуждаемся в покупателе и в товарах, которые может
нам поставлять Япония. Да, японцы предложили тогда: мы вам поставим
оборудование по переработке леса, выработке целлюлозы и получения на основе
полученной целлюлозы пряжи из искусственного волокна. Оно по техническим
характеристикам было бы наилучшим для производства корда автомобильных
покрышек из всего, что производится за границей. Условия действительно
выгодные и для той, и для другой стороны. Они нам поставят в кредит все
оборудование. После его монтажа на Дальнем Востоке мы должны будем платить
им целлюлозой из перерабатываемого леса. Что может быть более выгодно?
Проценты тоже, как говорится в капиталистическом мире, были божеские. Да и
другое сырье мы могли бы поставлять в Японию. \648\ Япония вообще очень
интересная страна, с сильно развитой промышленностью. Я это повторяю сейчас
с осадком горечи. Ведь если принять во внимание, что Япония была разбита в
войне, не имеет природного сырья и обладает гораздо меньшим населением, чем
мы, то как оценить, что она так шагнула вперед не только в производстве
промышленных товаров, но и в технике, в производстве тончайших и точнейших
приборов? Не знаю, на каком уровне они сейчас находятся в оптике, но в конце
моей деятельности Япония занимала тут одно из первых мест (может быть, самое
первое место в мире). Помню, как наши инженеры-оптики ездили в Японию,
привезли оттуда образцы продукции и нам показывали. Наши специалисты
смотрели раскрывши рты. Я спросил: "Сколько это стоит?". Услышал ответ:
"Ничего. Это просто дали нам в подарок". Тогда я сказал: "Если это дали в
подарок, так имейте в виду: то, что они нам дали, уже снято с производства.
Никогда фирма не даст образцы, которые сейчас по-новому находятся в
производстве, потому что это может создать конкуренцию их фирме".
Все это вполне закономерно: конкуренция, прибыль! Да, многое
свидетельствует, говорит о том, как далеко шагнула техническая мысль в
Японии. А транзисторные приемники? Японские считаются самыми лучшими.
Говорят, с ними конкурируют западногерманские. Тоже ведь разрушенной была
страна! Все это заставляет нас подумать об организационных формах, о работе
наших научно-исследовательских институтов и многом другом. Видимо, здесь
существует у нас какой-то большой дефект. Количество инженеров и ученых,
если подходить к делу чисто арифметически, у нас, видимо, не меньше, чем в
Западной Германии и Японии. Статистика гласит даже, что мы выпускаем во
столько-то раз больше инженеров и техников. А сколько у нас докторов и
кандидатов наук? Тем не менее результаты технической и научной мысли, на
основе которой создаются прогрессивные машины и приборы, приходится
приобретать за границей. И сейчас остается такое же положение. Это
заставляет нас думать, и не только думать, а хорошенько проанализировать
ситуацию, чтобы поправить дело.
Победа будет за тем общественным строем, который сумеет лучше
использовать возможности научно-исследовательской мысли и
инженерно-конструкторских усилий. Кто обеспечит наивысший уровень
производства и самую высокую производительность труда, тот и победит.
Материальные блага, которые может получить человек при той или другой
общественной системе, \649\ капиталистической или социалистической,
определяются уровнем развития науки и техники, инженерной мысли, станочного
оборудования и приборов, увеличивающих производительность труда. Я не
скрываю, что говорю это с завистью: мне и завидно, и обидно, что мы, прожив
уже 52 года после Октябрьской революции, хотя достигли огромных успехов и
преобразили свою страну, до сих пор не можем похвастать передовыми позициями
в технике и науке. Наша техника и наука сделали невероятно большой шаг
вперед. Но все же ученые, наверное, лучше меня знают и чувствуют, как
подпирают нас ученые капиталистических стран. Это не какое-то свойство
социалистических или капиталистических условий. Никак невозможно согласиться
с тем, что капиталистические порядки создают лучшие условия для развития
науки и техники. С этим я не смогу согласиться. Нет, имеются какие-то у нас
организационные дефекты, которые нужно нащупать и устранить, чтобы мысли
ученых реализовались и были поставлены на службу социалистическому обществу.
Интересы японского народа созвучны интересам советского народа. Если бы
Япония стала дружественной страной по отношению к СССР, то она от этого
только выиграла бы и экономически, и политически. Сейчас действующий договор
Японии с США преследует главным образом военные цели. Такие договора ведут к
истощению материальных ресурсов страны и могут вовлечь Японию в военную
катастрофу, более ужасную, чем пережил японский народ во Вторую мировую
войну, когда на него свалились две атомные бомбы. Ведь если разразится
война, неизвестно, сколько и каких бомб обрушится на Японские острова. Что
останется тогда от Японии? Дружба же с Советским Союзом, устранение с
Японских островов военных сил США принесли бы облегчение. Создались бы
возможности использования природных ресурсов для развития экономики,
повышения жизненного уровня народа. Япония обрела бы возможность получать
сырье из соседней страны, находящейся под боком у нее: лес, нефть, газ,
руду, уголь. Многое еще можно назвать.
{1}Портсмутский договор, заключенный 5 сентября 1905 г. (н.ст.) в г.
Портсмуте (США).
{2}СССР предложил 8 новых статей в дополнение к 27 американским, но их
не обсуждали. Договор был подписан, без СССР, 49 странами в Сан-Франциско 8
сентября 1951 года.
{3}Они были образованы после Московского совещания министров
иностранных дел СССР, США и Англии 16 - 26 декабря 1945 года. \650\
{4}БИРНС Дж.Ф. являлся государственным секретарем США с июля 1945 по
январь 1947 года.
{5}БЕВИН Э. В юности рассыльный, вагоновожатый, продавец и шофер,
руководил позднее профсоюзом докеров, транспортников и чернорабочих. Был
одним из лидеров Совета действия в Англии, который в 1919 - 1920 гг.
выступал против антисоветской интервенции. В военном кабинете У. Черчилля он
являлся министром труда и национальной повинности.
{6}Американцы распустили их 25 апреля 1952 года.
{7}Это произошло после официального прекращения оккупации Японии 28
апреля 1952 года.
{8}18 августа 1945 г. в Шэньяне (Мукдене) советский десант захватил в
плен Генри Пу И вместе с японскими генералами псиока и Хасимото.
{9}СКРЯБИН В.М. (Молотов) находился в ссылке в городах Вологодской
губернии - Тотьме, Сольвычегодске и Вологде в 1909 - 1911 гг.
{10}Там возникли 282 такие базы. 28 февраля 1952 г. было подписано
Административное соглашение, регулирующее порядок применения Договора
безопасности. 28 апреля 1952 г. вступил в силу Пакт безопасности. 8 марта
1953 г. подписано американо-японское Соглашение о помощи в обеспечении
взаимной безопасности. 2 июня 1953 г. создано Управление обороны Японии.
{11}Этапы подписания: 11 октября 1954 г. опубликована совместная
Декларация КНР и СССР о готовности нормализовать отношения с Японией; 29
января 1955 г. опубликовано Заявление Советского правительства о готовности
установить дипломатические отношения с Японией; 3 июня 1955 г. в Лондоне
состоялись переговоры между советскими и японскими представителями о
нормализации отношений двух стран; 19 октября 1956 г. в Москве подписана
совместная советско-японская Декларация о нормализации отношений; 12 декабря
1956 г. последняя вступила в силу.
{12}Этим премьером был ХАТОЯМА И. (с 10 декабря 1954 г. по 20 декабря
1956 г.). В Москву он прибыл 19 октября 1956 года.
{13}Речь шла об островах Хабомаи и Шикотан. СССР дал согласие на их
возврат Японии. Но после подписания 19 января 1960 г. американо-японского
Договора о взаимном сотрудничестве и безопасности, который заменил собою
предыдущий Пакт безопасности (серия соглашений от 1951 - 1952 гг.), согласие
было взято назад.
{14}САТО Э. являлся премьером с 9 ноября 1964 г. по 17 июня 1972 г.
{15}С 19 по 21 ноября 1969 г. состоялись переговоры о поддержке Японией
политики США в Азии, взамен чего США согласились возвратить Японии острова
Рюкю. Соглашение вступило в силу 15 мая 1972 г.
{16}Действительно, Южный Сахалин отошел к Японии по Портсмутскому миру,
то есть в результате военного поражения России. Но Курильские острова отошли
к Японии согласно российско-японскому договору о границах от 7 мая 1875 г.,
так что тут военного захвата не произошло.
{17}Переговоры по данному поводу состоялись во время поездки Микояна
А.И. в Токио 14 - 27 мая 1964г., а в апреле 1967 г. вступило в силу
соглашение о прямом воздушном сообщении Москва - Токио. \651\

О ВОЕННЫХ МЕМУАРАХ*

Несколько дней назад я совершенно случайно встретился с Иваном
Христофоровичем Баграмяном. Мне было очень приятно его повидать. Ведь я уже
много лет не видел его. Накоротке мы обменялись с ним различными мнениями.
Неожиданно он поднял вопрос о книге мемуаров Жукова, высказал ряд замечаний
и заявил, что в ней допущены очень большие искажения и отступление от
истины. Тут же он сказал, что написал воспоминания и маршал Москаленко,
причем написал просто гадкую книгу. Я не стал его выспрашивать и как-то
уточнять, в чем же выражается эта гадость. Но вообще-то Москаленко может
такое сделать. Я его знаю и с хорошей, и с плохой стороны. С хорошей знаю в
том смысле, что он человек, преданный делу, воевал неплохо, проявлял
настойчивость и энергию, не щадил себя. Плохие его стороны - нервозность,
неуравновешенность, вспыльчивость, грубость, даже больше чем грубость.
Оскорбления, которые он наносил своим подчиненным, всем известны. Люди,
которые находились у него в подчинении, неоднократно жаловались мне на то,
что он груб, оскорбляет их. Вот его обычный лексикон: "Враг народа!
Предатель! Подлец! Судить надо! Расстрелять надо!". Это человек настроения,
который очень поддается влиянию. Он на все способен. Особенно если
почувствует, что это выгодно для него, что такая гадость как-то
оплачивается, то он пойдет на нее.
*Запись этого текста на магнитофонную пленку происходила в ноябре 1969
года.
Его беспринципность особенно поразила меня во время истории с отставкой
Жукова в 1957 году. Я с доверием относился к Жукову во время войны и многое
сделал для поднятия его репутации и авторитета в глазах Сталина. Когда в
1957 г. обсуждался вопрос о пресечении попытки Жукова организовать военный
путч с целью захвата власти в руки военной хунты, то Москаленко активно
выступал с обвинениями в адрес Жукова. Уже не на общем заседании пленума ЦК
КПСС, а в более узком кругу лиц, когда Москаленко со страстью обвинял Жукова
за поползновение к захвату власти, а Жуков с его солдатской грубостью, с его
солдатской прямотой (а я верю Жукову, что он сказал правду) бросил ему: "Что
ты меня обвиняешь? Ты же сам не раз мне говорил: чего смотришь? Бери власть
в свои руки, бери!".
Когда я услышал это, то был поражен. Такого я никак не ожидал от
Москаленко. Жукову не было смысла лгать. Да и Москаленко \652\ никак не смог
парировать такое серьезное обвинение, фактически в государственной измене.
Когда я рассказал об этом Малиновскому, Малиновский по собственной
инициативе внес предложение об освобождении Москаленко от занимаемых постов.
Но я сказал: "Родион Яковлевич, вряд ли нужно так поступать. Это же
Москаленко! Если будет нормальная обстановка (а я был уверен, что она
нормализуется), то Москаленко станет честно выполнять свои обязанности".
Малиновский посмотрел на меня с каким-то удивлением. В его взгляде читалось
удивление потому, что то, что сказал Жуков и не отрицал Москаленко, -
подсудное дело. Заговор! А я сказал тогда членам Президиума ЦК: "Давайте не
будем сейчас следовать государственному принципу, хотя следовало бы провести
следствие и судить Москаленко. Надо принять во внимание ту роль, которую он
сыграл при аресте Берии, когда мы прибегли к его помощи, и он честно
выполнил все, что ему поручили. Поэтому давайте простим ему данный эпизод".
Это я рассказал, чтобы показать, кто есть Москаленко. Существуют
несколько Москаленко. Один - это генерал, который честно командовал
войсками, попадая во всевозможные переплеты на первом этапе войны. Затем он
командовал армией, и его активная роль была заслуженно отмечена. Я лично
вносил предложение о присвоении ему, уже после смерти Сталина, звания
Маршала Советского Союза. Другой Москаленко - настоящий истерик. Я уже
рассказывал анекдотический случай, как при нашем отступлении его выгнала
колхозница из своего коровника, где он прятался, переодевшись в крестьянскую
свитку, и он, сам украинец, выступил после этого против украинцев, кричал,
что все они предатели и всех их надо выслать. Вот неуравновешенность этого
человека.
А есть и третий Москаленко - приспособленец, алогичный и беспринципный
человек. Таким он показал себя в деле с Жуковым. Но в чем конкретно
выражалась та гадость, о которой говорил Баграмян, я не знаю.
Что касается Жукова, то Баграмян при нашей встрече, говоря о книге
Жукова, рассказал, что неправильно, искаженно изложено проведение
Барвенковской операции в 1942 году. Жуков пишет, что когда эта операция
докладывалась Сталину, то при этом присутствовали Тимошенко, Баграмян и сам
он, Жуков. Иван Христофорович возмущенно заметил: "Но там ничего не
говорится о Вашем присутствии. И еще меня удивило, как он пишет, что
присутствовал там, хотя я отлично помню, что Жукова при этом не было".
Почему же он так написал? Вряд ли сам Жуков мог написать, что он
присутствовал. Допускаю, что это не Жуков написал. \653\ Я ведь знаю его,
Жуков не пойдет на ложь. Это, видимо, дело рук редакторов, которые ему
"помогали". Книга изобилует такой "помощью", искажающей факты, порой вопреки
здравому смыслу.
"А вот еще, - продолжал Баграмян, - в книге описывается, как Сталин
звонил на фронт и разговаривал с Вами в присутствии Жукова, предупреждая Вас
о том, что по данным Ставки на нашем фронте намечается угроза прорыва
противника на нашем левом фланге, то есть в направлении Славянок -
Барвенково. Я же помню, что такого звонка не было, я отлично помню, как
развивались события на нашем фронте. Это выдумка!". Да, это чистая выдумка.
Однако она ничего не давала Жукову. Следовательно, это опять же выдумка не
Жукова, а кого-то иного, кому было выгодно вставить такой эпизод при
описании операции. Все очень характерно. Кто же эти редакторы, кто? Ведь не
Сталин звонил мне тогда, а, наоборот, я позвонил Сталину после того, как он
отменил решение командования фронтом о приостановке наступления и
перегруппировке войск для прикрытия нашего левого фланга в направлении
Славянска. Сталин тогда вообще не подошел к телефону, а мне предложили,
чтобы я передал то, что хочу сказать, через Маленкова. Я изложил Маленкову
нашу аргументацию и опять поставил вопрос об утверждении нашего решения как
единственно правильного. Сталин передал через Маленкова, что надо выполнять
прежнее решение Ставки. Я вновь доказывал, что это делать нельзя. Сталин
опять передал мне через Маленкова, что решение об отмене наступления было
принято командующим войсками фронта Тимошенко в результате моего давления на
него. Я в ответ доказывал, что товарищ Сталин хорошо знает характер
Тимошенко: заставить его, надавить на него невозможно. К тому же у нас
никакой размолвки по этому вопросу вообще не было, тут наше единодушное
мнение. "Нет!" - заявили мне. Разговор на этом закончился. Весь разговор
происходил в присутствии Баграмяна. А наутро, когда мы встретились с
Тимошенко, он ничего мне не сказал. Видимо, ему неприятно было возвращаться
к данной теме. Мы сели в машину и поехали на фронт.
Вот какая была история в тот злополучный для нас день нашего
наступления в направлении на Красноград. Чем оно кончилось, известно. Оно
кончилось гибелью наших войск.
Спрашивается, зачем Жукову сейчас понадобилось возвращаться к этой
операции? Лично он в ней не участвовал, а был, как говорится, сбоку припека.
Видимо, кто-то был заинтересован в том, чтобы вложить Жукову в уста небылицу
насчет того, как якобы в \654\ присутствии Жукова Сталин звонил Хрущеву и
предупреждал его об угрозе немцев с фланга. Если такой звонок действительно
был, то почему Сталин позвонил Хрущеву, а не командующему войсками фронта?
Этот вопрос ведь относится к компетенции командующего. Конечно, имели место
случаи, когда Сталин по тем или другим вопросам оперативного характера
звонил и мне. Но как раз в этом случае не он звонил, а я домогался разговора
со Сталиным, и при этом присутствовали свидетели - Молотов, Маленков и
другие. Микоян как-то, уже после войны, в разговоре за столом у Сталина и
находясь под довольно большим градусом, сказал: "Товарищ Сталин, а ведь
Хрущев тогда правильно предупреждал Вас". Сталин так глянул на него, что
даже я испугался, и ответил: "Для чего ты поднимаешь этот вопрос, Анастас
Иванович?". Ведь это был ежик в горло Сталину. Он же знает, скольких тысяч
жизней стоило его упрямство.
Как рассказывал мне Анастас Иванович, когда я разговаривал по телефону
с Маленковым, Сталин заметил: "Чего Хрущев, гражданский человек, сует свой
нос? Что он понимает в военных вопросах? Мне военные уже доложили
обстановку". Спрашивается, кто те военные, кто дал такой совет Сталину,
который стоил многих тысяч жертв? Думаю, что это мог быть Василевский, к
которому я тогда тщетно взывал о помощи. Василевский сейчас написал
воспоминания. Я их не читал и читать не буду. Вряд ли он скажет правду, хотя
он на меня производил впечатление очень порядочного человека. Но вряд ли он
наберется мужества рассказать, как эта операция была задумана, как она
проводилась, какие меры принимало командование фронта. Не хватит у него
мужества признать, что он, работая в Генеральном штабе, не разобрался,
доложил Сталину о необходимости отменить решение Военного совета фронта и
продолжить проведение этой операции. Но находились там и другие, потому что
Василевский не сам лично следил за обстановкой на фронтах. У него имелись
"направленцы", как называли генералов, которые наблюдали за определенными
направлениями на фронте и докладывали ему. Кто конкретно? Сейчас трудно
сказать. Это мог быть Штеменко. Тогда Штеменко был офицером соответствующего
направления. Мое предположение основывается на том, как Штеменко защищает
точку зрения Генерального штаба относительно этой операции и обвиняет во
всех грехах фронтовое командование.
Вот эти-то штабисты сейчас в мемуарах Жукова подпудривают его
воспоминания, навязывают ему чужую точку зрения, подправляют и редактируют
тексты. Они, видимо, и были замешаны. А \655\ сейчас они хотят войти в
историю чистенькими и свалить вину с больной головы на здоровую, в данном
случае на меня. Почему-то Тимошенко оказывался здесь в стороне, а Хрущев
фигурирует. Тоже не случайно. Конечно, я как член Военного совета
пользовался равными с ним правами при решении тех или других вопросов. Но
командующий здесь не должен быть лишь каким-то свидетелем, если он
командующий войсками.
Хочу обратить внимание и на такой факт. Люди, которые сейчас
редактируют ход истории и подкрашивают ее под свои вкусы, знали Сталина,
знали его крутой характер. Вот Жуков пишет, что Сталин мне позвонил и
предупредил о том, что нам угрожает с левого фланга противник, а я его не
послушал. Значит, это я несу ответственность за провал операции. Но это
противоречит словам Сталина, которые мне передал Маленков насчет того, что я
"навязал" Тимошенко решение об отмене директивы Ставки о наступлении. Если
даже считать, что моя вина доказана, то, спрашивается, почему же Сталин
сделал вывод обратного характера? Ведь Сталин злился не на меня, а на
Тимошенко.
И это вскоре проявилось. Когда наши войска вынуждены были отступить за
Дон, а противник, заняв Ростов, прорвался через Дон на Северный Кавказ и
начал развивать наступление в сторону Сталинграда, Сталин позвонил мне (тут
и я уже говорю, что мне позвонил Сталин): "Вы должны сейчас же собраться и
переехать со своим штабом в Сталинград. Там организуется Сталинградский
фронт, мы утвердили Вас членом Военного совета Сталинградского фронта. Но Вы
должны назвать командующего войсками нового фронта". Я отказался предложить
командующего, ссылаясь на то, что это функция Ставки. Сталин: "Я назначил бы
Еременко, но он в госпитале. Подошел бы Власов, но он в окружении. Поэтому
назовите Вы".
Отказывался я, отказывался и в конце концов назвал Гордова. Гордов был
утвержден командующим войсками Сталинградского фронта. О Тимошенко же
Сталиным не было сказано ни слова. В чем дело? Поражение на Дону обернулось
опалой для Тимошенко. Значит, Сталин, помня, как я настаивал на отмене
решения о наступлении у Барвенково после провала той операции, одумался и
понял, что Хрущев был прав. Вот он и перенес свой гнев на командующего
войсками фронта за то, что не проявил твердости, хотя у него не было
недостатка в твердости. В результате Сталин, видимо, сделал вывод, что надо
сменить командующего войсками фронта. Меня же, члена Военного совета того же
фронта, на которого сейчас редакторы валят ответственность за провал
операции, \656\ Сталин взял да и утвердил членом Военного совета
Сталинградского фронта.
На Сталинградском фронте я был до конца его существования. Потом был
утвержден членом Военного совета Южного фронта, и мы с Еременко, а затем с
принявшим у него командование Малиновским освободили Ростов и продвинулись к
Таганрогу. Потом меня забрали с Южного фронта и назначили членом Военного
совета Воронежского фронта. Когда его преобразовали в Первый Украинский, я
опять остался членом Военного совета. Мы провели Курскую операцию, и хорошо
провели. Это был перелом в войне. Затем освободили Киев, и я оставался
членом Военного совета этого фронта до конца войны, до полного разгрома
Гитлера. Если бы Сталин считал меня виновным, он бы мне никогда не простил,
а, как говорится, поставил бы мне в строку. В то же время я не говорю, что
там была именно моя личная точка зрения. Это была точка зрения и
командующего войсками, и начальника штаба фронта, вообще всего фронтового
руководства, а в первую голову Баграмяна, который проявил большое упорство,
стараясь добиться отмены Сталиным решения Ставки. Уверен, что найдутся
объективные люди, которые разберут ход операции и дойдут до первоисточников.
Правда, не существует записей телефонных переговоров, которые я вел со
Сталиным через Маленкова. Но имеется наш приказ о перегруппировке войск,
который Сталин отменил, хотя тоже устно.
И снова о мемуарах. Я сейчас мало читаю мемуары военных лиц. Я не хочу,
не могу их читать, не могу равнодушно переносить неправду. Я очень хорошо
знаю, как начиналась война и как она проходила, с какими трудностями и с
какими жертвами, и при чтении подобной литературы нервы мои не выдерживают.
Но кое-что я все-таки знаю. Очень много существует искажений в описании
проведенной войны, много вранья, много неправильного. Видимо, есть люди,
которые заинтересованы в этом. Вот они и подтасовывают факты так, как им
выгодно, с тем чтобы показать собственное Я: какие они были умные, как они
все предвидели. Но ведь не пишут о том, как они "все предвидели", а мы
оказались не подготовленными к войне, хотя эти люди и тогда сидели в штабах
и формировали по своей линии политику обороны страны.
В своем преклонном возрасте я постоянно возвращаюсь к прожитому, у меня
теперь другого нет. У меня осталось только прошлое. Будущее для меня
определяется только могилой, которой я не боюсь, и не только не боюсь, но и
желаю ее. Скучно, скучно жить в моем положении.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

Акц. о-во - Акционерное общество.
АН - Академия наук.
АН СССР - Академия наук Союза
Советских Социалистических Республик.
АН УССР - Академия наук Украинской советской социалистической
республики.
АССР - Автономная Советская
Социалистическая Республика.
Башобком - Башкирский областной комитет.
БОВО - Белорусский Особый военный округ.
Бюро ЦК КПСС по РСФСР - Бюро Центрального Комитета Коммунистической
партии Советского Союза по Российской советской федеративной
социалистической республике.
БСЭ - Большая советская энциклопедия.
ВКП(б) Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков).
БСЭ - Большая советская энциклопедия
ВВС КОВО - Военно-Воздушные силы Киевского Особого военного округа.
ВО - Военный округ.
ВЛКСМ - Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи.
ВРК - Военный революционный комитет.
ВСНХ СССР - Всесоюзный Совет Народного Хозяйства Союза Советских
Социалистических Республик.
ВЦ - военная цензура.
ВЦИК - Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет.
ВЦСПС- Всесоюзный Центральный Совет Профессиональный Союзов.
ГА - гвардейская армия.
ГКО - Государственный комитет обороны.
Генштаб - Генеральный штаб.
ГКО - Государственный комитет обороны.
ЗОВО - Западный Особый военный округ.
Исп. Комит. С.Р.Д.Р.К.Б.З. - Исполнительный комитет Совета рабочих
депутатов Рутченковских копей Брянского завода.
Исполком - Исполнительный комитет.
КГБ - Комитет государственной безопасности
КОВО - Киевский Особый военный округ.
кд - кавалерийская дивизия.
кк - Кавалерийский корпус.
Коминтерн - Коммунистический Интернационал.
КП - Коммунистическая партия.
КПК - Комитет партийного контроля.
КП(б)У - Коммунистическая партия (большевиков) Украины.
КПСС - Коммунистическая партия Советского Союза.
КПЧ - Коммунистическая партия Чехословакии.
ЛКСМУ - Ленинский коммунистический союз молодежи Украины.
МВД СССР - Министерство внутренних дел СССР.
МГБ - Министерство государственной безопасности.
МВО - Московский военный округ.
МГК- Московский городской комитет.
МК - Московский комитет (областной).
МОПР - Международная организация помощи борцам революции.
НКВД - Народный комиссариат внутренних дел.
Нарком - Народный комиссар.
Наркомат - Народный комиссариат.
Наркоминдел - Народный комиссар иностранных дел.
Наркомлегпром УССР- Народный комиссариат легкой промышленности УССР.
Наркомпрос - Народный комиссариат просвещения.
Наркомтяжпром - Народный комиссариат тяжелой промышленности.
Обком - Областной комитет.
ОГПУ - Объединенное государственное политическое управление.
ОК, Окружком - Окружной комитет.
ОКР - отдел контрразведки.
ОПК- Окружной партийный комитет.
Оргбюро - Организационное бюро ЦК ВКП(б).
ОС - особый сектор.
ОС ЦК ВКП(б) - Особый отдел Центрального Комитета Всесоюзной
Коммунистической партии (большевиков).
ОУН - Организация украинских националистов.
ПД - пехотная дивизия.
ПЗП - Польский союз повстанцев.
ПБ, Политбюро - Политическое бюро.
ПОРП - Польская объединенная рабочая партия.
ППР - Польская партия рабочих.
ПСП - Польская социалистическая партия.
Промакадемия - Промышленная академия.
РК, Райком - Районный комитет.
РВС, Реввоенсовет- Революционный военный совет.
РККА - Рабоче-крестьянская Красная Армия.
РПК - Районная партийная комиссия.
РЦХИДНИ - Российский центр хранения и изучения документов новейшей
истории.
СНК - Совет Народных Комиссаров.
СНК СССР - Совет Народных Комиссаров Союза Советских Социалистических
Республик.
СНК УССР - Совет Народных Комиссаров Украинской Советской
Социалистической Республики.
Совмин СССР - Совет Министров СССР.
Совинформбюро - Советское информационное бюро.
сд - стрелковая дивизия.
та - танковая армия.
тбр - танковая бригада.
тд - танковая дивизия.
тк - танковый корпус.
УГБ НКВД УССР - Управление государственной безопасности Народного
комиссариата внутренних дел Украинской Советской Социалистической
Республики.
УВД - Управление внутренних дел.
Уисполком - Уездный исполнительный комитет.
Укрпромсовет - Украинский промышленный совет.
Укрлегснаб - Управление по снабжению легкой промышленности Украины.
УПА - Украинская повстанческая армия.
УССР - Украинская Советская Социалистическая Республика.
ЦАМО - Центральный архив министерства обороны.
ЦК - Центральный Комитет.
ЦА ФСБ РФ - Центральный архив Федеральной службы безопасности
Российской Федерации.
ЦГАОО Украины - Центральный государственный архив общественных
объединений Украины.
Центросоюз - Центральный союз потребительской кооперации.
ЦИК- Центральный Исполнительный Комитет.
ЦК ВКП(б) - Центральный Комитет Всесоюзной коммунистической партии
(большевиков).
ЦК КП(б)У - Центральный Комитет Коммунистической партии (большевиков)
Украины.
Юзукомпарт - Юзовский уездный комитет партии.
ЮЗФ - Юго-Западный фронт.
Популярность: 91, Last-modified: Fri, 09 Nov 2001 10:52:21 GmT